Текст книги "Рыжик"

Глава VII
Рыжик узнаёт о своем происхождении

В мае панычи уехали в деревню на все лето, и Рыжик снова очутился на улице, среди старых приятелей. Дуня совсем переселилась в господский дом. Ее окончательно приютила там кухарка Маланья, женщина добрая и очень любившая детей.

Санька, по обыкновению, лето проводил вне дома. По целым дням он где-то пропадал с мальчишками, а когда в садах созрели фрукты, его можно было найти дома только рано утром или поздно вечером. Тарас ругался, выходил из себя, наказывал его, но ничто не помогало. Так продолжалось до конца августа. Однажды Санька вернулся домой позже обыкновенного. Двери уже были заперты и огонь в доме потушен. Там, по-видимому, уже спали. Рыжик подошел к дверям и остановился, боясь постучаться. На улице было тихо и безлюдно. Из-за рощи осторожно, будто вор, поднимался месяц. Рыжик видел, как потом луна повисла над рощей и как от нее на темную поверхность реки упал светлый трепещущий столб. «Уже ночь!» – мысленно воскликнул Рыжик, и ему сделалось жутко. В это время из узенького переулочка выбежал Мойпес и с тихим визгом подбежал к маленькому хозяину. Рыжик несколько раз провел по мягкой спине преданного пса и тут же приказал собаке уйти на место, то есть в сарай.

Санька остался один. Ему предстояло одно из двух: или ночевать на улице, или постучаться и этим разозлить отца. После долгого размышления Санька решился на последнее и робко стукнул в дверь. Никто не отозвался. Тогда Рыжик слегка налег плечом на дверь, и вдруг дверь неожиданно распахнулась, и Санька кубарем влетел в сени. Оказалось, она была не заперта. По всей вероятности, Аксинья в темноте неверно набросила крючок, а может быть, она нарочно оставила дверь открытой, зная, что скоро должен явиться Санька.

Как бы то ни было, а Рыжик воспользовался благоприятным обстоятельством и юркнул в мастерскую. Там, чтобы никого не обеспокоить, он полез под верстак и улегся комочком на стружках.

Измученный и усталый за весь день, Рыжик, наверно, уснул бы немедленно, если бы до его слуха из другой комнаты не донесся разговор. Разговаривали его отец и мать. Разговор шел о нем, о Рыжике. Мальчик при-таил дыхание и стал прислушиваться.

– Это ты так потому говоришь, – раздался тихий голос Аксиньи, – что мальчик нам не родной… Только я тебе, Тарас, вот что скажу: грешно обижать сироту. Он нас за родителей почитает, любит нас, и мы, стало быть, должны к нему как к родному дитю быть…

– Постой, Аксинья, – послышался басистый голос Тараса, – да я разве худое мальчику желаю?.. Я хочу, чтобы он человеком был… Отдадим его куму Ивану в ученье, и Санька потом еще спасибо скажет нам, потому сапожник завсегда кусок хлеба заработает.

– И не грешно тебе это говорить? Ведь ему еще десяти годов нету, а ты уже его в ученье… Небось ежели б он был тебе родной, ты бы этак не стал делать…

– Ан стал бы! – с легким раздражением в голосе перебил Аксинью Тарас. – Стал бы потому, что самим жрать нечего. Когда мы его взяли, у нас своих ребят не было, а теперича, сама знаешь, сколько у нас ртов…

– А ты не пьянствуй! – спохватилась Аксинья. – Тогда на всех хватит… А то день работаешь, а неделю гуляешь…

После этих слов Тарас не счел нужным отвечать, и разговор прекратился. Спустя немного супруги уснули. В хате стало совсем тихо.

У Рыжика и сон пропал. То, что он сейчас услыхал, до того его поразило, что ему уже было не до сна. Никогда еще его голова так сильно не работала, как теперь. Сначала он даже не мог понять, что, собственно, случилось, но потом, когда он сообразил, в чем дело, ему сделалось до того скверно, что он чуть было не закричал во весь голос.

На другой день, лишь только занялась заря, Рыжик уже был на ногах. Аксинья успела уже открыть ставни, а Тарас возился на чердаке с досками. Верочка и Катя еще спали.

– Мама, а мама! – пристал Рыжик к матери.

– Чего тебе? – недовольным тоном проворчала Аксинья.

– Мама, я вам не родной? – спросил Рыжик и заглянул Аксинье в лицо.

Вопрос был предложен так неожиданно, что Аксинья растерялась и не знала, что ответить.

– Мама, маменька, я, значит, не родной вам? Да?..

– Ты глупости говоришь… Отстань, мне некогда… – проговорила Аксинья и отвернулась от мальчика.

– Нет, мама, я все слыхал… Я… вам не родной… Мама, чей же я?

На глаза Рыжика навернулись слезы. Он еще не плакал, но по вздрагивающему подбородку легко можно было догадаться, что мальчик сейчас разрыдается. Аксинье стало жаль его.

– Ты об этом, голубчик, не думай! – ласково сказала она и провела рукой по золотым кудрям Саньки. – Все люди, – продолжала она, – между собою родные…

Не успела она кончить, как долго сдерживаемые рыдания вырвались наружу. Рыжик упал на лавку и горько заплакал. Все его тело вздрагивало от рыданий.

Аксинья бросилась к нему и стала горячо его утешать.

– Ну, будет! Ну, перестань! – говорила она. – Мы тебя любим… Разве я тебе не как родная? Ведь ты на моих руках вырос!.. Ну, будет!.. Ты для меня все едино, что Верочка.

Рыжик не переставал плакать. Он не слышал и не понимал, о чем говорит Аксинья.

В хату вошел Тарас.

– Это еще что за новости? – воскликнул он, увидав плачущего Саньку.

Тарас не на шутку был удивлен, потому что Рыжик никогда почти не плакал. Аксинья взглядом оборвала мужа, и тот мгновенно умолк. Рыдания мальчика становились тише. Через час он сидел у окна и думал свою горькую думу.

«Чей я?» – мысленно спрашивал он себя и не находил ответа. Горе сразу как-то преобразило мальчика. Он сделался серьезным, задумчивым и молчаливым. Мальчишки, сады, игры, шалости – все это мгновенно вылетело из головы. Ему теперь уже было не до игр и не до шалостей. Он теперь был занят более важным вопросом.

Чей он – вот что ему нужно было узнать.

Солнце высоко поднялось над рекой, когда Рыжик вышел на улицу. Никогда он еще не выходил из дому таким тихим, таким скромным. Обыкновенно его «выход» сопровождался резким и тонким свистом, который он производил двумя пальцами, положив их в рот, под язык. Мойпес отвечал на свист громким лаем, и на улице поднималась суматоха: куры и кошки в смертельном страхе мчались во все стороны, прячась от врагов, а соседки говорили:

– Проснулся уже, рыжий чертенок!

Сегодня Рыжик вышел на улицу тихо и молчаливо. Вид у него был такой, точно его сейчас высекли. Он шел с низко опущенной головой и грыз ногти. Мойпес, давно уже ожидавший появления хозяина, с радостным визгом бросился ему навстречу, но Санька одним жестом руки умерил собачий восторг, и Мойпес поплелся позади, тихо повиливая хвостом.

Мальчик все еще находился под влиянием своего горя и чувствовал себя прескверно. От сильных волнений у него заболела голова, мысли спутались, и он ни о чем не мог думать. На улицу он вышел без цели, без желаний. С товарищами он боялся встретиться: ему теперь стыдно было им в глаза смотреть. Рыжику казалось, что теперь он другой и что как только на него посмотрят, так сейчас же все узнают, что у него отец и мать не родные.

Чтобы избегнуть нежелательных встреч, Санька спустился к реке, сел у самой воды на большой плоский камень и задумался. Мойпес также подошел к воде, полакал немного, вытер языком нос, поворчал на собственную тень, что дрожала на светлой поверхности реки, и уселся рядом с хозяином.

Рыжик стал припоминать все обиды и огорчения, нанесенные ему когда-либо его родителями. Отец всегда с ним дурно обращался, а когда наказывал, то наказывал больно. И все это потому, что отец он был не родной. Мать, конечно, лучше обращалась, но все-таки она Верочку больше любит. Тут Санька вспомнил, как третьего дня мать делила сладкий пирог и Верочке отдала самый большой и вкусный кусок. Воспоминание о пироге подняло целую бурю в сердце Рыжика.

«И всегда она так: Верке всё, а мне ничего», – говорил самому себе Санька, и злоба против тех, кого он привык считать за родителей, закипала в его груди.

– Санька, ты что там делаешь? – вдруг услыхал Рыжик.

Он поднял голову и увидал на краю обрыва Ваську Дулю, одного из своих уличных приятелей.

– Мы тебя ждем: на баштаны идти надо… Слышишь, Санька? – кричал с обрыва Васька.

– Никуда я не пойду… – тихо пробормотал Рыжик и отвернулся от него.

«Выпороли!» – решил про себя Васька и убежал.

Долго сидел Рыжик на берегу и все думал об одном и том же. Наконец в полдень он поднялся на обрыв и пошел вдоль Береговой улицы. Возле хаты крестной он остановился. Как раз в ту минуту Агафья-портниха вышла зачем-то из дому и увидала Рыжика. Она сразу заметила, что с ее крестником произошло что-то неладное.

– Ты что это сегодня такой тихий? – спросила Агафья ласковым голосом.

– Мама крестная, – обратился к ней Рыжик, подняв на нее свои заплаканные глаза, – скажите мне по правде: мой отец и мама – мне не родные?

В голосе Саньки послышались слезы.

– Кто это тебе сказал? – встрепенулась Агафья.

– Я слышал, папа и мама разговаривали… Меня хотят отдать к отцу крестному сапоги шить. Я чужой им… Мама крестная, скажите, чей я?.. У меня нет родной мамы?.. Я сирота, как Дуня?..

При последнем вопросе голос у мальчика прервался, и он громко, судорожно зарыдал.

– Нехорошо плакать, – утешала мальчика Агафья. – Ты ведь умный мальчик… Ну, брось, перестань!.. И о чем тут плакать?..

– Они мне не родные… – всхлипывая, протянул Санька. – Ну так что же, что не родные? Но они же любят тебя. – Нет, не любят! – выкрикнул Рыжик. – Они Верку любят… Меня крестному хотят отдать… Я ничей… Я чужой…

– Полно тебе! У родных матерей дети лучше не живут… А могла ли бы еще твоя мать прокормить тебя?

– Какая мать? – уставился на Агафью Рыжик.

– Твоя.

– А где она?

Рыжик моментально перестал плакать и весь оживился. Агафья спохватилась было, что сказала лишнее, но уже было поздно. Санька осыпал ее вопросами и настойчиво требовал на них ответа. Агафья скрепя сердце в немногих словах рассказала ему, как десять лет тому назад Аксинья случайно нашла возле сарая умирающую женщину, никому не известную, как эта женщина умерла, и как она, Агафья, крохотного ребенка ее накормила грудью, и как, наконец, Зазули взяли его к себе на воспитание.

Трудно передать, какое сильное впечатление произвел рассказ Агафьи на Рыжика. Пока она говорила, он слушал ее с напряженным вниманием, а когда она кончила, он закидал ее вопросами. Ему хотелось знать: какая была его мать? какой он сам был тогда? где именно она умерла и где ее похоронили?

Удовлетворив свое любопытство, Рыжик со всех ног бросился домой. В хату он даже не заглянул, а подбежал к сараю и внимательно стал осматривать тот самый клочок земли, на котором, по его мнению, умерла его родная мать. Долго стоял он молча, потом опустился на колени и прошептал: «Мама… моя милая мама, родная мама…» И поцеловал землю. Затем он вошел в сарай, забился в самый дальний угол и беспрепятственно предался там своему горю.

Усталый, измученный и голодный, Рыжик долго плакал, вызывая в своем воображении образ родной, но – увы! – неизвестной матери, и наконец заснул рядом со своим верным другом Мойпесом.

Глава VIII
Бегство

Прошло две недели. Рыжик постепенно стал забывать о своем горе. По-прежнему стал он сходиться с приятелями, по-прежнему стал бегать по улицам и забираться в чужие сады. О своем происхождении он никому ничего не говорил, и товарищи его оставались в полном неведении. Единственно, перед кем Рыжик излил свою душу, – это перед Дуней. К ней он отправился на другой день после разговора с крестной матерью и рассказал девочке о своем несчастье.

– Теперь и я сирота… – плача говорил он, стоя перед Дуней.

Девочка смотрела на своего покровителя со страхом и удивлением. Во-первых, она никогда не видала Рыжика плачущим, а во-вторых, она никак не могла понять, почему его отец и мать ему не родные.

– Ты, Дуня, смотри никому не говори, а то мальчишки как узнают, дразнить начнут… – сказал Рыжик и ушел домой.

С тех пор Дуня его долго не видала.

А Рыжик, проплакав два дня, почувствовал себя лучше и, незаметно для самого себя, становился прежним сорванцом. Опять было начались беспрерывные купанья в речке, беганье по улицам с Мойпесом и многочисленной оравой мальчишек, опять было начались кражи фруктов из чужих садов, как вдруг в один прекрасный день с Рыжиком случилось новое несчастье.

Произошло это совершенно неожиданно. Подрался он как-то под вечер с приятелями и прибежал домой умыться. А дома Аксинья бранила Тараса за то, что он пропил последний четвертак, на который она рассчитывала купить муки для хлеба. Тарас и кум его Иван сидели на верстаке и, казалось, внимательно прислушивались к злобным причитаньям Аксиньи, стоявшей у печки и бессознательно ковырявшей ухватом земляной пол. За печкой, притаив дыхание, сидела Верочка. Аксинья горькими упреками и бранью думала облегчить свое горе и поэтому не скупилась на слова. Тарас, зная по опыту, как трудно заставить жену замолчать, когда она намерена высказаться до конца, безмолвно и покорно внимал голосу Аксиньи и только изредка кидал на кума тоскливые взгляды, как бы спрашивая его: «Слышишь, брат?», на что кум каждый раз отвечал тихим вздохом – дескать, слышу.

И вот в такую-то злую минуту явился Рыжик. На нем, что называется, лица не было. Серая рубашка была изорвана в клочки, щеки исцарапаны, а из разбитого носа сочилась кровь.

– Кто это тебя так? – воскликнула Аксинья, увидав Саньку.

Рыжик молчал и, видимо, употреблял все усилия, чтобы не расплакаться.

– А вот мы сейчас узнаем, где он был и с кем воевал, – проговорил Тарас и соскочил с верстака.

В душе Зазуля не чувствовал к мальчику никакого озлобления. Напротив, он даже обрадовался появлению Рыжика, положившему конец красноречию Аксиньи; но тем не менее Тарас счел нужным схватить аршин и состроить такую сердитую физиономию, что Верочка, выглянув из-за печки, задрожала вся от страха.

– Говори сейчас, где был? Ну?.. – грозно закричал Тарас, приблизившись к Саньке.

У того и сердце биться перестало.

– Где был, спрашиваю! – повторил Зазуля и сверкнул глазами.

– На улице… – тихо и с трудом ответил Рыжик.

– Где, говоришь ты?

– На улице.

– На улице? А нос кто тебе разбил?

– Митька да Харлампий.

– За что?

– Не знаю.

– Так-таки не знаешь?

Рыжик опустил голову и молчал.

– Иван, – вдруг обратился Тарас к куму, – будь отцом родным, яви такую милость и возьми ты у меня этого каторжника!.. Сделай из него человека, и я век тебе буду благодарен.

В голосе Зазули слышалась такая искренняя мольба, что Иван поспешил сейчас же изъявить свое согласие.

На другой день Рыжик, умытый и одетый в новую рубашку, сидел у крестного отца на низеньком круглом стульчике с кожаным сиденьем и весь отдался невеселым думам. Обеденное время давно уже прошло, а Рыжик ничего еще не ел. В хате сапожника, помимо Саньки, не было ни одной живой души. Иван привел крестника и, передав его жене со словами: «Вот тебе, Катерина, помощник!» – ушел на базар за товаром.

– Хороший мальчик, нечего сказать… Тьфу!.. – приветствовала Саньку Катерина, мельком взглянув на его исцарапанное лицо. Потом она повозилась немного у печки и также ушла.

Рыжик остался один.

С каждой минутой ему становилось грустней и обидней. От нечего делать он стал осматривать внутренность комнаты, в которой он раньше редко бывал, так как у сапожника детей не было.

Мало обрадовала мальчугана обстановка сапожной мастерской. Куча инструментов на низеньком столике, обрезки кожи, крошечное оконце и затхлый, сырой воздух удручающим образом подействовали на Рыжика, и он, недолго думая, решил бежать. Куда – этого он еще и сам не знал. Одно только было для него ясно – что домой ему идти нельзя.

«Я всем теперь чужой, а потому и делать мне здесь нечего», – решил про себя Рыжик.

Поднявшись со стульчика, на котором он сидел, Санька подошел к дверям, тихо отворил их, высунул голову и, убедившись, что Катерины нет вблизи, быстро выбежал из хаты и моментально скрылся из виду.

Рыжик бежал без оглядки. Страх придавал ему бодрость и прыть. Ему казалось, что за ним гонится весь город и что вот-вот его поймают и засекут до смерти. У Саньки от этой мысли сердце замирало в груди, и он с каждой минутой усиливал свой бег. Отбежав порядочное расстояние, беглец остановился и, убедившись, что за ним никто не гонится, вздохнул с облегчением. От быстрого бега у него закололо в боку и весь он обливался горячим потом. Рыжик постоял немного, вытер подолом рубашки лицо и тихим шагом поплелся дальше.

Голодный и усталый, Санька еле передвигал ноги. Время между тем близилось к вечеру. В воздухе повеяло прохладой. В глубокой прозрачной синеве, весело щебеча, ныряли неугомонные ласточки. Окруженное со всех сторон легкими пурпурными тучками, солнце медленно склонялось к западу. Вскоре пламя заката широким пологом покрыло небосклон.

Санька остановился в нерешительности. Налево от него тянулся длинный ряд низеньких плетней загородных садов и баштанов, впереди широкой темной лентой легла дорога за город, а направо серебрилась поверхность сонной реки. Беглецу эта местность была хорошо знакома. Здесь он делал свои опустошительные набеги на сады и баштаны, сюда он бегал купаться, и здесь он добывал для матери красную глину. Вот он и теперь стоит недалеко от той самой ямы, из которой он вместе с Дуней перед Пасхой доставал глину. Но в настоящую минуту не до садов и не до глины. Влажными глазами глядит он на реку, на поверхности которой волшебными красками играет отблеск вечерней зари. Ему грустно и страшно.

Вон уж и солнце скрылось, и небо потемнело. Близок вечер.

Постепенно замирают шумные отголоски дня. Вот уж и звезды выпали из синей глубины потемневшего неба. Стало тихо. Малейший шорох, малейший звук отдаются с необыкновенной отчетливостью. Река дремлет. Изредка плеснет рыбка, сверкнет серебряной чешуей, и мягкие круги, точно стальные обручи, помчатся к берегу, бесшумно исчезая на пути. Где-то близко по воздуху ударила крыльями летучая мышь… Ко всем звукам Рыжик прислушивается с замиранием сердца, и ему не на шутку становится страшно.

– Артикул! – вдруг среди мертвой тишины раздался чей-то хриплый голос.

От неожиданности Санька вздрогнул и быстро обернулся. В трех шагах от него на большом сером камне сидел Андрей-воин. Старик, по обыкновению, был навеселе, что, однако, не помешало ему сейчас же узнать приятеля, с которым он давно уже помирился.

– Артикул! – снова прокричал солдат.

Но Санька и не думал встать во фронт: ему было не до того. Безрукого это обстоятельство даже немного удивило. Закуривая трубку, он протянул зажженную спичку к лицу мальчика.

– Эге, брат, да ты, никак, контужен? – воскликнул инвалид, заметив глубокие царапины на лице мальчика. – Ты это с кем воевал?

– С мальчишками на берегу, – не без некоторой гордости ответил Рыжик, не считая нужным скрывать истину.

– Враг был силен? – продолжал свой допрос старик.

– Еще как!

– Эге, молодец! Славный будешь вояка!.. А диспозицию какую ты выбрал?

На это Санька не мог ответить, так как не понял вопроса.

– Н-да, братец, – после некоторого молчания снова заговорил солдат, – война – это великая штука… Такой, к примеру, войны, как севастопольская, не было и не будет, потому теперь не тот солдат пошел… Героев нет, н-да-с… Одиннадцать, братец, месяцев враг Севастополь брал, а шиш получил, потому герои были. Сидим это мы, бывало, в траншее аль по Малахову кургану разгуливаем, а гранаты да пули так и свистят, так и свистят кругом… А мы себе знай прогуливаемся да англичан и французов поддразниваем… Да-с, братец…

– Дяденька, а хлеб где вы доставали тогда? – спросил Рыжик, у которого за весь день крошки во рту не было.

– У нас хлеба не было, а были сухари. – Дяденька, а страшно быть на войне?

Безрукий, прежде чем ответить, поднял с камня свой картуз, накрыл им лысую голову и, поднявшись с места, промолвил:

– Бабам страшно, а солдату не страшно.

– Дяденька, я пойду с вами…

– А ты куда, домой? – покосился на него безрукий.

Санька молчал, не решаясь сказать всю правду. Вдруг его зоркие глаза увидали Тараса и Ивана Чумаченко, которые шли из города им навстречу. Мальчуган в испуге шарахнулся в сторону и через минуту стоял уже на краю ямы, в которую недолго думая прыгнул, скрывшись из виду.

– Солдат, братец, войны не боится, – продолжал между тем безрукий, не заметив исчезновения своего собеседника. – Для солдата война все едино, что бал аль свадьба, потому, черт возьми, весело… Трубы трубят, барабаны бьют наступление, пули свистят, а ты себе штыком работаешь, и горюшка мало… Конешно, бывает, что и враг силен! Да только супротив России идти ему не под стать, потому сильнее нет русского солдата… Ты еще, к примеру, щенок, можно сказать, и настоящего понятия о войне не имеешь…

Но тут Андрей-воин неожиданно столкнулся с Тарасом и Иваном, шедшими туда, откуда возвращался солдат, то есть на постоялый двор, и умолк.

Постоялый двор находился на самом краю города и служил первой и последней станицей для приезжающих и отъезжающих крестьян окрест лежащих деревень. Зазуля и Чумаченко ходили в этот шинок только тогда, когда им надо было подальше спрятаться от своих сварливых жен.

– С каким это чертом ты беседу ведешь? – смеясь, спросил у Андрея Тарас.

– Не с чертом, а с парнем твоим беседую я, – ответил безрукий.

При этом ответе Зазуля и Иван значительно переглянулись, словно говорили друг другу: «Изрядно, должно быть, клюнул старик», и оба прыснули со смеху.

– Вы чего ржете? – рассердился было Андрей, но, оглянувшись и увидав, что Рыжика нет возле него, он растерянно посмотрел на Ивана, потом на Тараса и упавшим голосом проговорил: – Он со мною сейчас рядом шел, провалиться – не вру…

– Кто шел? – спросил Тарас.

– Да Санька твой.

– Санька?! – воскликнул Тарас и вопросительно посмотрел на кума.

Но кум ничего ему не мог на это сказать, так как он сам весь день не был дома и ничего не знал о бегстве крестника.

– А может, ты с водкой беседовал, а не с Санькой? – полушутя-полусерьезно стал допытываться Тарас.

Безрукого этот вопрос обидел настолько, что, не ответив, он энергично плюнул и быстро зашагал вперед. Кумовья посмотрели ему вслед, покачали головами и направились дальше, будучи уверены, что солдат допился до зеленого змия.

А Рыжик лежал в яме и затаив дыхание прислушивался к тому, что делалось там, наверху. Яма, в которой лежал Санька, была довольно обширных размеров. Когда-то мужики добывали здесь глину для построек, но впоследствии, когда глубоко вырытая пещера после обильных дождей стала во многих местах обваливаться, они из опасения быть задавленными бросили это место и перешли на другое. Но женщины и дети все еще продолжали по краям ямы выкапывать глину для домашних надобностей. Один только Рыжик не боялся проникать в самую глубь пещеры. Он неоднократно прятал в ней выигранные от товарищей бабки, пуговицы, крючки и конские хвосты для лесок.

Забившись в самую глубь ямы, Санька пролежал с четверть часа, боясь шевельнуться. Вскоре, однако, холод и сырость вынудили его подняться в верхнее отделение пещеры, где было несравненно теплее и суше. Здесь он решил подождать возвращения отца и Ивана, а потом… потом он и сам не знал, куда пойдет. Но пока что он сгреб руками небольшую кучку песка и глины, накрыл ее картузом и улегся, положив голову на подушку собственного изобретения. Долго лежал Санька с открытыми глазами, прислушиваясь к малейшему шороху, как вдруг над ямой мелькнула какая-то тень и громкий лай собаки нарушил ночную тишину. Рыжик сразу же узнал своего верного пса Мойпеса, который, должно быть, весь день разыскивал хозяина по всему городу.

– Мойпеска, голубчик, милый!.. – зашептал он в сильной радости, не зная, как приветствовать дорогого друга.

Отрывистым и громким лаем ответил на приветствие хозяина Мойпес и энергично завилял черным пушистым хвостом.

– Мойпеска, я есть хочу, мне холодно… – стал жаловаться Рыжик.

Тут собака еще громче залаяла, улегшись на самый край ямы. Лай Мойпеса сильно обеспокоил мальчика. Он совершенно справедливо рассудил, что лай этот легко может привлечь прохожих.

– Цыц, Мойпес, цыц, цыц! – сначала мягко, а потом построже обратился Санька к собаке.

Пес смекнул, в чем дело, и немедленно прекратил свой лай. Но зато через минуту он поднял морду вверх и, не спуская глаз с луны, так жалобно и протяжно завыл, что многие обыватели, до слуха которых долетал этот вой, осеняли себя крестом, будучи уверены, что собака воет по покойнику.

Рыжик пробовал и лаской, и угрозами заставить Мойпеса замолчать, но это ему не удалось. Собака по-прежнему смотрела на луну и выла до тех пор, пока измученный, усталый и голодный беглец не заснул под эту собачью колыбельную песню.

Первой узнала о бегстве Саньки Катерина. Придя домой и заметив отсутствие своего «помощника», как назвал мальчика Иван, Катерина со свойственной ей флегматичностью низко согнула худую, долговязую фигуру, заглянула под кровать и, убедившись, что и там «помощника» нет, принялась за свои домашние дела. Только к вечеру Катерина вспомнила о другом, более важном беглеце – о муже, который ушел за товаром и забыл вернуться домой.

– Чтоб ему ни дна, ни покрышки, пьянице окаянному! – выругала она заочно мужа и собралась к Зазулям, где надеялась найти пропавшего супруга. О Рыжике она совсем забыла.

Странная какая-то женщина была эта Катерина. Худая, как скелет, с длинными костлявыми руками и ногами, она всюду вносила тоску и мертвящую скуку. Самое веселое общество при ее появлении немедленно впадало в уныние, словно в комнату вносили покойника.

Недаром Иван называл свою благоверную «холерой тридцатого года»; но в то же время он не на шутку ее побаивался.

– Добрый вечер! – монотонным голосом произнесла Катерина, войдя в хату Зазулей.

– Вечер добрый! – послышался за печкой голос Аксиньи.

– А я к вам… – протянула гостья, став у дверей. – Нет ли у вас моего лодыря?

– Был он у нас, да ушел, да и моего куда-то утащил, – ответила Аксинья и вышла на середину хаты. – Ну, как мой Санька устроился? Плачет? А? – спросила Аксинья.

– Санька? Да его нет у нас.

– Как – нет у вас? Ведь кум Иван взял его в ученье и повел к себе.

– Ну так что же, что повел? А он взял да удрал. Посидел-посидел, а как вышла я из хаты, так и его не стало.

– Ах, боже мой! Где же он? – обеспокоилась Аксинья. – Ребенок весь день не ел, отец с кумом, по дурости своей, напугали мальчика…

Не успела Аксинья кончить, как в хату вошел Тарас, а вслед за ним, трусливо ежась, плелся Иван.

– Эй, жинка, засвети огонь! – гаркнул с порога Тарас и, обернувшись к куму, добавил шутливым тоном: – Ползи, кум, и не бойся: Катерины твоей нет здесь.

Но едва он это сказал, как длинная, сухопарая Катерина быстро отделилась от стены и набросилась на мужа. Тарас ахнул от изумленья и развел руками. Затем очередь настала за Аксиньей. Она принялась, по обыкновению, причитывать, осыпая мужа самыми горькими упреками.

– Душегуб ты окаянный! – рыдая, выкрикивала Аксинья. – Сгубил ты меня, по миру пустишь ты, Мазепа безбожный, семью свою… Приемыша погубил… Говори, басурман, где Санька? Где Санька, пьяница ты этакий?.. – все сильней и настойчивей приставала она к мужу.

Тарас стоял, насупившись, ожидая, когда жена наконец сделает передышку и он получит возможность вставить и свое слово. Но резкий и громкий голос Аксиньи не умолкал. Не переставала кричать и Катерина. Можно было подумать, что обе женщины об заклад побились, кто кого перекричит: так долго и старательно они бранились. У Ивана и Тараса от столь любезной встречи жен даже хмель стал проходить. Оба они, громадные и неуклюжие, стояли с опущенными головами и, казалось, готовы были при малейшем удобном случае шмыгнуть вон из хаты.

– Тише, бабы, говорю вам! – вдруг закричал на женщин Тарас и стал к чему-то прислушиваться.

Женщины как-то машинально замолкли, и в хате наступила тишина. В это время под окном завыл Мойпес. Собака убаюкала маленького хозяина и пришла выть домой. Трудно передать впечатление, какое произвел собачий вой на находившихся в хате; даже мужчины сочли нужным плюнуть три раза, а о женщинах и говорить нечего.

– Вот до чего докричались вы! – заговорил Тарас, обращаясь к своей и Ивановой жене. – До собачьего воя докричались…