Текст книги "Албазинец"

3

Возвратились домой братья понурые. У одного глаз заплыл, у другого губа рассечена и ногу волочит.

– И аде ж вы это были-то, окаянные? – всплеснула руками Наталья. – Никак кто побил?

Сыновья мялись. И врать не хочется, и правду говорить стыдно.

– Да это мы так. Баловались с дружками на пустыре – вот и… – пытался юлить старшой.

Мать покачала головой.

– Им жениться пора, а они еще в цацки никак не могут наиграться. Вот приедет отец – он уж вам задаст. Хотя… – она махнула рукой. – До вас ли ему щас, когда у него малый басурманин растет? Не любы вы ему давно не любы. Да и любил ли он вас когда?

– Любил, мамань, любил! И теперь любит! – вступился за отца Тимоха.

– Ага, жди!

Когда речь заходила о богдойке, Наталья тут же начинала распаляться.

– Коли бы любил, не сбежал бы от вас малых на Дон. Да и тут вместо того, чтобы вас уму-разуму учить, он вечно пропадает у своей узкоглазой. И тут его нету…

– Дак ведь он, мамань, в поход ушел, – напомнил Петр.

Мать вздохнула.

– Вот-вот… Поехала кума неведомо куда.

Братьев такие разговоры сильно огорчали. Наскоро поужинав приготовленной матерью кулагой[69]69
  Кулага – лакомое постное блюдо.


[Закрыть], они выскочили из дому и побежали к реке. Там по вечерам собиралась молодежь. Играли в побегушки, горелки, ловушки, рассказывали друг другу всякие небылицы. Про тех же леших и всякую другую нежить, что по ночам людей пугает.

Вот и на этот раз, наигравшись вдоволь, сели кружком у костра. Девки, парни. Сидят, лясы точат, друг над дружкой подтрунивают. А тут вдруг разговор о богдойцах зашел. И это неспроста. В последнее время те все чаще стали нападать на русские селенья, грабя и убивая людей.

– Слышь, Петруха! Ты вот скажи нам, пойдет манзур на нас войной? – обратился к Петру длинный и худой, как кишка, Костка Болото.

Тот пожал плечами.

– А откелева мне знать? Я чо ли тебе амбань[70]70
  Амбань – китайский сановник.


[Закрыть] богдойский?

– А я слыхал, что пойдет, – произнес парень. – Все наши казаки только об этом и толкуют. Вот и батька мой, когда спать ложится, саблю возле себя кладет.

Петр ничего на это не ответил. Взяв хворостину, он стал ворошить уголья в костре.

– Гляньте, гляньте! Никак кто-то чапает к нам, – пытаясь разглядеть в сумерках бегущего берегом человека, сказал Костка. – Может, Митяй? Он ведь давесь сказывал, что пойдет к Демидовской косе переметы ставить.

И точно, это был рыжий Митяй.

– Эй, братишки! Послухайте, чо я вами скажу! – еще издали закричал он.

Подлетел к костру, весь встрепанный какой-то и запыхавшийся. Руками машет, сказать что-то пытается, но от волнения или же от быстрого бега у него перехватило дыхание.

– Там, – наконец выговорил он, указывая на закат, – воровские людишки коней через реку хотят переводить. Гайда, отобьем табун!

Товарищи посмотрели на Петра. Он у них за вожака. Что тот скажет, то и станут делать.

– Да ладно свистеть-то! Какие еще воровские люди? – спросил Петр.

– Да брешет он, брешет! – загомонила сидевшая вкруг костра молодежь. – Ну признайся же, Митяй, что брешешь.

– Врать – не мякину жевать, не подавишься, – с усмешкой заметил Петр.

– Богом клянусь, Петь! – перекрестился Митяй. – Я их как тебя видал. Вместе с конями. Тогда ить светло еще было.

Петр этак хитро посмотрел на него.

– А что ж они до сих пор-то не перегнали этих коней? – с ехидцей спросил он.

– Видно, подмогу ждут с этого берега. Товарищей своих, – не растерялся Митяй. – Ну ей-Богу, Петь!

Он снова перекрестился.

Петька покачал головой.

– И все равно я тебе не верю, – продолжая ворошить уголья в костре, произнес он. – Если б это были воры, их бы давно наш дозор заметил и поднял тревогу. А тут тишина.

– Сам дивлюсь, – пожал плечами Митька. – Ведь был дозор-то. Но старшой почему-то быстро его увел. Хотя, мне думается, татей-то он видал. Долго так смотрел на ту сторону. И знаете, кто это был? Хорунжий Верига.

– Верига? – удивился Петр. – И что, он тебя видал?

– Не-а, я в траву спрятался, – шмыгнул носом Митяй.

– Чудно все это, – сказал Петр. – Не быль, а сказка какая-то.

– Фу ты ну ты! – начал злиться рыжий.

– А что, братка, может, и впрямь Митька не врет? – подал голос Тимоха.

– Может, и не врет, но только отчего ж это он к нам-то побежал вместо того, чтобы поднять в ружье гарнизон? – подозрительно посмотрел на рыжего вожак.

Митька даже сплюнул с досады.

– А то ты не понимаешь? Да ведь я хотел, чтобы кони нам, а не старым казакам достались, – сказал он. – Нет коня – нет казака. Не твои ли это слова, а Петьк?

Он еще немного потоптался на месте и вдруг:

– Ну, смотрите. Не хотите иметь своих лошадок – так и быть, пойду подымать гарнизон. А то ведь убегут тати-то.

Казачьи дети примолкли. Что скажет им Петька?

Тимоха тоже выжидающе глядел на брата. Ну, что же это он? Ведь уйдут конокрады-то. И тогда нам-де не видать лошадей, как собственных ушей. А не мы ль так мечтали о них? Не мы ль даже во снах их своих видим?

И то сказать: кони – это свобода; это ощущение полета; это хлесткие гривы в лицо, копыта, отбивающие ритм галопа, и неведомое чувство – как это летать, не касаясь земли…

– Так аде, говоришь, эти баскаки Амур собрались перейти? – наконец прервав молчание, спросил Митяя Петр.

– Да там, аккурат против Демидовской косы.

– Версты две, однако, отсель, – вздохнул Петр. – Далече, можем и не поспеть. Да и неизвестно, сколь их этих лешаков будет. А то и порубать могут.

– Ну так мы отцов позовем! – нашелся кто-то из казацких сынов.

Но у Петьки другие мысли. Отдавать победу старшим? Да ни за что на свете! Сами с усами – как-нибудь справимся. Главное – это внезапно напасть на врага.

Он обвел взглядом товарищей. Те по-прежнему сидели и во все глаза глядели на вожака, выжидая, что он скажет.

– В общем так, робяты. Бегите домой и берите с собой кто что может. Нам все сгодится – и рожна, и топоры, и ослопины. Собираемся за околком у старой сосны.

Оставив девок у костра, парни бросились выполнять наказ вожака. Не все из них тогда пришли к старой сосне. Кого-то родители домой загнали, кто-то просто струхнул. Однако десятка два смельчаков все же набралось.

– Ну что, товарищи мои. Давайте, что ли, помолимся на удачу, – предложил Петр.

Те притихли, и было слышно в темноте, как шелестят в молитве их губы.

– Ну все, гайда на дело! – положив тяжелую балту[71]71
  Балта – топор.


[Закрыть] на плечо, наконец сказал Петр. – Я пойду первым, остальные по одному за мной. И чтоб ни звука! Иначе… Иначе недобрые люди нас услышат и всех порубят. Так что тихо ступайте.

И они двинулись в путь.

Где-то далеко-далеко впереди догорал день, пылая верхушками сопок, отчего небо в той стороне оставалось еще живым и прозрачным, тогда как на востоке ночь осенила поля и зажгла звезды. Вот так, идешь на свет, неведомо на что ступая в темноте.

Пройдя с полверсты, они свернули с большака и стали пробираться лесом. В лесу-то оно спокойнее. Тут и деревья тебе, и кустарники – есть, где спрятаться.

Тишина. И лишь изредка где-то вдалеке прострекочет кузнечик или хлопнет крыльями ночная птица. Сторожко ступают по земле молодые казаки. И то, не в игры идут играть. Бывает, треснет под ногами сухая ветка или что-то живое зашевелится в кустах – тут же сердце замирает. И чем дальше, тем больше страхов. То им уже кажется, что кто-то следит за ними, то вдруг в темноте им почудится чья-то тень. Уж поскорее бы добраться до места!

Где-то совсем близко, пробиваясь через песчаные косы, угрюмо нес свои бурые воды Амур. Стоит выйти из лесочка и пройти чистым полем, и вот он, берег. А там где-то и Демидовская коса.

– Все, стой! – наконец поднял руку Петр. – Теперь лягай все на землю. Дальше нужно ползком до самого берега.

Он первым лег на землю и пополз. Остальные за ним. Чуть слышно шевелилась трава. Рядом будешь стоять – не увидишь. Так и ползли, пока не достигли берега. Внизу, в закатном свете, хорошо просматривалась Демидовская коса. Затаились и стали ждать.

Ждали долго, пока вдруг не услышали в стороне какой-то неясный шум. Кто-то пытался идти сторожко, но это не всегда получалось. Отсюда и эти нечаянные звуки, похожие на удары прикладов о землю, скрежет железа да конский храп.

Видно, то дружки конокрадов, – подумал Петр. – Дозорные так не ходят. Пришли, окаянные, чтоб подмочь своим.

Скоро на поляну вышли какие-то люди. Одни были пешие, другие на лошадях. Их силуэты хорошо прорисовывались на фоне закатного неба.

Человек шесть – не меньше, отметил про себя Петр. Но где же дозорные? Почему их нет на месте? Не может же быть, чтобы хорунжий Верига был с ними заодно.

– Робяты! – прошептал в темноту Петр. – Слухай меня! Надо незаметно подползти к этой подорожной вольнице и напасть на них скопом. Давай, десять человек дуйте за Тимохой. Зайдете с другой стороны и подадите знак.

– Я крякну по утячьи, – предложил Тимоха.

– Пойдет! А потом я крякну два раза, и тогда всем скопом бросаемся на них. Ты со своими, я со своими.

– А бить-то как? До смерти что ль? – спросил рыжий Митяй.

– До смерти! – твердо ответил вожак. – Иначе сами ляжем здесь же на берегу. Ну все, Тимоха, веди людей.

Зашевелилась трава, и вот уже половина Петрухиной дружины исчезла в ночи.

– Надо и нам подползти поближе, – обратился к оставшимся Петр и, ухватившись поудобнее за рукоять топора, первым пополз вперед.

Так они проползли саженей десять. Дальше опасно, решил Петр. И так уже до ворога рукой подать. Вон они, окаянные, сбились в кучу и о чем-то совещаются. Сейчас бы и напасть на них. Однако по уговору нужно ждать Тимохиного знака.

Минуты ожидания… Сердце в груди у Петра бьется так громко, что, кажется, и вороги его слышат. Но где ж ты там, братуха? Отчего молчишь?

Но вот наконец в ночи прозвучал утиный кряк.

– Ну, братцы, готовься к бою, – чуть дрогнувшим голосом произнес вожак. – И чтоб все тихо было. Не то варнаки[72]72
  Варнак – преступник, бандит, каторжник.


[Закрыть] на том берегу услышат шум и сбегут с лошадями.

Он сложил вместе ладони и два раза крякнул в темноту.

– Все, але за мной! – скомандовал Петр и, пригнувшись к земле, устремился вперед. Товарищи за ним.

Застигнутые врасплох ледаки[73]73
  Ледак – злодей.


[Закрыть] даже ахнуть не успели, как оказались на земле, порубленные топорами. Никого в живых не оставили. Позже Петр сам удивлялся, как это у них все ловко вышло. Вроде бы и опыта в этом деле не было, а поди ж ты – бились как заправские. И неведомо ему было, что всех их вел страх, этот всесильный могучий страх, который способен рушить даже горы. Тут ведь как – или пан, или пропал.

Покончив со злодеями, казацкие дети отвели трофейных лошадок в тень и, привязав их к старой корявой лозе, вернулись на берег. Теперь нужно было ждать гостей из-за Амура.

«Но куда мы целый табун будем девать? – подумал Петр. – Может, стоит загнать его конским барышникам? Тогда и деньга появится».

Он давно мечтал купить дорогой подарок своей Любашке. Однако здравый смысл в нем взял верх. Нужно будет коней безлошадным казакам раздать, решил он. Казак на коне – это тебе не пеший. А в войске постоянно не хватает лошадок.

Ждать пришлось долго. Но вот на той стороне вдруг замелькали какие-то тени. Следом на берег выскочили из темноты три всадника. Они постояли какое-то время – видно, прислушивались. А может, ждали сигнала? Если так, подумал Петр, то все пропало. Ведь ни он, ни его товарищи не знают, что это за знак. Эх, надо б было хоть одного варнака оставить в живых. Но кто ж знал?

На свой страх и риск он взял да крякнул уткой. Всадники на той стороне еще немного потоптались на месте, а потом скрылись в черной полосе прибрежного тальника.

Не удалось мне провести конокрадов, огорчено подумал Петр. А ведь счастье само шло к ним в руки.

Однако не прошло и пяти минут, как на берегу снова показались всадники, впереди которых покорно двигался небольшой табунок лошадей. Вот лошади немного потоптались на месте, не решаясь ступить в воду. Хлесткий звук плети, и те с испугом бросились в реку и поплыли. Их задранные кверху морды хорошо были видны на зеркальной глади реки, освещенной закатными лучами солнца.

– Братцы! А ну давай встретим этих татей! – негромко произнес Петр, и лежавшие в траве товарищи крепче сжали в руках рожны и топоры.

Кони плыли по реке, фыркая и пытаясь справиться с течением. Их было не менее дюжины. Где-то рядом с ними плыли погонщики. Для них сейчас главное – не растерять лошадей, потому они даже в воде пытались работать плетьми.

Но вот и коса. Выбравшись на отмель, кони, подгоняемые погонщиками, устремились к высокому берегу.

– Тимоха! Ты со своими робятами давай конягами займись, а мы по татям вдарим! – велел Петр брату. – Их, кажись, немного.

– Да пятеро их, пятеро – я уже сосчитал, – прошептал в темноте Митяй.

Теперь нужно было ждать, когда лошади поднимутся на высокий берег.

Снова бешено забилось Петрухино сердце. Вот-вот выскочит из груди…

– Ну, вперед, братишки! – дождавшись, когда последняя лошадка поднимется наверх, скомандовал Петр и сам повел товарищей в бой.

Окруженные со всех сторон тати пытались прорвать кольцо, но всякий раз напарывались на выставленные вилы, а то и под ослопину или балту попадали. В конце концов четверых таки сбросили с коней, а вот пятому удалось улизнуть. Пометавшись в кольце, он вдруг с такой силой стегнул свою лошадку, что она пролетела над головами молодых казаков и умчалась в ночь.

– Черт, ушел! – выругался Тимоха.

– Полно, брат! – хлопнул его по плечу Петр. – Пусть себе живет. Може, когда еще встретимся.

Назад они возвращались верхом, разгоряченные и довольные собой. Сколько разговору-то было! И каждый старался похвастать перед товарищами своей удалью.

– Ну чо, робяты! Кто теперь скажет, что мы не казаки? – этак важно проговорил Петр.

– Пусть только попробуют! – загоношились парни.

– Пора к атаману идти, в войско проситься! – сказал Костка Болото. – А то нас все за каких-то котят слепых держат.

– Точно! – поддержали его товарищи.

А что, и пойдем, ласково потрепав за гриву мохнатую даурскую лошадку, подумал Петруха. Теперь вот у него и конь есть, и сабелька трофейная, которая висит на боку в тяжелых ножнах и греет ему душу. И все это он не украл где-то, а добыл в бою. Выходит, они и впрямь с товарищами настоящие казаки. А коли так, пора поступать на службу. Не век же бегать по улицам с разбитыми коленями…

4

Июльская трепетная ночь, наполненная ароматом лесов и полей, звездами и летающими во тьме насекомыми. Сторожко ступают лошади по торне. Дремлют казаки в седле, покачиваясь в такт конскому шагу. Впереди всех – атаман со старшиной; за ними, крепко держа в руках войсковой штандарт, Васюк Дрязгин. Тоже вроде впали в дрему, но это только так кажется. Ночь – она, что та роковая женщина. Расслабишься и не заметишь опасности. Поэтому атаман только делает вид, что дремлет, сам же напряженно вслушивается в тишину. Каждый шорох в темноте, каждый неясный звук привлекают его внимание. А не засада ли?

И Федор настороже. Чтобы не заснуть, он подумал о Саньке.

Как же она хороша была в ту последнюю ночь! Так ласкала, так ласкала – будто бы в последний раз. И откуда столько страсти в этом крошечном теле? Хотя у азийских женщин это в крови, потому-то они и считаются самыми лучшими любовницами в мире. И об этом Федор узнал еще на Дону когда брал в наложницы персидских да оттоманских девок. Это они поначалу, когда их берешь в полон, брыкаются, как дикие козы, но потом пообвыкнут, пообтешутся. Вот и эта богдойка, что была похожа на нераспустившийся цветок лотоса, вконец привыкла к нему. Даже по имени стала этак ласково называть. «Федька, – бывало, скажет, – ходи твой ко мне ночью, ласкать буду». А его и просить не надо было. Летел, как пчела на мед. Наталья в ноги бросалась ему молила, чтоб не уходил, но разве остановишь кобеля, по которому сохнет молодая сучка? Как только на дворе становилось темно, он уходил, а женщина потом всю ночь рыдала в подушку, воображая, как в эту самую минуту азиатка ласкает ее мужа.

Фыркнул Киргиз, будто бы почуял где-то рядом чужой дух. Торная дорога дрожала от стука десятков копыт.

– Атаманушка, ты там не спишь? – тихонько спросил Федор Никифора.

– Не сплю, – буркнул тот. – Чай, не на печи лежу. А чой-то ты вдруг спросил?

– Да так, – ответил старшина. – Ты вот скажи мне, будут богдойцы воевать нас али как?

– А бес их знает, – как-то неопределенно ответил тот. – Хотя, как говорится, времена шатки – береги шапки.

– Вот-вот. Что-то неспокойно у меня на душе.

– И чиво? – спросил Никифор.

– Да вот чую что-то. Вроде как смертушкой в воздухе запахло. Ну а мне-то уж этот запашок дрянной давно знаком, – усмехнулся Федор. – Чай, не впервой войны воевать.

Федор помнил, как его встретил Черниговский, когда через долгие месяцы скитаний он наконец оказался с семьей на Амуре.

– Ай, воровское лицо! – усмехнувшись, сказал тогда он. – Чую, с Дону бежал. Никак у Разина служил?

– Так, атаманушка, – не стал отбрехиваться Федор, чем сразу подкупил того. – Теперь хочешь – казни, хочешь – милуй. Только семью мою, прошу, не трожь. Не виноватые они ни в чем.

Никифор похлопал его по плечу.

– Ну отчего ж сразу так? Тут ведь нет ангелов, все с грехами, – сказал. – Главное, чтобы ты не с худым умыслом к нам прибыл, а для подвигов во имя святой нашей Руси.

Атаман перевел взгляд туда, где подле запряженной в телегу клячи стояло Федорово семейство.

– То, что ль, семья твоя? Добре, – сказал. – Нам обживать сей край надобно. Ну а что это за возок там у тебя? Уж не барахлишко ли краденое везешь?

– Есть и барахлишко, – признался Федор. – Только я к тебе не с пустыми руками пришел, атаманушка. Привез я с собой оружие разное.

– Ишь ты! – удивился Никифор. – И где ж ты его взял-то?

– Да вот по пути прикупил. Деньга-то, чай, была.

А деньги-то его да цацки дорогие трофейные, которые Опарин тайком привозил в Москву, Наталья сберегла. Без этого б им пришлось туго в дороге. А так и поесть могли, и одежонку сменить.

– Это хорошо. А что за оружие? – не терпелось узнать атаману.

– Есть и городовой наряд самострельный – пушечка да затинные пищали городские и ручные. Да еще зелья, почитай, пуда с два. Ну а война для меня – мать родна. Могу и пушкарем, и затинщиком, и пищальником. А дашь коня, то и в твой казацкий строй встану. Дело-то привычное.

Никифору показались медом эти слова. Он широко улыбнулся.

– А кем ты у Стеньки-то Тимофеева был? – поинтересовался Никифор.

– Сотником.

– Ишь как! Мне такие рубаки ой как нужны. Чтоб и порох нюхали, и смерти не боялись. Не боишься смерти-то?

– Нет. Привычный я…

– Ну а войсковым старшиной ко мне пойдешь? – улыбнулся атаман.

– А отчего ж не пойти? Пойду, – ответил Федор. – Только где оно у вас войско-то?

Атаман нахмурил брови. Ведь его и самого мучил этот вопрос. Что и говорить, людей у него покуда мало.

– Коль есть казаки, считай, есть и войско, – сказал он.

– И то верно, – произнес Федор.

– Вот и договорились.

Неожиданно он притянул Федора за рукав и прошептал ему на ухо:

– Только ты молчи, что у Разина служил. Не то найдутся худые людишки – выдадут Разбойному приказу. Ну а там уж не пожалеют.

– Ништо! Меня виселицей не испугаешь, – ухмыльнулся Опарин. – Но слова твои запомню, атаманушка. И доброту твою запомню. Коль позовешь, всегда на выручку к тебе приду.

– Добре! – молвил Черниговский. – Ну а теперь гайда ко мне в приказную избу, буду тебя брагой угощать. И жену зови с чадами. Поди, не шибко-то жировали в дороге. Вот и отъедайтесь помаленьку.

Федор пошевелил рукой свою давно не чесаную бороду – будто бы мысль какую ловил.

– Нам бы угол какой на первый случай найти, – сказал он.

– Не журись, казак, кут[74]74
  Кут – угол.


[Закрыть] вам найдем, – пообещал атаман. – Можете пока у меня пожить. Я ж ведь вдовый, так что места хватит. Ну а потом сами отстроитесь. Эй, где там Макейка?

– Так ить нет его, – вышел из приказной избы на крыльцо писарь Ерофеев. – Сказал, конь у него убег. Пошел по ухожам его искать.

– Непорядок, – покачал головой атаман. – Почто мне о том не доложили? И кто щас стол нам с гостями накроет?

– Я, атаманушка! Я вам и накрою, – выбежал на крыльцо дежурный казак. – У меня там каша в чугуне варится. Хлебца нарежу, огуречиков соленых, груздочков положу – чем не еда?

Приказная изба была для атамана и местом службы, и жильем одновременно. Все же текущие дела там выполнялись дежурным казаком, ежедневно назначаемым по графику, и только делопроизводство вел штатный писарь.

То была обыкновенная рубленая избенка с небольшой терраской и покоями – передней, гостиной, в которой правились казенные дела, спальней и стряпной, где порой хозяйничала приходящая бабенка.

Погостевав пару дней у Никифора, Опарины решили, что доставляют ему много хлопот, и нашли себе другой приют. Остаток лета и зиму они рубили избу, так что к весне она уже была готова. Крепкая изба получилась, просторная, с крышей из теса. А то ведь иные норовят все делать на скорую руку, оттого и избы получались утельные и приземистые с одной небольшой горенкой, которая служила и гостиной, и спальней, и поварной одновременно. И их таких посконных изб было большинство по Амуру. Глянешь – кругом соломенные крыши. Ведь крыли соломой не только избы, но и амбары, и риги, и конюшни.

А Федор хотел для семьи чего-то лучшего. Леса вокруг много – только не ленись. Ну а он тут хороший для строя, все больше смольчак и меньше черного. Чернолесье.

Черниговский не стал торопить Федора. Ничего, мол, служба подождет – устраивайся. Пока суд да дело, Федор купил строевого коня, справил себе новый казацкий кафтан, достал припрятанную до поры сабельку, а когда освободился от домашних дел, вышел на службу.

Так и потекла жизнь. Походы, учения, сборы ясака, ночные дозоры, разъезды. Были и кровавые стычки. Чаще всего албазинцев беспокоили богдойцы да кянские тати, звавшиеся хухузами, но были еще и свои разбойные люди, были и непокорные тунгусы. В общем, дел хватало.

Казаки вначале все приглядывались к Федору, а когда поняли, что человек он свой, зауважали. А что? Медовину пьет, законы казацкой вольницы почитает, да и в бою зверь. А кроме того людей жалеет. Где надо было бы по морде вдарить, он крепким словом обходился. Одна беда – до баб был падок. Но это, мол, у него с Дона, где, сказывают, тьма тьмущая этих заморских наложниц. Оттого и деток там чернобровых немало рождается. Где-то, видно, и у войскового старшины не один такой турчонок растет.

Больше всего Федор был люб атаману. Знал, у того и голова светлая, и рука крепкая, да и совесть чиста. На таких можно положиться. Один раз только вспылил на него, когда тот богдойскую пленницу привез в острог.

– Ну и что будем делать с твоей косоглазой? – спросил Никифор. – Краля-то, сам видишь, непростая. Прознают богдойцы, что она у нас – вот шуму-то будет!

– Не отдам я Саньку! Умру, но не отдам, – заявил Федор.

С другим бы атаман и разговаривать не стал, а тут сжалился.

– Ну коль не можешь без нее – живи. Вот только бабу твою жалко. Хорошая она у тебя, Наталья-то. Мне б такую жонку.

Неожиданно он нахмурился:

– Однако с бабами мне всю жизнь не везло. Одни изменяли, другие помирали рано. Последняя так и вовсе от рук злодея погибла. Теперь уж и боюсь свататься к кому. А вдруг та же петрушка выйдет?

…Чутко идут кони, фыркают. Чуют, чуют чужой дух. Тайга она и есть тайга – в ней нечисти всякой пруд пруди, думает Федор. Оттого и беспокоятся кони. Однако до Агафона-огуменника еще далече. Это когда леший ночью из лесу выходит, чтобы подурить. Особо пашенным достается – нечисть-то чаще в поле любит пошалить. Снопы по гумнам раскидывает. Вот и стерегут ее мужики в вывороченных тулупах с кочергою в руках…

– Слухай, атаманушка. А чой-то мы про нашу молодь-то забыли? Не пора ль ее ужо в строй казацкий ставить? А то шляндают[75]75
  Шляндать – шляться без дела.


[Закрыть], понимаешь, целыми днями. Это у пашенных они всегда при деле, а наши-то лоботрясами растут, – снова зазвучал в темноте голос Федора. – Сам видишь – народу у нас не шибко-то. А тут манзур к границам подступает – аде нам силу брать? Ну а молодь – она ушлая. Дай им саблю остру да коня – они б кой-кому и из нас, старых казаков, нос-то утерли.

Атаман молчал. То ли прикорнул, а может, думу думал.

– Ну, чиво молчишь, атаманушка?

– А чиво говорить-то? – усмехнулся тот. – Нет у меня для них ни сабель, ни коней. Тогда какой может быть разговор?

А ведь прав атаман, подумал Федор. Не в его власти казною государевой распоряжаться. Однако есть же какой-то выход!

– За трофеем однако надо идти, за Амур, – предложил Опарин. – Царь-то про нас, видать, забыл. Ни кормовые не шлет, ни оружие с зельем. А может, ему уже и не нужон Амур-то? Ну, скажи, атаман, нужон он ему али нет?

– Нужон, – уверенно ответил Черниговский. – Только что-то не ладится у него там. Все с Европой воюет. Из-за того, сказывают, и казна пуста. Так что ж еще ждать?

– Вот я и говорю – трофей нам нужон, – не отступал Опарин. – Только прикажи, атаманушка, – я все, что надо, достану.

Никифор вздохнул.

– Оно б ничего, да царь велел нам боле не гулять в богдойские земли. Вот и якутский воевода в последней своей скаске[76]76
  Скаска (сказка) – так назывались различные официальные документы и распоряжения в России в 17–18 вв.


[Закрыть] говаривал, что бросит в темницу всякого, кто прогневит богдыхана.

– Да-а, – протянул Федор. – И все ж можно попытать счастья.

– Эва как ты уперся! – улыбнулся атаман. – Что ж, смелого ищи в тюрьме, глупого – в попах. Так, кажется, у нас говорят? Нет, Федя, не рискну я царевой воле противиться. Он меня один раз уже простил, а во второй раз не станет.

– Это ты про то, как илимского воеводу порешил? Рассказал бы, как все было, потешил бы мою душу.

Атаман, видно, не хотел ворошить старое.

– Тешься своими подвигами, – резко оборвал он его. – А в мои дела неча совать свой нос.

Федор оторопел. Чой-то атаман так вдруг? Его взяла обида. Он придержал коня, чтобы отстать, но тут, видно, Никифор понял свою ошибку.

– Ты, Федя, сильно-то на меня не серчай, – сказал он. – Пойми, дело давнее, и я…

Но он не успел договорить. Неожиданно в нескольких саженях впереди раздался громкий треск, и следом огромная пушистая сосна тяжело и с грохотом рухнула на землю. И вновь треск и грохот упавшего дерева. Только теперь позади казачьего строя. Тут же из темноты посыпалась картечь.

– Богдойцы! Это богдойцы! – зашумели застигнутые врасплох казаки. – Они нас порубят! Шуруй отселе, братцы!

Паника – она хуже врага.

– А ну, цыц! – вне себя от ярости закричал атаман. – Слухай мою команду, казаки! В сабли! Вперед! За мной!

Голос атамана отрезвил казаков. Выхватив из ножен сабли и дав шпоры коням, они помчались следом. Только впереди было разлапистое дерево и им не удалось взять его с ходу. Тогда атаман повернул их назад. Но и там на их пути лежала преграда.

Что же делать? – лихорадочно думал Черниговский. С обеих сторон вся в буреломах непролазная тайга. Хоть бы пятачок какой был для маневра, а так и развернуться шибко негде. Одним словом, ловушка.

На помощь пришел старшина.

– Атаманушка, надобно бы спешиться! – прокричал он Никифору. – А то нас как воробьев из мушкетов посшибают.

– Дело говоришь, Федя! – тут же согласился атаман. – А ну, казаки, давай коней в лес и в ружье!

Но тут из темноты на тронутый лунным светом наезженный шляшек, вопя на все лады, выскочили какие-то люди. Их было много. Одни стреляли на ходу, другие угрожающе размахивали саблями и топорами.

– Да ить это ж воры! – закричали казаки. – Тати, в Бога их душу мать! Бей их, окаянных! Бей! Пущай знают, как казаков забижать!

Завязался бой. И застонала тайга, содрогнулась от звона и скрежета металла, от ядреной русской брани, предсмертных криков и воплей раненых. Ревут казаки, точно звери, почуявшие кровь. Храпят боевые кони, мечутся по кругу, ступая тяжелыми копытами по трупам врага.

Бой был недолгим. Быстро управились албазинцы с татями. Не на тех, как говорится, напали. Казачки-то эти и крымских татар били, и оттоманов, и персов. Отчего ж им со злодейской шайкой не справиться? Порубили их, а кто жив остался, того по рукам и ногам повязали и бросили на землю. А потом сели перекурить. Шибко нервным был бой. Вот и надо расслабиться. Задымили трубки, запыхтели, и едкий ядреный дух разошелся по всей тайге…