Текст книги "Ксю"

Все в доме виделось иначе, по-новому. Я смотрела не своими глазами, а глазами попавших сюда впервые спецназовцев, омоновцев или росгвардейцев, черт их знает, как они называются, да и неважно. Увидела дорогие ковры на полу – один в центре и по коврику у кресел, диванов и камина. Стол посредине, шкафы и шкафчики по стенам, высокие напольные часы с маятником, вся мебель из грецкого ореха, с узорами, очень красивая, в стиле Людовика 14-го. Так говорил папа, когда спрашивали гости. Гостиная высотой в два этажа, по верху одной из стен галерея с перилами, другой стороной она выходит в большую гостиную, на этой галерее у нас несколько раз размещался камерный оркестр – во время больших праздников. И это все, привычное, казалось моим глазам, временно ставшим омоновскими или спецназовскими, избыточным, нелепо роскошным, хвастливым. Тут можно крутой загородный ресторан устроить на сотню посетителей, а сидят всего две курицы, которые ничем не лучше моих жены и дочки, думала я воображаемыми мозгами воображаемого спецназовца, две курицы, одетые в дорогущие тряпки, а с ними адвокат, продажная душа, который будет теперь выгораживать хозяина и при любом результате получит миллионный гонорар, сволочь.

Мама спросила:

– Как все прошло?

– Нормально.

– Приставали? – спросил Михаил Жанович.

Я не захотела вдаваться в подробности.

– Нет. Я почти сразу же уехала.

– И правильно. Девочки мои, сейчас установку дам, хотите?

– Хотим, – отозвалась мама.

Лида принесла кофе, мы с мамой пили его крошечными глотками, даже не глотками, а только прикасаясь губами, трогая, впитывая. Семейный политес. Мама привычно демонстрирует дочери урок приличных манер, а дочка привычно показывает, что этот урок усвоила. А Михаил Жанович давал установку:

– Меня врач научил, хирург, который операцию мне делал. Боли у меня жуткие были, с собой хотел покончить. И мысли мрачные, депрессия. Весь ассортимент. Устал ужасно, говорю ему об этом. Скорей бы уж взрезать меня и – или туда, или сюда. Очень уж тоскливо. И он мне говорит: Михаил Жанович, вы представьте, что все уже прошло. Все позади, вы опять здоровы и занимаетесь любимым делом. Ваши мучения вам смешными покажутся. А если не смешными, то… Вы уважать будете свою теперешнюю боль. Вытерпели, преодолели. Человек очень уважает свои прошлые мучения. Сказал он мне это, и сразу стало легче. Настрой – великое дело.

– Предлагаете представить, что все кончилось, что Олега отпустили под залог, дали условно или домашний арест присудили, да? – уточнила мама.

– Думаю, этим не обойдется.

Я сказала:

– Петр Петрович считает, что будет четыре года общего режима в худшем случае.

Михаил Жанович завелся сразу же – как всегда, когда слышал какую-то нелепицу.

– Петр Петрович! Он, конечно, у нас большой специалист! А я вам говорю – не меньше пяти строгого!

Он с таким воодушевлением нам это сообщил, будто мы должны были обрадоваться. Но радости не увидел и пояснил:

– Строгий лучше общего. Общий – зона, бараки и работа в обязательном порядке. И от мелкоуголовной серой сволоты никуда не денешься, каждый тебя будет доставать. Это очень неприятно, не сказать больше. Строгий – да, меньше свиданий, передач, зато сидят люди серьезные, авторитеты, по мелочам цепляться не будут. А мы можем Олегу устроить камеру с удобствами и с хорошим соседом. А то и одиночную, если захочет.

– Это возможно? – спросила мама.

– Легко! То есть не так легко, но положитесь на меня. Петр Петрович! – не мог он успокоиться. – Ты с ним приехала, Ксюша? На машине?

– Нет, на «Сапсане». Он хочет уволиться.

– Само собой. Дело сделано, мавр может уходить.

– Думаете, он был из них? – спросила мама.

– Почти уверен! Сто раз я говорил Олегу Сергеевичу: шофер твой – враг твой!

– Он был моим, – сказала я.

– Неважно! Я вот своих меняю раз в год. Сам бы ездил, но ненавижу одновременно рулить и говорить. А говорить сутками приходится, как вы понимаете. Короче, вернусь к теме. Сейчас главное – соблюдать равновесие и смотреть вперед. Туда, где все уже кончилось и вы вспоминаете об этом как о приключении. Да! – подтвердил он, обращаясь к маме. – Неприятное, трудное, опасное, противное, но – приключение!

Я подумала, что мама и без инструкций Михаила Жановича уже находится в режиме приключения. Она опечалена, но сидит в такой позе, с таким красивым поворотом плеч, так подносит чашечку, так отпивает, так говорит, что хочется оглянуться – где тут телекамера? А может, она, по науке папы, играет в игру второго уровня – являясь скорбящей женщиной, играет скорбящую женщину, но еще и посматривает со стороны, как она играет скорбящую женщину. Наверно, довольна. В ее жизни за последние годы было маловато событий, все одно и то же: дом, муж, дочь, да за собой надо следить, да благотворительность. И вот не просто событие, а Событие. Пусть плохое, зато теперь надо много думать, решать какие-то задачи, это драйв, это круто.

Мы поговорили еще о разных бытовых вещах – что лучше сейчас пожить в одной из городских квартир, что надо добиться в ближайшее время свидания с папой, что мне нужно взять академический отпуск, и наконец я спросила Михаила Жановича о том, что не давало мне покоя:

– Странно все-таки, что Сулягин оказался замешан. Они друзья были с отцом – или я чего-то не понимаю?

– В этом как раз ничего странного! История что нам рассказывает? Брут убивает друга Цезаря, предатель Иуда был учеником Иисуса, по одной из версий чуть ли не лучшим, а Каин Авелю был вообще брат! Почему? Потому что это ритуальные действия. Со смыслом. Вот и у нас ритуальный случай. Возможно еще, что Сулягин слишком долго не был ни в чем замешан. Это раздражает, надо срочно замарать. И преданность проверить. Тут не три в одном, а пять, десять, тут игра сложная.

– И как он папе в глаза смотреть будет?

– Никак. В суд вряд ли явится. Но при этом, конечно, уверен, что сдал Олега из высших соображений.

– Неужели? – удивилась мама.

– А как же! Никто не любит и не хочет чувствовать себя виноватым. Я сотни и тысячи процессов вел и очень редко видел, чтобы кто-то раскаивался. Нет, бывает, водитель ночью задавит старушку на улице без перекрестка, он, конечно, говорит, что страшно сожалеет, но вину все равно не признает. Старушка виновата! А Сулягин благородная жертва! Потерпевшая сторона! Чего ему стыдиться? А то, что все шито белым по черному или черным по белому, это никого не волнует. Знаешь, как отцу деньги подсунули? – спросил меня Михаил Жанович.

– Нет. А известно?

– Мне известно, я маме уже рассказал. Анекдот! Вроде того, папа позвал Сулягина в театр. Оперу послушать. Олег же у нас меломан, а Сулягин тоже пытается изобразить человека высокой культуры. На что, спрашивает, пойдем? На «Любовь к трем апельсинам», – говорит Олег. И теперь будут доказывать, что этим самым он намекал на взятку в три миллиона!

– Чушь какая-то.

– Само собой! Но ведь докажут! У нас как? – не то доказательство, что действительно доказательство, а то доказательство, что судья сочтет доказательством. И он сочтет. Я представляю, как обвинение это распишет. Апельсин относится к цитрусовым. Как и лимон. Лимон! А что называют лимонами?

– Миллионы? Сейчас лямы чаще.

– Лямы, да, но и лимоны. Вот и все, можно считать прямой уликой!

– Неужели так примитивно? – спросила мама.

– Да, так примитивно! И это тоже демонстрация. Смотрите все, мы из любой мухи раздуем любого слона!

В гостиную вошел человек в черном костюме и галстуке, с лицом настолько безликим, что гляди на него хоть целый час, а описать потом не сможешь. Повадками был похож на менеджера похоронной конторы, который, с одной стороны, сочувствует родственникам покойного, а с другой, должен помнить о деле.

– Там у вас сейф, – сказал он.

– И что? – ехидно отозвался Михаил Жанович.

– Открыть надо.

– Открывайте.

– Код нужен. Кто-то знает?

– Я не знаю, – сказала мама.

– А я тем более! – отрезал Михаил Жанович.

– Вы извините, но это воспрепятствование следствию.

Михаил Жанович схватился за ручки кресла и весь подался к похоронному человеку:

– Слушайте, тут грамотные люди, не надо никого пугать терминами! Да еще теми, смысла которых вы сами не понимаете! Воспрепятствование! Вас за руки хватают? Не пускают куда-то? А если что-то где-то закрыто, мы не обязаны знать, как открывается! Имеем право не знать!

– Подследственный все равно скажет.

– Вот когда скажет, тогда и откроете!

– Имеем право и взломать.

– Взламывайте!

Похоронный человек постоял, помолчал. Вспомнил еще об одном деле.

– У нас уже несколько актов изъятия готово, можно подписать.

– Подпишем, когда будет готово все! – заявил Михаил Жанович. – И будьте уверены, проверим каждую булавку!

– На здоровье, только дольше будет. А сейчас бы… По мере изъятия…

– Молодой человек, нигде не регламентировано, когда и по какой мере нужно подписывать ваши акты! Мы их неделю будем по буковке изучать, и вы ничего не сделаете!

– Ничего подобного. Главное – понятые подпишут.

– Не торопитесь, дорогой мой! Еще неизвестно, будут ли действительны их подписи! УПК давно читали? Вижу, давно, если читали вообще! Цитирую: понятой – не заинтересованное в исходе уголовного дела лицо, привлекаемое дознавателем или следователем для удостоверения факта производства следственного действия, а также содержания, хода и результатов следственного действия! Не заинтересованное! Так?

– Допустим. А какая у них заинтересованность?

– Такая, что они просили сделать ниже забор, который к ним примыкает. Какие-то у них там овощи в тени не плодятся, видите ли! Да ведь, Ирочка?

– Да.

– Следовательно, им выгодно, если хозяина посадят в тюрьму, дом конфискуют, а с новыми хозяевами они договорятся! Вот вам и заинтересованность! И любой подписанный ими протокол можно опротестовать!

Похоронный человек, который только что казался вялым, как засохший кактус, оживал на глазах, рот у него все откровеннее кривился в усмешке. Пожалуй, он был не глупее Михаила Жановича – сначала изобразил из себя что-то невнятное, дождался нападения и даже сначала не защищался, но тем увереннее теперь ответил Михаилу Жановичу, ответил с веселым напором:

– Вы мне, господин адвокат, не крутите мозги! Забор какой-то! Прекрасно понимаете, что подписи будут действительные, что и вы тоже подпишете, если понадобится, потому что чем больше вы тут пыль поднимаете, тем вашему клиенту будет хуже! И супруга его вам спасибо не скажет! И дочь! Ведь так?

Он посмотрел на меня в упор, прямо, заданный вопрос позволял это сделать. И я подумала, что с того самого момента, как он сюда вошел, ему хотелось посмотреть на меня. Возможно, ему сообщили, что в доме появилось новое лицо. И тот, кто звонил, добавил: «Такая красотка, я тебе скажу, обалдеть!» Или: «Такая цыпа!» Или: «Такая телка!» Я не знаю, как выражают восхищение люди этого круга. И ему, уставшему от обыска, захотелось спуститься и посмотреть на красотку, а сейф и подписание актов – только повод. И вот смотрит, наслаждается.

Михаил Жанович встал.

– Это что, угроза?

– Да ладно вам! – махнул рукой следователь. – Никакая не угроза, а чтобы вы знали, что ваши крючки тут не работают!

– Какие крючки?

– Любые.

– Хотите сказать, все заранее решено?

Следователь скривился:

– Охота вам чего-то, я не знаю… Конечно, решено. И чем быстрей мы сработаем, тем лучше для всех. Раньше сядет – раньше выйдет. Так скажете код или нет? – спросил он маму.

– Я правда не знаю.

– Я знаю, – сказал Михаил Жанович. – И пойду с вами, и буду наблюдать. А то вы, я смотрю, очень шустрый!

– Что есть, то есть!

Следователь, говоря это, опять посмотрел на меня – не Михаилу Жановичу адресовал это, а мне подал, как на блюдечке, записку. Да, я шустрый, значилось в этой записке, и, если узнать меня поближе, эта шустрость тебе понравится!

И я почти рефлекторно приподняла свое хрупкое девичье плечико, дужкой выгнула правую бровь, губы свои красивые одной стороной чуть изогнула в легкой усмешке, создавая заодно прелестную ямочку на щеке. Так реагируют на реплику человека, который симпатичен. В этом почти обещание: у нас все может быть, если ты постараешься, ты, конечно, нагл, но меня, пожалуй, даже заводит такая наглость.

Это и есть моя неискоренимая слабовольная особенность – отвечать так, как хочет тот, кто обратился. Мама и Михаил Жанович смотрели на меня удивленно. Я опомнилась и тут же стерла с лица все, что там было, для верности тряхнув головой, смешав все заново в миксере мимики, и показала новую смесь: презрительности и высокомерия. Кто ты такой, чтобы со мной заигрывать? – вот что теперь читалось на моем лице. И следователь прочел, но сделал вид, что не поверил, усмехнулся, повернулся и ушел. А за ним и Михаил Жанович.

Мама тут же подсела ко мне, обняла, прижав мою голову к своей груди. Она и раньше так иногда делала, и мне это не очень нравилось – душно и тесно. Да еще мамины духи – хорошие, но слишком терпкие. Правда, в этот раз духами пахло не так сильно. Зато явственно ощущался луковый запах пота. Это меня прямо-таки потрясло. Я не припомню, чтобы она до этого пахла человеком – потом, кожей, волосами. Нет, только парфюмом, дорогим и приятным, только шелком, хлопком и шерстью одежды, только шампунем, которым она моет каждый день свои естественно вьющиеся волосы, шампунь этот ей из-за границы доставляют, самый щадящий и самый нежный в мире.

И вот я дышала в ее грудь, мне сразу же стало тепло и влажно, и подумала, что давно перестала воспринимать ее мамой. Даже называть ее так было странновато. Она и выглядит ненамного старше меня, и говорит вполне молодежно, и походка девичья, и жесты. С четырнадцати лет я смотрела на нее, как на старшую подругу, сестру. Известие о том, что я не родная дочь, почти ничего не изменило. И вот опять – мама. Как в раннем детстве. Как у всех. Сейчас подниму голову и увижу седую старушку, всю в слезах. Матушку.

Я услышала звуки. Мама и впрямь плакала.

Я высвободилась, посмотрела на нее. Она плакала и гладила ладонями мое лицо.

– Вот так, – вздыхала и всхлипывала, – вот так, Ксю, такие вот дела. Все еще хуже, чем кажется. Не фатально, но… Ты должна знать. Папа тяжело болеет. Пока еще не очень проявилось, но с каждым днем… Понимаешь? И тюрьма его может убить. Понимаешь?

Она отпустила меня, прижала руки к лицу и закашлялась странными звуками:

– И-хы, хы, хы, хы-ы-ы! И-хы, хы, хы, хы, хы-ы-ы!

Она рыдала.

Рыдала по-бабьи, я слышала что-то похожее однажды, когда мы выезжали из ворот поселка и пропускали похоронную процессию с той стороны. Гроб несли к автобусу, стоящему на дороге, шестеро мужчин в униформе ритуальной службы несли его, а за ним тянулись несколько женщин и детей, вот одна из женщин именно так и рыдала.

Мне было жаль маму, мне стало страшно, я почувствовала, как мурашки пошли по всему телу, это и есть то, о чем говорят – продрало морозом. Меня жутко продрало, даже сердце стукнуло невпопад, а потом застучало вдвое быстрее.

Папа болен. А кто сочинил ему жуткую болезнь? Я сочинила. Получается – накаркала, напророчила, предрекла, предсказала? И мама это наверняка помнит, и папа помнит, кто же я теперь в их глазах? Приемная дочь, наславшая своим пророчеством порчу?

Мне было очень плохо, я в одну минуту возненавидела себя, дуру, но еще больше возненавидела тех, кто может убить папу. Не прощу. Никому не прощу. В первую очередь Сулягину.

Тут же в воображении возникла странная картинка: Красная площадь у собора Василия Блаженного, лобное место, на лобном месте в боярском кафтане, весь растерзанный и битый, с лицом, покрытым грязью и запекшейся кровью, стоит Сулягин и взывает о милости. Палач стоит рядом с огромным топором в руках. Плаха готова. «Пощади, великий государь!» – кричит он царю, который похож то ли на Ивана Грозного, то ли на Петра Первого, я плохо различаю из-за пелены гнева, застлавшей глаза. «Не меня проси о пощаде, а боярыню, которую обездолил!» – отвечает царь. «Прости, матушка! Прости, доченька! Прости, краса-девица!» – вопит Сулягин. «Никогда!» – отвечаю я. И палач куда-то исчезает, рядом с Сулягиным стою я, его валят на плаху, я вижу его шею, морщинистую, красную, при этом воротник кафтана куда-то делся, вместо него воротничок белой рубашки, сразу видно качество – небось от «Prada», они все носят «Prada», впрочем, и папа мой носил такие, но его нет, а ты, гад, пока жив. Хорошо, что рубашка белая, тем заметнее будет кровь. И я взмахиваю топором…

Михаил Жанович остался наблюдать за процессом, а мы, почти насильно накормленные Лидой, поехали в Москву.

В той квартире, что у храма Христа Спасителя, тоже был обыск. И в той, что в Москва-Сити, продолжали что-то искать, обстукивали стены и вскрывали полы. Мы поехали в ту, которая возле моей бывшей школы. Она небольшая, сто двадцать метров, поэтому обыск уже закончился. Но был такой разгром, что не хотелось оставаться.

– Хоть на Селигер отправляйся, – сказала мама.

– Лучше в гостиницу.

Маме эта идея понравилась. Гостиница – что-то чужое, не напоминающее о прежней жизни.

И мы поехали обратно в Москва-Сити, по пути забронировав двухкомнатный номер в одном из тамошних отелей.

Мама ехала очень быстро. И оформлялась в гостинице нетерпеливо, и в номере наскоро приняла душ, пожелала мне спокойной ночи и сразу же пошла спать. Я ее понимала. Я тоже хотела поскорее остаться одна, лечь и подумать. Тоже приняла душ, легла, даже не глянув в окно, за которым мерцали тысячи огоньков, – не хотела, чтобы этот вид отвлек меня от моего настроя. Настрой был: все решить и спланировать.

Не получилось, заснула сразу же.

7

Следующие две недели были сплошной суетой и мельканием лиц.

Вот сидит передо мной молодой человек, то есть я сижу перед молодым человеком, поскольку нахожусь у него в кабинете. Название человека – Игорь Колотушкин. Есть люди, которых не надо описывать, фамилия говорит за них. Колотушкин – и все ясно. Он Колотушкин. Он такой Колотушкин! Он полный Колотушкин.

Колотушкин имитирует бесстрастность и беспристрастность, он открывает толстую папку, там кипа листов. Берет ручку и первый лист. Примеривается ручкой к листу, как игрок в дартс к мишени. Готовится записать. Задает вопрос:

– Колье желтого металла, вес сто двадцать четыре грамма, вставки, похожие на драгоценные камни, точный состав и стоимость уточняются – принадлежность?

– Что принадлежность? – спрашиваю я.

– Чье это колье?

– Послушайте, господин Колотушкин!

Это вступает Аня, помощница Михаила Жановича, которую он ко мне приставил. Она ведет и самостоятельные дела, у Михаила Жановича солидная адвокатская контора, целый штат сотрудников. У Ани тоже говорящая фамилия – Емчик. Но непонятно, что она говорит. На что-то намекает, а на что – не разгадать.

Она встретила меня на улице. Стояла, опершись на новенькую «ауди», двухдверную, купе, темно-красного цвета. Очень недешевая игрушка. На таких обычно ездят незамужние дочки богатых родителей, тем самым позиционируя себя как товар дорогой, не для всех доступный. Или молодые жены миллионеров, в данном случае машина тоже знак: я уже куплена и занята, даже не пытайтесь. Но Аня Емчик была уже глубоко семейного возраста, лет, наверно, за тридцать, а то и за сорок. О таких говорят: некрасивая, но привлекательная. Кто говорит? Ну, хотя бы я говорю. Что имеется в виду? А вот смотрите. Фигура у Ани бутылочная: сверху узко, снизу объемно. Но Аня так одевается, такие выбирает водолазки и блузки, такие ловкие брюки и платья, так уверенно и энергично все это предъявляет и несет, что фигура кажется лучшей из возможных. А если не соответствует вашим стандартам, как бы говорит Аня Емчик, то пересмотрите стандарты, со мной же все в порядке! Личико у нее круглое, глазки маленькие, веснушки толпятся вокруг остренького носика, но при этом волосы, жгуче черные, дерзко и ассиметрично нацелились прядками-остриями на глаза, опасно нависнув прямо над ними. Глаза при этом четко оконтурены. Еще немного, и был бы облик рок-музыкантши, но черта не переступлена, зато ясно обозначено главное: «я могу себе это позволить, а вы завидуйте». Привлекательность именно в этой уверенности, храбрости, в этом могусебепозволить.

И машина – о том же. И белый кожаный плащ, в котором она была в тот день. И черная водолазка под ним, и черные шаровары, заправленные в серебристые сапожки, отчего снизу Аня Емчик была похожа на танцующего казака, который, правда, сейчас не танцует, отдыхает. И даже сигарета, которую курила Аня Емчик, поджидая меня, была о том же. Она поздоровалась (Аня Емчик, естественно, а не сигарета), щелчком отбросила окурок – по-мужски сильно и далеко, окурок закувыркался в воздухе и шлепнулся посреди чисто выметенного трудолюбивыми таджиками тротуара. Лежа и источаясь предсмертным дымом, он успевал заявить, подобно бросившей его хозяйке: могу себе позволить!

В машине Аня Емчик дала мне подписать бумаги, дававшие ей право вести мои дела, и проинструктировала:

– Ксюш, говорить буду в основном я, но, если придется, два лучших ответа – не знаю и не помню. Ты напуганная девочка, ты ни о чем понятия не имеешь, чуть не плачешь. Можно и в самом деле немного поплакать. Нет, – тут же зачеркнула она. – Это перебор. Они обожают плачущих красивых девушек, но внушают себе, чтобы не жалеть, что девушка притворяется. Напуганная и растерянная, без слез. Не понимаю, куда попала и зачем, и что спрашивают.

– А что будут спрашивать?

– Да черт их знает. Думаю, ничего серьезного.

В кабинете Колотушкина, тесном, казенном, я оценила наряд и макияж Ани Емчик. Она вошла – и кабинет стал еще теснее и казеннее, она своим видом ломала официальный настрой, вызывала огонь внимания на себя. Колотушкин невольно лупился на нее то и дело своими серенькими глазками, а на меня, красавицу, почти не глядел. Он хотел понять, что сей наряд значит, но в том-то и фокус, что этот наряд, при всей своей многозначительности, не значил ничего, только сбивал с толку, в этом и была его задача. Помню, мне очень хотелось узнать, есть ли у Ани Емчик муж, дети, что она любит читать и смотреть, хотелось понять, кто же она на самом деле. Потом узнала: был муж, были бойфренды, от всех она быстро избавлялась и обожала своего десятилетнего сына. Больше ничего узнать не удалось, так Аня Емчик и осталась для меня загадкой.

И вот Колотушкин спросил про колье, и Аня Емчик вступила:

– Послушайте, господин Колотушкин! У Ксении и у ее мамы много кольев! Кстати, почему вы маму не пригласили?

– С ней будут беседовать отдельно.

– Хорошо. Вернее, ничего хорошего. Повторяю, у них много кольев! – Аня Емчик подчеркнуто произносила так это слово. Чтобы Колотушкин понял – она знает, как правильно, но выговаривает его простонародно потому, что ведь и сам Колотушкин из народа, ведь да? Ему так будет доступней!

Колотушкин что-то хотел сказать, но Аня Емчик не дала.

– К тому же уже вторая неделя пошла, а вы не удосужились провести экспертизу и оценку. Колье желтого металла, вставки! Неужели нет экспертов, чтобы описать точно?

– У них много работы. Принадлежность в любом случае надо выяснить.

– А как она может сказать, если даже не видит?

– Это запросто, – Колотушкин поворачивает к нам ноутбук с фотографией колье.

Монитор ноутбука бликует, он весь в разводах и пятнах, не раз, наверное, пили за ним чай, кофе, а может, и вино, клавиатура замызганная, каждая клавиша обведена серым валиком застарелой грязи.

Я смотрю на колье, вспоминаю, что это подарок папы, что надевала его два-три раза. Но оно выглядит чужим. Как выставленное для продажи на eBay. Как и советовала Аня Емчик, я выгляжу напуганной и растерянной. Вернее, вялой до анемичности, это у меня лучше получается.

– Значит, так! – диктует Аня Емчик. – Чтобы облегчить вам задачу: все драгоценности принадлежат и Ирине Константиновне, и Ксении. По очереди носили.

Колотушкину это не нравится, но крыть нечем.

– Понял, – говорит он и заносит ручку-дротик над следующей графой. – Подарок или куплены?

– Куплены. На собственные деньги. Мамой или Ксенией, они не помнят и помнить не обязаны.

Колотушкин гмыкает.

– Откуда у них собственные деньги?

– Ирина Константиновна получает зарплату в фонде. Ксении дает отец. У него очень неплохой оклад. Официальный. Можете записать. Таким образом, это полная и не отчуждаемая собственность матери и дочери.

Колотушкин что-то пишет.

Делает он это странновато – не нагибая головы, держа ее почти прямо и глядя на бумагу издали скошенными вниз глазами. Так бывает у людей с особенностями зрения, но через некоторое время, когда Колотушкин все-таки склоняет голову, вглядываясь в очередной лист, я понимаю, что он не хочет показывать макушку. Там, среди тонких и пушистых светлых волос, как у младенца, – плешь размером с кофейное блюдечко. Плешь розовая, беззащитная. Смешная. А ему смешным быть по должности не положено.

– Кольцо белого металла с камнем, вес три тридцать шесть, – продолжает он, меняя картинку на мониторе. – Принадлежность и происхождение? Куплено, подарено?

– Мы каждую цацку будем отдельно описывать? Пишите везде – принадлежность общая, все куплены.

– Извините, не получится, – с удовольствием парирует Колотушкин, радуясь возможности отомстить слишком агрессивной адвокатше. – Положено каждый предмет описывать отдельно. Вдруг что-то чужое попадется?

– Откуда?

– Мало ли. И тут не только драгоценности, тут разные вещи.

– Какие? Белье?

– Не преувеличивайте. Так что напишем? Чья собственность, откуда?

И он мытарит нас час, два, три, Аня Емчик возмущается, потом устает и начинает с кем-то переписываться в телефоне, однообразно отвечая Колотушкину, не глядя на него: общая собственность, куплено, общая собственность, куплено.

Это похоже на глупую, никому не нужную игру.

Я смотрю на Колотушкина и представляю, кто его ждет дома. Жена или подруга? Наверное, подруга, такие долго не женятся – чтобы не прогадать. Тихая, послушная, маленькая – сам Колотушкин очень невысок и не позволит, чтобы девушка была выше его. Он ест приготовленный ею ужин и рассказывает:

– Сегодня весь день мучился с дочкой Кухварева.

– Того самого?

– Ну.

– А я ее инстаграм нашла. Сейчас, правда, уже закрыт, в других местах тоже не найдешь. Но там успела посмотреть.

– Зачем?

– Интересно же. Эффектная девушка. Тебе понравилась?

Подруга спрашивает легко, с улыбкой, чуть-чуть подначивая, чуть-чуть как бы ревнуя, при этом показывая, что абсолютно не беспокоится. А сама беспокоится, каждый день беспокоится, но никогда этого не обнаружит.

– Да так, – морщится Колотушкин. – Ясно же, что там все сделанное. И губы, и сиськи.

– Не говори так, не люблю этого слова.

– Буфера? – дразнит Колотушкин. – Булки?

– Булки это вообще другое, знаток!

– Да помню я. Короче, при ближайшем рассмотрении – ничего особенного. Но понтов выше крыши.

– Не признавалась?

– В чем?

– А в чем ее подозревают?

– Да ни в чем, опрашивал по поводу золотишка, брюликов. Там на миллионы всего, если не на миллиарды. За всю жизнь не износишь.

– Точно. Нет, но это хоть вложение, продать можно в случае чего. А я вот видела гардероб у певца этого, там у него комната огромная, как склад в «Икее», он сам говорит – если буду менять одежду пять раз в день, все равно не успею всего надеть. Это вот зачем, для чего?

– Дурь и жадность.

– Ну так – и, и, и?

– Что?

– Как она себя вела? Хамила?

– Вовсю. И она, и адвокатша ее. Такие, типа, хозяева жизни. Что отдельно возмущает. У тебя папаша вор, сгореть должна от совести! Ничего подобного! Глаза наглые, я для нее не человек, а клерк какой-то, мелкий чиновник! Я терпел, терпел, а потом не выдержал, говорю: чем вы тут гордитесь? Да на каждом вашем брюлике кровь и пот простых людей! Они пашут с утра до вечера, они в год зарабатывают столько, сколько вы за прическу свою один раз тратите!

– А что, особенная какая-то прическа? – живо интересуется подруга.

– Ясно, что не в соседней парикмахерской стрижется. Так что вам, говорю, надо притихнуть и отвечать на вопросы, как спрашивают, а вы тут корчите из себя!

– Так и сказал?

– Ну. Не положено, но… Заело. Я же знаю, как люди живут, мне за них обидно.

– Ты такой эмоциональный, – говорит подруга. – Еще будешь?

– Немного можно.

А потом, ночью, начиная ласкать подругу, Колотушкин вспоминает меня и с неожиданной злой досадой думает, что никогда не будет держать в руках такую девушку, как я. Нет, буду, буду, буду! – возражает он сам себе в такт своим движениям, и закрывает глаза, и видит меня, и кажется ему, что я не в его воображаемом будущем, а прямо тут, перед ним и под ним. А что если на ощупь и в темноте, то никакого отличия!

Я представляю это, но тут же представляю и другое: Колотушкина встречают жена и маленький сын. Колотушкин садится в прихожей на корточки, сын обхватывает его за шею, тычется носом в щеку, что-то шепчет, у него какой-то секрет, Колотушкин не может разобрать ни слова, но счастье горячо разливается по всему телу. Вот в этом и жизнь, и смысл ее, думает он не мыслями, а всем своим существом. И идет мыть руки, а потом ужинает, чувствуя приятную усталость.

– Как день? – спрашивает жена.

– Да ничего особенного. Дочь Кухварева допрашивал.

– Того самого?

– Ну.

– У него дочь есть? А еще кто, другие дети?

– Только она.

– Это плохо. И ему, и ей. Если что… Давай второго родим?

– Не рано?

– Наоборот, разница в возрасте небольшая будет. Будут как друзья. Отстреляемся, и все.

– Не знаю… В съемной квартире второго рожать…

– Да хоть в шалаше, если хочется.

– Ты так настроена?

– Давно уже.

– Ну, тогда…

А потом, ночью, начиная ласкать жену, Колотушкин думает, как будет трудно с двумя детьми, но в этом труде есть важная серьезность взрослой жизни, еще совсем недавно он выглядел, учитывая рост и внешность, вечным пацанчиком, и вот глава семьи, отец. И то, что у них с женой происходит, не назовешь затертым словом «секс», это диалог двух тел, которые нежно, но ответственно трудятся над созданием будущего. Хочешь ребенка? – спрашивает одно тело. Да, да, да, отвечает второе. И им хорошо, хоть и немного страшно.

Такая вот разнообразица лезла в мою голову, а Колотушкин все спрашивал и спрашивал, а Аня Емчик все отвечала и отвечала…

В машине она, страшно раздраженная, сказала:

– Убивала бы таких нудных! Дурак этот мальчик, не понимает, что упускает время. Ему двигаться надо и продвигаться, а с этой ерундой он никуда не продвинется. Побегушечник типичный, лузер, блин! Есть хочешь?

– Да.

– Давай наградим себя, тут есть приличный ресторанчик.

Мы поехали в приличный ресторанчик.

Там было совсем пусто, мы выбрали столик в дальнем углу. Подошел метрдотель с внешностью красавца-актера из сериала для старушек. Он и сам уже в предстарческом возрасте. В синем пиджаке клубного типа с вышитым на кармашке логотипом ресторана, в черных брюках и сверкающих туфлях. Он поблагодарил нас за то, что мы выбрали их заведение, сказал, что сейчас нас обслужат, и спросил, не хотим ли мы прямо сейчас кофе или вина.