Текст книги "Ксю"

– Я понимаю, почему мусульманки эту самую носят, паранджу, или как она?

– Не помню.

– Да неважно. Закрываются – и правильно делают! Потому что ты не представляешь, как достает, когда на тебя пялятся.

Тут она засмеялась:

– Кому я говорю, ты сама красивая. Тоже пялятся?

– Не всегда.

– Почему? А я знаю! У тебя личико, как бы сказать, ну, дворянское какое-то. Аристократическое. И это чувствуют, и не лезут. А я какая-то открытая, что ли, или не знаю… Не ту информацию с лица считывают, не то видят, что есть. Обманчивая внешность это называется, хоть табличку вешай: отвалите все, я замужем и глубоко порядочная девушка!

А тогда я качалась на качелях, впав в полубытие, у меня это часто бывало в детстве. Ты вроде тут, а вроде и нет, вроде думаешь о чем-то, а вроде наблюдаешь, как медленно ползут твои мысли, бесформенные, как ватные облака на голубом небе. И если облако похоже на что-то земное, то случайно.

Но опять-таки теперь я знаю, о чем говорили мой папа и бабушка. Папа уговаривал ее и тетю Олю переехать в Москву.

– Зачем? – спрашивала бабушка.

– Будем жить вместе. Или рядом, куплю вам квартиру, домик.

– Олег, я сказала раз и навсегда – спасибо, но я не приму такой подарок. Равно как и деньгами. Ни одной чужой копейки, только то, что заработала! Я даже в лотерею ни разу не играла, в жизни не купила ни одного билета! Некоторые принудительно всучивали, ДОСААФ, Красный Крест, еще какие-то. Я покупала и кому-нибудь дарила! Почему?

– Сто раз рассказывала. Боялась выиграть.

– Да! Если рублей двадцать-пятьдесят, то не страшно, а если большие деньги? Гуляй, делай что хочешь, работать не надо! Обесценивается смысл жизни!

– Почему? Купила нормальный дом или квартиру вместо этой развалюхи – и опять работай.

– Ты родился в этой развалюхе, забыл? И все, и хватит этих разговоров!

Но разговоры длились еще долго, отец убеждал, доказывал, что всем будет лучше, обращался и к матери, и к сестре, бабушка ему отвечала, а тетя Оля отмалчивалась.

Сейчас я понимаю, что папа мой очень любил бабушку. Очень хотел жить с нею рядом или вместе. Но – не получилось.

А второй раз мы приезжали через полгода после смерти бабушки. Тете Оле кто-то сделал выгодное предложение – продать дом или поменять его на хорошую квартиру. Интересовал не дом, а участок, на котором покупатель замыслил возвести особняк. Вот папа и помчался улаживать дело, не надеясь на практичность тети Оли. В результате дом и участок были проданы, а тетя Оля и Наташа переселились в неплохую квартиру, пусть в обычной кирпичной пятиэтажке, зато в центре. От прежних хозяев остался советский интерьер, все чисто и прилично, Оля не захотела ничего менять, папа не настаивал. Эта история длилась две недели, папа то и дело улетал в Москву, возвращался, никак не мог закончить оформление каких-то документов, опять улетал. А я сдружилась с тетей Олей и попросила папу оставить меня в Саратове, пока он занимается квартирными делами. С Наташей почти не общалась, она заканчивала школу, была очень занята, к тому же у нее были серьезные отношения с молодым человеком Пашей, очень порядочным, за которого она впоследствии и вышла замуж. Наташа с шестнадцати лет оставалась ночевать у Паши, родители бухтели и пыхтели, но увидели, что молодые люди берегутся, не спешат заводить детей, и успокоились. Им понравилась Наташа – рассудительная, порядочная, не курящая, не увлекающаяся алкоголем. Она и Пашу отвадила от табака и выпивки, как не полюбить такую девушку?

Тетя Оля целыми днями сидела дома, читала книги, просматривала что-то в интернете, то и дело выходя на балкон, где курила свои любимые сигареты с ментолом. Только с ментолом, других не признавала. Меня тоже не очень тянуло на прогулки, да и папа, уезжая, просил не отпускать меня одну. А вечерами мы лежали с тетей Олей вместе на широком диване-кровати, который был раз и навсегда разложен, она смотрела в ноутбуке что-то свое, я в планшете – свое.

Иногда тетя Оля задавала неожиданные вопросы. Например:

– Ксюша, о чем ты в школе с подругами говоришь?

Я, смышленая девятилетка, хотела ей угодить, отвечала серьезно:

– Об уроках говорим. Компьютерные игры обсуждаем. Кино, ролики всякие.

– И тебе интересно?

– Да.

– И подруги есть?

– Конечно.

– И как вы дружите?

– Общаемся.

– Под ручку ходите?

– Никто не ходит. Это не актуально. (Именно так я сказала.)

– А что актуально? Бегаете? Догонялки, салки? В классики играете? Скакалки, резинки, попрыгушки какие-нибудь?

– Даже не знаю, о чем ты.

– А мы прыгали и скакали. Может, и я.

– Что значит – может? Не помнишь, что ли?

– Нет. Мне как-то это дико представить.

– Почему?

– Не знаю… Не могу вспомнить себя девочкой. Пытаюсь, а в голове чушь какая-то – вижу как я, теперешняя, тетка огромная, прыгаю через скакалку. Смешно, правда?

– Взрослые не прыгают. Только спортсмены. Папа иногда прыгает, тренируется.

– Хоть бы во сне приснилось детство. Нет, ни разу. Будто родилась сразу взрослой.

– Так не бывает!

– Да… А скажи, что тебя обижает? Что радует? Что нравится, что нет?

Я не понимала, зачем это нужно тете Оле, но старалась, отвечала. Несколько минут она слушала с недоверчивым интересом, а потом утомлялась и говорила:

– Отдыхай, смотри, что ты там смотришь. Интересное что-то?

– Да так. «Маша и Медведь», новый мультфильм. Там смешно бывает, хотя глупостей много.

– А что такое глупости, Ксюша? Глупость вообще – что?

Я взахлеб смеялась от этого вопроса. Обычно смеялась не так, скорее посмеивалась, хихикала, в голос – очень редко. А тут – ржала, как и ржут все нормальные дети моего возраста. Мне казалась, что такая непосредственность должна нравиться тете Оле. И она, да, улыбалась. Я ржала, я визжала:

– Ой, не могу, теть Оль, ну ты спросила! Это же все знают! Глупость – когда человек дурак!

Тетя Оля рада была, что довела меня до такого веселья. И смешила еще больше, уже нарочно:

– А что такое дурак?

– Это кто глупый!

– Ага. Ясно. Глупый – тот, кто дурак, а дурак – кто глупый. Спасибо тебе, Ксюшечка, без тебя сроду бы не разобралась!

Я умирала со смеху.

И вот я сказала, что хочу к тете Оле.

– Зачем? – спросил папа.

– Мне там понравилось.

– Прямо по классике – в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов? Тогда слетай во Владивосток, к маминым родственникам. Вот уж где глушь. Ир, может, вместе?

– Нет.

– Хочу в Саратов, – сказала я.

– А ты уверена, что тете Оле это понравится? Она у нас на инвалидности с сорока лет, ты это знаешь? Регулярно в психушке облечивалась.

– Не заметила, что она ненормальная.

– А диагноз какой? – спросила мама.

– Шизофрения.

– У кого ее нет!

– Хочешь отпустить ее туда? Одна в Испанию полетишь?

– Испания ни при чем, а Ксения совершеннолетняя, пусть сама решает.

Ксенией меня назвала. В голосе холодок. Папа огорчен, но я вижу, что маме того и надо. Она хочет его огорчить, обидеть. Почему?

Да потому же, понимаю я сейчас, почему и я своим решением хотела задеть, обидеть, огорчить папу. В конце концов, кто виноват в том, что с нами произошло? Он. И делает вид, что ничего страшного, жизнь продолжается. Нет, она не продолжается, она кончилась, и начинается другая.

При этом маме со мной было бы легче, но она не хотела, чтобы было легче. И мне было бы комфортней и спокойней в Испании, но я тоже этого не хотела.

Мне было плохо, поэтому я и решила поехать туда, где мне наверняка будет еще хуже. Где все чужое, в отличие от домика в Испании. Там мы бывали десяток раз по месяцу и дольше, там знакомы все соседи, половина – русские, знакома каждая ступенька на каменистой улочке к морю, а в конце ее два брата-араба с утра до ночи стоят за овощным лотком, под навесом, и кричат мне по-испански: «Добрый день, юная синьора! Идете плавать? Возьмите нас собой!» – «Пойдемте!» – отвечаю я. «Мы не можем, работа!»

И в тот же день я взяла билет на поезд. Ехать долго, шестнадцать часов, с неуютной ночевкой в вагоне. Ничего, так мне и надо. Дай мне напиться железнодорожной воды, как поет любимый тети Олин БГ.

В купе-СВ со мной ехала женщина в черных обтягивающих брюках и черной обтягивающей блузке, четко показывающей все складки ее тела – казалось, что черный удав несколько раз обернулся вокруг нее.

– Студентка? На каникулы? – спросила она.

– Да.

– А я вот на похороны.

Сейчас все расскажет, подумала я, но нет, она постелила, легла и не меньше часа обсуждала с мужем ремонт квартиры. В чем-то упрекала мужа, в чем-то ремонтников, сокрушалась, что без нее теперь все сделают не так. Потом принесли ужин, она с аппетитом поела, а после улеглась на бок, спиной ко мне, и тут же заснула, и проспала, не просыпаясь и не меняя позы, до самого прибытия.

II

1

«Париж встретил меня страшной жарой…»

«Берлин встретил меня холодным зимним дождем…»

«Пенза встретила меня…»

«Магадан встретил…»

Мне не раз попадались в разных текстах такие фразы.

И тоже хотелось бы начать: «Саратов встретил меня…»

Но он никак и ничем меня не встретил, не заметил моего появления. Показалось даже, что город и сам хочет быть незаметным, по крайней мере здесь, на привокзальной площади. Площадь окружают безликие дома с казарменными рядами окон, не сразу поймешь, жилые это здания или административные. Чахлый скверик в центре, на краю его, с протянутой рукой, торчит на постаменте Феликс Дзержинский. Постамент массивный, весь в потеках голубиного помета, а сам Феликс маленький и тощий, тоже в белых пятнах, но все же почище постамента. Должно быть, моют. Он стоит задом к вокзалу, передом к городу. Вытянутой рукой словно приглашает приехавших граждан проследовать дальше, но приглашает вяло, скучно, да и лицо у Феликса, я потом посмотрела, довольно скучное. Вроде того, хотите – идите дальше, не хотите – как хотите, я не настаиваю. Удивительная мягкость для основателя ЧК.

Люди и машины перемещались тоже скучно. Казалось, слышишь тайный хор: мы живем своей жизнью, не обращайте на нас внимания. Позже я поняла, что это общая черта саратовцев – стремиться в тень, в неразличимость, безымянность и стертость. Мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте.

Сейчас знаю – это особенность не саратовцев, а всех моих соотечественников. Угрюмая скромность. Нелюбовь к резким жестам и громким голосам. Притерпелость к окружающей среде. Подозрительность и недоброжелательность ко всему, что выделяется.

Но все резко меняется, когда оказываешься с соотечественником наедине, лицом к лицу, он тут же весь распахивается и начинает говорить на личные и государственные темы удивительно откровенно.

Я испытала это на себе в Саратове сразу же. Водитель такси, загрузив два моих чемодана и рюкзак в багажник, сел в машину, завел, нажал, тронулся, глянул на меня и спросил:

– Из Москвы?

– Да.

– Скоро вас громить приедем! – радостно сообщил он.

– За что?

– За все хорошее. Всю кровь высосали из России! Я, между нами, в боевом товариществе состою. Ветераны Афгана и Чечни, четкие мужики. У меня дома четыре ствола, все законно купленные. Не считая холодного оружия. И знаешь, что скажу? Как только начнется, выйду на улицу и буду стрелять во всех, кто на джипах ездит.

– Джип – чего-то признак? Что там враг?

– Честный человек на свои деньги такую машину не купит!

– А если джип подержанный? Дешевый?

– Ну я же не всех подряд, не дурак все-таки. Разбираться будем. Думаешь, сложно? Все же видно! Берем декларацию какого-нибудь чиновника, смотрим доход. А потом смотрим расход. Так, откуда особняк у тебя? Откуда «мерседесы» у жены и тещи? Все, садись в тюрьму. Или вообще расстрел, если в крупных размерах!

– А с бизнесменами как?

– Ты не бизнесменка сама?

– Нет. Студентка.

– Я так и подумал. Бизнесменки другие. Пошустрее, понаглее. Как зовут, если не секрет?

– Ксения.

– Меня Аркадий. Счастливый, значит. Вот, возьми, – он сунул мне визитку. – Тут мой номер, если напрямую вызвать, дешевле будет. Надолго к нам, по делам, в гости?

– В гости. Тетя у меня тут.

– Если куда поехать, звони. Хорошо?

– Хорошо.

– На Волгу отвезу. Видела Волгу у нас? Бывала раньше?

– Давно, в детстве. А тетя живет рядом с Волгой.

– Это я по адресу понял, но Волга в городе – не то. На протоки надо, на острова. Я с друзьями в выходные собираюсь лещей половить. Ела копченого леща?

– Не помню.

– Значит, не ела, такое не забывается.

Руля одной рукой, он взял телефон.

– Номер скажи свой. Ты не думай, я без задней мысли, у меня дочь твоего возраста, подругами будете, я вообще не по этой части, у меня еще сын, тринадцать ему, а младшей шесть, прикинь. Многодетный я.

– Я позвоню, вы зафиксируете.

– Тоже правда.

Я набрала номер, указанный на визитке. Это, конечно, не значило, что я собиралась ему когда-нибудь звонить или отвечать на его звонки. Просто – жест вежливости, неискоренимая податливость доброй девушки Ксю. Из телефона Аркадия послышался гимн России. Нет, не России, СССР. Со словами «Союз нерушимый республик свободных».

– Узнала? – спросил Аркадий.

– Конечно.

– Я, когда слушаю, чуть не плачу! Все, сохраняю тебя, спасибо. Ксения-Москва будешь, ничего? У меня тут есть уже Ксения, знакомая одна. Ну как знакомая… Семья – это святое, но, если хорошая девушка хочет со мной дружить, я же не обижу ее. Но соблюдаю, как сказать…

– Конспирацию? – спросила я, вспомнив о папиной тайне, о Зарине.

– Аккуратность. Чтобы никто не пострадал. Я ей сказал сразу: Ксюнь, я женат и женат навсегда. Если ты, не дай бог, покусишься в сторону семьи, накажу решительно и беспощадно. Но ей от меня ничего не надо, только отношения. У вашего возраста это часто встречается, у вашего поколения. Вы бескорыстные. В мое время девушки больше про выгоду думали. Практичные были насквозь. Нет, понять можно, от родителей ничего нет, кроме пустоты, с жильем плохо, с деньгами плохо, вот девушка и ищет, к кому примкнуться в материальном смысле, а сейчас немного получше, хоть и не у всех. У моей Ксюньки папаня строительством занимается, мать в фирме финансами ворочает, дом у них в Смирновском ущелье. Естественно, ей можно и о душе подумать.

– Ее родителей вы не тронете, значит?

– Когда?

– Когда все начнется?

– Будем дифференцировать. Потому что любой бизнес – это что?

– Получение прибавочной стоимости.

– Хорошо в школе училась! Красиво звучит, но неправда. Сообщаю: любой бизнес – грабеж и жульничество. Но сажать и стрелять будем не всех, пусть работают на государство.

– А правительство вы куда денете?

– Всех в отставку и под следствие! А потом в обязательном порядке суд! Как нацистов судили в Нюрнберге! За геноцид собственного народа!

Аркадий говорил горячо, убежденно и успевал при этом лавировать в довольно густом потоке машин. Манера езды у него была порывистой и нетерпеливой. Если он видел брешь в соседнем ряду, который, как ему казалось, движется быстрее, тут же нырял туда. Когда его пропускали, вежливо поднимал руку, благодаря уступчивого водителя, когда напирали, не давали переместиться, бормотал: «Куда ты лезешь, козел?» – не прерывая своих речей. А я видела, что все его усилия пропадают даром. На одном из светофоров рядом с нашей машиной оказалась девушка в маленькой двухдверной машинке. Что-то вроде «мини купера», но попроще. И эта девушка напевала под радио. Она напевала, покачивала головой, похлопывала ладонью по рулю. Моя ровесница или чуть старше, внешность вполне обычная, но по тому, как она уверенно существовала в своем пространстве, как спокойно двигалась, следуя аритмичным порывам правого ряда, угадывалась личность уравновешенная и знающая себе цену. Напевая, она рассеянно глянула в сторону, увидела, что я смотрю на нее, засмеялась, попела немного как бы для меня, поделилась своим весельем, потом зажегся зеленый, мы тронулись, она отстала. Но через пару светофоров оказалась опять рядом. Аркадий юлил, суетился, выгадывал, она не юлила, не суетилась и не выгадывала, а результат оказался такой же. Девушка улыбнулась мне, как знакомой. А потом свернула направо. Хорошо бы иметь такую подругу – неторопливую, надежную и спокойную.

Я пропустила часть монолога Аркадия, включилась опять, когда он развивал план будущего устройства России.

– И никаких выборов! Народ у нас тупой, выберут какого-нибудь опять придурка! Спросишь, а как тогда? А так! Один из наших, кандидат наук медицинских, сказал такую идею – электронный отбор. Кандидаты подают заявки. Оцениваем умственные способности по системе ай-кью, отбираем самых головастых. Это первый этап. Второй – психиатрическая экспертиза. Действующих тоже касается. Потому что ты посмотри на них, что они говорят и как себя ведут, они же все долбанутые! По ним по всем психушка плачет, а они нами управляют, это как? Третий этап: детектор лжи. Если кандидат, сука, извини, вырвалось, если он говорит, что хочет служить народу, а детектор показывает, что врет, что он для своей выгоды идет на госслужбу – до свидания!

Он еще что-то говорил, но я опять выключилась.

Смотрела по сторонам. На первых этажах разномастные вывески магазинов, под вывесками двери с крылечками, у крылечек каждый владелец торговой точки благоустроил тротуар по своему вкусу и разумению – кто заложил, шикуя, глянцевой плиткой, кто серыми бетонными кирпичиками, кто булыжником, имитируя старинную мостовую, а кто постелил пластиковый зеленый газон – и дешево, и эффектно. А между этими облагороженными островками – асфальтовые рытвины, щербатый тротуар.

А дома поражали. Нигде я не видела такого тесного смешения стилей. К панельной пятиэтажке пригромоздился новый дом бизнес-класса (так подобные конструкции бессовестно называют сами застройщики), с большими окнами во всю высоту этажа. К бизнес-дому лепится нечто старинное – желтые стены, белые плоские выпуклости фальшивых колонн, лепные карнизы, наполовину осыпавшиеся, балконы с гнутыми чугунными перилами, снизу все обкрошившиеся, видны прутья металлической арматуры. Рядом с этим старинным домом, через подворотню, которую точнее назвать лазом, – длинный серый деревянный барак с маленькими окнами, покривившимися от старости, между рамами окон зачем-то положена вата, на вате блестки, вечный Новый год. А на углу, окончательно убивая улицу и даже словно гордясь этим, торчит небоскреб-человейник, многоэтажный утес-параллелепипед для людей со скромным достатком. Во всем – в самой архитектуре дома, в грубой штукатурке, в том, как впихнуты в бетон окна, пузырящиеся по периметру желтой монтажной пеной, видно стремление максимально сэкономить и максимально украсть. Но мало этого, строители решили приукрасить свое творение, асимметрично намалевав там и сям на стенах оранжевые и синие прямоугольники, отчего здание стало окончательно и победоносно безобразным.

А вот опять старый купеческий или дворянский дом, двухэтажный, вполне симпатичный. Наверное, недавно отремонтировали. Я радуюсь, будто не гостья, а коренная саратовка и могу наконец показать гостье – то есть самой себе – что-то утешительное.

Фантазия разыгрывается, я представляю, что живу в этом доме. Сижу в домашнем платье с рюшами за круглым столиком, пью кофий, слышу снизу трель колокольчика, говорю служанке Марфе:

– Должно быть, поручик Взбржевский с ранним визитом, откройте, Марфуша.

Снизу слышатся громкие и грубые голоса, потом грохот шагов по лестнице, и вот в комнату вламывается детина в матросском бушлате, клешах, в бескозырке с надписью «Смелый», перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами, с винтовкой на плече.

– Пошукайте там насчет пошамать, – говорит он кому-то, а сам прикрывает двери и идет ко мне со странной улыбкой.

Я узнаю в нем Аркадия.

– Ну что, мамзеля, – говорит он мне, – скучаешь? Давай-ка в таком разе подженимся, только шибче, учитывая стремительность революционной обстановки. Совецкая власть ждет моей подмоги на всех фронтах, так что уж ты, красивая, сама растелешись, не трать попусту бесценного пролетарского времени!

Поставив в угол винтовку, он идет на меня, широко раскинув руки. Я открываю ящичек столика, где, рядом с колодой карт и пяльцами, лежит изящный маленький револьвер. Достаю его и направляю на Аркадия.

Он меняется, исчезают пулеметные ленты, бушлат, бескозырка и клеши, теперь он в синем спортивном костюме с белыми лампасами.

– Да ладно прикалываться, чувиха! – говорит он. – Этой пугалкой даже мухи не убьешь! Но ты не убирай, держи, меня это заводит!

Я нажимаю на спусковой крючок. Щелчок, осечка. Аркадий хохочет, тянет ко мне руки. Я нажимаю еще раз. Выстрел.

Аркадий с удивлением смотрит на свою грудь, на маленькую черную дырочку, вокруг которой расплывается красное пятно.

– Блин, больно же! – упрекает он меня, делает ко мне шаг и грохается со всего маха на ковер, замирает, лицо повернуто вбок, и я отмечаю, что узор ковра удивительно совпадает с профилем лица убитого, он словно оконтуривает его, как это делают мелом на местах преступления.

Подняв голову, он спрашивает:

– Лермонтова, двадцать пять? А корпус?

Я вижу себя опять в такси, вижу Аркадия, задающего мне вопрос. Не сразу прихожу в себя. Вспоминаю.

– Корпус два.

– Тогда приехали. Какой этаж? Тут лифта нет, если высоко, могу помочь багаж отнести. Полста накинешь за подъем?

– Да, конечно. Этаж четвертый.

2

Тетя Оля открыла дверь, сказала:

– Привет. У меня там…

И пошла в кухню, откуда тянуло чем-то горелым и приторным.

Аркадий поставил чемоданы, положил на них рюкзак, сказал:

– До скорого, к выходным готовься на рыбалку.

– Не знаю…

– Договорились же! В субботу к вечеру жди.

Он ушел. С кухни потянуло не только запахом, но уже и дымом.

Тетя Оля стояла у плиты и деревянной лопаточкой передвигала на черной чугунной сковородке три ломтика батона. Они были желтые, а по краям обуглились и дымились. Тетя Оля задумчиво смотрела на это, потом перевела взгляд на меня, но от задумчивости не отрешилась, находясь в действительности только частично.

Я выключила огонь, сказала:

– Подгорело же, теть Оль!

Тетя Оля посмотрела на ломтики осмысленно, перевернула, с изнанки они были совсем черные.

– Третий раз жгу. На растительном масле потому что. Подгорает быстро.

– Тогда на сливочном нужно.

– Сливочного нет. И я люблю на растительном, на подсолнечном, нерафинированном, у него вкус приятный.

Я открыла холодильник. Он был почти пустой. Пара баночек с каким-то вареньем, засохший пучок редиски, плитка шоколада, бутылка подсолнечного масла. А в отсеках дверцы – два яйца и множество пузырьков и упаковок с лекарствами. Еще была кастрюлька, я открыла крышку, там было что-то заплесневелое, запахло тухлым, я нахлобучила крышку обратно.

Тетя Оля из-за моей спины заглянула в холодильник и захихикала:

– Красота! Вот так я гостей угощаю! И не встретила тебя. Не обижаешься?

– Ты сказала, что не сможешь.

Да, тетя Оля, когда я ей позвонила и сообщила, что приеду, сразу же предупредила:

– Встречать не буду, извини. Местное такси вызови, там номер легкий, шесть девяток или шесть семерок, давно не ездила, не помню. Да спросишь кого-нибудь, скажут.

Сейчас тетя Оля объяснила:

– Не люблю встречать и провожать. Вокзал на меня тоску наводит. И почему обязательно у поезда встречать? Была бы у меня машина, тогда хоть какой-то смысл. Наташа вот купила, ездит. И у Паши машина. Новое поколение! Я бы их попросила встретить, но они в Турции отдыхают. Скоро приедут уже. Сегодня какое?

– Восемнадцатое. Июня.

– А они когда приезжают?

– Не знаю.

– И я не помню. Так, еще одна попытка.

Тетя Оля достала из настенного шкафчика пакет с нарезанным батоном, из него три ломтика, а из холодильника бутылку с маслом.

– Не надо, теть Оль, я сейчас в магазин схожу. Где тут магазин?

– Магазин рядом, но я обожаю гренки. И тебя угощу.

Она достала из пакета еще три ломтика.

– Опять пригорит! Подожди минут десять, ладно?

– Ну вот, встретила племянницу! – упрекнула себя тетя Оля. – Хозяйка называется!

Я присматривалась к ней. Она не казалась ненормальной, была только немного рассеянной и медлительной, сомневалась в каждом своем слове и движении. Но упрекнуть себя у нее получилось, слова «хозяйка называется!» произнесла так, как их произнесла бы обычная женщина, расстроенная неудачной встречей с родственницей. Вышло очень естественно, и тетя Оля сама это услышала и выглядела очень довольной.

– Ладно, сходи в магазин, – сказала она.

И это тоже выговорилось у нее естественно, тетя Оля одолела новую бытовую высоту, обычно недоступную для нее, и окончательно осчастливилась. Она так разошлась, что решила дать конкретные советы.

– Купи тогда еще сливочного масла, яиц… Нет, яйца есть, не надо.

– Мало, еще возьму.

– Ну хорошо. Еще молока, хлеба для тостов. И красный сладкий перец возьми один, одного хватит. И я тебя тогда фирменными гренками угощу. Даже можно немного грудинки или бекона взять. И вина – какого хочешь. В конце концов, не каждый день ты ко мне приезжаешь, отметим!

Она наслаждалась тем, как отлично у нее получается быть разумной хозяйкой и распорядительницей. Ей хотелось длить это необычное состояние, и она, засмеявшись и махнув отчаянно рукой, добавила:

– Гулять так гулять! Ты куда пойдешь? Иди в «Магнит», тут недалеко, купи еще картошки и трески, у них мороженая треска должна быть. И мы с тобой вечером пожарим картошку с треской. Обожаю! Или, может, ты чего другого хочешь?

– Да нет, треска нормально. Но хлеб не жарь, жди меня, хорошо?

– Ладно. Да, и сигарет возьми. «Корона» с ментолом, запиши.

– Я запомню.

Выйдя из подъезда, я нашла в телефоне по карте «Магнит». Действительно, недалеко.

Ходила там с тележкой, воображала себя бедной экономной девушкой, которая сначала смотрит на ценники и только потом берет в руки товар, вертит его, ищет срок годности, изучает состав и так далее. И это притом, что у меня было три банковских карточки, и на каждой три-четыре сотни тысяч рублей, точных сумм я никогда не знала, не запоминала. В общей сложности при мне всегда было около миллиона карточных денег и тысяч двадцать-тридцать наличных.

Я придирчиво выбирала хлеб, молоко, яйца и все прочее, чтобы и не очень дорого, но и не совсем плохо по качеству. Так же, как и я, бродили по магазину старушки, сплошь старушки – позднее утро, работающие люди на работе, старушки могут выбирать подолгу, не спеша, никому не мешая и никого не раздражая.

В овощном ряду я задумалась над лотками с картошкой. Ее было несколько видов – и дешевая, покрытая засохшей грязью, и подороже, мытая, и в сетках, производства Турции и Израиля. Вот тебе и дружба народов и религий, подумала я. Лежат спокойно рядом и стоят почти одинаково. Сетку взять проще всего, но во мне проснулся патриотизм. Грязная картошка неприглядна, зато наша, зато, возможно, ее недавно выкопали. Я пощупала ее, пачкая пальцы (и получая от этого странное удовольствие – ничего, барышня, потерпишь, зато не потратишь лишнюю трудовую копеечку!), картошка была довольно твердой, я наполнила ею пакет, завязав сверху узелком. Так же я выбирала сверх заказа Оли и морковь, и огурцы – решила обеспечить нас продуктами на несколько дней.

Подвезла тележку к кассе, выгрузила все на ленту. Симпатичная и молодая кассирша, казашка или таджичка (казашка, говорю я сейчас себе), спросила:

– Пакет нужен?

– Два.

– Карта магазина есть?

– Нет.

Девушка быстро сканировала ценники, я сгружала продукты обратно в тележку, чтобы потом спокойно рассортировать и уложить.

– Молоко одно? – спросила девушка.

– Да.

– У нас акция, две бутылки по цене полторы. Возьмите еще одну.

Девушка сказала это так благожелательно, с такой искренней заботой о моей покупательской выгоде, что неудобно было не воспользоваться советом, тем более что за мной к кассе никого не было. Хотелось к тому же показать, что и я забочусь об экономии, без которой не обойтись в этой трудной жизни. Сходила за второй бутылкой, вернулась, девушка продолжила работу. Взяв в руки вино, чуть задержалась, посмотрела на меня. Я показала ей заранее приготовленный раскрытый паспорт, она кивнула, благодаря за избавление от неловкого вопроса о возрасте. Тут я вспомнила о сигаретах.

– «Корона» с ментолом есть?

Показалось, что девушка огорчилась за меня, я утешила ее, уточнила:

– Попросили купить, сама не курю, даже не знаю, как выглядят.

– Зеленые, написано «ментол».

Я открыла створку шкафа, висящего над кассой, нашла эту самую «Корону», в ячейке было пять пачек, я взяла их все. На двух была надпись «Пародонтоз» поверх картинки с изображением страшных гнилых зубов, на трех – «Мучительная смерть» и иссохший бледный труп.

Девушка рассматривала этикетку на бутылке, спросила:

– Это хорошее вино?

– Вроде бы.

– А мне любое кислым кажется. Я ликер люблю. Но пью мало, редко, сразу пьяная делаюсь. Пиво напрочь не принимаю, сразу в животе бурлит. А муж по два литра за вечер пьет, и ничего.

Так она сообщила мне мимоходом, что замужем. Наверное, недавно, не привыкла еще к своему счастью, вот и хвастается.

– А мой виски любит, – вдруг сказала я, соврав легко и правдиво, потому что не для выгоды.

– Оно дорогое. Хорошо зарабатывает?

– Неплохо.

– И мой неплохо, но он родителям посылает. Там у них совсем работы нет. Я тоже своим посылаю.

– А как иначе? Они родители, – одобрила я. – А то некоторые, наоборот, с отцов и матерей тянут. Даже пенсию.

– Это правда. У нас там есть такие. Искать работу не хотят, сидят дома без всякой совести.

– А вы издалека? – поинтересовалась я, складывая продукты из тележки в пакеты.

– Алгай, – непонятно сказала девушка, но я кивнула с понимающим видом. Мне хотелось выглядеть местной, саратовской. Даже рискнула сказать наугад:

– Далеко!

– Еще бы!

Так мы говорили с ней, две положительные замужние молодые женщины, знающие, что в жизни правильно, а что нет, и нам было хорошо оттого, что мы понимаем и уважаем друг друга. Хотелось и дальше говорить о чем-нибудь простом и важном, но я закончила набивать пакеты, а перед кассой стояла уже старушка, аккуратно выкладывая хлеб, картошку, лук и кусок колбасы.

– До свидания! – попрощалась я с девушкой.

– До свидания, хорошего дня! – ответила она формулой, ставшей не так давно ходовой в сфере услуг, но у нее это прозвучало не формально, а от всей души.

Пакеты оказались очень тяжелыми, мне пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать.

Потом вместе с тетей Олей, которая мешала мне своей помощью, приготовили завтрак – омлет с тостами и беконом. Угощались за журнальным столиком, потому что обеденного не было.

– Я его выкинула, – объяснила тетя Оля. – Только место занимал, я им все равно не пользовалась. Наташка ругалась, но она на все ругается. Я у нее неправильная мать. Еще и сумасшедшая к тому же. Не пугайся, не сейчас. Ты никогда не боялась сойти с ума?

– Нет.

– А я боялась, и зря. С детства боялась, не знаю, почему. Помню соседка сказала маме: у тебя дочка со странностями. А было как – я стояла у забора, а мама в огороде что-то делала, а соседка идет к нам и спрашивает: мама дома? Причем мама на виду, рядом, а она спрашивает. Кто со странностями, интересно? Нет, я, правда, слегка пошутила, оглянулась на маму и говорю: понятия не имею. Вот она и сказала маме, что я странная. А мама ей: не странная, а задумчивая. На меня накатывало иногда. Застываю и о чем-то думаю. И после этого, после того как соседка сказала, что я странная, я подумала: может, и правда странная? На уроке иногда зовут – не слышу, вся в себе. Пробовала отучать себя задумываться, только хуже стало. Ты наливай, наливай вина, мне можно, у меня ремиссия сейчас.