Текст книги "Темные вершины"

– Вот, позволь тебе представить, – Хабанера кивнул на Буша. – Это и есть наш знаменитый доктор, наш, так сказать, гиппократ и авиценна, наш эскулап и подалирий…

Новоявленный подалирий, не зная, что делать, привстал с кресла, слегка поклонился. Мышастый подал ему руку и наконец вынырнул-таки из маскирующей тьмы. Внешность у него оказалась совсем простая и располагающая – круглая стриженая голова, серенькие моргающие глазки, веселая улыбка.

– Очень, очень рад, – сказал он уже не басом, а совершенно обычным голосом. – Значит, будем играть в доктора? Кажется, на моей памяти еще такого не было. Любопытно, любопытно будет посмотреть…

Помня, что сказал Хабанера, Буш только вежливо улыбнулся и неопределенно повел плечом.

– Он вас небось запугал, черт-те чего обо мне наговорил. – Мышастый подмигивал ему левым, выдвинутым из тьмы глазом. – А ведь я совсем ничего, я простой русский человек, люблю выпить, закусить. Чего же тут бояться? А скажите, это правда, что вы гений?

Буш хотел было тактично улыбнуться, но губы его не двигались, замороженные, тоска захлестнула сердце, дрогнула, повела вглубь, в пустоту, в пропасть…

– Не стесняйтесь, мы, гении, всегда поймем друг друга, – продолжал Мышастый, внимательно разглядывая Буша. – Ну или бывшие гении, это уж как кому угодно. Хорхе Борисович ведь не совсем точно выразился, я не поэт, я был поэтом. Знаете, в чем разница?

– В чем? – выдавил Буш, потому что молчать было бы уж совсем нехорошо.

– Поэт обычно умирает вместе с человеком, – объяснил Мышастый. – И неважно, как именно он умер – от пистолетной ли пули, от яда, в петле или мирно в постели, окруженный детьми и внуками, – главное, чтобы человек и поэт умерли вместе. А вот когда поэт умирает раньше человека, то есть бросает писать стихи, он тем самым выносит приговор окружающему миру, всей вселенной. А вселенная не знает, не хочет знать, что приговор вынесен и даже приведен в исполнение, что она уже висит в петле, вывалив наружу синий опухший язык, и предсмертные судороги принимает за пароксизм удовольствия…

Хабанера переменился в лице и покосился на Буша, и даже как будто мигнул ему, словно пытался предостеречь, предупредить. Но Буш стоял растерянный и вовсе ничего не соображал. Одна только мысль вертелась у него в голове: «Зачем он мне все это говорит? Зачем?»

Мышастый смотрел на него, прищурив один глаз, и словно все ждал чего-то. Ждал, ждал, но так и не дождался, запел.

– Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь… – тем же хорошо поставленным басом пел Мышастый. – А прошлое кажется сном, томит наболевшую грудь… Ямщик, не гони лошадей…

Он отвернулся, снова скрылся во мраке, и мрак этот, пошатываясь, шел прочь, к соседней ложе, и слова все тише и тише доносились до них, растворялись в воздухе, умирали.

Хабанера расплющил пальцем пробившуюся на лбу капельку пота, похлопал себя по груди, словно проверяя, весь ли он тут, на месте, не унес ли Мышастый с собою какую-нибудь часть. Но, похоже, проклятый пиит их пощадил, выражение озабоченности и напряжения постепенно сходило с лица Хабанеры. Он даже снова стал поглядывать на арену, где гимнастки выступали уже по одной, морща лоб, поднимая брови, бормоча себе под нос что-то примирительное…

Буш наконец не выдержал:

– Зачем мы здесь?!

Хабанера посмотрел на него настороженно:

– А что такое? Вам не понравилась гимнастка? Сейчас другая выйдет…

Но дело было не в гимнастке, черт с ней, с гимнасткой, Буш просто хотел знать, зачем они тут и для чего. Хабанера в ответ произвел неопределенное движение пальцами и как-то неуверенно сообщил, что они пришли поразвлечься, заодно посмотреть нужных людей и себя показать.

– А Мышастый – нужный человек?

Хабанера покосился в ту сторону, куда ушел Мышастый, криво улыбнулся.

– Мышастый – не просто нужный, он тут главный человек. И не только в нашем деле, в любом здешнем начинании. Он может придать предприятию невиданную скорость, а может и затормозить его, и вовсе похоронить – он все может. Собственно, ради него мы сюда и пришли сегодня. Надо было произвести хорошее впечатление…

– Произвели? – усмехнулся Буш.

Но Хорхе Борисович шутки не принял, был совершенно серьезен.

– Все, что нужно, он увидел.

Буш растерялся.

– Что увидел? Я ведь и двух слов не сказал… молчал все время.

– И очень хорошо, что молчали. Он сразу понял, что вы замкнутый, хитрый и самолюбивый человек.

– Да вовсе я не такой! – воспротивился Буш.

– Мышастому виднее, какой вы, – сухо заметил Хабанера. – А вы – замкнутый, хитрый и самолюбивый, советую это запомнить.

Буш хмуро умолк, уставился на очередную девушку в блестящем красном костюме, которая немыслимо изгибалась под софитами. Но не вынес все-таки молчания, прервал его первый.

– Предположим, – сказал он зло. – Предположим, что я такой – хитрый и так далее. Какая, скажите, тут связь с моей врачебной специальностью?

– Здесь все связано со всем… – рассеянно сказал Хабанера, а сам уже не глядел на Буша, забыл про него, смотрел вниз – неотрывно, напряженно. Буш подумал было, что он заинтересовался новой гимнасткой, но нет, причина его интереса была другая.

Снизу, от подиума, шла к ним женщина красоты удивительной, страшной, почти уродливой. Карминное платье в пол при каждом шаге раскрывалось, обнажая в длинном боковом разрезе ее всю, от узенькой щиколотки до подмышки. Величественная грация царицы, пышные черные волосы, шея длинная, лебединая, губы алые, а на ногах и руках – синевато-белая кожа шероховатыми пятнами, словно их попробовал на вкус грубый напильник… В районе живота и груди кожа утолщалась, переходила в пугающую болотную зелень, словно не человек шел к ним сейчас, а мертвец.

Буш не поверил глазам, решил, что помстилось, что цвет кожи, играя, меняют воздушные радуги, вися над столами. Но нет, она подошла поближе, и зелень, мешаясь с синевой, застыла прямо у него перед глазами, бесстыдно маяча в распахнутом платье. Он судорожно поднял глаза вверх и увидел то же самое – прекрасное в своей бледности лицо, тонкие ясные черты и синие, фиолетовые, в мелких потертостях и чешуйчатых бляшках пятна разложения на нем.

Невообразимая женщина мимоходом чмокнула Хабанеру, скользнула равнодушным взглядом по Бушу и пошла дальше, к ложе Мышастого.

– Хороша? – заговорщицки подмигнул Хабанера.

Буш не знал, что ответить, по коже у него до сих пор бежал холодок.

– Кто это? – наконец выговорил он.

– Это Хелечка. Она… как бы это выразиться… – Хабанера на миг замолчал, подыскивая слова. – Словом, приглядывает за юными дарованиями, отбирает, так сказать, кандидаток.

– Она тренер?

Хорхе Борисович улыбнулся кривой улыбкой.

– Можно и так сказать…

Буш молчал, думал, наконец решился, хоть и не без труда.

– А… что с ней такое?

Хабанера непонимающе поднял брови.

– Я имею в виду лицо, кожу… – заторопился Буш.

– Ах, это… – кивнул Хабанера. – Ничего особенного, проказа, лепра… Но не бойтесь, это не заразно.

Буш на миг потерял дар речи, пришел в себя не сразу.

– Почему вы так уверены?

– Потому что… – тот оглянулся по сторонам, перегнулся над столом прямо к Бушу и прошептал чуть слышно: – Потому что с ней спит Мышастый.

Буш содрогнулся, не поверил, уставился на Хабанеру. Тот откинулся на спинку дивана, качал ногой в остроносом ботинке, глядел насмешливо.

– Но зачем ему?!

Хабанера молчал несколько секунд, смотрел сквозь Буша. Потом заговорил медленно, отчетливо.

– Знаете ли вы, что такое любовь? Но не звериная похоть, а любовь подлинная, всепоглощающая, та, что движет солнце и светила? Любовь, когда не видишь ни тела человека, ни кожи его, ни даже внутренностей, а видишь только вечное сияние его души… Так вот, эта любовь тут ни при чем.

Хорхе Борисович усмехнулся, довольный произведенным эффектом, потом продолжал:

– Вы, конечно, слышали про спортсменов-экстремалов…

– Статья двести восемьдесят два уголовного кодекса? – с невинным видом уточнил Буш, его стала раздражать снисходительность Хабанеры.

Хорхе Борисович лениво кивнул, показывая, что шутка зачтена.

– Хорошая идея, избыток спортивности, на мой взгляд, разрушает общество. Пора бы уже прижать к ногтю этих адреналиновых наркоманов.

– Надеюсь, Мышастый не из их числа? – осведомился Буш.

– Все шутите, – покачал головой Хабанера. – Впрочем, ничего, вам можно… Нет, Мышастый, к счастью, других взглядов на жизнь. Лазать по горам, нырять в океанские впадины, прыгать из самолета с грязным носовым платком за плечами – это для дураков. Однако на тех вершинах, где пребывает Мышастый, жизнь, как бы это помягче выразиться, становится пресной. И каждый ищет свои развлечения, свой риск, свой экстремальный спорт.

– Значит, его спорт – спать с прокаженной? Так он себе нервы щекочет?

– Сказано немножко в лоб, но, в общем, да, примерно так дело и обстоит. Вы же видели Хелечку, можете вообразить, каково это. Спишь с живым человеком, а как будто с царицей мертвых. О, это по-настоящему возбуждает, не каждому так везет, скажу я вам. – Он оглянулся по сторонам и еще понизил голос, до шепота почти. – К тому же ходят слухи, что в постели она крайне искусна. Но имейте в виду, я вам этого не говорил, до этого вы сами дошли, своим умом.

Буш молчал несколько секунд, потом, наконец, выдавил с отвращением:

– Ужасно это все…

– Ай, бросьте, вы же доктор. – Вид у Хабанеры был беспечный. – Ну подумайте, такие, как мы с Мышастым, всю жизнь свою тратят на служение отчизне, нервы на пределе, надо же как-то развлечься. А традиционные способы того эффекта уже не приносят, увы, нет.

– Но она хотя бы лечится? Дапсон, клофазимин – все это возможно сейчас.

Хабанера удивился наивности Буша.

– О чем вы, какое лечение? Ну, предположим, вылечили ее. Кому она будет нужна, куда пойдет? Доить коров, укладывать шпалы, торговать на рынке помидорами? Нет-нет, Хелечка нежное создание, обычной жизнью она жить не сможет. Да вы не волнуйтесь, уверяю вас, она счастлива. Ее любят, ее носят на руках, ей ни в чем нет отказа… Кстати, вы ее заинтересовали.

– Я? – с ужасом спросил Буш.

– Конечно, вы, – Хабанера усмехнулся, скабрезная улыбка гуляла на его губах. – Голову даю на отсечение, что мы ее еще увидим сегодня, знакомство ваше еще только начинается.

Он замолчал, потому что Хелечка и в самом деле возвращалась.

Она молча шагнула в их ложу и молча села рядом с Хабанерой. На лице у царицы мертвых застыло брезгливое выражение, как будто прокаженными были они, а не она. Хорхе Борисович представил ей Буша, та лениво протянула руку для поцелуя, однако доктор не смог себя пересилить и лишь слегка пожал влажные вялые пальцы.

Тут кто-то из нижней ложи помахал Хабанере, и тот, извинившись, стал спускаться по лестнице вниз.

Они остались вдвоем с царицей мертвых. Буш боялся смотреть ей в лицо, опустил глаза. Прямо на него глядело из разреза красного платья тонкое колено, плавно переходящее в стройное бедро. Буш заметался, открыл меню, но там вместо блюд стояли какие-то иероглифы, отдаленно напоминавшие древнеегипетские. Буш с минуту тупо пялился на них, потом беспомощно захлопнул меню.

– Новенький? – лениво спросила Хелечка, не глядя на него.

– Да, – выдавил он. – Только вчера в Москву приехал…

С минуту они молчали. Хелечка, прищурясь, наблюдала за людьми в соседних ложах: те коротко пересмеивались и что-то отпивали из одинаковых коричневых пузырьков, которые разносили официанты.

– Как же я их всех ненавижу, – процедила Хелечка, – тупые, жестокие, жизнерадостные скоты! Все, все на продажу. Даже жизнь и смерть – всего лишь повод для развлечения. Перегрызла бы горло каждому по отдельности, а потом бы умерла на их трупах совершенно счастливая.

Буш не знал, что ответить, только сжимал левый кулак, который пронизывала невесть откуда взявшаяся дрожь. Она взглянула прямо на него, в упор, видна стала левая, изъязвленная часть лица.

– Ну а вы? Зачем вы приехали? Зачем не умерли, как все? Почему предпочли сойти в ад живьем? Наверное, деньги… Или нет, не деньги. Может быть, зависть… месть, разочарование в жизни – что?

Он молчал. Она смотрела на него – пронзительно, не отводя глаз, в полутьме они горели диким белым огнем.

Такая женщина должна быть страшным врагом, думал он. Но почему ее не боится Мышастый? Не потому, что любит, конечно. Наверное, потому, что очень силен. Это его все боятся. И даже она.

– Это случайно вышло, – наконец выдавил Буш. – Само собой, я не хотел.

Она только отмахнулась.

– Само собой ничего не бывает. Случайно можно пирожком отравиться или в космос полететь, это все можно случайно. Но если вы попали сюда, да еще вместе с Хабанерой, это все не может быть случайно.

Он пожал плечами, да и что он мог ответить? В последнее время его не оставляло ощущение судьбы, точнее, фатума, рока, который творится над ним чьей-то могущественной волей – не Бога, не дьявола, но какой-то третьей силы. Да есть ли она на самом деле, эта третья сила, или просто когда-то придумали ее, потом забыли, а теперь вот снова вспомнили, от страха и безысходности, от несбывшихся надежд…

– Будете что-нибудь? – Она кивнула на меню.

– Я… да… – Он смешался, не знал, что сказать. – Тут непонятно.

Хелечка улыбнулась язвительно, щелкнула пальцами. Снова явился юноша в хитоне, она ткнула пальцем в меню, сказала что-то негромко, он поклонился, исчез и тут же вернулся с подносом в руках. На подносе стоял маленький графинчик с чем-то темным, коричневым, булькающим, источающим аромат сладковатый и терпкий.

– Это сома, напиток богов, – сказала она на его вопросительный взгляд. – Попробуйте.

– А вы?

Она усмехнулась.

– Пейте.

Буш поднес графинчик к носу, голова у него закружилась, его повело, и он как-то пропустил момент, когда все содержимое оказалось у него во рту. Он пытался распробовать вкус, но вкуса никакого не было, только маслянистая ускользающая влага на языке – то ли пил, то ли почудилось.

Буш вопросительно поднял глаза на Хелечку, та смотрела на него дерзко и вызывающе.

– Что такое? – спросил он заплетающимся языком.

– Ничего, – отвечала она, пожав плечами.

А сома между тем уже начала действовать…

Буш ощутил, как его стало вытягивать вверх и закручивать по спирали вокруг своей оси. Чувство было небывалое, но сосредоточиться на нем не вышло: невесть откуда, прямо из тишины задрожала музыка. То нарастая, то затихая, она не просто звучала, но разбрызгалась в воздухе, висела, как водяная пыль, как радуга, вздрагивала, вибрировала, мерцала. Спустя мгновение Буш понял, что музыка и была радугой, именно ее он видел над столами. Просто уши его разума были закрыты до поры до времени, он видел, но не слышал. Теперь же все его органы заработали в полную силу: он не только слышал и видел музыку, он ее осязал, он вдыхал ее, пробовал на вкус и даже исчислял, как математическую формулу. Музыка смешалась с ним, вздрагивала и колотилась в теле, каждая клетка была охвачена музыкой, опоясана ей, отравлена, взята в плен, билась и стонала в унисон с ней.

Блуждающий взгляд его вдруг наткнулся на женщину, сидящую напротив. Он не помнил, что это за женщина, но помнил, что должен сказать ей что-то важное. Он судорожно пытался вспомнить, что же нужно ей сказать, а она молчала и смотрела на него. Она смотрела, и в глазах ее разгоралось какое-то пламя. Не желтое и красное, как положено, не белое даже, а фиолетовое, что ли. Это потом он догадался, что не пламя фиолетовое, а просто тушь на ресницах, тени – вся косметика была фиолетовой, а пламя просто прикидывалось, маскировалось…

Но в тот миг это было пламя, оно сияло, жгло, и когда оно сделалось, наконец, нестерпимым, женщина напротив вдруг сузила глаза, встала и, взяв его за руку, повлекла за собой – по лестнице вниз, оставляя за собой ложи, полные веселящимися людьми.

«Куда мы?» – хотел он спросить, но не мог, губы окаменели. Дойдя до арены, где очередная гимнастка выделывала вещи для честной девушки оглушительные, Хелечка свернула в угол, туда, где обычно висят пожарные топоры. Буш шел за ней, как прикованный, да он и был прикован, рука ее, холодная, влажная, держала его крепче адмиралтейского якоря.

Здесь, в углу, она толкнула незаметную серую дверь – перед ними открылась комната с барельефами в стенах, драпированных красным шелком. В комнате на длинном алом диване две гимнастки обхаживали клиента. Одну он даже узнал, она выступала под номером 9, а сейчас не то что номера не имела – была совершенно голой. Вторая же, напротив, не сняла с себя купальника, для остроты ощущений, конечно. Клиент же был одет полностью: бордовый костюм-тройка, золотая сорочка, штиблеты Stefano Bemer, галстук-бабочка, борода, лысина. И вот этого-то полностью упакованного космонавта гимнастки ласкали, целовали в разные одетые места – жилетку, галстук, пиджак и даже бороду. Космонавт заводил глаза, постанывал, сжимал девчонок пальцами, крепко, страстно, до синяков на нежных телах.

– Прочь, – только и сказала Хелечка, не глядя на развеселую компанию.

Девушки испарились сразу, космонавт еще секунду приходил в себя, потом встал и, не открывая глаз, пошатываясь, вслепую, но с безошибочной точностью вышел в открытую дверь и даже притворил ее за собой. Щелкнул английский замок, Хелечка толкнула Буша на диван, села ему на колени, провела длинными нервными пальцами по глазам, по щекам.

– Я нравлюсь тебе, – проговорила она. – Я всем нравлюсь…

Он молчал, дыхание его прерывалось, стало шумным, коротким. На него волной накатывал ужас и где-то в самом центре волны – странное, боязливое сладострастие. В мягком, приглушенном свете пораженная кожа ее приобрела совсем уже дикий оттенок, и теперь не было никаких сомнений, что на коленях у него сидит мертвая, нет, не мертвая – во всей своей ужасающей красоте сидит сама царица мертвых.

Она засмеялась, впилась ему в губы, ужалила пронзительным, болезненным поцелуем. Он резкого движения его бутафорский ус отклеился. Хелечка увидела это, отпрянула, глядела с недоумением, потом захохотала:

– Это что, это приклеено?

Она рванула с него фальшивые усы и эспаньолку, вцепилась пальцами в шевелюру, словно и ее проверяя на крепость, придвинула лицо совсем близко. Глаза ее сияли, обещая радости подземные, нечеловеческие, он только судорожно вдохнул, чувствуя, как страшный водоворот увлекает его вниз, в пропасть… Но тут что-то в ней дрогнуло, зрачки расширились, огонь в них погас, зажегся другой, новый, – страха, трепета, изумления. Не отрываясь, она вглядывалась в него, шептала хрипло:

– Не м-может быть… не может…

Хрустнул сломанный английский замок, с пушечным звуком вылетела дверь, на пороге стоял Хабанера.

Но она даже не обернулась, все глядела с ужасом на Буша, пятилась, сползала у него с колен, упала на пол, не смотрела на него, стонала в истерике, обхватив голову:

– Нет-нет, не надо, прошу… Ведь ты – не он, скажи, что не он, умоляю!

Хабанера в два прыжка пересек комнату, подхватил ее под мышки, прижал к себе стальными руками. Но она не успокаивалась, билась, извивалась, кричала тихо:

– Прошу, пожалуйста, только не он… Скажи, что не он!

– Тихо, тихо, спокойно, – голос Хабанеры вздрагивал. – Не бойся, это почудилось, только почудилось тебе. На вот, выпей, выпей…

Словно из воздуха материализовался коричневый пузырек. Хабанера прислонил его к губам Хелечки, пузырек всхлипнул два раза, отдавая содержимое, задергалось горло на лебединой шее, глаза царицы мертвых осоловели, закатились, она перестал биться, обмякла в руках Хабанеры. Из темной стены, из барельефа выломились двое мощных, голых, бережно подняли женщину, провалились с ней в темноту.

Хабанера проводил ее взглядом, медленно повернулся к Бушу. Глаза его – черные, мертвые, неподвижные – похожи были на пушечные жерла.

Буш хотел сказать, что он ни при чем, что не виноват, что очень сожалеет, но не мог даже разомкнуть губы. По лицу у Хабанеры пошли полосы – черные и желтые, оно стало сплющиваться, неуловимо меняться, превращаясь в звериную морду.

Голова у Буша закружилась, он попятился, споткнулся, упал на пол. Хотел вскочить и не смог: руки свело, сдавило судорогой. Глянул вниз – пальцы на руках скрючились, ногти удлинились, поползли вперед, изогнулись, кисти вспухли, посинели и стали обрастать тяжелой, бронированной, словно у прокаженного, шкурой. Спину ему скрючило дугой, каждый позвонок на хребте выгнулся и вспучился, растягивая кожу, а сам хребет стал мощным и гибким одновременно. Он перестал быть человеком, сделался ящером – допотопным, нелетучим, свирепым, мозг заливала мутная злоба…

Буш лежал на полу на желтом рыбьем брюхе, задние лапы скребли по паркету, цепляясь за толстый, выгнутый, резко сужающийся к концу хвост. Он открыл рот, чтоб закричать, но из тяжелого зоба вырвалось только тонкое угрожающее сипение, сверкнул, затрепетал жадный змеиный язык.

В последнем усилии Буш пытался оттолкнуться от земли, поднял вверх тупую грубую морду и увидел, как нависла над ним сама смерть – тигриная полосатая голова, ощерившаяся тонкими и острыми зубами-лезвиями. Тигр рявкнул и впился ему в загривок, сдавил зубы и Буш почувствовал, как жизнь уходит из него, уходит быстро, с шипением и свистом, словно сдувался воздушный шарик…