Текст книги "Туда, где нас нет"

Алексей Винокуров
Туда, где нас нет

Мы на истину в последней инстанции не претендуем, но и другим не дадим.

…Наутро я проснулся в терновнике, как Моисей. В терновнике, как Моисей, и в верблюжьей колючке – как верблюд. Терновник был не вокруг меня – он свил себе гнездо в самом моем сердце. По утрам совесть терзает меня подобно терновнику, а тщета всего сущего уязвляет, подобно колючке. По утрам все цитадели мои взяты, и все бастионы – разрушены. «Для того ли, – думаю я в эти мгновения, – для того ли я ложился спать, чтобы наутро проснуться как ни в чем ни бывало?»

И вот тернии и колючки окружали мою бессмертную душу, и окровавленная душа моя страдала. Я даже не мог повернуться на бок, потому что колючки тут же впивались в меня, и не давали покоя. Но я не сдался, а, ожесточив свое сердце, досыпал уже на спине.

В семь часов загрохотали двери на первом этаже, как будто в них грянули все демоны ада. На самом же деле это были не демоны, а всего лишь работники СМУ, которое я охранял, пришли на службу. Они так били в двери, как будто хотели разбудить слона. Не сомневаюсь, что они бы его разбудили, да только пришли не по адресу – им надо было в зоопарк или, по крайней мере, – в театр Дурова. «Идите в цирк! – хотел им крикнуть я. – В цирк, неистовые клоуны, там ваш грохот оценят по достоинству!» Но даже и это было выше моих сил, и я только плотнее закутался в свой матрас.

Между тем собравшаяся внизу толпа бушевала все страшнее. Со времен римских императоров, прославившихся своими тогами и блудливыми женами, толпа ничуть не изменилась, а если и изменилась, то только к худшему. Помимо хлеба и зрелищ она требовала теперь еще и работы. И это, на мой взгляд, прямое доказательство того, что человечество окончательно сошло с и так небогатого своего ума. Теперь весь мир, по мнению толпы, существовал только для того, чтобы удовлетворять ее противоестественное стремление к труду.

Прошло несколько минут. Грохот становился все ужаснее.

Я стал даже подумывать, не спуститься ли вниз и не открыть ли двери этим бесноватым. Но это значило бы позволить плоти восторжествовать над духом, чего я, конечно, допустить не мог. И потому дух, скрепя сердце, продолжал мужественно лежать на своем диванчике, в то время как плоть по-прежнему бесновалась на улице.

Довольно скоро под ударами толпы двери начали трещать и я, наконец, опасаясь самого худшего, вынужден был встать с дивана. Быстро сбежав по лестнице, я подошел к двери, припертой изнутри заботливым бревном, и прислушался.

На улице рокотала неуправляемая народная стихия. Из общего нестройного гула иногда вырывались упорядоченные предложения – по преимуществу матерные. Секунду постояв у двери, я выдернул бревно, повернулся и со всей доступной мне скоростью кинулся прочь. Стихия ворвалась в образовавшуюся брешь, взвихрилась и хлынула за мной. Беспорядочно топая и бранясь мужскими, женскими и старушечьими голосами, толпа стала растекаться по комнатам и по этажам. Но я уже был в безопасности, в своей сторожевой комнатке и, бросившись на диван, окопался в собственном матрасе. Я решил доспать свое рабочее время во что бы то ни стало, но тут вдруг загрохотали уже прямо в мою дверь. Я поднялся, полный самых нехороших предчувствий. Дурные предзнаменования в виде угрожающих криков во множестве доносились до меня снаружи.

За дверью, когда я ее открыл, стоял заместитель начальника СМУ. Был он толст, как Гаргантюа, и вид имел самый важный. Глубокие маразмы избороздили его лицо вдоль и поперек, усы торчали. Остекленевшие глаза глядели прямо перед собой, никуда не сворачивая.

Некоторое время мы молча рассматривали друг друга. Он не выдержал первым.

– Идите за мной, – сказал он дурным басом.

Мы прошли по коридору и остановились у какой-то открытой двери. Не так открытой, впрочем, как взломанной.

– Что это такое? – спросил он меня, указывая на дверь.

Вопрос был явно провокационный, поэтому я на всякий случай взял качаловскую паузу. Однако он качаловскую паузу выдержать не смог и как шизофреник, сам стал отвечать на свои же вопросы.

– Это дверь, – сказал он сам себе. – А почему она в таком состоянии?

И он снова посмотрел на меня.

– Вот именно – почему? – повторил я, делая вид, что и меня эта тема тоже очень интересует.

Он ужасно обрадовался, что я наконец заговорил и дальше продолжал уже просто в режиме автопилота.

– Эта дверь, – сказал он, – сломана. Она сломана и из кабинета вынесены разные ценные вещи.

– Постойте, – сказал я, начиная волноваться, – какие еще ценные вещи? Там не было никаких ценных вещей.

– Откуда вы знаете? – сказал он. – Вы что, там были?

Я понял, что совершил страшную ошибку. И стал оправдываться.

– Вовсе не обязательно видеть что-то, чтобы догадываться. Так, Колумб никогда не видел Америки, но догадывался, что она существует и потому открыл ее. Апостол Павел также лично никогда не видел Бога, но научным путем догадался о его существовании и прославился в веках.

– Стыдно, – сказал он с укоризной, – стыдно сваливать свою вину на какого-то там апостола Павла. Павел тут не при чем – тут другие апостолы руку приложили. И они за это ответят. А вы уволены.

Я молча повернулся и пошел к себе в сторожку.

Я лег на диван, накрылся матрасом, но спать уже не хотелось. Этот чертов заместитель со своими дверьми испортил мне весь сон. Тогда я собрал свои пожитки и вышел на улицу. Утро встретило меня мокрым асфальтом и чистым до звона в ушах воздухом. Не говоря худого слова, я двинулся в сторону Лубянки.

Я шел, и все вспоминал с горечью, что изгнан за чужие преступления и уж больше не работаю сторожем в СМУ-22. Все значение произошедшего мне еще предстояло осмыслить, а пока можно было сказать без сомнения, что это как минимум катастрофа. Дело в том, что работа сторожем давала мне средства к существованию. Лишаясь работы, я лишался средств, и, соответственно, существования, что совсем не входило в мои планы. Я уже привык существовать – к хорошему привыкаешь быстро – и мне было бы неприятно исчезнуть с лица земли, словно Атлантида, не оставив по себе каких-то явных следов моей материальной культуры. Если бы я исчез прямо сейчас, археологам в далеком будущем пришлось бы поломать себе голову, пытаясь установить, существовал ли я на самом деле или был просто легендой. С каждой секундой мысль о моем неизбежном исчезновении все глубже внедрялась в мое сознание, и мне становилось все страшнее.

В беспамятстве и тоске я дошел до журнала «Знамя» и стал биться в его стеклянные двери, как подстреленная бабочка.

Надо сказать, что в журнале «Знамя» работали разные люди – в основном все мои хорошие знакомые. Я стоял у закрытых дверей и жаждал поддержки и утешения, но внутри здания все было темно, пусто и мрачно, как до сотворения мира.

«Надо же, – подумал я, – хоть бы один человек был на работе!»

Вот что значит богема.

Я еще немного постучался у двери, надеясь, что у кого-нибудь проснется совесть и мне наконец откроют, но все было тихо. Коллектив журнала «Знамя» в полном составе игнорировал свои рабочие обязанности. Я подумал, что об этом неплохо было бы донести куда-нибудь – в министерство труда, что ли, или в ФСБ. Раньше с этим было гораздо проще. Инстанций, в которые можно донести, было очень много. Собственно, донести можно было в любую инстанцию, даже в пункт приема стеклопосуды, а там бы уже переправили по адресу. Странно даже подумать, что существовали такие люди, которые занимались только доносами и им за это еще и платили. Вот это последнее совершенно непонятно. Ведь это так само собой разумеется, так в духе нашей цивилизации – донести на ближнего, за что же тут еще платить? Если так пойдет дальше, деньги станут требовать за каждое естественное отправление организма.

А между тем донести, безусловно, куда-то требовалось. Ведь если все начнут работать, как журнал «Знамя», то развалят не только великую русскую литературу, но и великую русскую экономику. Счастье еще, что работники литературного фронта не занимаются развалом экономики. Их прямое дело – мораль и нравственность, а тут, в общем-то, уже и разваливать нечего.

Собственно, рабочий день в «Знамени» начинался около двух часов дня, а сейчас было около восьми, но мораль, а тем более сестра ее нравственность не ждут, и хоть кто-нибудь мог бы прийти на работу пораньше. С этой мыслью я еще немного постучался в двери. В конце концов упорство мое было вознаграждено довольно странным образом – вышел засаленный сторож в черном ватнике и страшно облаял меня с ног до головы.

Получив такой недвусмысленный ответ на свои искания, я пошел прочь от «Знамени», влачась и костыляя обеими ногами.

На самом деле, от журнала «Знамя» мне нужна была только поддержка и утешение. Но, видно, и поддержка, и утешение теперь стоят слишком дорого, чтобы можно было добиться их в любой момент по собственному произволению. Но, помимо этого, в «Знамени» лежала еще и рукопись моего нового романа – предыдущий они уже отказались печатать. С этим предыдущим вышла очень поучительная история.

Сейчас вокруг только и разговоров о том, как раньше трудно было печатать литературу. Все вспоминают Солженицына, диссидентов, свободу слова. Да что там говорить о Солженицыне и других ископаемых временах, когда даже мой собственный роман в редакции «Знамени» заворачивали пять раз. Пять раз – вдумайтесь в это! Уж на пятый-то раз могли сломаться! Как бы не так! Только главный редактор, возвращая роман, сказал:

– Хотелось бы того же автора, но чего-нибудь посвежее.

Да где же я вам возьму посвежее, если вы и это по полгода маринуете, хотел я сказать, но из предусмотрительности промолчал. Еще перед этим мне сделали замечание, что для романа вещь эта слишком небольшая.

Но я ведь и не хотел писать большой роман. Я хотел написать маленький романчик. Что, по-моему, характеризует меня с самой лучшей стороны, потому что обычно авторы стараются писать как можно толще, чтобы повысить гонорар. Но все мои доводы не принимались в рассуждение. Только главный редактор знай себе твердил:

– Посвежее бы чего-нибудь, – как будто речь шла не о романе, а о какой-нибудь рыбе-фри холодного копчения.

Ну, хорошо, сказал я в конце концов, посвежее – так посвежее. И за выходные накатал еще один роман. Этот был и толстый, и свежий и, таким образом, совершенно удовлетворял требованиям идеального романа, как их понимает журнал «Знамя».

Сегодня был как раз день, когда должна была решиться судьба моего романа – пойдет ли он к публикации или снова, как обычно, придется подсовывать его по нескольку раз и слышать потом гастрономическое требование: «Посвежее бы чего-нибудь!»

Почему я так стремился опубликоваться в «Знамени»?

Да потому что если бы это удалось, вопрос материального обеспечения был бы решен раз и навсегда. «Знамя» означало почти стопроцентное попадание в шестерку финалистов Букеровской премии, а, может, и саму Букеровскую премию, известность, новые предложения, рецензии в газетах и толстых журналах, интервью и публикации на Западе. А там, чем черт не шутит – не разобравшись, могли и Нобелевскую дать. Одним словом, опубликуйся я в этом журнале, и на меня рано или поздно должен был пролиться денежный дождь. Дело было за малым – опубликоваться. Но вот этой малости мне как раз и не удавалось.

Я долго пытался понять, что же нужно написать, чтобы вещь мою взяли в «Знамя». Я прочитывал насквозь всю прозу, поэзию, эссеистику и даже выходные данные этого журнала за последние несколько лет. Но явно было видно, что у произведений, опубликованных в этом журнале, нет ничего общего. Писателей, печатавшихся в «Знамени», объединяло, на мой взгляд, одно только несомненное свойство – все они писали гораздо хуже меня. Но эта их способность мне была совершенно недоступна.

Так, в раздумьях, я дошел до Лубянки и здесь встал, как вкопанный, не зная, куда двигаться дальше. Можно было, с одной стороны, пойти в студию «Дикси» и узнать, не пришли ли деньги за очередную передачу «Куклы», которую мы писали вместе с Шендеровичем. Но в «Дикси», само собой, никого еще не было. Можно было пойти домой, но дома не было ни копейки и мое появление там не принесло бы никому морального удовлетворения.

Вдруг громкий и чрезвычайно скандальный голос оторвал меня от размышлений.

– Мыло «Сэйфгард»! – с необыкновенным презрением выкрикивал какой-то замызганный дядька, стоя животом к магазинной витрине и спиной ко всему остальному миру. Из его лица я мог разглядеть только мятую, испитую лысину. Коричневый, грязный до умопомрачения костюм отлично гармонировал со всей остальной внешностью гражданина, и только сохранившиеся кое-где пуговицы на брюках говорили о том, что человек этот знавал и лучшие времена.

– «Сэйфгард!» – снова зычно выкрикнул замызганный человек. – Мыло «Сэйфгард» – против воспаления ссадин и прыщей. Пользуйтесь мылом «Сэйфгард» – и ваши прыщи будут в полном порядке!

На этом патетическом моменте он воздел руки вверх и обратил лицо к текущим мимо прохожим. Но тут он не нашел себе ни учеников, ни последователей – все только ускоряли шаг. А проходивший мимо томный господин с серьгою в ухе даже и вовсе отшатнулся в сторону, не желая разделять с незнакомцем его гигиенические радости.

Лысый предтеча здорового образа жизни повернул голову в мою сторону. Вид у него был затравленный и одновременно наглый. Сочетание двух этих качеств в одном человеке возможно только в России. В следующую секунду я узнал его. Это был Петя Дронов, писатель-авангардист и непризнанный гений. Несмотря на ранний час, Петя был уже пьян.

Между тем беспорядочная проповедь его стала возбуждать в прохожих острое буржуазное недовольство.

Я подошел к нему и взял за руку.

– Петя, – сказал я, – пойдем отсюда.

– Постой! – крикнул он, вырывая руку. – Пусть мне дадут мыло «Сэйфгард». Я хочу привести в порядок свои прыщи!

– Я дам тебе мыло «Сэйфгард», – сказал я, оглядываясь, не идет ли милиция, – только пойдем отсюда.

– Нет! – крикнул он. – У меня воспалились прыщи и бубоны! Я не могу идти! Мне поможет только мыло «Сэйфгард»! У меня – самые большие в мире ссадины.

С огромным трудом мне удалось увести его от этой злосчастной витрины. После этого он как-то сразу обмяк и шел за мной послушный, как дитя, время от времени только бормоча что-то о бубонах, из-за которых он теперь якобы не может встречаться с какой-то Дашей.

– Из-за бубонов мы с ней не можем пройти в одни двери, – толковал он.

Кажется, он не только был пьян, но еще и накурился какой-то пакости.

В блаженные времена гонений на правду Петя был тесно знаком со многими литераторами. Часть из них с течением времени поняла, в чем смысл жизни, и стала широко известной, другая часть поступила честнее и попросту умерла. Один только Петя был неприкаян и все не мог решить, к кому ему примкнуть. Я так думаю, что он склонялся к компании покойников, поскольку о живых был самого низкого мнения. И самих литераторов и то, что они писали, он неизменно определял одним словом.

– Что вы мне рассказываете про Пригова, – говорил он. – Пригов – говно. И то, что он пишет – тоже говно.

Я и сам Пригова не жаловал, но мне хотелось конкретности.

– Объясни, почему ты так считаешь? – говорил я. – Что именно ты имеешь в виду, какие произведения Пригова?

– Все, – говорил он безапелляционно.

– Ну, что ты читал последнее у него, что тебе не понравилось особенно?

– Мне ничего у него читать не нужно. Я его писания знаю с десяти лет. Уже тогда это была чушь несусветная.

– Мало ли, что он писал в десять лет! Может быть, сейчас он исправился?

– Исправился? Не смеши меня. Ты видел, какая у него безвкусная лысина? Он в лицо мировой литературе плюет этой лысиной! А бороденка – абсолютная бездуховность! Или вот глаза… Это же не глаза, а сплошной постмодерн! Нет, нет, – цедил он, – исправиться Пригов не мог. Единственное, о чем я сейчас жалею, это что не убил его в третьем классе.

Дальше обычно оглашался список литераторов, которых следовало бы уничтожить в третьем классе, а еще лучше – в утробе матери. Исключение Дронов делал только для Солженицына, которого боготворил.

– Исаича надо было убить после «Архипелага», не позже, – говорил он доверительно, схватив за шиворот какого-нибудь знакомого. – Все, что было написано после этого – фигня.

– Ну, почему же? – слабо сопротивлялся пьяненький знакомый. – Почему же только после…

Никогда Дронов не рассуждал о Солженицыне на трезвую голову.

– По-моему, Солженицын неправильно назвал свою книгу мемуаров. По общему тону Исаича ее следовало бы назвать не «Бодался теленок с дубом», а «Бодался дуб с дубом». И текст не оставляет никаких сомнений в том, какой именно дуб победил. А стиль какой? Помнишь, у Довлатова в «Иностранке»? Солженицына спрашивают, как он относится к сексу, а тот отвечает: «Все сие есть блажь заморская, антихристова лжа…»

Он горько сморкался в старый платок, но неистовствовать не прекращал.

– Вы читали, что он пишет о литературе? «Восстановите правду, пишет он, – и восстановится великая русская литература». Ну, вот вам, солженицынская правда восстановлена. А где, скажите, великая русская литература? Петрушевская, что ли – великая русская литература? Или, может быть, Эдуард Лимонов – не к столу будь помянут?

Теперь я, пользуясь его слабым положением, строго отчитывал этого современного Прометея.

– Ну, как тебе не совестно? – говорил я. – Как в твоем уме сочетается Солженицын и какие-то ссадины? Ведь это же оксюморон!

– Прыщи не пройдут! – слабо выкрикнул он, волоча ноги.

Я взял его покрепче под руку, и мы стали спускаться в подземный переход.

– Чего же ты хочешь? – сказал я. – С чем борешься? Ведь эта реклама совсем для других людей делалась, для другой страны.

– Знаю я эту страну, – процедил он, кривя рот. – Страна геев и лесбиянок.

– Ты неправ, – заметил я. – В этой стране можно стать не только геем…

– Но и лесбиянкой! – захохотал он.

– Но и президентом, – докончил я. – Это единственная в мире нация, где людей объединяет общая мечта – разве это плохо?

– Американская мечта! – желчно крикнул он. – Плевал я на вашу мечту! Холифилд с Тайсоном друг другу морду начистили – вот оно, воплощение вашей вонючей мечты. Мечта – это когда один старый, глупый, никому не нужный негр набил морду молодому, глупому, но тоже никому не нужному соплеменнику – вот это и есть их мечта. Да, за это стоило жить и бороться! Вот для чего обживались бескрайние пространства, и была война за независимость!

– Американская культура не исчерпывается Холифилдом и Тайсоном, – оборвал его я. – У них есть еще Мохаммед Али и Шугар Рэй Леонард. А кроме того, Майкл Джексон и Жан Клод Ван Дамм…

Но он уже не слушал меня и не обращал внимание на перечисляемых деятелей культуры. Он сбился с мысли и вдруг забормотал о каких-то похоронах.

– О чем ты, – сказал я. – Какие еще похороны?

– Позавчера умер Леня Ванин, – толковал Петя.

– Кто этот Леня Ванин?

– Поэт. Собственно, как поэт он был говно, зато человек хороший. Жалко, умер. Поэтов хороших сейчас как мух навозных развелось, а хороших людей днем с огнем не сыщешь. Пойдем, помянем покойничка? Он меня на похороны приглашал.

– Как это – приглашал? – я почувствовал, что теряю разум.

– Ну так, еще когда живой был. Сказал, что если я умру первый, он придет ко мне на похороны, А если наоборот, то я чтобы к нему приходил.

– Не знаю, удобно ли выйдет? – засомневался я. – Меня же он не приглашал.

– Так ты же со мной…

И он, взбодрясь, потащил меня на Николо-Архангельское кладбище.

Похороны были бедные, по третьему разряду. Помимо вдовы и нескольких друзей и сослуживцев был еще какой-то третий секретарь правления СП. Он долго говорил о том, какой мощный творческий гений был потушен коварной рукою смерти в самом расцвете и как черным покрывалом скорби покрылась вся многонациональная русская литература. По его словам выходило, что мы если не Пушкина сейчас хороним, то уж как минимум Тютчева. Даже, по-моему, вдова была неприятно удивлена поэтическим масштабом своего покойного мужа. Или, может, мне просто показалось, а на самом деле она просто его не слишком любила.

Позже читались стихи покойного. Стихи, каюсь, мне не понравились. Да и народ вокруг незаметно позевывал. Один только Дронов хранил скорбное и величественное выражение лица. Что-то явно назревало в нем. Я поискал вокруг бутылку, чтобы отвлечь его, но было поздно.

Внезапно Петя сорвался с места и решительно подошел к могиле. Взгляд его горел вдохновенным огнем, он почти не качался. Лицо Дронова сделалось бледным. Покойник, лежа на пригорке, выглядывал острым носом из своей страшной постели, и я вдруг явственно обнаружил между ними сходство – между поэтом Ваниным и прозаиком Дроновым. В голове у меня мелькнула дикая мысль, что они могли бы быть сводными братьями, но тут Дронов начал говорить и все замерло вокруг.

Вот какую сказал он надгробную речь.

– Братья! – молвил он, сопровождая свою речь душеспасительной жестикуляцией. – Братья и сестры в литературе! Здесь перед вами лежит безжизненное тело поэта Ванина. Все мы, весь мир знает, что как поэт он был абсолютное говно (вдова покойного вздрогнула), но человек был, безусловно, хороший. Он такой был человек, что если бы я был сейчас Иисус Христос, я бы подошел к нему и сказал «Талифа куми!» – «Встань и иди!» – тут Дронов действительно сделал еще шаг к гробу и поднял руки вверх. И столько силы было в его жесте, что глаза присутствующих исполнились безотчетным ужасом, да и сам я непроизвольно поглядел на покойника. Но тот остался недвижим, и только, показалось мне, довольная улыбка проскользнула на его бледных губах.

Между тем Дронов как ни в чем ни бывало продолжал свою речь.

– Лучшие уходят от нас. Зато худшие остаются, – при этих словах Дронов почему-то показал пальцем на ни в чем не повинного секретаря СП. Тот в ужасе попятился. – Их, худших. на тот свет даже дубиной не загонишь. И то, кому они там нужны? Никому! Ни наверху, ни внизу. Вот и сбрасывают их к нам, как в мусорное ведро, чтобы мы мучились. Погодите, скоро всяких жуликов будут приговаривать к вечной жизни на Земле.

Все молчали, неприятно пораженные обрисованной перспективой.

– Все умирают! – загремел Дронов. – Гоголь умер, Довлатов умер, я, того и гляди, умру от такой жизни. А Солженицын все живет! Не удивлюсь, если он переживет весь род человеческий, и на обломках ядерной зимы будет учить крыс, как им обустроить Россию.

– При чем тут Солженицын! – не выдержала вдова. – Мы не Солженицына хороним!

Эта фраза неожиданно поставила Дронова в тупик. Он сразу утратил напор и стал как-то вяло озираться по обе стороны от могильного холма. Толпа отвечала ему неприязненными взорами, однако сходить со своей трибуны Дронов не торопился. Выпитое перед этим спиртное совершило последний бросок ему в голову.

– Кого же в таком случае мы хороним? – поинтересовался он враждебно.

Потрясенная публика молчала. Я понял, что нужно спасать ситуацию.

– У вас есть водка? – тихо спросил я у одного из друзей поэта. Тот посмотрел на меня круглыми боязливыми глазами.

– Это необходимо, – объяснил я. – Иначе его не утихомиришь.

Через полминуты бутылка была у меня в руках. Я показал ее издалека Дронову, солнечный зайчик ударил ему в глаза. Он встрепенулся, озираясь и тут, наконец, увидел направленную в его сторону бутылку.

– Покойный был хороший человек, но я вынужден заканчивать, – провозгласил он. – Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а живые – айда за мной!

С этими словами он сошел с возвышения и пошел ко мне. Под негодующими взорами мы прошли сквозь всю толпу и двинулись к выходу.

– Зачем ты это сделал? – спросил я его, когда мы покинули кладбище. – Кому нужна была эта речь?

– А когда они еще услышат о себе правду? – беспечно отвечал Дронов, – Разве что на похоронах.

Он немножко выпил из бутылки и спросил, чем я сейчас занимаюсь.

– Да так, по мелочам, – отвечал я. – Слегка бичую порок, немножко вознаграждаю добродетель.

– Пороки и добродетели – это твое личное дело. А чем ты занимаешься для души?

– Да вот, – сказал я, – написал роман.

– О чем? – спросил Дронов.

– Так, обо всем понемногу, – отвечал я туманно. – О жизни, о смерти, о любви и ее отсутствии. Ничего особенного.

– С посвящением? – спросил он. (А я все свои романы пишу с посвящениями).

Я кивнул.

– Кому?

– Лимонову.

Он поперхнулся и взглянул на меня с гневом.

– Почему Лимонову? Что, нет других, более достойных? Вот, хоть Пушкина возьми. Или, например, Гомера.

– Достойных навалом, – сказал я. – И Пушкин есть, и Гомер, и другие писатели. Но только заметь себе, что все начинающие прозаики почему-то свои опусы посвящают непременно Пушкину и прочим знаменитостям. Но скажи, пожалуйста, при чем тут Пушкин и за что же Пушкину страдать от всяких графоманов? От графоманов пусть графоманы и страдают. Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток. Вот как раз поэтому я и посвящаю свою прозу Лимонову.

– Ну, тогда ладно, – согласился Дронов. – Но достаточно ли твой роман плох, чтобы посвятить его Лимонову?

– Достаточно плохой для посвящения Лимонову роман может написать только сам Лимонов, – сказал я. – Но и мой роман тоже не сахар.

Это мое признание несколько успокоило его, и он снова взялся за бутылку. Я шел рядом с ним и видел, как он постепенно напивается до положения риз. Зрелище было страшным, а самым страшным в нем было то, что невозможно было предугадать, что за этим последует, Поэтому, когда мы проходили мимо подземного перехода, я незаметно нырнул в него и исчез из поля зрения Дронова.

Отдышавшись, я позвонил домой и узнал, что мне звонил мой режиссер Слава Терещенко. У него были какие-то срочные новости для меня.

Слава Терещенко был первый и пока единственный театральный режиссер, который считал, что мои пьесы можно ставить на театре. Все остальные, к кому я ни обращался, держались прямо противоположного мнения. Все говорили, что пьесы очень хорошие, но ставить их отказывались наотрез. При этом театральные режиссеры говорили, что это невозможно ставить в театре, но очень хорошо можно снять в кино. Кинорежиссеры же свидетельствовали как перед Богом, что пьесы эти идеальны для театра, а для кино совершенно не годятся.

– Я просто вижу, как это можно поставить в театре, – с жаром говорил мне один киношник, с которым мы сидели в буфете Дома кино. – Открывается занавес, звучат фанфары, актеры выходят на сцену, кланяются и – действие начинается…

Но тут в буфет вошел какой-то актер, режиссер был вынужден идти с ним целоваться и я так и не узнал, как бы мою пьесу можно было поставить в театре.

Поначалу меня немного удивляла эта странная артистическая привычка – целоваться при встрече. По-моему, очень противный обычай (в особенности, конечно, если целоваться приходится не с женщинами – а, впрочем, и с женщинами не со всеми целоваться приятно!) Не могу понять, как можно добровольно взваливать на себя такое бремя. Но, как говорится, со своим уставом в чужой монастырь ходить нечего.

Но мы немного отвлеклись. Я позвонил Славе Терещенко и спросил его, что он хочет мне сообщить.

– Привет, – сказал он. – Есть новости. Твою пьесу не взяли еще в один театр – в Березняках.

– Название знакомое, – сказал я. – Сколько жителей в этих Березняках?

– Пятьсот тысяч, – отвечал он.

Мне очень польстило, что мою пьесу не ставят в таком большом городе.

– А как насчет того, чтобы все-таки где-нибудь ее поставить? – поинтересовался я.

– Ну, ты уж слишком многого хочешь. Как говорится, отрицательный результат – тоже результат.

– Это я знаю. Я всю жизнь только этот результат и вижу.

– Главное – выдержать стратегию. Сейчас я думаю предлагать твою пьесу в театры Московской области, а после того, как там откажутся ее ставить, мы будем брать приступом саму Москву. Представь, я несу твою пьесу самому Ефремову…

– И он мне отказывает.

– Неважно. Важен сам факт. Шекспира тоже долго не ставили.

– Шекспир был бродяга, пьяница и хулиган, – заметил я строго. – А я – законопослушный гражданин, меня бы можно уже и поставить. Может, предложимся какому-нибудь театру-студии?

– Леша, когда тебе отказывает театр-студия, ощущение совсем другое, чем когда тебе отказывает МХАТ. Уж поверь моему опыту!

– Ну, хорошо, тебе виднее…

– Вот именно. До новых встреч, старик!

И Слава повесил трубку.

Слава мне симпатичен. Мне вообще театральные режиссеры нравятся больше киношных. Потому что театральные занимаются своим делом и никуда больше не лезут. Киношники же очень любят сами стоять за камерой, писать музыку к фильмам, сниматься в них в разных эпизодических ролях и даже писать к ним сценарии. Сценарии у них получаются, как, впрочем, и все остальное, жутко бездарные. Но эта последняя привычка наших режиссеров совершенно дезавуирует их в моих глазах.

Я так считаю, что по-настоящему умные режиссеры не лезут не в свою область. Например, Феллини. Зачем ему было самому писать плохие сценарии, когда с этим прекрасно справлялся Антониони?

Было уже одиннадцать часов утра, и я на всякий случай позвонил в телекомпанию «Дикси». Дело в том, что у меня с собой был очередной, написанный в соавторстве с Шендеровичем сценарий «Кукол». Но Шендерович, в отличие от меня, ежедневно почивал на лаврах до десяти утра, а я вынужден был с самого утра шататься по городу.

В «Дикси» мне сказали, что пришли деньги за прошлый месяц. Я обрадовался, поскольку деньги мне были очень кстати, и двинулся прямо в «Дикси».

Выходя из-под земли в районе станции «Китай-город», я увидел двух проституток, которые сидели в подземном переходе на перилах, как птицы и болтали между собой. Одна из них машинально поправила чулок. Я посмотрел на них с безотчетной надеждой, но они меня даже не заметили. В страшном унынии я проследовал дальше. Видно, моя неплатежеспособность была написана у меня прямо на лице.

Хотя, поразмыслив немного, я понял, что не очень-то даже и расстроился. «Мало ли что, – утешал меня внутренний голос, – вдруг бы они оказались нечестными девушками».

Через три минуты я был в «Дикси».

Там, в самом центре студии сидел ее генеральный продюсер и по совместительству один из двух режиссеров программы «Куклы» Александр Левин. Вторым, как все знают, является Пичул. А в последнее время к ним еще и Досталь прибавился. Скоро, я думаю, в передаче будет больше режиссеров, чем самих кукол. Такова политика продюсера «Кукол» Базиля Григорьева.

Надо сказать, что, когда я вижу Левина, я всегда немножко напрягаюсь. Мне все кажется, что он меня схватит за шиворот и заставит тут же, не сходя с места, писать программу «Куклы». А писать «Куклы» для Левина – это самая настоящая каторга. Более придирчивого человека я в жизни своей не видел. Он всегда всем недоволен, хочет, чтобы в программе непременно была идея и сюжет. Цинизм его даже доходит до того, что он требует от нас с Шендеровичем шуток. И это от людей, которые последнее здоровье загубили на юмористическом фронте, от людей, каждая новая шутка которых все шире распахивает перед ними адские врата!