Текст книги "Ксю"

– А давайте, кстати, уведем девочку? – предложила Аня Емчик. – Там у нас сотрудницы, присмотрят.

– Я ее от себя никогда не отпускаю. Ничего, пусть привыкает к жизни! – заявила Зарина.

– И к проституции? – негромко спросила мама. Спросила так, что Зарина услышала, а Майя нет. Да Майя, похоже, и не слушала, вся была в своей игре.

Зарина в два шага приблизилась к маме и сквозь зубы выговорила:

– Ты, супруга недотраханная, если собираешься унижать меня тут при дочери, я богом клянусь, я так тебя уделаю, я такие интервью дам везде! И вся страна узнает, что твой муж практически вообще не мужик! У него ничего не работает!

– Как же девочка тогда получилась? – тут же отреагировала Аня Емчик.

– А вот так! Я всю ночь подъемным краном работала, причем в резинке у него вообще все мертво, хоть электрошокер приставляй, да и без резинки я всю ночь возилась, еле-еле реанимировала. На две минуты, но ему хватило. Чуть не плакал от счастья, говорит: я с женой, говорит, давным-давно уже ничего не могу, спасибо тебе, красавица! И ведь не хотела я вам про это рассказывать, вынудили! Ну – и получите!

Ясно было, что Зарина этот рассказ готовила и отрепетировала. Возможно, хотела предъявить позже, как козырь. Но и сейчас сработало. Михаил Жанович, видя, как мама наливается гневом, готовая напасть в ответ, сообразил, что это повредит делу, поднял руки и закричал:

– Девушки, все, хватит эмоций! Помолчите, очень прошу! Так. Зарина или Фарида – как вам удобней?

– Зарина.

– Зарина, конкретно, чего вы хотите?

– С этого бы и начинали. Я не жлобка, я хочу только то, что мне обещано. Олег Сергеевич взял на себя обязательство платить ежемесячно алименты до совершеннолетия дочери. Пять тысяч в месяц.

– Чего? – спросила Аня Емчик.

– Ну не рублей же! Долларов. Он дал банку поручение, банк эти деньги переводил. Я Олега Сергеевича ничем никогда не беспокоила, жила своей жизнью, никто ничего не знал. И до сих пор никто не знает. Только те, кто здесь, и сам Олег Сергеевич. Я обещала молчать, обещала, даже, что не скажу дочери, кто отец.

– Сейчас говорите! – уличил Михаил Жанович.

Зарина махнула рукой в сторону своей малышки:

– Она не слышит ничего, когда играет. Майечка! Майя!

– А?

– Ничего, играй. Ну вот, короче… Короче, все всех устраивало. И тут – нет денег. Обычно четко, регулярно, а на этот раз – ничего. Я жду день, два, звоню в банк. Мне говорят, что счет, с которого переводились деньги, арестован. А я, так получилась, не в курсе ничего была про Олега Сергеевича, уезжала на две недели, там никакого интернета, ничего вообще.

– У клиента гостили, – понимающе вставила мама.

Само собой, я тут же вспомнила черновласку из загса с похожими словами про клиента. Малоприятная аналогия.

– У родителей я была! – с вызовом ответила Зарина. – А когда вернулась, увидела информацию в новостях, забеспокоилась. А тут и деньги не перечислили, все сошлось.

– Я правильно понимаю, что вы хотите и дальше получать по пять тысяч? – спросила Аня Емчик.

– Да.

– А какая-то письменная договоренность у вас есть?

– Нет. Он сам так решил. И ни разу перебоев не было.

– Что еще вы с него содрали, красавица, кроме денег? – спросил Михаил Жанович добрейшим и ехиднейшим голосом.

– Не содрала, он сам… Квартира и машина. Квартира в Чертаново, а машина… Неважно, я давно уже все поменяла, и квартиру купила поцентрей, и машину получше. На свои деньги.

– На его деньги, – поправила Аня Емчик.

– На свои, я тоже зарабатываю!

– Но вам мало! – посочувствовал Михаил Жанович. Он выбрал интонацию Деда Мороза на детской елке. Может быть, хотел этим показать, что претензии Зарины ему заведомо кажутся смешными и детскими. А может, скрывал иронией тот мужской интерес, который я видела в его глазах. Был, был этот интерес, Михаил Жанович говорил с Зариной так: смотрит в бумажки, потом резко поднимает голову, упирается глазами в глаза Зарины, а потом медленно возвращает голову в исходное положение, проскальзывая взглядом по губам Зарины, по ее шее, груди… Остального не видно, скрыто столом.

– Речь не о том, мало или не мало! – ответила Зарина. – В конце концов, мои запросы, мои доходы и вообще моя жизнь никого не волнуют, правильно?

– Что да, то да! – согласилась мама.

– Речь о другом – обязательства надо выполнять! Например, выплатить всю сумму сразу. Столько, сколько Олег Сергеевич должен до совершеннолетия Маечки. И я навсегда для вас исчезну, и никто ничего не узнает.

– Небось и посчитали, сколько это будет, да? – продолжал дедморозить Михаил Жанович. – Ну, огласите циферку!

– Сразу говорю – ничего лишнего! Осталось двенадцать лет и восемь месяцев. Умножаем на пять, получаем семьсот пятьдесят пять. Тысяч. Долларов.

– Да неужели? – Михаил Жанович спросил Зарину так, будто удивлялся маленькой девочке, сказавшей ему, что она выучила наизусть поэму «Мороз, Красный нос». Продолжал забавляться.

Зарина вскипела:

– Не надо со мной так говорить! Серьезные люди, а дурака валяете! Чего мы время теряем? Если вы мне предложите помесячно, я откажусь. Мало ли что может случиться. Опять в тюрьму посадят или…

– Или умрет, – сказала мама.

– Всякое бывает, да, и это тоже. Все мы живые, все умереть можем. Поэтому я хочу обезопаситься.

– Прекрасно! – восхитился Михаил Жанович. – Потрясен вашей логикой, Зариночка! Но вы же понимаете, если бы Олег Сергеевич, не дай бог, умер, выплаты сразу прекратились бы. У вас же никаких гарантий, кроме его слова!

– Я об этом не думала. Что он может… А теперь думаю. И поэтому хочу всю сумму сразу. Без вариантов. Для него это не такие уж огромные деньги. Да и для меня тоже. На рубли получается сорок семь миллионов, а что такое сорок семь миллионов? Более-менее приличная квартира столько стоит, если в нормальном доме с подземным паркингом.

– Надо же, – сказала мама. – Вы посмотрите на нее. Она свято верит, что ей кто-то и вправду даст сорок семь миллионов.

– Дадите, – спокойно ответила Зарина. – Или сделаю то, что обещала. Следственные органы узнают, суд узнает, вся страна узнает.

– Какой ужас, – усмехнулась мама. – Да пусть знают, на здоровье! В чем ты права – мы зря время теряем. Ни копейки ты не получишь, поняла? Ничего тебе не обломится! Будешь на собственные деньги лечить свой СПИД или сифилис, уж не знаю, что у тебя есть, а уж точно есть! На свои деньги будешь у дочери косоглазие выправлять, поняла?

Девочка подняла голову, посмотрела на мою маму: про меня говорят? Зачем? И я увидела, что глазки у нее действительно косят. Не разглядела сразу. А мама моя разглядела.

– На ребенке отыграться хотите? – Зарина вскочила, села к дочери, сгребла ее в охапку. При этом, даже находясь в тесных материнских объятиях, девочка не прекратила играть. – Знаете что, не надо тут из себя разыгрывать, что вы порядочные, а я нахалка какая-то! Да, я много чем занималась раньше, могу рассказать, если кому интересно, но сначала спросите, почему я этим занималась при маме с папой и целых трех братьях, которые меня прокормить не могли! А почему? Все работали, а прокормить не могли? Почему, а? Потому что Олег ваш Сергеевич с друзьями своими пенки со всей страны снимает, с моей семьи тоже! И я, если на то пошло, не прошу, а свое требую, ясно?

– Ничего ты тут требовать не можешь! – отрезала мама. И, перестав интересоваться Зариной, отвернулась от нее. Сказала Михаилу Жановичу: – Хватит этой комедии. Пусть идет, куда хочет. Пусть все знают. Меня не волнует абсолютно!

– У Олега может быть другое мнение, – заметил Михаил Жанович.

– Тоже не волнует! Чего он хотел, того и добился!

– На вас… тень ляжет, – аккуратно выразилась Аня Емчик.

– Какая еще тень? На мне уже такая тень, что никакой другой тени в этой тени не видно будет! Мне все равно!

Михаил Жанович покачал головой.

– А Ксюше? – спросила Аня Емчик.

Все посмотрели на меня. Вспомнили наконец-то. И Зарина посмотрела.

Иногда молчание привлекает внимание лучше, чем крики. Майя заинтересовалась наступившей тишиной, подняла голову, оглядела всех, увидела, что все взрослые смотрят на девушку, и тоже стала смотреть на нее. Причем явно с сочувствием. Детский разум ей подсказал – если все смотрят на одного и молчат, в этом нет ничего хорошего. И она вдруг улыбнулась мне. Чтобы поддержать. И я ей улыбнулась. И спросила Зарину:

– В садик ходит?

– Когда как. И со мной сидит, и с няней, и ходит иногда. С другими детьми надо общаться.

– Конечно. А живете где?

– На «Соколе».

– Хороший район. Вот что, – сказала я всем. – Мое мнение такое. Папа обещал, обещание должно быть выполнено.

– Не в таком объеме! – закричал Михаил Жанович. Впервые я видела его взволнованным. – Семьсот пятьдесят тысяч – нереально!

– Семьсот пятьдесят пять, – напомнила Зарина.

– Тем более! И все сразу – тоже нереально! Вы забываете, Зарина, что скандал и по вам ударит! По вашей модельной работе – или какая там у вас! По репутации! Дочь ваша ничего не знает, а если раззвонят – узнает! Пусть не сейчас, когда вырастет. Приятно ей будет знать, что мама была…

– Ничего, поймет! – оборвала Зарина.

– Предлагаю! – хлопнул рукой по столу Михаил Жанович. – Давайте обговорим все серьезно и между нами, Зарина. Одна голова хорошо, две хуже, а три и больше – Госдума! Не надо нам этого. Ириша, Аня, Ксюша, идите ко мне в кабинет и подождите. И девочка пусть с вами идет.

– Ладно, – согласилась Зарина. – Но у меня только полчаса.

– Успеем!

И действительно, в полчаса все было решено. Михаил Жанович потом хвастал: сумму он сократил втрое, оговорил, что она целиком будет положена на особый счет, с которого деньги ежемесячно будут отчисляться Зарине. Если Зарине захочется вдруг опять шантажировать, выплаты тут же прекратятся. Она поторговалась, даже поплакала, порывалась уйти и отправиться в прокуратуру или в суд, но в результате на все согласилась и подписала необходимые бумаги. Таким образом Михаил Жанович сохранил нашей семье полмиллиона и не удивится, если его находчивость и труды будут скромно вознаграждены. Именно так витиевато он выразился.

А я эти полчаса, пока мы ждали, не говорила ни с мамой, ни с Аней Емчик, я села рядом с Майей, и она научила меня играть в игру, где мохнатый желтый шарик скакал по плиткам, которые осыпались. У нее получилось удивительно ловко, пальцы так и мелькали, а я тормозила, задерживалась на плитках больше, чем нужно, проваливалась вниз.

– Тебе пальцы мешают, – оправдывала меня Майя. – У тебя большие. А у меня маленькие, мне удобнее.

– Ловкая ты. Скоро до конца дойдешь!

– Без проблем! – ответила она.

Так, наверное, любит говорить ее мама.

Звук «р» прозвучал у нее крепко, рассыпчато, как несколько «р» сразу. А я вот до шести лет не выговаривала, с логопедом занималась, не помогало, а потом само выговорилось. Легкое грассирование осталось, это нравилось и мне, и всем окружающим. Правда, папа переживал, сам пытался меня учить, но потом принял это как симпатичное своеобразие и успокоился. Иногда я грассировала чуть больше, чем обычно, – чтобы больше нравиться.

Мне хорошо было с Майей. Если бы мы с ней остались одни, я бы все ей рассказала. То, что не обсуждала ни с кем. Я, кстати, в это время убила все свои аккаунты в соцсетях и не заглядывала в блоги друзей (по большей части друзей виртуальных), никому не звонила, ни с кем ничего не обсуждала. Несколько раз звонили Яса и Миша Зборович, я не отвечала. Мне не обсуждать надо было и не выслушивать утешения, мне надо было выговориться, и с Майей это было бы возможно. Она бы ничего не поняла, но это как раз и хорошо – сочувствие без понимания.

11

И был суд.

Заседания проводились в открытом режиме, с журналистами и публикой.

Журналисты и публика занимали очередь к дверям суда с ночи, потому что мест в зале был намного меньше, чем желающих. Не попавшие толпились в коридоре или на улице.

Нас с мамой не было там. Папа попросил, чтобы не приходили, Михаил Жанович и Аня Емчик его поддержали.

– Ясно, – сказала мама. – Чтобы судья на нас не смотрел и не думал: вот она, цена вопроса! Вот из-за кого ты на это пошел! Хорошо, чем больше дам тебе срок, тем дольше ты этих красоток не увидишь, скотина!

Михаил Жанович огорчился таким непониманием сути дела:

– Ирочка, я тебя умоляю, это абсолютно и совершенно ни при чем! Для судьи… Кстати, знаешь, как его фамилия?

– Нет.

– Рукосуйко! Нарочно не придумаешь! Так вот, для этого Рукосуйки все давно решено, вернее за него решили! И на это решение ничто не повлияет, у него приговор уже написан!

– Может, даже знаете, что в нем?

– Не знаю, но предполагаю с большой долей вероятности! Прокурор, скорее всего, попросит десять лет строгого режима и примерно восемьсот миллионов рублей штрафа. Судья присудит восемь лет и сбавит сумму до полумиллиарда. Девочки мои, Олег просит вас не присутствовать не потому, что это на что-то повлияет, он не хочет, чтобы вы страдали! И слушать все это неприятно, и глазеть на вас будут, и с вопросами лезть!

– А Сулягин будет на суде? – спросила я.

– Вызовут в обязательном порядке. Но вряд ли он явится.

– Разве так можно?

– Легко. Болеет, уехал в командировку, улетел отдыхать.

– Но он же главный свидетель! И участник! Он же ему эту сумку с апельсинами давал!

– Да, и что? Вот поэтому и лучше, если вас не будет. Чтобы не начали возмущаться и задавать ненужные вопросы. Чтобы судью лишний раз не дразнить.

– Но вы-то будете дразнить? – спросила мама.

– А как же! Это – наша работа!

Я следила за ходом процесса через интернет. Иногда включала телевизор. Там все было ожидаемо – наше независимое, но государственное телевидение с самого начала всеми своими каналами было на стороне обвинения. То и дело проводились ток-шоу о вреде коррупции и взяточничества. Самыми жаркими обличителями мздоимства там были, конечно, матерые коррупционеры и взяточники. Спектакль, в котором у каждого своя роль.

И на суде был спектакль.

Предъявили запись телефонного разговора. Сулягин звонил моему папе из Перми, сказал, что хочет по возвращении прийти и обсудить важный вопрос. «Наш вопрос», – сказал он. Попросил, чтобы папа заранее обозначил какие-то параметры. А папа посоветовал сходить в местный театр оперы и балета, который славится на всю страну, вспомнил, как недавно слушал «Любовь к трем апельсинам» в театре Станиславского. Вот приедешь, сказал папа, давай вместе сходим, приобщишься к высокой культуре. Сулягин ответил, что он не против высокой культуры, но оперу не любит, потому что не понимает, о чем поют, а он любит знать содержание. Папа, наверное, был в хорошем настроении, он просветил Сулягина, пересказал ему содержание. Сулягин сказал, что это, конечно, интересно, но ему живые апельсины нравятся. Кстати, его жене исторические родственники присылают с исторической родины, из Средней Азии, он может привезти в подарок. Папа сказал: «Ладно, давай» – и на этом разговор кончился.

Этот диалог подвергли психолингвистической экспертизе и обсуждали три дня. Обвинение видело в нем прямые доказательства. Во-первых, ясно прозвучала цифра три. Во-вторых, приглашение на оперу было формальным: в ближайшем репертуаре театра Станиславского и Немировича-Данченко «Любовь к трем апельсинам» не значилась, следовательно, обвиняемый звал на несуществующее мероприятие, давая этим понять, что имеет в виду нечто другое. В-третьих, разговор про оперу начат сразу же после просьбы Сулягина обозначить параметры. Уточним, рассуждало обвинение, что под параметрами Сулягин имел в виду временной отрезок, за который мог быть решен вопрос, но подсудимый понял это как пожелание назвать точную сумму. И назвал. В-четвертых, в словах подсудимого содержатся интонационные акценты и ударения, указывающие на конкретный подтекст. В частности, закончив пересказ содержания, он произнес следующую фразу: «Нашел девушку – найди водички, обеспечь ее». В ней четко слышен нажим на слове «обеспечь», на его настоящий смысл, имеющий отношение не к девушке, а сами понимаете к чему. В-пятых, Сулягин конкретизировал тему апельсинов, желая убедиться, что речь не об опере, и получил фактически утвердительный ответ. «Ладно, давай» – прямое требование мзды.

Я думала, обвинение постесняется выдвинуть доказательством то, о чем в шутку говорил Михаил Жанович – что апельсин, как и лимон, есть фрукт цитрусовый, а лимон – это жаргонное словечко, обозначающее миллион. Нет, не постеснялись. Добавили при этом, что понимался, конечно, не миллион в рублях, ибо чиновник такого ранга в рублях взяток не берет.

Михаил Жанович и Аня Емчик отбивались как могли.

Во-первых, говорили они, если кто-то скажет собеседнику по телефону, что вчера пересмотрел фильм «Семь самураев» или «Одиннадцать друзей Оушена», это не значит, что он выпрашивает семь или одиннадцать миллионов. Во-вторых, опера названа была отнюдь не формально, три месяца назад подзащитный ее действительно слушал, а о том, что ее сейчас нет в репертуаре театра, он знать не обязан. В-третьих, словом «параметры» в таких случаях часто обозначаются деньги, следовательно, мы видим откровенное предложение взятки со стороны господина Сулягина, а не вымогательство со стороны подзащитного. Характерно, что подзащитный тут же увел разговор в сторону, давая понять, что тема взятки ему неприятна. В-четвертых, утверждение об интонационных намеках – чистый волюнтаризм экспертов. Подзащитный весь разговор провел в бодром шутливом тоне, никакого двойного смысла в слове «обеспечь» нет, это легко может доказать независимая экспертиза.

– Но даже и без экспертизы понятно, – говорил Михаил Жанович, – что это слово, стоящее в конце предложения, предполагает ударение! Цитирую: «Нашел девушку – найди водички, обеспечь ее». По форме это – изречение в виде морали, а мораль всегда концентрируется в конце, и ее подчеркивают! Все предыдущие слова в этой конструкции – как разгон на трамплине, – упражнялся Михаил Жанович в красноречии, – а «обеспечь» – синтаксический естественный прыжок! Это усиление сказанного, подчеркивание. Если сторона обвинения не согласна, я предлагаю уважаемому господину обвинителю попробовать произнести это предложение так, чтобы слово «обеспечь» было не ударным. Вряд ли он согласится, конечно, тогда я попрошу всех присутствующих мысленно сделать это!

В этом месте судья сделал Михаилу Жановичу замечание.

В-пятых, продолжала Аня Емчик, сменив утомившегося Михаила Жановича, замена в конце разговора Сулягиным темы оперы темой фактических апельсинов, фруктов, выглядит провокацией. Сулягин подсовывал подзащитному то, что тот вовсе не имел в виду. В-шестых, наивно и смехотворно выглядит попытка узреть аналогию апельсина и лимона. Жаргонное слово «лимон» вышло из употребления еще в девяностые, оно заменено словом «лям», сначала так стали говорить молодые люди, но сейчас такое время, что старшие подражают младшим, а не наоборот. Следовательно, если слово «лимон» уже не обозначает «миллион», то нет смысла намекать на него. В-седьмых, уважаемым лингвистам следует срочно поступить на курсы лингвистики. Там им скажут, что слово «давай», произносимое при прощании, синонимично выражениям «пока», «до свидания», «будь здоров», никакого другого смысла тут не просматривается при всем желании, даже если желание очень сильное.

И так далее.

Аня Емчик каждый вечер звонила мне и подробно рассказывала то, что я и так знала. А маме звонил Михаил Жанович.

Мы с мамой по-прежнему жили отдельно. Перезванивались, но все сводилось к вопросам «как ты?» – «нормально, а как ты?». О суде, о папе – не говорили. Зарину не вспоминали. Если бы мы встретились, разговор неизбежно свернул бы на прошлое мамы и папы, учитывая вскрывшиеся обстоятельства. Я не хотела знать этих подробностей. Не того боялась, что не выдержу и начну что-то спрашивать, – опасалась, что мама сама начнет рассказывать. И в порыве откровенности признается, к примеру, что у нее давно есть друг, кавалер, любовник, хахаль, бойфренд, поклонник, ухажер, воздыхатель…

Вся страна посмеивалась над этим судом, над нелепостью доказательств и аргументов обвинения, над судьей Рукосуйко. Я видела этого судью во фрагменте трансляции – довольно молодой, с ничего не выражающим взглядом ящерицы. Он и головой поводил направо и налево, как ящерица, глядя не на говорящего, а в его сторону. Так смотрят многие представители животного мира – наблюдая за одним объектом, они держат в поле зрения и другие. На всякий случай. Вспомнилась фасеточная Марголина, смотревшая так же.

Рукосуйко демонстрировал беспристрастность и объективность, но было заметно, как он, слушая доводы обвинения, вдумчиво вникает, и как на глазах тупеет, ничего не понимая, когда слушает доводы защиты.

Всей стране, в том числе и мне, было ясно и другое: да, операция была разработана, деньги подсунуты, однако папа мой их взял. Взял сумку с якобы апельсинами, даже не заглянув нее. Не удивившись, что апельсинами совсем не пахнет. Он взял ее. И возможно, упоминанием про оперу он действительно намекал на деньги. А может, и не намекал. Ни суд, ни население не волновало, осознанно ли брал ли чиновник взятку в этот раз. Главное – брал раньше. Перечень объектов недвижимости, ценных вещей и денег на счетах подтверждал это. Список имущества читали полдня, читали со сладострастием.

Михаил Жанович оказался прав и в том, что Сулягин на заседания не являлся. Некогда ему было, отсутствовал он. Либеральные СМИ после трех-четырех неявок в один голос злорадно запели: вот такое у нас равенство перед законом – всех на суд тащат за шкирку, на одного Сулягина нет управы! Лишь под финал было объявлено, что он наконец прибудет. Прокурор потребовал, чтобы заседание было закрытым в целях сбережения коммерческой тайны, которая может выявиться в ходе допроса. Адвокаты Сулягина присоединились к ходатайству. Михаил Жанович и Аня Емчик возражали: никаких тайн никто выведывать не собирается, это раз, до этого приглашались и чиновники, и бизнесмены, владеющие тоже еще какими коммерческими тайнами, и никто заседаний не закрывал, это два, и закрытие означает то, что позиция Сулягина заведомо ущербна в глазах наших граждан, журналистов и прочих честных людей, это три. Судья Рукосуйко спокойно выслушал обе стороны и согласился с прокурором, не трудясь объяснить причины такого решения.

Всех удалили из зала суда, никто из посторонних не услышал и не увидел, что и как говорил Сулягин. Как он смотрел на моего папу, если смотрел. Как папа смотрел на него, а он-то наверняка смотрел. И я очень жалела, что меня не было там в это время. Но я поклялась себе, что наверстаю. Я еще посмотрю на Сулягина прямым взглядом, я еще задам ему кое-какие вопросы.

В точности по прогнозу Михаила Жановича прокурор запросил десять лет строгого режима, судья дал восемь. Сумму штрафа прокурор обозначил чуть меньшую – семьсот миллионов. Справедливый судья снизил до четырехсот.

По решению суда была конфискована почти вся недвижимость. У нас с мамой остались купленные на нас квартиры, наши машины, какое-то количество денег, при этом почти все банковские счета и, соответственно, карты были заблокированы, осталось по две-три штуки, да еще кое-какие украшения, что были на нас и при нас, все остальное застряло в качестве вещественных доказательств или было безвозвратно изъято законным порядком. Ну и домик в Испании не тронули, и яхту оставили. Не думайте, это яхта не из тех, о которых рассказывают обличители миллиардеров, намного меньше, проще и без постоянной команды.

Папу из СИЗО сразу же перевели в настоящую тюрьму, чтобы оттуда отправить к месту отбывания наказания.

Мы виделись с ним коротко, десять минут, папа сразу же сказал:

– Давайте ничего не будем обсуждать. Нет смысла.

– Как ты там лечиться будешь? – спросила мама.

– Лучше, чем на воле. Было некогда, а теперь займусь. Мне мужики про народные средства рассказали, вполне доступные, надо попробовать.

– Какие?

– Потом расскажу. Ксю, мы так и не поговорили с тобой про эту историю. Про эту… Про ребенка от этой…

– А чего говорить? Бывает.

– Я хочу, чтобы ты знала – это была дурацкая случайность.

– Да понимаю я, не будем об этом.

– Не сердишься на меня?

– Нет, конечно.

– Ну и ладно. Давайте теперь – в Испанию. И месяца три оттуда не вылезайте, отдыхайте. Меня это греть будет – что вы далеко и в безопасности.

– Да, хорошо, – сказала мама.

– А я в Саратов хочу, – сказала я. – К тете Оле.

– Зачем? – спросил папа.

Идея поехать в Саратов возникла в моей голове неожиданно, без подготовки, во время разговора с папой.

Я была там два раза, в шесть лет и в девять. Первый раз папа ездил туда по делу, заодно навестил свою маму, мою бабушку, показал меня ей. И с сестрой повидался.

Это был всего один вечер, летом, в начале августа. Я потом вспоминала улицу, поднимающуюся в гору. По сторонам стояли дома и обычные, двухэтажные, похожие на те, что в нашем подмосковном поселке, только победнее, и совсем маленькие, деревенские. Когда вернулись из Саратова, я, важничая и умничая, сказала маме:

– Какой-то этот Саратов прямо сельский город!

Мама умились образности суждения, точность которого не могла оценить, поскольку в Саратове никогда не была, передала папе, папа умилился тоже. Этого я и добивалась.

Подробности мне при жизни помнились смутно. Вот травянистый двор старого деревянного дома. Вот высокая голосистая пожилая женщина, моя бабушка Дина Валерьевна, которая так и приказала себя называть, по имени-отчеству.

– Терпеть не могу – «бабушка»! Архаичное слово, неинтеллигентное!

Она тискала меня, любовалась мною, сказала, что у меня неплохие данные для легкой атлетики, спросила, хожу ли я в какую-нибудь секцию. Узнала, что нет, огорчилась, упрекнула папу. Сама она всю жизнь проработала учительницей физкультуры в школе. И так работала, что ее держали до 71 года. А умерла не от старости или болезней – нагнулась зашнуровать кеды перед уроком, упала и не встала. Хоронила вся школа, было много бывших ее учеников, для поминок пришлось снять большой ресторанный зал, столько собралось желающих проводить ее в посмертном застолье добрым словом.

– Счастливая смерть! – сказала мама, когда узнала. И покачала головой.

Я очень удивилась: разве может быть счастливой смерть? Понятно, что мама имела в виду – не мучиться, а сразу. Но все равно, исчезнуть из мира, исчезнуть для всех и для себя, какое в этом счастье?

Теперь, когда я все вспоминаю, как фильм, который мне показывают, я вижу, что мама и сама не верила в свои слова. Это не совсем она сказала, это она транслировала через себя народную мудрость, как люди часто делают. Облегчают себе жизнь: народ все обдумал и высказался, надо лишь повторить.

Встречала нас тогда вместе с Диной Валерьевной и тетя Оля. Она была странной. Молча стояла и смотрела. Изучала. Без восторгов.

Присутствовала и моя двоюродная сестра Наташа, высокая и во всех местах развитая девушка. Статная. «Наша невеста!» – сказала о ней Дина Валерьевна. Я по наивности решила, что она в самом деле невеста, выходит замуж. А ей было в тот год только тринадцать. Наташа тоже выглядела странноватой, постояла, постояла, а потом что-то сказала и ушла по своим делам, до отъезда мы ее больше не видели.

Вспоминала я еще сладкий и прохладный вишневый компот, которым напоила меня Дина Валерьевна, качели во дворе, на которых я раскачивалась почти все время, пока мы там были. Вспоминала и то, что меня поразило больше всего – дощатый сарайчик в углу, у забора, похожий на сильно увеличенный скворечник, к нему вела тропинка меж помидорных грядок. Я, конечно, догадалась о его назначении – запах подсказал. Через какое-то время мне захотелось в туалет, я отправилась туда. Вошла, увидела деревянный помост, на помосте табуретка, на табуретке унитазная крышка. На стене, на длинном ржавом гвозде – рулон серой бумаги. Я приподняла крышку, оторвала побольше бумаги, вытерла ободок, села, но долго не могла начать. Очень уж запах пробирал. Сижу и думаю: надо быстрей все сделать, а то пропитаюсь насквозь. Но чем больше себя уговаривала, тем меньше хотелось. Кое-как справилась.

Когда вышла, увидела Дину Валерьевну, которая срывала помидоры и клала в пластиковый тазик.

– Ты бумагу куда кинула, роднуля моя? – спросила она.

– Туда. В дыру.

– В следующий раз в ведерко брось. Там ведерко стоит, не заметила?

Да, там стояло ржавое ведро, накрытое деревянным кружком. Я заметила, но не сообразила.

– Ничего страшного! – успокоила Дина Валерьевна, видя, как я расстроилась. – Главное не то, чтобы не ошибаться, а чтобы ошибок не повторять, верно?

– Верно.

Помидоры, которые бабушка собирала у туалета, появились на столе в виде салата, и я не смогла их есть, а чтобы Дина Валерьевна не обиделась, сказала, что вообще ничего не хочу. Выпила только еще компота и пошла опять качаться на качелях. Было жарко, двери и окна в доме были приоткрыты, я слышала голоса, но не понимала, о чем речь.

И все это осталось во мне, и я теперь вижу все заново. Я вижу, как бабушка, обнимая меня, расхваливая и спрашивая про занятия спортом, вдруг бросает взгляд на отца – очень сердитый. Вряд ли из-за того, что он не приучает меня к спорту, причина в чем-то другом. А отец усмехается с привычной досадой: ну вот, сейчас начнется!

Я вижу тетю Олю и понимаю, почему она показалась мне странной. Она наблюдала за матерью, за мной, за братом с удивлением: значит, вот как оно бывает, когда встречаются родственники? Положено, значит, обниматься и говорить всякую чепуху? А мне что делать? Тоже, что ли, обнимать эту незнакомую, чужую девочку, которую я впервые вижу? Глупости какие…

Конечно, тут еще наслоилось то знание о тете Оле, которое появилось позже.

Я вижу заново и сестру Наташу, вижу, как она смотрит на меня то ли презрительно, то ли брезгливо – девочки-подростки маленьких детей не любят, вижу, что в сторону матери она косится с опаской, что бурная радость Дины Валерьевны ее слегка бесит. Еще вижу, что она, поводя ногой над землей, ища, куда эту ногу поставить, внимательно смотрит вниз, но вдруг резко поднимает голову и с интересом смотрит на моего папу. Глаза Наташи, большие, сине-серые, кошачьи, становятся страшно красивыми, не по возрасту женскими. И я вижу, что папа видит это, и в его глазах появляется на долю секунды изумление и растерянность, эти глаза невнятно бормочут: какая ты… надо же… бывает же…

И я понимаю – сейчас, воспоминанием, – что Наташа в ту пору воспринимала свою красоту болезненно, поэтому и стеснялась показывать лицо полностью, прятала, знала, что оно ошеломляет, пробуждает что-то в людях – иногда хорошее и доброе, но часто тоскливое и злое.

Потом я напрямую спросила ее об этом, и Наташа подтвердила: обнаружив себя очень рано после девочки сразу чуть ли не женщиной, да еще очень красивой, она не знала, что с этим делать, появилось ощущение, что лицо – голое. Оно голое, а все видят, и это неправильно.