Текст книги "Дамы без камелий: письма публичных женщин Н.А. Добролюбову и Н.Г. Чернышевскому"

Тереза Карловна наверняка так и не узнала о благородном замысле Добролюбова, который, вернувшись в Петербург в конце августа 1858 г., сразу поехал к Чернышевскому, где и было окончательно принято решение не только не жениться, но и вовсе взять курс на расставание. С конца августа бывшие возлюбленные начали жить раздельно. Расходы на оплату ее квартиры взял на себя, конечно же, Добролюбов. Как можно думать, судя по письму № 5 (с. 103), съемная двухкомнатная квартира была найдена в доходном доме Логинова на Невском проспекте (сейчас дом № 61, рядом с метро «Маяковская» и кинотеатром «Художественный»). Сам же Добролюбов поселился, по приглашению Некрасова, в доме Краевского на Литейном проспекте (сейчас дом № 36). Расстояние между этими двумя домами составляет около 1,3 км, т. е. его можно довольно быстро пройти пешком. В письме к закадычному институтскому другу И. И. Бордюгову 29 августа 1858 г. Добролюбов сообщал, что «Тереза живет отдельно», «занимает теперь две очень миленькие комнаты»[66]66
  Добролюбов Н. А. Собрание сочинений. Т. 9. С. 320, 321.


[Закрыть]. На этой квартире в течение нескольких недель в сентябре 1858 г. жил и брат Добролюбова Владимир, приехавший из Нижнего Новгорода и ожидавший обустройства для себя комнаты в доме Краевского[67]67
  Добролюбов Н. А. Собрание сочинений. Т. 9. С. 327.


[Закрыть].

Решимости совсем порвать с Терезой у Добролюбова не было, и они продолжали встречаться – в основном на ее квартире, так как это было удобнее. Тереза посылала Добролюбову через некоего Антона (возможно, дворника) краткие, без даты, записочки с просьбами прийти на чай или заглянуть на более долгий срок (письма № 6–8). Наверняка встреч было гораздо больше, чем сохранилось записок. Можно думать, что в сентябре – ноябре 1858 г. у Грюнвальд еще сохранялась некоторая надежда на продолжение отношений, пусть и не в виде совместной жизни, но хотя бы в форме регулярных встреч. Добролюбов, однако, чувствовал и думал иначе. Он постепенно приходил к выводу, что их отношения не только исчерпаны, но и не были похожи на подлинную любовь:

Мои отношения с Терезой все более и более принимают какой-то похоронно-унылый характер, особенно с тех пор, как прекратилась их внешняя сторона. Я понял, что никогда не любил этой девушки, а просто увлечен был сожалением, которое принял за любовь. Мне и теперь жаль ее, мое сердце болит об ней, но я уже умею назвать свое чувство настоящим его именем. Любви к ней я не могу чувствовать, потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство во всех отношениях[68]68
  Там же. С. 341 (письмо И. Бордюгову).


[Закрыть].

Идеальную спутницу жизни он представлял иной – духовно близкой, стоящей на его интеллектуальном уровне:

Если б у меня была женщина, с которой я мог бы делить свои чувства и мысли до такой степени, чтоб она читала даже вместе со мною мои (или, положим, всё равно – твои) произведения, я был бы счастлив и ничего не хотел бы более. Любовь к такой женщине и ее сочувствие – вот мое единственное желание теперь. В нем сосредоточиваются все мои внутренние силы, вся жизнь моя[69]69
  Там же. С. 340. Примечательно, что в воображении Добролюбова интеллектуальное равенство его потенциальной спутницы ограничено пассивным чтением его (или чужих) текстов. Он, очевидно, не может представить ситуацию, при которой возлюбленная сама бы писала тексты.


[Закрыть].

Так подошел к концу 1858 г., который Тереза и Добролюбов провожали, возможно, еще вместе (см. письмо № 8). Однако начиная с декабря 1858 г. критик втайне от Грюнвальд ездил к некой Бетти[70]70
  Там же. С. 341.


[Закрыть], а затем на несколько месяцев увлекся сестрой Ольги Сократовны Чернышевской Анной Сократовной Васильевой[71]71
  См. об этом подробнее: Вдовин А. В. Добролюбов… С. 201–205.


[Закрыть]. В такой ситуации Тереза, конечно же, чувствовала, что возлюбленный скоро оставит ее, и использовала самые разные доводы и ухищрения для того, чтобы продлить уже обреченные отношения:

Видишь, милый Колинька, ты говорил, что я на тебе надеюсь. Я даже не надеюсь, буду ли я с тобой иметь возможность хоть говорить в будущем году? Ведь я не знаю, что ты думаешь и что ты хочешь делать. Все-таки мне кажется, что ты или уедешь, или оставишь меня вдруг, тогда это для [меня] было бы ужасно (письмо № 8, с. 107).

Именно в этот период в посланиях Терезы все чаще начинает появляться мотив преодоления своих недостатков и саморазвития:

Прости, милый мой Количка, право, я так искренно желаю исправиться и быть умной, что если бы я могла найти такую добрую маменьку как твоя была, то я, кажется, сделалась бы совсем другим человеком. Если же ты оставишь меня без внимания, то кто же поддержит меня, и чтобы я могла наконец сделаться умным, а не быть [такой] глупой и бессмысленной, как я есть теперь (там же).

Легко догадаться, что с помощью подобных аргументов Грюнвальд рассчитывала затронуть самые тонкие струны добролюбовской души, апеллируя к его сокровенным чаяниям о более развитой спутнице жизни. Чувствуя настоящие потребности критика и, возможно, даже выслушивая его упреки в свой адрес, Тереза все чаще стала просить его присылать ей книги и учебники, которые она старалась читать и тем самым показать «милому Колиньке», что она не такая глупая, как он о ней думал. Иногда она пытается разыграть роль «бедной и глупенькой» женщины, просветить и образовать которую может только Добролюбов (об этой теме речь еще пойдет далее). Одновременно Тереза взяла на себя обязанности домохозяйки критика: неоднократное упоминание пересылаемых простыней, рубашек и чулок в письмах Терезы указывает на то, что она организовывала стирку белья[72]72
  Предположение об этом основано на упоминании пересылаемых простыней и одежды Добролюбова. При этом есть небольшая вероятность, что если в письме № 6 под литерой «П» имеется в виду прачка, то Грюнвальд пользовалась ее услугами и не стирала сама. В одном из писем из Дерпта далее речь идет о том, что стирка была включена в стоимость квартиры.


[Закрыть] и частично обшивала любимого человека.

Еще осенью 1858 г. Добролюбов познакомил Терезу с более широким кругом близких институтских товарищей – Иваном Бордюговым, Михаилом Шемановским и Борисом Сциборским. Когда Бордюгов поздней осенью приезжал в Петербург лечиться, они собирались вместе. В 1859-м в Светлое Христово Воскресение, как вспоминала Тереза об этом гораздо позже (см. письмо № 25), товарищи опять встретились, веселились и разговлялись «шоколадной пасхой». В тот же период Добролюбов представил Терезу также и жене Чернышевского Ольге Сократовне, которая, судя по некоторым фразам, ей очень понравилась; девушка советовала своему «Колиньке» чаще ходить к Чернышевским: «Там тебя умеют ценить и уважать» (письмо № 22, с. 127). Одним словом, жизнь Грюнвальд стала напоминать нормальную жизнь бедной городской мещанки. Не хватало только источников дохода: нужно было искать способы зарабатывать себе на хлеб честным трудом. В письмах Терезы ближе к концу 1859 г. мы находим как минимум два упоминания о взятой на дом работе – скорее всего, шитье или починке белья (письмо № 16, с. 118). Под самый новый, 1860-й, год она сообщала Добролюбову: «Я хочу заняться чем-нибудь в праздники. Я получила 12 р[ублей] с[еребром] за работу. На это я сшила миленькое платье и сделала еще пару мелочей» (письмо № 18, с. 120). Иных свидетельств о каких-либо других заработках у нас нет, и Добролюбову приходилось по-прежнему материально помогать Терезе.

Начиная со второй половины 1859 г. Грюнвальд (надо думать, ради экономии), съехала из квартиры в доме Логинова на Невском и стала жить в каком-то неизвестном нам доме вместе с как минимум одной подругой – тоже немкой, некоей Амалией. Возможно, она-то и надоумила Терезу решиться на смелый шаг – надолго, если не навсегда расстаться с Добролюбовым и уехать из Петербурга в Дерпт в поисках лучшей жизни. Скорее всего, именно об этом замысле она хотела поговорить с Николаем Александровичем, когда писала: «Любимый Колинька, приходи же ко мне сегодня вечером, я совсем одна, и хотела бы поговорить о кое-какой поездке» (письмо № 18, с. 120).

Непосредственной причиной, возможно, побудившей Грюнвальд оставить Петербург, было чрезвычайно неприятное и обидное для ее женского самолюбия обстоятельство: в январе 1860 г. Добролюбов начал пользоваться платными услугами некой Клеманс (ее письмо к Добролюбову печатается под № 51). Отношения с ней начались у Добролюбова еще до отъезда Грюнвальд в январе 1860 г. и продолжались до 14 мая, пока критик не уехал лечиться в Европу. О начале их отношений нам известно из письма Грюнвальд к Добролюбову 26 февраля 1860 г., из которого и выясняется, что Клеманс – имя, возможно, вымышленное, а на самом деле ее звали Катериной:

Одно только больно: если бы не Катерина Кл[еманс], я бы, кажется, ни за что не уехала. Я ведь только уступила свое место и думала, что ты ее очень полюбил, и притом она ведь сказала, что она ни за что не уступит тебе. И даже хотела мне самой сказать это, и слава Богу, что не пришлось слышать (письмо № 23, с. 130).

Добролюбов между тем сам сообщал Грюнвальд о визите к нему Клеманс, но подчеркнул, что он якобы не стал ее «принимать». Тереза на слово ему не поверила и писала 11 февраля 1860 г.:

насчет Кл[еманс]: ты, верно, нарочно мне пишешь, что ты не принял ее. Ты думаешь меня этим успокоить, а мне так думается, что ты ее принял даже слишком ласково – я ведь не могу на тебя за то сердиться – одно бы мне хотелось, чтобы ты лучше другую нашел, только порядочную, а не такую, которая тебя обманывала, так же, как и я, впрочем, гораздо хуже (письмо № 22, с. 127).

Чрезвычайно показательно, что Грюнвальд сама вскрывает карты, указывая на искусство обманывать клиентов – типичную черту поведения, которая приписывалась публичным женщинам в дискурсе XIX в. вообще и в письмах Добролюбова в частности. Это то самое недоверие и подозрительность, которые заставляли мужчин, завязавших отношения с камелиями и другими типами публичных женщин, сомневаться в их верности и представлять их мотивы как исключительно меркантильные. Разумеется, в реальности подобные отношения могли принимать разный характер, включая и искреннюю привязанность, однако доминирующий в публицистике дискурс о специфике характера публичных женщин был именно таков.

Когда Грюнвальд решилась, наконец, уехать, нужно было решить – куда. Дерпт был выбран подругами не случайно: в Лифляндии они бы чувствовали себя комфортнее в родной для них немецкоязычной среде. К тому же у Амалии в Нарве жили родители. Быть может, Амалия что-то рассказала Терезе и о том, что в Дерпте легче найти работу – например, стать акушеркой, отучившись на кратких акушерских курсах при тамошней университетской клинике. (В начале 1860-х годов в России как раз начали массово открываться акушерские и фельдшерские курсы для женщин[73]73
  См.: Петров-Энкер Б. «Новые люди России»: Развитие женского движения от истоков до Октябрьской революции. М.: Издательский центр РГГУ, 2005. С. 204.


[Закрыть].)

22 января 1860 г. или около того Грюнвальд вместе с Амалией прибыли в Дерпт, сняли квартиру в доме Соболева около немецкой церкви – скорее всего, лютеранской церкви Св. Иоанна (St. Johanniskirche zu Dorpat), которая располагается в пределах старого города, недалеко от университета (сейчас Jaani kirik). Квартира была маленькая – «в 2 комнаты, и платим 6 р[ублей] с[еребром], с дровами и с водой, так что мне обходится квар[тира] с кушаньем в месяц 8 р[ублей] с[еребром]» (письмо № 21, с. 124). Первым делом подруги отнесли сбережения (250 рублей) в Рентерею – местное отделение казначейства, которое, помимо прочего, принимало вклады от населения под проценты на несколько месяцев (там же). При такой дешевизне жизни в Дерпте, по сравнению с Петербургом, неудивительно, что, имея в распоряжении 250 рублей и возможность дополнительно просить и получать от Добролюбова, а позже Чернышевского денежные переводы, Грюнвальд могла жить, не работая, довольно долго. Первые месяцы жизни в Лифляндии она и не могла работать, поскольку долго, с конца января по начало марта 1860-го года хворала, если верить ее постоянным жалобам (письма № 22–25). Первые упоминания о поиске занятий встречаются лишь в письме от 8 марта (№ 25): «За обучение и экзамены здесь нужно платить 60 р[ублей] с[еребром], а врач считает, что я не могу учиться, пока не поправлюсь, но все же дома учиться можно» (с. 135). Речь идет об акушерских курсах при клинике Дерптского университета, на которые Грюнвальд планировала записаться. Из этой затеи той весной ничего не вышло – то ли потому что поступать Тереза была еще не в состоянии из-за болезни, то ли потому что она и не хотела учиться, то ли потому, как она писала Добролюбову 28 апреля 1860 г., «в Дерпте до августа не учат» (№ 27, с. 141). В итоге Тереза на лето поехала во Псков, где у ее подруги Амалии якобы жила «больная тетя» («Что мне было делать одной в Дерпте»). Здесь она прожила с 26 апреля и до 22 августа. Если доверять письмам Грюнвальд, именно во Пскове она каким-то образом, не имея специальной подготовки, впервые исполнила роль повивальной бабки и принимала роды:

Добрый Количка, в Дерпт я не могу раньше 25 сентября ехать, потому что тогда я могу взять денег 250 р[ублей] с[еребром], а надо бы ехать раньше, потому что женские лекции в клинике начнутся 22го августа, и лучше гораздо, если я могла быть в начале да притом надо внести 60 р[ублей] с[еребром], иначе там не примут. Не знаю, как мне делать, если я внесу эти деньги, то я могу заняться практикой, и это будет гораздо выгоднее. Тогда я могу и по домам ходить, на то дают право и такую бумагу. Отчего ж ты, милый Количька, не поздравил меня. Я тебе писала, что принимала мальчика у моей хозяйки. Мне не трудно было, потому что я обошлась без Доктора и без Бабки, только тем было трудно, что она мучилась 3 дня родами, а перед тем была 3 недели больна, и я должна была за ней ухаживать день и ночь, за что они мне много благодарили. Хозяйка дала мне 15 р[ублей] с[еребром], подарила 2 кольца, а муж подарил хорошенькие серьги руб[лей] 18 сер[ебром] (письмо № 29, с. 147–148).

Это был первый заработок Грюнвальд; в дополнение к нему она получала деньги от Чернышевского, пересылавшего ей, по просьбе Добролюбова, часть жалованья последнего из кассы «Современника». На эти деньги Тереза смогла за лето 1860 г. обеспечить себя одеждой и новым гардеробом, пригодившимся ей в следующие, гораздо более тяжелые годы:

Видишь, милый Количка, распорядилась я так, получивши от Ник[олая] Г[авриловича] 120 р[ублей][74]74
  Всего в период до 1861 г. Чернышевский послал Грюнвальд не менее 510 руб. (Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. Т. 14. С. 401, 405, 416).


[Закрыть] (два раза по 60 р[ублей] с[еребром]). Я дала хозяйке 40 р[ублей], на 25 шила я себе белье, на 20 юпок, простынь и наволок, да сделала себе 2 ситцевые платье да одно шерстяное. Это будет вместе 16 р[ублей] с[еребром]. И еще сапоги и чулки 5 р[ублей]. И еще тальму 8 р[ублей] с[еребром]. Здесь дешевле гораздо, чем [в] Пет[ербурге], а когда я поеду в Дерпт, тогда я сделаю себе форменное коричневое платье и теплое пальто. – Еще жаль, милый Количка, шубу. Только ползимы я в ней щеголяла, и дешево она обошлась ведь, 28 р[ублей] с[еребром], а здесь нет такие меха (письмо № 29, с. 148–149).

22 августа 1860 г., вернувшись в Дерпт по Псковскому и Чудскому озерам, Тереза какое-то время снова проболела, однако все же внесла 60 рублей серебром в клинику и в сентябре начала посещать акушерские курсы. Известный биограф Добролюбова Б. Ф. Егоров не обнаружил в архиве акушерских курсов клиники Дерптского университета никаких документов, в которых упоминалась бы Грюнвальд, что заставило его сомневаться в том, что она вообще училась на курсах, и считать всю эту историю выдумкой для вытягивания денег у Добролюбова с Чернышевским[75]75
  См.: Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской культуры XIX века // Из истории русской культуры. Т. 5. М.: Языки русской культуры, 1996. С. 262.


[Закрыть]. Но, хотя подтверждающие ее обучение документы не были обнаружены, исключать их существование полностью все же нельзя, равно как и самого факта хотя бы кратковременного обучения Грюнвальд при клинике, поскольку архив акушерских курсов, судя по всему, плохо сохранился. На это указывает историк Дерптского университета Г. В. Левицкий, который не нашел в университетском архиве вообще никаких документов о повивальной школе при клинике за период ранее 1883 г.[76]76
  См.: Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Юрьевского, бывшего Дерптского, университета. Т. II. Юрьев, 1903. С. 54.


[Закрыть]

Однако, по воспоминаниям профессора Рунге, такая школа все-таки существовала и ранее, в 1860–1870-е годы[77]77
  Биографический словарь…


[Закрыть]. Сама Грюнвальд сообщает столько мелких и вполне правдоподобных деталей (фамилии профессоров, названия учебных предметов, экзаменов, стоимость обучения и проч.), что вполне можно предположить ее хотя бы кратковременное посещение акушерских курсов, а, возможно, и успешное их окончание с последующим получением разрешения принимать роды. Начиная с этого момента письма Грюнвальд разительно отличаются по тону от прежних: у нее появляется уверенность в себе, удовлетворение от собственной жизни и того положения, в каком она находится. Вот как она описывала первые недели занятий 17 сентября 1860 г.:

Я, как приехала, сейчас просила Доктора внести в клинику 60 р[ублей] с[еребром], которые он и внес. После 2х недель я поправилась и теперь совсем здорова, только имею мало времени: постоянно у больных и больше у больных, нежели на лекции. Теперь если бы ты меня увидел, мой друг, я думаю, ты бы лучше полюбил, потому что я стала больше на себя обращать внимание. Одеваюсь гораздо опрятнее и хожу в чепчике, что другие находят, что мне идет чепчик, поэтому мои волосы постоянно гладки. Ведь ты не любил, когда я была растрепанная, и ручки всегда чистенькие. Здесь все удивляются, что у меня маленькие руки и ноги, и потому называют die kleine gnädige Frau. Устроилась я здесь очень хорошо. У меня три высокие комнаты с парадной и грязный коридор. И с порядочной мебели за 8 р[ублей] с[еребром], и с дровами, и водой за стол плачу 6 р[ублей] с[еребром], за прислугу 2 р[убля] с[еребром]. Только мне ее не надо кормить. Значит, 25 р[ублей] с[еребром] в месяц мне очень довольно, и даже живу на 25 р[ублей] с[еребром] роскошно. Одно только неприятно: если мне шитьем заняться, то я не могу заниматься. Так как мне нужно ходить часто, то я делаю себе шубу, и она обходится в 42 р[убля] с[еребром]. Дорого, да что же делать. Надо будет хоть заработать. Впрочем, я буду скоро доставать своим занятием, только не шитьем (письмо № 30, с. 151–152).

Любопытно наблюдать, как поднимаются самооценка и самоуважение Грюнвальд, когда окружающие начинают обращаться к ней почтительно «милостивая сударыня». Поскольку она начала посещать курсы, которые предполагали общение с докторами и пациентками клиники, вполне естественно, что у Терезы стали завязываться какие-то знакомства. Так, в октябре отпраздновать день ее ангела собрались 22 человека, большинство из которых были люди семейные (письмо № 31) и, очевидно, доктора и медицинский персонал клиники:

Ты спрашиваешь, в каком обществе я нахожусь. Я знакома только с докторами и их женами. У меня сейчас два больных, в настоящее время одна прелестная молодая госпожа 17ти лет, но другая еще прелестнее, но она старше, ей 28 лет. Она меня щедро одарила. Я уже приняла достаточно много детей. А еще я имею право без экзамена принимать детей, только не могу выписывать лекарства.

Больные меня очень любят за мои руки. В Дерпте не было акушерок с такими маленькими руками как у меня, и еще говорят, что у меня очень маленькие ноги. Видишь, Колинька, я становлюсь заносчивой (письмо № 32, с. 158–159).

Это письмо датировано 6 января 1861 г.; из него следует, что обучение на курсах шло рука об руку с практикой – принятием родов. Возможно, Грюнвальд оказывала услуги и частным образом. Тогда же Грюнвальд попросила Добролюбова прислать ей из Парижа в подарок маленькие наручные часы: «Здесь все акушерки ходят с часами, и мне тоже нужно их иметь, потому что я постоянно опаздываю, ведь у меня нет часов, но прошу тебя, мой ангельчик, не сердись мне они не для щегольства, а только чтобы я знала свое время» (письмо № 31, с. 155). Какова же была радость Терезы, когда к Новому, 1861 г., она получила желаемый подарок (письмо № 32). Появление у Грюнвальд часов может быть косвенным свидетельством того, что она действительно ходила в каком-то статусе на лекции или в клинику, поскольку у нее возникает другое ощущение рабочего времени, отсчитываемого не от процесса или задачи, а от расписания лекций и распорядка работы клиники.

Однако благополучный период в жизни Терезы длился недолго: где-то в ноябре 1860 г. с ней случилась «неприятная история», опять же, если верить ее признаниям[78]78
  Нужно признать, что Грюнвальд вряд ли допустили бы принимать тяжелые роды без прохождения полного курса обучения.


[Закрыть]:

мне нужно было принять роды у тяжелой больной, и она умерла, и ребенок пострадал. За это мне нужно было предстать перед судом. Но я заплатила, и сейчас на свободе – но мне это стоило очень много денег, не было бы у меня денег, меня бы сослали, но, слава Богу, сейчас все позади, и за это я должна тебя благодарить, мой добрый Колинька (письмо № 32, с. 159).

В письме Чернышевскому (№ 38) она упоминает 200 рублей, которые ей пришлось уплатить, видимо, как штраф за неудачно проведенные роды, повлекшие смерть матери и ущерб здоровью ребенка. Сложно сказать, насколько правдив и точен этот рассказ, поскольку никаких подтверждающих его полицейских или судебных документов в Эстонском национальном архиве мне обнаружить не удалось. Возможно, никакого следствия и не было, если Грюнвальд в самом деле удалось откупиться от неприятностей. Во всяком случае, в XIX в. в Российской империи действительно существовала практика особого рассмотрения во врачебных управах всех смертельных случаев при родах для выяснения ошибок в действиях повивальных бабок[79]79
  См.: Пушкарева Н. Л., Мицюк Н. А. Повивальные бабки в истории медицины России (XVIII – сер. XIX в.) // Вестник Смоленской государственной медицинской академии. 2018. Т. 17. № 1. С. 186.


[Закрыть].

Несмотря на этот инцидент, Грюнвальд, если доверять ее письмам, в конце апреля – мае 1861 г. смогла получить в Дерпте казенное место так называемой «свободной» повивальной бабки, за которое якобы нужно было внести 700 рублей серебром, чтобы получить казенную квартиру в три комнаты и разрешение «держать у себя больных» (письмо № 40, с. 175). Здесь сразу два обстоятельства вызывают подозрение. Во-первых, в тогдашней практике в России роды проходили на дому у роженицы или в клинике, но не на дому у акушерки. Во-вторых, факт взимания такой гигантской суммы за казенное место должен был смутить Чернышевского (да и Добролюбова), поскольку законодательство и обычная практика того времени предполагали, что «при трудоустройстве повивальных бабок местные власти обязаны были оказывать всяческое содействие»[80]80
  Там же.


[Закрыть], т. е. предоставлять квартирные и прогонные деньги и другие льготы. В остзейских губерниях, конечно, могла быть в этом отношении своя локальная специфика, но из дальнейших пояснений Терезы становится ясно, что 700 рублей – это что-то вроде взятки, которую с нее потребовали, чтобы она получила казенное место акушерки, или же, возможно, она сама решила «подсуетиться»:

Этот раз я прошу Вас, мне после не нужно будет присылать денег, потому что я буду сама заслуживать себе денег, здесь ведь очень много значит новая Бабка, особенно здесь все такие старые, так я через это много могу выиграть, срок мне дали до 10го июня, тогда я 14го поступлю на службу. Эти деньги для того нужно внести, потому что многие хотят это место, ведь и правда без денег ничего нельзя сделать, да кроме того я буду до смерти своей обеспечена (письмо № 40, с. 175).

Правда, полтора года спустя, в феврале 1862 г., Грюнвальд будет снова писать об этой сумме все тому же Чернышевскому: «Не думайте, добрый Николай Гаврилович, что дорого стоит место, после 12ти лет мои 575 с процентами отдадут мне обратно, здесь в Дерпте уж так заведено, что плотят вперед» (№ 43, с. 179). Это новое объяснение вызывает большие сомнения: вряд ли в Дерпте существовал такой порядок[81]81
  Для подтверждения или опровержения этой версии необходимы дальнейшие поиски документов о работе повитух и акушерок в архиве г. Тарту.


[Закрыть].

За этой суммой Грюнвальд обратилась к Чернышевскому, а не к Добролюбову, и была весьма настойчива в своих просьбах – писала в Петербург и в июне, и в июле 1861 г., причем во второй раз в ее сведениях появились дополнительные и, надо признать, еще более странные штрихи:

Не знаю, как мне теперь сделать, мне уже дали место, потому что я крепко надеялась, что получу денег. Я теперь просто боюсь идти туда, потому что меня посадят, скажут, что я обманула, если я не внесу штрафу 200 р[ублей] с[еребром], тогда меня посадят через неделю, да и место потеряю, которое бы всю мою жизнь обеспечило и для Ник[олая] Ал[ександровича] было бы хорошо, потому что я могла бы много и ему помогать, если бы я могла остаться на месте, я бы получала слишком 150 р[ублей] с[еребром] в месяц, да кроме того квартира (письмо № 41, с. 177).

Из этого письма выяснялось, что Грюнвальд каким-то образом все же получила место и или уже уплатила кому-то часть суммы, или только обещала уплатить, оттягивая срок. С этого момента показания Терезы в письмах к Чернышевскому и Добролюбову становятся крайне путаными и подчас разнятся: сложно установить, что происходило в Дерпте на самом деле. Например, откуда в процитированном выше фрагменте появляется какой-то штраф в 200 рублей за невнесенный платеж, если это не официальная плата, а что-то типа взятки? Возможно, в этот момент Грюнвальд уже перестала держаться фактов и начала наводить тень на плетень, лишь бы получить от Чернышевского искомую сумму. Тот прислал только 40 рублей (см. примеч. 148 к письму № 34) и, наконец, предупредил Добролюбова, что с Терезой происходит нечто подозрительное. Критик и сам, похоже, об этом догадывался и где-то в начале августа 1861 г. прислал Грюнвальд раздраженное письмо, полное упреков в обмане и вероломстве. Ее планы грозили полностью разрушиться. Отвечая Добролюбову 18 августа 1861 г., Тереза, видимо, все больше запутываясь, на сей раз ссылалась на новую беду – якобы на новую смерть своей роженицы:

Теперь померла другая больная, и ребенок также помер [в] самое то время, когда я должна была делать эксамен. Я сама не очень виновата, что они померли, за мной поздно прислали. Прихожу, она уже измучилась. После этого приходит Профессор и говорит мне, что я виновата. В полиции теперь это дело разбирают. Были бы у меня эти деньги, которые я просила взаймы у Николая Гав[риловича], я бы могла получить хорошее место, могла заниматься частными и могла бы в год заслуживать до 1000 руб[лей] с[еребром] в год да кроме того, казенная квартира. А теперь страшно заниматься, потому что меня испытывают со всех сторон и дают больных самых опасных. Милый, добрый Количка, опять прошу тебе: не думай, что я вру или хочу выманивать деньги, но я тебе говорю, положа руку на сердце, я хотела тебе облегчить [жизнь], я думала, что если Н[иколай] Г[аврилович] пришлет 675 р[ублей] с[еребром], я уже внесла 50 р[ублей] с[еребром], то думала, что тебе вовсе не придется мне присылать денег (письмо № 35, с. 163–164).

Бросается в глаза, что судебное разбирательство здесь соседствует с необходимостью внести теперь уже не 700, а 675 рублей за искомое место (остальную часть она уже якобы уплатила). Такое нагромождение злоключений должно было выглядеть совсем уж неправдоподобным, даже если в реальности имело место что-то близкое к этому (например, обещавший ей место чиновник готов был ждать взятки довольно долгое время, довольствуясь задатками). Одновременно Тереза сообщала в том же письме, что 28 августа или 19 сентября ей предстоит экзамен по акушерству и детским болезням, т. е. ее учеба на курсах продолжалась.

В сентябре 1861 г. Грюнвальд отправила Добролюбову следующее жалобное письмо, в котором продолжала просить о 675 рублях, которые нужно было внести за место (№ 36). При этом на этот раз она задействовала новые аргументы – обещала прислать в подтверждение своих слов какие-то документы, как только она их получит. Добролюбов в те тяжелые недели конца октября уже не вставал с постели и к крайнему для Терезы сроку 25 сентября ничего не прислал. От отчаяния в конце сентября, как следует из ее писем, она заняла 350 рублей, а на недостающую сумму в 325 рублей заложила свои вещи:

Я просила до 25 сентября, так крепко я надеялась получить, теперь я должна непременно заплатить до 10 октября, т. е. выкупить свои вещи, в случае, [если] я не выкуплю, тогда продадут, и мне не в чем будет ходить в холодное время. 350 р[ублей] с[еребром] я заняла деньгами, а 325 я заложила вещи. Место это будет на 12 лет, ведь в 12 лет я могу много накопить. Ради Бога, добрый Николай Гаврилович, не думайте, что я обманываю Вас. Эксамен я выдержала, потому и стоило мне так много, ведь много стоит место, а за то ничего не стоит прожить, потому что все дают из казны на все 12 лет, и кроме того я могу уе[з]жать в отпуск на две недели (письмо № 42, с. 178).

Порадуйся же немного за меня, я сдала 3 экзамена, по акушерскому делу, детским болезням и по воспалениям, это разные болезни. Еще я хочу, и уже начала, изучать болезни глаз, потому что, мой любимый Колинька, мне очень нравится медицина, и еще изучаю, как самому можно сделать порошки и разные пластыри и напитки. Самое сложное – болезни глаз, но я все же хочу попытаться (письмо № 37, с. 171).

Грустные новости о больших долгах соседствуют здесь с радостью от сданного экзамена (очевидно, это были финальные испытания на акушерских курсах) и желание продолжать заниматься медициной. Вряд ли она была способна лгать настолько искусно, что придумывала даже пластыри и названия учебных предметов. Скорее, Тереза немного «корректировала» действительно имевшие место обстоятельства, подавая их в выгодном для нее свете.

Примерно в то самое время, когда Грюнвальд начала устраиваться в Дерпте на казенное место на должность акушерки, в Петербурге в ночь на 17 ноября 1861 г. умер Добролюбов, успев за три дня до смерти отправить ей 200 рублей. Поначалу Грюнвальд не знала о его кончине и думала, что бывший возлюбленный просто перестал реагировать на ее просьбы. Единственной надеждой на помощь теперь для нее оставался Чернышевский. 3 февраля 1862 г. она писала ему в очередной раз с просьбой помочь с деньгами для уплаты 700 рублей долга:

Теперь я получила хорошее место. Я не знаю, как сказать по-русски за Kondition[82]82
  Условия договора (нем.).


[Закрыть] [?] я заплатила 575 р[ублей] с[еребром] на 12 лет да бумаги и приписка к городу стоит почти 100 р[ублей]. Притом у меня казенная квартира, но мебели не было, я должна была купить и инструментов, которых нужно дома. Денег я взяла в долг 700 р[ублей], половину по векселю, а другую половину я заложила вещи, срок давно уже прошел, долг я заплатила только 200 р[уб лей], которые Николай А[лександрович] мне прислал (письмо № 43, с. 179).

В ответ она получила от Чернышевского сообщение о смерти ее «Колиньки» и чаемые 500 рублей:

Эти деньги – от Николая Александровича, но письма от него нет при них… да и не будет никогда… Когда увидимся с Вами, поцелуемся и поплачем вместе о нашем друге… Вот уже редкий день проходит у меня без слез… Я тоже полезный человек, но лучше бы я умер, чем он… Лучшего своего защитника потерял в нем русский народ[83]83
  Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. Т. 14. С. 449.


[Закрыть].

Что могла ответить Тереза на скорбное известие? Она жалела, что «потеряла в нем благодетеля», горевала, что будет жить дальше без его помощи, и сообщила, что

Долги свои я заплатила и теперь слава Богу спокойнее стала, пока буду на месте, у меня свое хозяйство и мне дадут побольше квартиру куда бы можно уложить больных. Устроиваться была чрезвычайно трудно, всего нужно много, зато и лучше будет, хорошее карьера т. е. по-нашему (письмо № 44, с. 181).

Благодаря помощи Чернышевского 1862 г. прошел у Грюнвальд благополучно. Она впервые отправила два письма в Петербург, не прося денег и лишь аккуратно интересуясь, почему Чернышевский ничего не отвечает, и делясь с ним новостями своей жизни: