Текст книги "Ксю"

Мы обе попросили кофе.

Метрдотель поклонился и пошел от нас.

– Придурок, – сказала Аня Емчик.

– Да, – согласилась я, оглянувшись на метрдотеля, который шел, слегка раскачиваясь, поводя плечами и бедрами, будто собирался пригласить кого-то на танец и уже предварительно этот танец начал.

– Да нет, – сказала Аня Емчик, – этот ничего, он в своем жанре. Между прочим, его дорогущие туфли, пинжак и штанцы мы оплатим, они считай что в меню включены, только невидимо. Таковы законы бизнеса – плати за имидж и марку. Но ведь приятно, когда тебе такой экземпляр кланяется?

– Да.

– Я не про него, про Колотушкина. Ладно, шут с ним, не за столом. Что бы нам скушать…

Мы ели рыбу сибас, салат, на десерт ягодное суфле, это был заказ Ани Емчик, я его повторила – не люблю выбирать и почти равнодушна к еде. Да еще подумала о том, что папу в тюрьме кормят, наверное, всякой дрянью, и аппетит совсем пропал. Спросила Аню Емчик…

Почему я так ее называю, не по имени, а – Аня Емчик? Не знаю. Нравится это сочетание: Аня Емчик. Оно вызывает улыбку, а я хочу улыбаться.

Так вот, я спросила Аню Емчик, когда мне разрешат увидеться с отцом.

– А разве не разрешают? Ирина с ним виделась.

– Когда?

– Ты не знала? – удивилась Аня Емчик. – Значит, я слила информацию. Не выдавай меня, ладно?

– Она с ним виделась, а мне не сказала?

– Может, не хочет расстраивать.

Потом я узнала: папа сам попросил маму не говорить об этой встрече. Потому что с ней он видеться уже мог, а со мной был не готов.

– Он в раздерганном состоянии, – сказала мама, когда я сама ее спросила. – Даже плакал. Боялся, что и при тебе не удержится.

– Папа плакал?

– Ну, не то чтобы слезы лил, но… Тяжелое зрелище.

Я представила это. Тут странность – я не папу представила, а какого-то мужчину в его возрасте с общими чертами лица, крупными и жесткими, и сам мужчина был крупный, как Петр Петрович, с крутыми плечами, и вот он сидит за столом, пальцы нервно комкают бумажную салфетку, как это женщины обычно делают при плаче, глаза красные, жалкие, из них текут слезы, а полуоткрытые губы дрожат, во рту клейко блестит набежавшая влага – плачет не только глазами, но и ртом. Он и носом плачет, потому что и оттуда показывается жидкость, мужчина хлюпает, втягивая ее, потом трет под носом указательным пальцем и становится похож на провинившегося ученика. И жалко этого мужчину до слез. Но папу, всегда усмехающегося или улыбающегося, с умными ироничными глазами, представить плачущим я не смогла.

8

И не увидела его таким. На моем первом с ним свидании (в присутствии мамы) он был спокойным, шутил, рассказывал, что познакомился в изоляторе с интересными людьми. О самом важном, о деле, по которому его обвиняли, и о его болезни, мы не говорили. Мама меня предупредила – не надо. Мы общались не через стекло, не по телефону, как показывают в кино, и не через решетку, сидели за столом напротив друг друга, в крошечной комнатушке, у двери гнездился охранник, играл на телефоне в тетрис или в шарики, звук сделал тихим до минимума, но не убрал совсем, то и дело слышалась пискляво-победная мелодия, когда что-то выстраивалась в очередную комбинацию и исчезало. Многие виртуальные игрушки имеют алгоритмом именно это – постоянно создавать какие-то комбинации, чтобы они тут же разрушились. Для чего? Для того чтобы пройти все этапы и в конце увидеть – YOU WIN! И все. И приступить к следующему уровню или к следующей игре.

Я сидела и молчала, они говорили. Мама очень подробно рассказывала о своей новой машине, купленной незадолго до этого, она оказалась с заводскими неполадками, в автосервисе предъявили сумасшедший счет за необходимые работы, она подумывает, не составить ли акт и не вернуть ли производителю.

– Даже странно, – сочувствовал папа. – Такой бренд, такая марка.

– Значит, испортились.

– Бывает, да. Я вот всегда любил ноутбуки «Делл». Гарантия, фирма! Но они такую лажу начали гнать, что пришлось отказаться. А сейчас, говорят, опять качество вернули. Но поздно, теперь только «Эппл», «Эппл» форева!

Потом папа рассказывал, что ему понравилась перловая каша, которую он не ел с советского времени.

– Главное, чтобы горячая была. И ее с маслом дают, отличное масло, они со своей собственной фермы его привозят, из Подмосковья.

– Любая каша хорошая, когда горячая, – сказала мама.

– Это точно.

– А фрукты не дают? Чтобы, как дома ты овсянку ешь, – с фруктами?

– Нет, фрукты не дают. Их хранить проблемно, поэтому… Зато овощи тушеные дают часто. Не сами готовят, где-то заказывают, но ничего, съедобное все.

– Тушеные – хорошо. Помидоры после тепловой обработки становятся даже полезней. И морковь, и капуста, и свекла. Свеклу дают? От давления хорошо. Я почему знаю, мы рацион детских приемников-распределителей анализировали по линии нашего фонда, я изучила все свойства всех продуктов. Везде одна и та же беда – нехватка витаминов. Значит, надо в таблетках пить. Вам разрешают?

– Надо спросить. Один тут биодобавки глотает, значит, разрешают. По штучке ему выдают, он скандалит, надо по две и три раза в день. А ему: скажи спасибо, что одну даем. Не забалуешь, короче.

И все вот в этом роде. Я видела, что им неловко, хотя для них это было уже третье свидание. Решила, что неловко из-за меня. При дочери не поговоришь на личные темы, вот и обсуждают полезные свойства овощей, подвергнутых температурной обработке.

Теперь знаю: я была ни при чем. Им не при мне было неловко, им друг с другом было неловко. И я это видела давно, но – не замечала. Да, вот так, видела, но не замечала, а могла бы догадаться, что с ними что-то случилось. Папа приезжает с работы, исполняет ритуал – обнимает встречающую маму, целует в щеку. Но обнимает не так, как раньше, целует не так, как раньше. Раньше руки были на талии, а теперь на плечах, раньше он задерживался с поцелуем – может, вдыхал запах маминых волос, всегда очень приятный, сейчас прикасается и тут же отстраняется. А мама часто в переднике – ужин она готовила всегда сама, поскольку дело традиционно семейное, и руки всегда к приезду папы оказывались чем-то испачканы, поэтому она держала их на отлете. Теперь я знаю – они оставались родственниками, очень близкими людьми, но мужем и женой уже почти не были.

А время свидания кончалось, охранник поглядывал на часы. Папа наконец обратился ко мне:

– Ты как, Ксю?

– Все норм, – ответила я так, как обычно говорят обычные девушки моего возраста. Мне хотелось быть перед папой именно обычной девушкой, у которой все обычно.

– Все норм, – сказала я. – Возьму отпуск академический.

– Это правильно. Вам бы с мамой за границу уехать на время, подписки же нет о невыезде.

– А ты тут без нас? – спросила мама.

– Все равно скоро суд, а потом – в Магадан куда-нибудь. Туда не налетаешься.

– Не обязательно в Магадан. И до суда мы будем здесь. А дальше видно будет.

– Мне советуют фамилию сменить, – вдруг сказала я.

Я не собиралась говорить об этом, да и не было у меня всамделишного намерения менять фамилию. Почему сказала? Наверное, захотелось как-то встряхнуть нашу пресную беседу. Напомнить, что мир изменился. Не знаю, зачем мне это было нужно. До сих пор не знаю.

– Кто советует? – спросил папа.

– Разные люди. Поменять, а потом вернуть.

– Кстати, вариант, – папа посмотрел на маму. – Если уж такая фамилия узнаваемая, почему бы и нет? Чтобы меньше приставали.

– И все остальное поменять? – спросила мама.

Спросила враждебно.

– Что остальное?

– Не знаю. Прописку, гражданство? Имя заодно?

– Ир, не надо.

– А что, мне с детства мое имя не нравится. Никогда не поздно.

– Извиняюсь, минута осталась, – сказал охранник.

– Так как? – спросила я. – Менять или нет?

Я видела, что папу это не очень волнует. Ему было важно поговорить с мамой. О том, о чем не поговорил, что просквозило в ее неожиданной враждебности. Но он не мог – и времени не осталось, и я тут сижу.

– Да, поменяй, – сказал папа. – Ты же не от меня отказываешься. Что такое фамилия? Набор звуков. Способ идентификации.

– Вот именно, – сказала мама. И опять враждебно.

– Ир, не сейчас, – сказал папа.

– А я ничего.

– Я же вижу.

– Что ты видишь? Всегда ищешь какой-то второй смысл.

– Строго говоря, второй смысл всегда есть. Во всем.

– А я не хочу. Мне надоело.

– Родители, мне выйти? – спросила я.

– Все, пора, – сказал охранник и встал.

Отец тоже встал, вышел из-за стола. Наверное, он ждал маму. Ждал, что она сейчас тоже встанет и обнимет его на прощанье. Но она осталась сидеть. Тогда встала я, подошла к папе, взяла его руку и погладила ею свою щеку. Я так всегда делала, с детства. Я знала, что ему это нравится.

Мы уехали в разных машинах, мама в своей, а я на такси, потому что приезжали к папе из разных мест. Мама предложила подвезти, я отказалась.

Мне не хотелось с ней говорить.

Мне хотелось говорить с папой.

Но побыть с ним до суда наедине так и не удалось, все свидания были на троих – мама, папа и я. Два раза присоединялся и Михаил Жанович. Обычно мама звонила и говорила:

– Разрешили сегодня увидеться с отцом, поедешь?

– Конечно.

Выходило так, что, если я захочу встретиться с папой отдельно, нужно как-то хлопотать, к кому-то обращаться, звонить, и в таком свидании был бы привкус особости, обозначение того, что я о чем-то хочу поговорить секретно. Но я, постоянно разговаривая с папой в воображении, не хотела делать это в действительности.

Мы в те дни жили с мамой отдельно, я в квартире, оформленной год назад на мое имя, она в квартире, оформленной на нее, то есть лично наших, не подлежавших аресту и конфискации, в отличие от многих других. А как же поддерживать друг друга? – спросите вы. Отвечаю: иногда лучшая поддержка – отсутствие ее. Когда ни с кем не обсуждаешь того, что и так больно, а при касании еще больнее.

9

Еще картинка, еще кусочек тогдашней суеты: я в загсе. Загс на первом этаже хрущевской пятиэтажки, такие в центре Москвы до сих пор есть, здесь все кажется давнишним, советским (я знаю теперь о советской жизни очень много, вынырнуло все прочитанное и просмотренное), и, хоть был недавно ремонт, пахнет краской и пластиком, от всего разит советской бедностью. И от интерьера, и от людей, которые словно пришли сюда из прошлого.

Я согнулась над окошком, внутри сидит служительница, на ее блузке бейджик – «Евгения Васильевна Гусева». Она рассматривает мое заявление, паспорт, свидетельство о рождении, две фотографии 3 × 4, проверяет, все ли по форме, все ли правильно. Рассматривает довольно долго. За мной очередь. Подходит с пачкой листов пожилая женщина, говорит мне и очереди:

– Я уже стояла!

Протягивает листы в окошко, Гусева, не глядя, говорит:

– Подождите!

Женщина убирает бумаги, но недалеко, держит наготове. Стоит очень близко ко мне, дышит тяжело. На ней шапка-чалма синего цвета, с катышками, пальто в елочку, серо-бежевое, шарфик томатного цвета с каким-то узором. Все выглядит почти стильно, но это стиль неведомой давности, и все, если приглядеться, грязноватое, местами слегка лоснящееся.

Я вспоминаю, как папа приехал после похорон моей бабушки, его мамы. Нас с собой он не взял – я болела, простудилась, решили не рисковать. Приехал и рассказывал:

– Раньше казалось, что мама одета нормально, пусть не очень модно, но… И вот проводили, потом поминки, кафе снимали, народа много было… Вернулись с сестрой в дом, сидим, горюем, она говорит: не знаю, что с вещами мамиными делать, с одеждой. Выкинуть нехорошо, раздать – сейчас никому ничего не надо. В шкафу висеть оставить – тоже как-то не то. Я открываю шкаф и вижу, какое все старое, заношенное, нищенское. Даже стыдно стало. Когда видел при живой маме, на ней – вроде ничего, нормально. Она живая, и оно все живое. А без нее – мертвые тряпки. Я, конечно, мог бы ей все самое лучшее и модное купить – не хотела. Привозил, всучивал – то размер не тот, то не нравится. Добровольная нищета. Принципиальная.

Гусева просматривает документы по второму разу. Сзади очередь дышит нетерпением и раздражением. Листы трясутся в дрожащей руке пожилой дамы.

Наконец Гусева поднимает на меня глаза:

– Я правильно понимаю, что Кухварев ваш родственник? Про которого пишут?

– Отец.

– Ну да, вы же Олеговна. Неоднозначная ситуация…

– Послушайте, я изучила, что требуется при смене фамилии и что этому мешает. Ничто не мешает.

– Ошибаетесь. Если человек в розыске, под следствием, под подпиской о невыезде, мы в этом случае не можем.

– Я не в розыске, не под следствием и не под подпиской.

– Но ваш отец…

– При чем тут отец?

– Неоднозначно, говорю же…

Рука пожилой дамы трясется все сильнее, дама дышит все тяжелее, со свистом.

– Девушка, у нее неоднозначно, тогда отложите, а у меня однозначно, давайте закончим!

И пихает листы в окошко.

– Не надо ничего совать! – с досадой отвечает Гусева. – Если я все буду откладывать, я вас так всех отложу, понимаете? Я обязана с каждым доработать!

Дама убирает листы и хватается пальцами за край доски, что идет от стены до стены под всеми окошками. Доска узкая, впритык разместится папка с листами А4, если боком, а посетитель не сможет устроиться поудобней, положить локти и опереться, в этом видится продуманность: чтобы никто не чувствовал себя слишком комфортно, чтобы хотелось побыстрее все закончить и уйти.

Дотошная и осторожная Гусева продолжает докапываться:

– У вас причина указана – по личному желанию. Но получается, что не поэтому.

– Поэтому. Я изучала информацию на вашем сайте, там четко написано: достаточно личного желания.

– Это вы так говорите, а мало ли… Нас спросить могут!

– Кто, о чем?

– Почему приняли, если ваш отец под судом.

– Вы серьезно?

– Блин, девушка! – слышится голос сзади. – Вам же сказали, что нельзя, значит, нельзя! Зачем людей держать?

Я оглядываюсь. За мной стоит невысокий коренастый мужчина лет сорока. С папкой в руке, черная обложка из кожзаменителя, тиснение под крокодилью кожу. И куртка на нем из заменителя, со множеством карманчиков и блестящих молний. И джинсы, и кроссовки, все, что я успеваю ухватить взглядом, выглядит имитирующим что-то более дорогое. Я представляю, как он хвастает перед женой, купив эти куртку, джинсы и кроссовки на вещевом рынке: выглядят как фирменные, а стоят в пять раз меньше! Нет, конечно, они слегка похуже фирменных, но если по соотношению цена-качество – идеально, ведь правда? Наверное, он в этой жизни умный и практичный потребитель, который ни за что не переплатит, во всем ищет идеальное сочетание цены-качества, умеет это найти и гордится этим.

А за ценой-качеством стоят две девушки в одинаковых черных куртках, лицо у одной широкое и все в каких-то пятнышках и рытвинках, глаза очень черные, как и волосы, вторая чуть выше, лицо худое и бледное, волосы и глаза тоже темные, но посветлее, она, будучи вполне себе дурнушкой, рядом с подругой выглядит почти красоткой, поэтому смотрит с долей высокомерия. Вид у обеих недобрый, как и у всех, кто стоит дальше.

Повернувшись к Гусевой, я размеренно говорю:

– Или вы принимаете заявление, или даете письменный отказ. С подписью и печатью.

– Мы таких отказов не даем. Сначала принимаем, а потом отказываем. Или вовсе не принимаем.

– Почему? Хорошо, не письменно, устно – скажите. А я запишу.

Я достаю телефон, включаю диктофон, кладу перед окошком. Почти наслаждаюсь сочной глупостью происходящего.

Цена-качество что-то сзади бормочет под нос, пожилая дама предсмертно задыхается, а я чувствую себя опытным и дерзким бойцом в битве с рутиной и канцелярщиной.

Гусева молчит, опять листает бумаги. И вдруг, ничего не сказав, встает и уходит.

– Здрасьте пожалуйста! – восклицает дама.

– Теперь из-за одной… – цена-качество делает небольшую, но значительную паузу, достаточную, чтобы вместить любое ругательство, – все будем тут до вечера стоять!

– Это точно! – поддерживает относительная красотка.

Цена-качество оглядывается на нее, она улыбкой подтверждает: да, это я сказала, я всегда готова поддержать мужчину, особенно если он неплох собой, крепок и свободен. И цена-качество приподнимает плечо, ближнее к ней: ну да, я неплох, крепок, а что такое свобода, можно обсудить, как и все остальное. Непроницаемые черные глаза подруги относительной красотки оживают, в них проблескивает зависть: вот я тюха, не догадалась первой подать реплику и вступить с мужчиной в диалог, в отношения. Многое начинается с пустячка, с умения ухватить шанс. В следующий раз надо быть расторопнее, а то ведь так все лучшее уведут из-под носа! Однако есть возможность наверстать. Пусть ее реплика будет второй, но убойной. И черновласая девушка вываливает девичьим неотесанным басом:

– Наверно, за богатого клиента замуж выходит, вот и меняет фамилию!

И выдает после этого смешок. Что-то вроде «гы-гы-гы» с фрикативным звучанием.

Относительная красотка отзывается кокетливым смешком – не потому, что одобрила шутку, а чтобы мужчина оценил мелодичность ее смеха и белизну зубов, зубы и впрямь очень белые.

Но другим стало неловко. Не все, может быть, вникли в смысл тяжеловесной шутки, но все догадалась, что смысл похабный, намекающий на что-то грязное и оскорбляющее меня. А люди, как я поняла, не всегда готовы присоединиться к травле, откровенное хамство их все-таки смущает, они чувствуют, что, позволив хамить, становятся соучастниками. Люди вообще намного добрее и лучше, чем им самим этого хотелось бы.

Лишь цене-качеству понравилось – люди такого сорта любят все гаденькое, сальное, подтверждающее гнусность как отдельного человека, так и человечества в целом. Раз оно такое, значит, его можно со спокойной совестью объегоривать и обжуливать при каждом удобном случае, лучшего оно не заслуживает.

Выкрик черновласки был вызовом. Ты либо игнорируешь, что будет расценено как согласие, либо отвечаешь. Была бы я одна, наплевала бы на правила и промолчала, но вокруг клубился маленький социум, я не хотела оказаться слабосильной поверженной гладиаторшей на этой арене. Надо тренироваться – впереди важные и сложные задачи, надо учиться выигрывать.

Но в какой форме принять вызов черновласки, как ответить? Для меня, для благовоспитанной Ксю, самое естественное было бы:

– Девушка, вам не стыдно такие гадости говорить? Вы меня даже не знаете!

А она скажет:

– Ой, да чо там знать-то, за километр по одежке видно! И одежка-то подаренная или за чужие деньги купленная! А часики сколько стоят? И на дорогой машинке приехала, да? Какая машинка? А? Если ты такая честная, давай скажи! А? Слабо? Не на метро же!

И так далее. Почувствует слабину и загрызет до смерти.

Хорошо. Второй вариант – изобразить опытную хабалку, такую же, как эта нищебродка, но которой больше повезло. Пойти на нее, выкрикивая:

– Ты чо сказала, соска? Тебе кто разрешил твою щель ротовую открывать? Отвечаешь за свой базар? Смотри на меня, корова! Отвечаешь, я спрашиваю? Всех касается: законно стою и законно решаю свои дела, ясно? Я час до этого ждала, и вы будете ждать!

Запугать, дать понять, что со мной лучше не связываться, заткнуть всем рты.

Вариант третий: смерить черновласку презрительным взглядом и сказать:

– Завидно, что ли?

Позиция торжествующего и не стесняющегося бесстыдства. Маленький окружающий социум молча или вслух возмутится – и начхать на него. Зато черновласка поймет, что со мной бодаться бесполезно. Плюй в глаза – все божья роса. А цена-качество, пожалуй, даже позавидует неведомому богатому клиенту: надо же, какую девочку оторвал, мне б такую. Не для жизни, для жизни моя Маша уютней, да и намного дешевле (опять все та же цена-качество!), а вот на пару ночей неплохо бы.

И четвертый вариант – заплакать. Заплакать, зашмыгать носом. И всем станет стыдно.

Но, пока я это все обдумывала, сам по себе возник и пятый вариант. Я же не застыла, я покачивала головой, чуть приподняв плечи, словно говоря: мама дорогая, какую только чушь не говорят люди!

И этого оказалось достаточно. Черновласка ничего больше не сказала, никто больше ничего не сказал.

Тут вернулась Гусева. С нею пришла женщина постарше. Начальница или более опытная работница. На бейджике у нее значилось: «Елена Николаевна Уткина». Честное слово, Уткина. Мне в это время везло на такие совпадения. Или раньше я их не замечала. Гусева села за стол, Уткина встала за ее спиной. Гусева показывала ей документы. На меня они не смотрели. Наконец Уткина обратилась ко мне:

– Вы знаете, что вам все документы менять надо будет? Учитесь, работаете?

– Учусь. В вузе.

– Значит, билет студенческий, пропуска всякие, зачетную книжку. А еще медицинский полис, все страховки, загранпаспорт, водительские права, ИНН, кредитные карты, документы, связанные с собственностью, у вас есть недвижимость?

– Да.

– Ну вот.

– Что?

– Ничего, предупреждаю.

– Спасибо. Заявление принимаете?

– Формально все в порядке, – негромко говорит Гусева Уткиной. – Но неоднозначно как-то. Учитывая вот это, – она кивает на монитор компьютера.

– Нас не касается, – так же тихо отвечает Уткина. – Постой, а это что?

Она что-то замечает в тексте заявления, подчеркивает тыльной стороной ручки. Гусева смотрит, не понимает, Уткина объясняет, я не могу расслышать.

– А! Точно! – Гусева берет листок с заявлением и показывает мне. – Вот тут у вас: поменять на фамилию матери – Трофимова. Это ее фамилия?

– А чья же?

– Я имею в виду – фамилия теперешняя или девичья?

– Девичья.

– Тогда надо указать, что девичья.

– Переписать заявление?

– Да, пожалуйста, – говорит Уткина. – После этого примем, рассмотрение в течение месяца.

Голос ее абсолютно деловой, без интонации, но мне почему-то чудится в нем затаенное злорадство. Пишите, девушка, пишите, мы примем ваше заявление, но не факт, что удовлетворим.

Я беру папку с документами, отхожу, сажусь в углу за столик, начинаю переписывать. Столик неудобный, журнальный, низкий, приходится скрючиваться над ним. За другим столиком сидят старик со старухой, она медленно пишет, произнося слова вслух, старик сердится:

– Не так надо!

– А как?

– Спроси!

– Сам спроси!

– Вот ты… Тебе же объясняли!

– И тебе объясняли!

– Я забыл!

– И я забыла!

Я начинаю переписывать. Пишу и думаю, что ведь, в самом деле, придется обойти кучу инстанций. И везде кланяться перед окошками, крючиться над столами, писать и переписывать, потратить кучу времени…

И я ушла, скомкав и бросив недописанное заявление в корзину.

10

Все катилось весенним снежным комом, на который налипают прелые листья, ветки и грязь.

Появилась девушка Зарина, та самая, которая родила папе дочь. Мама позвонила, коротко рассказала о ней, спросила, хочу ли я ее видеть.

– Нет! – автоматически ответила я. Даже с возмущением ответила: как можно мне это предлагать?! Но тут же, после очень короткой паузы, сама себе возразила: – Да, конечно, хочу!

– Я могла бы и не говорить тебе о ней, но было бы нечестно, – сказала мама, и я услышала в ее голосе то, что все чаще слышала в это время. Двойственность. Не ложь, но лукавство. Да, было бы нечестно. Но есть причина проще – пусть эта самозванка увидит, что имеется законная наследница. И еще одна причина – желание с кем-то разделить этот позор, эту горечь. И еще одна причина, самая простая – я рано или поздно все равно узнаю.

Я приехала в офис Михаила Жановича, сотрудница проводила меня в его кабинет, просторный, уставленный дорогой мебелью, в центре внушительный письменный стол, крытый зеленым сукном. Все намекает на солидность хозяина кабинета, на то, что услуги его стоят дорого.

Там были мама и Аня Емчик. О чем-то, наверно, уже переговорили. При мне продолжать не стали, Михаил Жанович налил мне чаю, поставил вазочку с конфетами.

– Попей, и минут через десять пойдем к нашей мамаше.

– Она уже тут?

– Почти час парится.

– Раньше приехала?

– Я так назначил. Ожидание, Ксюша, сбивает с толку, расслабляет, – объяснял Михаил Жанович. – Человек ведь перед встречей всегда репетирует. Щас как войду, щас как им все скажу! Входит – а никого. Азарт помаленьку тухнет. А главное, все ведь готовят слова какие-то. Все обдумано и, так сказать, утверждено. А когда ждешь, начинаешь сомневаться, искать другие варианты, путаться, что нам и нужно.

– Мягкая деморализация, – формулирует Аня Емчик, и Михаил Жанович кивает, одобряя ее, как одобряет учитель ученицу-отличницу. Ане Емчик приятно, она улыбается.

– Тогда и я чаю выпью, – говорит мама.

И пьет не спеша, долго, при этом наверняка ей не терпится увидеть ту, которая родила ее мужу ребенка. Она сама не могла родить, эта родила. Убить ее мало. Убить, а ребенка отобрать, думала я мыслями мамы.

Наконец мы прошли в переговорную комнату. Не все сразу, Михаил Жанович оговорил ритуал: сперва пойдет Аня Емчик, через пять минут он сам, еще через пару минут мама, а потом уже я.

Настала моя очередь, я вошла. Безликая комната – стол, кресла и диван, кулер с водой. Если кабинет Михаила Жанович свидетельствовал о том, что здесь за услуги берут дорого, то эта комната давала понять, что лишнего с Михаила Жановича и его клиентов не возьмешь.

Михаил Жанович, Аня Емчик и мама сидели и молчали. Зарина стояла у окна, скрестив руки. Скулы, разрез глаз были у нее почти монгольские, но славянского в лице оказалось больше. Выделялись сине-зеленые глаза при черных волосах. И фигура тонкая, стройная. На диване лежит белый меховой жакет. Должно быть, эффектно на ней смотрится. Это вообще ключевое слово для нее – эффектно. Эффектное черное облегающее платье чуть ниже колен, с вырезом по одной ноге, черные сапоги на позолоченных шпильках, тонкая золотая цепочка с крошечным камешком. Пусть крошечный, но брильянт.

Зарина была красива, но красива так, как сотни и тысячи публичных девушек. Публичных – не имеется в виду продажных, а тех, кто существует на публике и для публики, все эти телеведущие, солистки и участницы девичьих групп, модели, подружки богачей и знаменитостей. Она казалась безукоризненной, отфотошопленной, но не на фотографии, а в жизни.

А пятилетняя ее дочка сидела на диване, выставив ножки вперед, и играла в телефон. Она взяла у матери всю ее монголоидную кровь, была черненькая, круглощекая и узкоглазая. От папы – ничего.

– Теперь все? – спросила Зарина, когда я вошла. – Или еще кого-то ждем?

Она обращалась к Михаилу Жановичу, принимая его не только за старшего, но и главного. Что ж, Михаил Жанович умеет показать себя старшим и главным в любом обществе.

Ответила ей Аня Емчик:

– А вам еще кто-то нужен? Может, из полиции кто-то?

– Какая полиция, вы о чем?

– Судя по вашему настрою, вы хотите нас шантажировать, а это дело уголовное, подсудное.

– Не будем никого пугать, ладно? Вы-то сами кто?

– Адвокат. Как и Михаил Жанович.

– Я могла бы тоже с адвокатом прийти. Но пришла одна, потому что не хочу скандала и выноса наружу. Пока не хочу.

– Пока! – поднял палец Михаил Жанович. – Это и есть шантаж!

– Если будете так наезжать, я сейчас уйду и пойду в суд, где вашего мужа судить будут. Или в прокуратуру. Меня там с радостью примут!

– Прямо боимся до смерти! – сказала Аня Емчик.

– Что, нет? Ладно! – Зарина схватила жакет, сумку и протянула руку к дочери: – Майечка, пойдем!

Девочка начала послушно слезать с дивана.

– Идите! – одобрила Аня Емчик. – Идите, расскажите все, на здоровье! Только ошибаетесь, никаких пару лет не прибавят! Дня не прибавят! Больше того, смягчение будет. Потому что все увидят, что Олег Сергеевич тоже человек, что ничто человеческое ему не чуждо! Наши судьи к таким вещам относятся снисходительно, особенно мужчины, а у нас судья как раз мужчина будет!

– А что, уже известно? – спросила Зарина с неожиданно проглянувшим простодушием. И я увидела в ней девочку-школьницу, довольно робкую, которую задирали, обижали, она научилась защищаться, пугать криком и поднятыми кулаками. Но прежняя девочка, добрая и простая, никуда не делась, осталась в ней и время от времени прорывается.

– Все известно, – заверила Аня Емчик. – Поэтому давайте успокоимся, сядем и обсудим.

– Давно бы так.

Девочка, не дожидаясь приказа матери, опять полезла на диван. Спокойная, тихая. Я подумала, что, наверное, она привыкла к материнским перепадам, Зарина при ней решает все дела, ее ничем не удивишь.

Зарина достала из сумки папку, а из нее документы, разложила на столе.

– Это копии, все у нотариуса заверены. Главное – тест на отцовство. Сто процентов. Свидетельство о рождении нашей Майи Олеговны, все дела.

– Шукенова? – спросила Аня Емчик, разглядывая.

– Ну да, моя фамилия по отцу. А ей фамилию ее отца не стала давать, это тоже оцените!

Просматривал документы и Михаил Жанович, а мама ими не заинтересовалась. Она встала, подошла к кулеру, налила воды в пластиковый стакан, жадно выпила. К столу не вернулась, стояла, облокотившись о стойку кулера. Спросила:

– Сколько вы были вместе?

– Какая разница? Ребенок от него, это главное!

– Вы не Зарина, а Фарида, – сказала Аня Емчик, продолжая изучать документы.

– Ну да, и что? Зарина – псевдоним. Для работы.

– Вы работаете? – удивилась мама.

– Вот только не надо так! Да, работаю. В рекламе.

– Что рекламируете? Белье? – спросила мама.

– В том числе.

– Тогда ясно, почему я вас нигде не видела. Когда белье рекламируют, там лица не нужно, другие части тела важнее.

– Ошибаетесь! Я не только белье рекламирую, могу показать!

Зарина достала телефон. Он был в золотистом чехле, со стразами и с разноцветной кисточкой, свисающей с уголка. Пролистывая пальцем изображения, она пошла к моей маме. Пошла как-то очень по-свойски, как к подружке. Уверенная, что той будет интересно посмотреть на ее успехи.

– Отойди от меня! – сказала мама ледяным голосом.

Я увидела по ее артикуляции, что к этому она беззвучно добавила еще одно слово.

И тут произошло жуткое. Не с ними, со мной.

Эти две девушки стояли против друг друга, я понимала, что они не девушки, а женщины, да еще женщины-матери, но в этот момент я об этом забыла, стояли именно две девушки, обе гламурные, у одной побольше вкуса, телефон в обычном белом чехле без стразов и без кисточки, обе отфотошопленные, обе озабоченные тем, чтобы сохранить фигуру и лицо, продлить молодость, обе любящие удобства жизни и готовые бороться за них.

Две энергичные и достаточно агрессивные самки, так я подумала о них, ужаснувшись своим мыслям.

Не ври, Ксю, говорю я сейчас сама себе. Ни фига ты не ужаснулась. Ты даже не удивилась. А если и удивилась, то тому, что тебя твои мысли ничуть не удивили.

Зарина обиженно фыркнула (опять проглянула в ней простодушная школьница) и вернулась к столу.

Но маме мало было этой маленькой победы.

– Чтобы ты знала, я успела поговорить с Олегом, и наши адвокаты тоже, мы полностью в теме. У тебя с ним был один-единственный раз, ты была из дешевых челябинских… Сказала бы точно, кто ты была, да ребенка не хочу травмировать!