Текст книги "Дамы без камелий: письма публичных женщин Н.А. Добролюбову и Н.Г. Чернышевскому"

Грустно думать мне что и Вами я оставлена, и не могу ничем утешить себя, теперь такое скучное время, нет никаких занятий, у нас теперь каникулы, даже в клинику не принимают больных, а прочие уехавши по поместьям, и это будет продолжаться до сентября месяца. Простите, добрый Николай Гаврилович, что я беспокою Вас, я кажется, надоела Вам своими письмами, но если Вы хотя настолько были бы добры и написали мне пару строчек, Вы тогда, добрый Николай Гаврилович, очень успокоите меня. Если бы я могла написать все что я чувствую, и как горестно я провожу свое время, мне все кажется, что Ник[олай] А[лександрович] жив, он постоянно стоит перед глазами, я не умею по-русски так описать свое положение (письмо № 46, с. 184).

Возможно, это был второй из наиболее благополучных периодов дерптской жизни Грюнвальд, поскольку по ее не совсем внятным обмолвкам можно заключить, что она могла теперь работать при клинике не только в роли акушерки, но и в какой-то другой (ведь у акушерок не бывает каникул, только отпуск). И конечно же, Тереза вспоминала добрым словом покойного Добролюбова, благодаря которому она могла теперь жить новой жизнью.

На этом жизнеописание Грюнвальд могло бы прерваться за отсутствием материалов о ее дальнейшей судьбе, однако 1863 г. принес ей новые неприятности. 18 июля 1863 г. дерптский фохтейский суд[84]84
  То есть местный суд, подчинявшийся магистрату и до 1889 г. функционировавший в рамках особой правовой системы прибалтийских губерний.


[Закрыть] возбудил против нее дело по иску пяти кредиторов (домовладелица Анна Кидов, домовладелец Гедт, домовладелец Карл Зольберг, Лиза Саар, фрау София Шульц), которым она задолжала в совокупности 228 рублей. В протоколе разбирательства Грюнвальд описывалась следующим образом:

Живя в Дерпте в крайне стесненных обстоятельствах, не имея вида [на жительство, т. е. паспорта], пока фрау Шульц присматривала за ней, подолгу истощенная, оставалась на месте до выздоровления; предлагается: если кредиторы разрешат, она должна покинуть Дерпт в ближайшие недели, чтобы могла попасть в Ст. Петербург под присмотр, чтобы не укрыться от всех кредиторов (оригинал по-немецки, перевод Т. К. Шор)[85]85
  Eesti Rahvusarhiiv. 996.3.403. Folio 1 («Da sie hier in Dorpat in den drückendsten Verhältnißen lebe, auch keine Aussicht habe, die Fr[au] Schults zu besichtigen, so lange sie herab [?] bleibe: so trage sie gesund an: ist ihr an den Gläubigern gestatet wurde Dorpat auf seie die Woche verlassen zu dürfen, um sich nach St. Petersburg zu begeben an Pfege sie Sehers werden austreiben können, um allen ihren Gläubigern zunichte zu werden»).


[Закрыть].

Примечательно, что в протоколе никак не назван статус или род занятий Грюнвальд – ни как акушерки, ни какой бы то ни было другой. Также подозрительно, что за почти три года жизни в Дерпте она не смогла получить никакого «вида», т. е. паспорта или какой-то иной бумаги.

В итоге заимодавцы согласились отпустить должницу в Петербург в надежде, что она сможет раздобыть там денег, и 19 июля полицейское управление выдало Грюнвальд специальный проездной билет, прикрепленный к паспорту, который она должна была предъявить по возвращении в Дерпт[86]86
  «Теперь, когда Императорское полицейское управление предоставит ей необходимое разрешение и ее в должное время уведомят, Тереза Грюнвальд на несколько недель должна будет ехать по прикрепленному [к паспорту] проездному билету и в дальнейшем обязана этот паспорт [в оригинале – Pass] здесь предъявить» (Ibid. Folio 2).


[Закрыть].

В конце июля – начале августа 1863 г. Грюнвальд появилась в Петербурге, остановившись на Гороховой улице в доме купца Гребнева (см. письмо № 48, с. 188). Здесь она попыталась обратиться к единственному в Петербурге человеку, который мог бы ссудить ее 228 рублями, – Чернышевскому. Написав ему, Тереза не получила ответа: адресат в тот момент был арестован и находился в Петропавловской крепости. Зато Тереза смогла попасть на съемную дачу к его кузенам – Александру Николаевичу и Евгении Николаевне Пыпиным, которые дали ей всего 5 рублей (см. письма № 47 и 48, с. 187), но посоветовали все-таки написать Чернышевскому и, видимо, помогли передать ее письма в тюремную почту. В письме от 23 августа 1863 г. (№ 48) она снова пересказывает всю свою дерптскую эпопею, присовокупив, однако, новый любопытный штрих:

Приехавши в Дерпт, я сейчас же начала учиться и внесла за полгода 62 р[убля] с[еребром] и когда держала экзамен, опять внесла 62 р[убля] с[еребром]. Что же было там делать без места, а я хотела поступить в Клинику, потому что частное место там не стоит заниматься, поэтому я обратилась с просьбой в Клинику, а мне место не давали, потому что там есть Дерптские акушерки, поэтому я заняла денег 800 р[ублей] с[еребром], и только потому что Н[иколай] А[лександрович] писал мне, чтобы я подождала, он хотел прислать. Тут же случилось несчастье[: ] он помер. Потом Вы были так добры и прислали мне 500 р[ублей] с[еребром]. Я сейчас отдала их и осталась 300 р[ублей] с[еребром] должна (с. 186–187).

Нюанс заключался в том, что годом ранее в письме тому же Чернышевскому от 12 марта 1862 г. (№ 44) Грюнвальд радостно, с облегчением и благодарностью сообщала, что погасила все долги (с. 181). Легко догадаться, что невесть откуда взявшийся долг 1862 г. в 300 рублей был не что иное, как текущий ее долг в 228 рублей, только слегка округленный. Это, пожалуй, первая настолько вопиющая нестыковка в письмах Грюнвальд, что Чернышевский мог начать серьезно подозревать ее в обмане. Начиная с момента подачи против Терезы судебного иска летом 1863 г. она была вынуждена действовать еще более прагматично и решать более серьезные проблемы (изыскивать необходимую сумму и расплачиваться с долгами). Для этого ей приходилось балансировать на грани правдоподобия и в то же время сохранять лицо в переписке с Чернышевским и Добролюбовым. Очевидно, что делать это ей удавалось все хуже и хуже.

В том же письме (№ 48) Тереза давала волю своей фантазии и уверяла адресата, что стоит только ей оплатить дерптские долги, как она сможет вернуться в Петербург и практиковать там акушерство, поскольку платят в столице больше, а «в Дерпте платят подарками» (хотя ранее она утверждала обратное). И далее:

Мне здесь есть 2 случаи, где я надеюсь получить и более 300 р[убля] с[еребром], но это только нужно еще дожидаться. 2 или немного так 3 недели, а до этой поры я не знаю, что мне делать <…> Здесь я могу занят[ь]ся и моя тетушка мне будет рекомендовать больных, потому что сама стара и не имеет силы (с. 187).

Все, что мог Чернышевский сделать для нее из каземата, – переадресовать ее просьбу Пыпиным. Те не были богаты и в ответ на настойчивые письма Грюнвальд (№ 49–50) всего лишь посочувствовали ее благим намерениям, поскольку Чернышевский предупредил их в письме: «Всё это очень может быть не больше, как обманом каких-нибудь плутов или плутовок, водящих ее разными пустыми обещаниями и выманивающих у нее деньги»[87]87
  Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. Т. 14. С. 486.


[Закрыть].

Из протокола заседания фохтейского суда 12 сентября 1863 г. следует, что Тереза вернулась в Дерпт, так и не сумев собрать необходимую для полного погашения долга сумму. Представлявший Грюнвальд хозяин гостиницы г-н Эйхенберг ходатайствовал в суде о предоставлении ей новой отсрочки. Сама Тереза появиться в суде не смогла: когда она ночевала в гостинице г-на Эйхенберга, на нее напал подмастерье Александр Кидов[88]88
  Eesti Rahvusarhiiv. 996.3.403. Folio 3.


[Закрыть] – видимо, муж ее кредиторши Анны, которой Тереза должна была 54 рубля. Суд постановил предоставить Грюнвальд отсрочку и снова дать ей возможность выехать в Петербург, а против Кидова возбудить дело об избиении. Через три месяца, 2 декабря 1863 г., поручитель Грюнвальд г-н Эйхенберг снова ходатайствовал о продлении еще на три месяца разрешения подсудимой оставаться в Петербурге и Пскове[89]89
  Ibid. Folio 4.


[Закрыть]. Помня о том, что во Пскове проживала тетка ее подруги Амалии, можно предполагать, что Тереза могла попытать счастья и поехать туда в надежде раздобыть необходимую сумму. К декабрю 1863 г. в протоколе в качестве кредитора упоминается лишь Карл Зольберг. По-видимому, с остальными Грюнвальд каким-то образом расплатилась. 6 февраля 1864 г. ее паспорт был продлен еще на три месяца[90]90
  Ibid. Folio 5.


[Закрыть].

Все, что произошло с Терезой дальше, с трудом поддается реконструкции. Судебное дело затянулось вплоть до 10 ноября 1873 г.: этим числом датируется последний протокол. Вместо Грюнвальд в суде по ее делу выступали Яан Зольберг и Александр Кидов. Последний был оштрафован за нападение на Терезу на 80 рублей, которые его обязали выплатить Зольбергу, что и покрыло ее исходный долг перед ним[91]91
  Ibid. Folio 6.


[Закрыть]. Вернулась ли она в Дерпт, осталась ли в Петербурге или во Пскове, неизвестно: дальше следы ее окончательно теряются.

Эпизод из жизни парижанки Эмилии Телье

На другом конце Европы одновременно с Терезой Грюнвальд жила Эмилия Телье (Émilie Tellier) – еще одна женщина, тоже вовлеченная в торговлю своим телом, с которой судьба свела Добролюбова осенью 1860 г. Благодаря этой встрече ее письма, публикуемые в этом томе, сохранились до наших дней и донесли до нас ее голос. Если смотреть на эту связь с точки зрения русского критика, то роман с Телье до известной степени повторял историю с Грюнвальд, однако судьба Эмилии похожа на нее только в одном – обе дамы продавали любовь и были несчастны. В отличие от Терезы, чья биография документирована гораздо лучше, о жизни Эмилии мы можем судить только на протяжении тех восьми месяцев с октября 1860 г. по май 1861 г., когда продолжалась их переписка с Добролюбовым. Все остальное, включая происхождение, предысторию и последующую жизненную траекторию Эмилии, к сожалению, остается за кадром. Тем не менее благодаря многочисленным исследованиям парижской проституции середины XIX в. у нас есть возможность хотя бы отчасти увидеть эти месяцы в более широком и подробном контексте ночной жизни французской столицы.

Франция первой половины XIX столетия была для России и для других стран Европы образцом с точки зрения государственного контроля над коммерческим сексом. Еще в 1804 г., раньше других европейских стран, правительство Наполеона встало на путь регуляционизма – целенаправленного построения модели ограничения проституции, надзора за ней и управления ею через систему обязательной регистрации публичных женщин и создания так называемых домов терпимости (maison de tolérance, отсюда русское выражение – калька с французского), которые появились во всех городах империи[92]92
  Обзорный очерк истории парижской проституции на протяжении нескольких столетий см.: Connor S. P. Te Paradoxes and Contradictions of Prostitution in Paris // Selling Sex in the City… P. 171–200.


[Закрыть]. С того момента женщины, предоставляющие сексуальные услуги, должны были регистрироваться и поступать в такие дома; при определенных условиях они имели право работать вне их (например, на собственных квартирах), но все равно подлежали регистрации[93]93
  Corbin A. Women for Hire: Prostitution and Sexuality in France afer 1850. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990. P. 30–31.


[Закрыть]. Хотя в 1820–1840-е годы во Франции преобладающим локусом оказания и сексуальных услуг, и контроля за ними были дома терпимости, они не могли полностью вытеснить более традиционные форматы оказания сексуальных услуг женщинами, уклонявшимися от регистрации или совмещавшими этот приработок с каким-либо другим занятием (официантки, торговки, цветочницы, модистки, прислуга и представительницы прочих рабочих профессий, часто объединяемых под зонтичным понятием «гризетка» – grisette).

По наблюдениям известного исследователя проституции Алена Корбена, во времена Второй империи (начиная с 1851 г.) число и популярность домов терпимости в Париже и по всей Франции начинает постепенно снижаться, достигая минимального за 100 лет (с 1804 г.) значения к началу 1900-х годов. Спад был связан с кризисом традиционной модели регуляционизма, ростом городского населения и миграции, перестройкой Парижа, перераспределением потоков сексуального обмена между разными слоями населения и другими факторами[94]94
  Ibid. P. 115–118.


[Закрыть]. Одновременно расширяются число, сети и типы так называемых «тайных» проституток, само именование которых чем дальше, тем больше становится оксюмороном. В 1850–1860-е годы, т. е. как раз в период пребывания в Париже Добролюбова, прорубленные Жоржем Эженом Османом бульвары и перестраиваемые районы наполняются множеством лореток, кокоток, femmes galantes, lionnes и другими типами публичных женщин, четко разграничить которых не могли подчас даже их современники. Хотя специальные полицейские отряды время от времени проводили рейды на бульварах в поисках незарегистрированных публичных женщин, контролировать свободную продажу любви было невозможно и рынок сексуальных услуг в Париже и других крупных городах позволял мужчинам очень разного достатка найти предложение по своему кошельку[95]95
  Ibid. P. 128–131.


[Закрыть]. Верхний, наиболее фешенебельный этаж этой новой пирамиды свободной проституции представляли femme galantes – наиболее дорогие дамы, ведущие вполне «благопристойный» образ жизни и обитающие за счет своих любовников в частных апартаментах. Ниже в иерархии располагались лоретки (lorete – от названия района вокруг церкви Notre-Dame-de-Lorete), которые могли работать при ночных ресторанах и кафе. Лоретки, как правило, искали обеспеченных иностранцев, увозили их в съемные комнаты на ночь, перед этим могли сходить с мужчинами в театр посмотреть водевиль. Смежный тип был представлен femmes de café. Они искали клиентов с помощью официантов, в том числе в заведениях на внешних бульварах, и снимали меблированные комнаты, часто на одну ночь[96]96
  Ibid. P. 133–137.


[Закрыть].

В архиве Добролюбова отложилось как минимум три письма от женщин, как кажется, ведущих похожий образ жизни. Это Адель Батай, некая Сарра и Мари Шолер (возможно, немка по происхождению). Судя по упоминанию игры в театре, Адель была артисткой в одном из многочисленных парижских театров, кабаре или кафешантанов:

Вчера я ходила в театр и должна там бывать каждый день со следующей недели. У меня к Вам еще маленькая просьба к понедельнику: полагаю, Вы столь добросердечны, что не откажете мне. Я прошу Вас одолжить мне 49 франков для того, чтобы купить платье, которое мне нужно для театра. В понедельник я Вам верну эту сумму.

Я прошу Вас передать эту сумму человеку, которого я посылаю к Вам, и отправлю билеты, чтобы показать, как я играю.

Целую Вас и жду во второй половине дня. Ваша любовница, которая Вас любит и всегда будет любить (письмо № 67, c. 227).

Добролюбов мог познакомиться с ней в одном из театров, куда он «бегал» каждый вечер, как только обосновался на съемной квартире своего приятеля, офицера Генерального штаба Н. Н. Обручева, в Латинском квартале на улице Вожирар (Vaugirard), дом 30[97]97
  Добролюбов Н. А. Собрание сочинений. Т. 9. С. 452.


[Закрыть]. Другая женщина по имении Сарра лаконично сообщала неуклюжему русскому, что, хотя и не смогла его «принять», все равно ждет его в следующий раз – очевидно, на съемной или в собственной квартире (№ 68, с. 228). Третья дама – Мари Шолер – оставила любопытное описание классического места встречи публичных женщин с клиентами: около парадной своего дома на улице Мазарин (Mazarine), дом 72 (примерно между Ситэ и Люксембургским садом, буквально в 10 минутах ходьбы от съемной квартиры Добролюбова), но вне поля зрения консьержа:

Вероятно, Вы приходили напомнить о себе. Мой нежный, спасибо, я не забыла о Вас, и в доказательство тому я бы очень сильно хотела пригласить Вас прийти сегодня вечером, в пятницу в 9 часов вечера, к моей парадной, где я буду стоять, но чтобы консьерж Вас не увидел (письмо № 69, с. 230).

Из этих писем ясно, что Добролюбов интенсивно знакомился с женщинами в театрах, кафе и, возможно, прямо на бульварах, оплачивал визит или целую ночь, оставлял свой адрес, а потом получал письма – приглашения прийти снова и стать постоянным клиентом, а иногда и кредитором. Такова была типичная тактика гостей столицы, молодых и зрелых, свободных и женатых мужчин, приезжающих в Париж в том числе ради развлечения, что отразилось во множестве документальных и литературных текстов середины века. Так, например, через год после Добролюбова в 1861 г. другой молодой сотрудник некрасовского «Современника», прозаик Николай Успенский будет так же наслаждаться прогулками по бульварам в поисках легкой добычи, сообщая в письме поэту Константину Случевскому:

Париж великолепен!.. Я влюблен в Париж!.. Цирк здесь отличный – гризетки все в свеженьких юпочках… В Париже вам одна снежной белизны юпочка швейки много скажет… В Париже надо непременно обзавестись девочкой… да хорошенькой, а это здесь так легко… нигде в свете вы не найдете ничего подобного… Гризетки ходят, как мокрые куры… я иногда примусь бегать за какой-нибудь, да и брошу…[98]98
  Цит. по: Чуковский К. И. Жизнь и творчество Николая Успенского // Чуковский К. И. Собрание сочинений: в 15 т. Т. 9. М.: Терра, 2004. С. 130.


[Закрыть]

В начале октября 1860 г. Добролюбов, вероятно, на бульварах познакомился с Эмилией Телье. Парижанка принимала клиентов на съемной квартире (арендная плата составляла 250–260 франков в месяц[99]99
  Сумма рассчитана на основании информации, упоминаемой Телье в письме № 62.


[Закрыть]), где жила с горничной Мари, которая оказалась ее матерью. Если верить этому признанию (письмо № 62, с. 215), перед нами вполне трагическая история маленькой семьи, в которой дочь вынуждена продавать собственное тело, чтобы содержать себя и свою престарелую и больную мать. Были ли они парижанками или приезжими, по сохранившимся письмам неясно. Обилие разного рода грамматических и орфографических ошибок в письмах Эмилии заставляет предполагать, что образование у нее было лишь самое начальное, а происхождения она была низкого. Эмилия, невысокая блондинка (№ 52, с. 195), «выходила» на бульвары, как она это называла, и там-то и познакомилась с молодым русским, который очень быстро оказался на ее квартире, где видел и ее «горничную» Мари. После нескольких встреч Телье убедилась, что Добролюбов испытывает к ней сильную симпатию. В первом письме она откровенно признавалась, что не любит его, но почему-то несколько ночей подряд не может заснуть и скучает без него. Желая сделать свидания более частыми, Эмилия начиная с 19 октября 1860 г. слала Добролюбову письма с просьбами прийти или сходить с ней в театр (письмо № 52).

По рефренам в ее записках можно понять, что, видя интерес к ней мужчины, она надеялась, что их связь будет продолжительной, а это, в свою очередь, сделает ее жизнь более стабильной и, возможно, даже вовсе избавит от необходимости выходить на улицы:

Я-то сдержу свое обещание, потому что уверена в одном: что ты сделаешь меня счастливой, а я в ответ не перестану тебя любить. Полагаю, что это сделает тебя счастливым (письмо № 54, с. 197).

Наиболее интенсивное общение Телье с Добролюбовым пришлось на середину ноября 1860 г.: на протяжении по крайней мере двух недель до отъезда критика в Женеву и потом в Италию они, скорее всего, виделись регулярно. Он приходил к ней на квартиру, где мог подолгу работать:

…ты мне сказал, что будешь вести себя примерно. Я совершенно этому не верю, но завтра можешь прийти после того, как пообедаешь. Ты поработаешь весь день при мне, а ночью я лягу спать под кроватью, а ты сверху. Наверное, эта идея тебе не кажется хороша, ну, там видно будет (письмо № 57, с. 202–203).

При этом по письмам парижанки ясно, что Добролюбов сомневался в искренности ее чувств, подозревал ее в «лицемерии» и предполагал, что она продолжает «подрабатывать».

«Пишу тебе, чтобы поблагодарить за то, что вновь оказал мне любезность, судя по твоему письму, которое ты мне отправил накануне, – сообщала Телье Добролюбову 11 ноября 1860 г. – Я прочла его, оно причинило мне много боли сначала, но конец был лучше. Не хочу ссориться с тобой, несмотря на твои слова обо мне, какова я» (письмо № 56, с. 200).

В середине ноября Добролюбов принял решение ехать в Италию и около 27–28 ноября отбыл в Женеву. Сложно сказать, как происходило их расставание, что они обещали или чего не обещали друг другу. Судя по дальнейшей переписке, Добролюбов наверняка просил Эмилию больше не «выходить» на бульвары и оставил ей какую-то небольшую сумму на первое время. Телье, однако, нужно было платить за квартиру и за еду, так что она была вынуждена заложить вещи в ломбард или внести деньги за какой-то прежний залог, сумма которого достигала 1000 франков:

Не знаю, как быть, у меня совершенно нет денег. Моя закладная заканчивается завтра, в конце месяца с меня спросят денег. Как быть? Обращаюсь к тебе, мой друг, поскольку не могу обратиться ни к кому другому. Если бы ты пришел ко мне, я могла бы тебя попросить. Теперь я с сожалением узнаю, что ты болен. Прошу тебя, мой друг, если ты можешь помочь мне, сделай это. Мне действительно очень жаль, тем более что я знаю, в каком ты положении. Я потратила то, что ты мне дал, и буду нуждаться. Можешь ли ты выдать мне вперед 1080 франков? (письмо № 58, с. 204).

Ты ошибаешься, мой друг, твои сны – неправда. В четверг ночью я не была в объятиях другого, потому что провела ночь в довольно грустном одиночестве, думая о тебе, хотя и выходила из дому. Я написала тебе сегодня утром, ты получишь мое письмо сразу же по приезде в Женеву. Ты спрашиваешь, были ли у меня трудности с закладной, да, немного. Мне опять пришлось пойти в ломбард, не могла поступить иначе (письмо № 59, с. 206–207).

Добролюбовские деньги кончились, и в начале декабря Телье была вынуждена вернуться к своему прежнему занятию – снова «выходить» на бульвары в поисках клиентов:

В четверг я выходила из дому поневоле, но вид у меня был такой болезненный, что никто со мной не заговорил. И вчера я тоже выходила и выглядела уже счастливее, так что ты должен знать, чтобы лучше себя чувствовать. Я в добром здравии и всем сердцем желаю, чтобы и ты был здоров. Мари много думает о тебе, мы с ней часто о тебе говорим (письмо № 60, с. 209).

8 декабря Эмилия написала Добролюбову очень откровенное письмо, из которого виден поворот в ее настроении и мыслях, вызванный рефлексией над ее собственными чувствами к Добролюбову: она писала ему о любви, решении распродать мебель и выехать к нему в Италию:

Ты не прав, друг мой, когда говоришь, что солнце больше не светит. Мы вместе увидим его свет, он покажется нам еще нежнее, потому что мы будем наслаждаться им вдвоем! Ты не можешь представить, как я рада, когда пишу тебе. Знаешь ли, мне от этого легче. Когда я читала твое письмо Мари, она плакала, и я тоже. Знаешь ли, милый, сердца у нас не каменные. Я приняла решение и выполню его, потому что я поняла, что не могу жить без тебя, и Мари мне советует. И все-таки я его исполню. Я настолько пала духом после твоего отъезда, что больше не жива. В конце концов, друг мой, я решила продать всю свою мебель и последовать за тобой, как только завершу дела. Так что же, друг мой, ты снова скажешь, что я не люблю тебя? Неблагодарный, ведь я еще не разучилась чувствовать, и у меня есть гордость. Я не хочу влачить подобное существование, когда мне уже является иное (письмо № 61, с. 211).

Однако уже через неделю, 16 декабря, Эмилия написала совсем другое по тональности письмо, в котором вынуждена была признать, что все ее планы и мечты о воссоединении с возлюбленным в Италии оказались призрачными и рухнули в одночасье. В каком-то смысле она даже признавалась во «лжи» – обещаниях распродать всю мебель и приехать к Добролюбову, – так как все это абсолютно невозможно. Телье писала о том, что, помимо долга в 1000 франков, у нее были заложены все украшения (включая подаренный критиком браслет), она должна была за три месяца арендной квартирной платы 800 франков, а за всю ее скромную мебель оценщик предложил ей всего 1800 франков (письмо № 62, с. 215). В довершение всего Эмилия открыла Добролюбову тайну: горничная Мари оказалась ее престарелой матерью, которую она никогда не оставит одну, поэтому покинуть Париж и соединиться с возлюбленным – не более чем безрассудная и неосуществимая мечта с ее стороны.

Вероятнее всего, Добролюбов еще перед своим отъездом или уже в письмах из Италии намекал Телье на возможность совместной жизни с ней и даже женитьбы, но с условием, что женщина навсегда бросит прежнюю «профессию» и согласится следовать за ним. Он даже говорил одному из своих парижских знакомых Карлу Доманевскому, что предполагает «прожить с ней счастливо года два»[100]100
  РО ИРЛИ. Ф. 97. Оп. 2. Ед. хр. 64. Л. 1 (письма Доманевского Добролюбову).


[Закрыть]. Косвенным доказательством этому служит признание Добролюбова в письме дяде 13 (25) октября 1860 г., что он «здесь жениться хотел»[101]101
  Добролюбов Н. А. Собрание сочинений. Т. 9. С. 453.


[Закрыть]. Намерениям этим не суждено было осуществиться, хотя критик, скорее всего, понимал, что его жизнь может в любой момент оборваться из-за прогрессирующей чахотки. Добролюбов явно не собирался возвращаться в Париж и звал Эмилию к себе в более теплую и благоприятную для его здоровья Италию, но полностью оплатить дорогу Эмилии из Парижа в Италию и совместные перемещения из одного отеля в другой был не готов.

В те самые первые недели декабря, когда Эмилия еще колебалась, не поехать ли ей вслед за Добролюбовым, сам он обменивался письмами с оставшимся в Париже Обручевым, изливая ему душу и, очевидно, ожидая в ответ сочувствия и одобрения своих поступков. 7 декабря Обручев хвалил Добролюбова за то, что тот «удрал из Парижа». По мнению Обручева, его друг вкладывал в эти отношения гораздо больше, чем Эмилия, которая принадлежит к известному типу падших натур, из эгоизма не готовых ничего отдавать взамен, тогда как истинная любовь должна быть «равномерна с обеих сторон»[102]102
  Добролюбовский архив / публ. В. Княжнина // Заветы. 1913. № 2. С. 91.


[Закрыть].

Подогреваемое письмами Обручева самолюбие Добролюбова, надо думать, было уязвлено, когда он получил от Эмилии письмо, раскрывающее ранее утаенные женщиной подробности ее жизни, включая невозможность оставить ее, как оказалось, родную мать. Очередной план критика найти себе спутницу хоть на несколько лет рухнул. Видимо, поэтому в конце декабря он отправил ей резкое письмо, где не стеснялся высказать все, что он думал о Телье и ее профессии в тот момент. Эхо этого письма отчетливо слышно в ответе Эмилии, написанном 24 декабря 1860 г., в аккурат на Рождество:

Любезный друг мой, твое последнее письмо меня огорчило до смерти. Ты мне говоришь в своем последнем письме, что женщина должна торговать, потому что она сама и есть товар. Зачем же ты так несправедлив ко мне, я и без того уж настрадалась. Мой любезный друг, моя любовь к тебе была ошибкой, потому что раньше я была спокойна, а теперь я словно страждущая душа.

В конце концов, я не хочу надоедать тебе своими жалобами, я сделаю все возможное, чтобы забыть тебя. Больше всего я хочу, чтобы ты изо всех сил постарался вылечиться. Мама не злится на тебя. Наоборот, она искренне жалеет тебя (письмо № 63, с. 217).

В концовке письма просматривается намек на прощание и разрыв отношений. Эмилия писала о том, что собирается «окунуться в водоворот балов-маскарадов», где можно было найти платежеспособных клиентов. На этом отношения Телье с русским клиентом должны были бы, по-видимому, прерваться навсегда, однако Добролюбов по каким-то причинам продолжал – из Италии – надеяться на их возобновление и попросил своего парижского приятеля и поверенного Карла Доманевского в самом начале января 1861 г. нанести несколько визитов Эмилии на ее квартире, чтобы выяснить, что на самом деле происходит с ней и ее матерью и настолько ли в бедственном положении они находятся. Докладывая Добролюбову в письме 12/24 января о том, что он увидел на ее квартире, Доманевский «включил» «мужской взгляд» и свой парижский опыт, чтобы описать тип лоретки, к которому, по его мнению, однозначно принадлежала Эмилия. Здесь уместно привести развернутую цитату из его письма, чтобы во всей полноте увидеть, какую оптику Доманевский предлагал Добролюбову, и вернуться к ней в более широком контексте:

Еще в первый день моего посещения Эмилии, по Вашему приглашению, я заметил, что она капризна, а ведь это самый важный недостаток для спокойной семейной жизни, и поэтому скажу, Вы очень большой срок назначили, предполагая прожить с ней счастливо года два, а я так думаю, судя по ее характеру и по ее любви, она Вас оставит чрез 2 месяца – каково то тогда будет? Ведь я уверен, что у Вас пройдет эта вспышка чувств и потом будете сами же над собой смеяться; – так не лучше ли прекратить все это вовремя, чтоб не навлечь себе, чрез свою неопытность, больших страданий, – а еще у Вас есть это время. […] Видя Вашу ошибку и неопытность в любви, зная же ее последствия, я хотел с Вами переговорить серьезно насчет Эмилии, но Вы так поспешили своим отъездом, что уже не до того было… я радовался мысленно, предполагая всему конец. Во второй раз посещения ее, с одеялом, я убедился из ее расспросов о Петербурге, что лишь расчет, но далеко не любовь туда ее влечет. […]

Вы мне говорили, она никогда у Вас не просила денег, а чем докажете, что это происходило от ее любви, а не от хитрости. Ведь она лоретка, а все они только и рассчитывают на иностранцев, в особенности на русских, что считают за большую честь, и этим хвастаются… Так как не всякий день им приходится иметь добычу, то они и стараются привязать каждого посетителя подольше, и они очень хорошо знают, что лаской и деликатностью всегда можно вытянуть больше, и уже сразу видят от кого что можно ожидать. Вы же своею предубежденностью никогда не подавали к тому повода. На все ее поцелуи и нежности надо смотреть как на дело всего ее ремесла[103]103
  РО ИРЛИ. Ф. 97. Оп. 2. Ед. хр. 64. Л. 1–2 об. (письма Доманевского Добролюбову).


[Закрыть].

Так кем же была Эмилия – несчастной простушкой, искренне полюбившей молодого русского, или расчетливой лореткой, тянувшей из него деньги? Такая постановка вопроса заведомо неверна и бьет мимо цели, поскольку исходит из упрощенных представлений о человеческой личности и коммуникации между публичной женщиной и ее клиентами. Один и тот же человек, в том числе и публичная женщина, в разных ситуациях может носить различные маски и – осознанно или нет – прибегать к разным риторическим стратегиям самооправдания и убеждения. Кроме того, живущий в Париже Доманевский воспроизводил влиятельный в то время дискурс о лоретках как о женщинах, опасных для нравственных основ французского общества. Такое представление сложилось в первой половине 1850-х годов под влиянием физиологического очерка молодых братьев Гонкуров «Лоретка» (1853) и одноименной новеллы Эжена Сю 1854 г. Оба текста стигматизировали лореток, проецируя на них общественные страхи по поводу моральной деградации французского общества и стремительных экономических изменений. Лоретки обвинялись чуть ли не во всех возможных грехах – лицемерии, беспринципности, хитрости, циничном манипулировании любовью мужчин исключительно ради денег[104]104
  См.: Sullivan C. ‘Cautériser la plaie:’ Te Lorete As Social Ill in the Goncourts and Eugène Sue // Nineteenth-Century French Studies. 2009. Vol. 37. No. 3–4 (Spring-Summer). P. 247–261.


[Закрыть].

Явно разделяя подобные представления, Доманевский интерпретировал свои разговоры с Эмилией не в ее пользу, очевидно, подверстывая ее поведение под уже готовый типаж. Все разговоры Карла с Телье вращались вокруг проблемы женской верности – так разведчик рассчитывал «прощупать» готовность женщины последовать за Добролюбовым не только в Италию, но и, возможно, в Петербург, и стать его супругой. Доманевский умышленно напугал Эмилию и «старуху» (т. е. ее мать) рассказом о суровом обычае русских убивать неверных жен (сам он якобы убил уже двух). После этих слов мать Эмилии побледнела и, оставив рукоделие, заявила, что не поедет в Россию и дочь не пустит[105]105
  РО ИРЛИ. Ф. 97. Оп. 2. Ед. хр. 64. Л. 3 об. – 4.


[Закрыть]. Эта сцена дала Доманевскому лишний повод убеждать Добролюбова решительно порвать с парижской «лореткой».

Визиты Доманевского заставили Эмилию думать, что Добролюбов все еще ей интересуется и потому 14 января 1861 г. она, не дожидаясь, пока он сам напишет, отправила ему большое письмо с описанием своей текущей жизни. Прежде всего она признавалась в «любви» и заверяла, что это довольно стойкое чувство, которое «не забывается» (письмо № 64, с. 219). Невозможно рассматривать эти строки в категориях «правда-ложь», потому что они не были ни тем, ни другим. Скорее всего, они были очень ситуативным изъявлением какого-то чувства или воспоминания о нем, обусловленным материальной нуждой Телье и надеждой на помощь от Добролюбова. Женщина сокрушалась о своих несчастьях, описывая свои долги за квартиру и болезнь матери. Наиболее примечательно, что Эмилия констатировала невозможность работать как прежде, поскольку что-то в ней безвозвратно изменилось: она больше не может с прежней самообладанием и легкостью общаться с мужчинами и принимать клиентов: