Текст книги "Албазинец"

– Как за что? – удивился тот. – А кто народ-то душит? Рази ж не бояре?

– Оне! – услыхав мужичка, крикнул кто-то из толпы. – А вот в Казани, сказывают, народ башку отрубил татарскому князю, который тянул из них жилы.

– И нашим надо рубить! – призывал горластый мужичок.

– Ах ты, пес паршивый! Дерзкие слова вздумал говорить! – неожиданно выросла возле него дюжая фигура истца.

Он хотел было ударить сполох, но тут народ повалил его на землю и затоптал насмерть. Кричал, бранился и топтал, так, что у Федора даже в голове помутилось от этого зрелища.

– Бей истцов! Бей князей! Бей бояр, псов проклятых!

– Гей, братья! – вдруг послышалось за Федькиной спиной. – Что стоите? Давай, жги боярские хоромы! Режь их толстопузых, не жалей!..

Федька оглянулся и увидел высокого матерого бородача в мохнатой бараньей шапке и казацком длинном жупане. При нем был пистоль и сабля, висевшая на узком ремешке через плечо.

Кто ж он таков? – удивился Опарин. По виду вроде казак. Но откуда он здесь?

Недолго думая, тот пробился сквозь толпу и бросился к дверям богатых боярских хором. Федька за ним. Уж больно глянулся ему этот лихой человек. И слова-то какие говорит – никого не боится! Его попытался было остановить какой-то шнырявший в толпе истец[78]78
  Истец – сыщик.


[Закрыть], так он одним ударом кулака уложил его наземь. Вот это силушка! За таким хоть в огонь, хоть в воду пойдешь.

А над Москвой продолжали гудеть колокола. То ли то попы тревогу бьют, то ли уже простой люд на колокольни влез, чтоб призвать народ на бунт.

А возле богатых кремлевских теремов столпотворение. Трещит от людского напора высокое резное крыльцо боярина Морозова. Пестрая людская лавина с топорами и кольями того и гляди, выломав дверь, ворвется в боярские покои.

– Давай! Давай! – подбадривает первых толпа внизу. – Круши двери, ломай запоры!

И вот уже в ход идут топоры. Испуганные морозовские холопы, попытавшиеся было остановить бунтовщиков, кубарем полетели вниз. А тут и двери подались. Разгоряченная и опьяненная своей смелостью, толпа врывается в боярские покои, мечется по коридорам, хватает все, что плохо лежит.

– Стой, смерды паршивые! – размахивая протазаном, пытается остановить их седой дворецкий в синем доломане. – Стой, говорю я вам! Вы на кого? На кого, псы поганые, руку подняли? Разве забыли, кто я есть таков?

– Да Морозов ты, кровопийца! – послышалось в ответ. – А ну брось свой бердышок!

Тут же какой-то мастеровой, не успевший в запарке даже снять фартук, выбил из рук старика никудышную игрушку, годную разве что для парадов.

Гудит дом, качаются половицы под тяжестью людской – вот-вот рухнут. А толпа, вконец опьянев от собственной лихости, начала топорами крушить все вокруг. Затрещали стены, повылетали из окон резные рамы с разноцветной слюдой, а там и за мебель взялись. Порубили в куски деревянные столы, лавки, разбили зеркала, сорвали крышку ларя, окованного серебром, выбросили оттуда кики[79]79
  Кика, кичка – старинный женский головной убор с рогами.


[Закрыть], душегрейки, сарафаны; пихали в карманы боярские волосники, унизанные жемчугом и яхонтами, били о подоконники очелья[80]80
  Очелье – перед кокошника.


[Закрыть], выколачивая из них венисы[81]81
  Венис – гранат (камень).


[Закрыть] и бирюзу. Повсюду на полу были разбросаны атласы и золотая парча. Толпа их топтала ногами, рвала на куски и еще больше зверела. Потом взялись за сундуки. Вытащили оттуда расшитые золотом одежды, дорогие ткани, меха, украшения и тут же с дракою поделили меж собой.

Остановились только пред ликами святых и херувимов, писаных по золоту среди крестов, и то лишь на мгновение, а затем продолжили чинить разбой.

– Эй, люди, где вы там? – сдавленным голосом звал охрану насмерть перепуганный дворецкий.

Не дождавшись ответа, закричал:

– Матушка! Слышь меня? Пасись беды…

Старик, растопырив руки, встал у дверей, ведущих в опочивальню боярыни, не давая бунтовщикам проникнуть в нее.

– Не пущу погань этакая!

Кто-то стукнул его обушком топора по голове, и он рухнул всей своей тяжестью на пол.

Ворвались в горенку, а там матушка боярыня перед иконкой на коленях стоит. Дрожит вся от страху и молится.

Ба, сестра царицы! Да молодая. Старику-то мужу поди, уже и сил-то на такую красу не хватает – может самим позабавиться? Эй, кто смелый?

– Да на пуп нам ее! Она-то в чем виновата? – послышался чей-то трезвый голос.

– Ну да ладно, гайда отсель. А то бы я не прочь, – облизнулся рыжеволосый здоровяк в сукмане[82]82
  Сукман – суконный кафтан.


[Закрыть].

– Если бы ты не была сестра царицы, то мы бы изрубили тебя в куски! – крикнул кто-то из бунтарей на прощание.

Какой-то дюжий слуга попытался встать на защиту царской свояченицы, но его тут же выбросили из окна, и он разбился насмерть.

В тот день, 25 мая 1648 года, царь в сопровождении свиты возвращался от Троицы, когда его остановила толпа. Он попытался было прорваться сквозь нее, но кто-то уже успел схватить его коня за узду. И загомонил народ, стал наперебой жаловаться царю на Морозова и на его сподручников. Убери, мол, их, государь, иначе народ погибнет вконец. Молодой царь, решив успокоить людей, заговорил с ними ласково и обещал выполнить их просьбу. Тем бы, наверное, все и закончилось, и народ разошелся бы по домам, но тут вдруг кому-то из царской свиты взбрело в голову наказать бунтарей. Они направили своих лошадей на толпу и с грубой бранью начали бить кнутами по головам.

Взревела толпа, стала в ярости бросать в своих обидчиков камни. Кое-как царю и его свите удалось унести ноги. Проложив кнутами себе путь, они бросились прочь, народ с криком – за ними. Смяв ставших на пути караульных стрельцов, разъяренная толпа ворвалась в Кремль.

И пошло-поехало… Ограбив дом царского свояка боярина Морозова и нахлебавшись меду в его винных погребах, пьяная чернь с криками и угрозами ринулась к хоромам других бояр. Разнесла терема Плещеева и Траханиотова. Не найдя там хозяев, стала грабить дворы князей Одоевского и Львова. А там и до других бояр добрались.

Когда надоело громить бояр, направились к царскому дворцу. Думали и тут поживиться, а заодно и злобушку свою выплеснуть. Да только царь, в отличие от многих бояр, не испугался и сам вышел им навстречу.

Он стоял на высоком крыльце с золочеными перилами. Складный, широкой кости, в голубом кабате с нарамниками, унизанными жемчугом. Его покрытое светлой молодой бородой лицо выглядело бледным и несчастным.

Похоже, он ждал гостей. И вот они явились. У многих красные от меда да браги рожи, а глаза дикие – точь-в-точь как у разбойных людей с большой дороги. Того и гляди удавят.

– А ну, государь, ответь-ка народу, пошто это твои люди так над ним издеваются? – выступив вперед, спросил высокий человек в казацком жупане. – Или ты думал у нас у всех безграничное терпение? Ну же, отвечай, не томи душу!

Царь опешил. Таких дерзких слов он еще никогда не слыхал. Стоял и молчал, не в силах открыть рот. Но тут на помощь ему пришел воевода Долгорукий, который с горсткой бояр вышел из дворца, чтобы поддержать государя. Человек он был в летах, о чем говорила его черная с глубокой проседью борода. На нем был длиннополый широкий плащ, застегнутый золотой бляхой на правом плече. Руку он держал на рукояти меча, готовый в любую минуту встать на защиту государя.

– Что вам надобно, люди добрые? – едва сдерживая гнев, обратился к толпе старый вояка.

– Плещея нам давай, Плещея! Без него не уйдем! – закричали люди.

– Нет во дворце Плещеева. Ищите его в другом месте, – ответил им воевода.

– А ты, государь, ничего не хочешь сказать народу? Ить он так и будет бунтовать, покамест ты порядок в державе не наведешь, – произнес стоявший внизу казак.

Царь дернул кадыком и сдавленным от волнения голосом молвил:

– Обещаю вам свое царское милосердие…

– Мало! – крикнул кто-то из толпы. – Ты про «белые слободы» нам скажи! Почто они налогов не платят? Давай так: или же всем платить, или никому.

– Хорошо, – коротко бросил царь.

– А как насчет твоих лихих сподручников? Что, они так и будут с нас три шкуры драть? – выступил вперед мастеровой в синем переднике.

– И, правда, государь! Убери с глаз долой этих воров, не то мы их всех побьем! – загомонила толпа.

– Точно побьем! Никого не пожалеем! Собакам собачья смерть!

– Хорошо… хорошо… – чужим голосом проговорил царь. – Я все сделаю. Только пусть народ уважит мою первую просьбу и простит Морозову то, что он сделал недоброго. Мы, великий государь, обещаем, что отныне Морозов будет оказывать вам любовь, верность и доброе расположение. И если народ желает, чтобы Морозов не был ближним советником моим, то мы его отставим. Только не просите выдавать его голову. Ведь он нам, как отец родной. Воспитал и вырастил нас. Мое сердце не вынесет этого!

Из глаз царя полились слезы. Народ был тронут. Поклонился царю и воскликнул: «Многие лета великому государю! Как угодно Богу и царю, пусть так и будет!»

– А Плещея мы все ж найдем и шею ему свернем! – послышалось из толпы.

– Найдем! Найдем! – закричали бунтари.

В это время кто-то заметил пожар, полыхнувший на Дмитровке, и толпа ринулась в ту сторону. Пока бежали, огонь распространился по Тверской, Петровке, дошел до реки Неглинка. Когда загорелся большой кружечный двор, вся бунтующая Москва тут же в неистовстве бросилась на даровой мед. После этого долго еще пьяные толпы бродили по охваченному пожаром городу в поисках злодеев. Если кого находили – били нещадно. Отыскался и ненавистный всем боярин Леонтий Степанов Плещеев. Его поймал за шиворот недалеко от собора Покрова человек в казацком жупане. Увидал, что кто-то по-воровски с оглядкой крадется от рядов суконной сотни, и тут же решил проверить. Люди тут же его опознали – Плещей! Видно, в Земском приказе прятался, а теперь вот решил, что буря стихла, и можно возвращаться домой.

– А ну подмогни-ка, паря, мне его связать, – попросил он Федьку, который все это время неотступно следовал за ним.

Они связали Плещея и под улюлюканье прибившихся к ним по пути подростков привели его на Красную площадь, где царило людское ликованье. Никто не хотел расходиться по домам. Еще бы! Столько событий в один день. Горели костры, звучали громкие победные речи, а в раскаленном страстями воздухе витал этот такой желанный и пьянящий дух свободы, вызывая у людей призрачные надежды.

– Пляши, сатана! Твой день пришел, – кричал, бегая по площади, горбатый юродивый Левка. Ему подносили чарку. Он выпивал и снова:

– Пляши, сатана!

Плещеева тогда забили до смерти и бросили в костер. Люди потом говорили, что только после этого в городе и прекратился пожар.

– Что это ты паря все за мной ходишь? – распивая с бунтарями мед у костра, спросил Федьку казак.

Тот засмущался и покраснел:

– Больно смелый ты, а мне такие любы.

– Любы, говоришь? Тогда ступай со мной на Дон. У нас там целое войско таких, как я. А еще там вольная воля – ни царей тебе, ни упырей.

– Да ну? Не-е, такого не бывает.

– Фу-ты, ну-ты! И что ж ты такой Фома-то неверующий? – удивился казак. – Говорю тебе, что так оно и есть. А ну, давай выпей со мной.

Он протянул Федьке жбанок с медом.

– Да не-е, я не пью, – сказал парень. – Тятька у меня больно строгий. Увидит пьяным – запорет.

Казак фыркнул.

– Ишь, тятьку испугался! Тогда какой тебе Дон? А ну, пей, говорю! Сегодня у нас праздник на Руси. Самого царя на колени поставили, а?!

Федьке ничего не оставалось, как взять из рук казака жбанок и, морщась с непривычки, опорожнить его.

– Ну вот, это я понимаю! – похвалил его казак. – А ну дай еще налью.

Домой в этот вечер Федька не вернулся. Вместе с новым товарищем они ходили по кабакам, где опять же пили мед и веселились. А утром Федька проснулся в каком-то подземелье, где пахло сыростью и грязным бельем. Он лежал на нетесаных досках, укрытый грудой лохмотьев. Голова гудела, будто колокол, и шибко хотелось пить. Где это я, Господи помилуй? – испугался он. Стал звать людей, но никто не откликнулся, и только где-то в дальнем углу послышался чей-то больной сдавленный хрип. Ночлежка! – тут же решил парень. Напряг память и вспомнил вчерашнее.

А где же казак-то? Как там он назвался? Ляксеем? А может, Лукьяном? Да нет, скорее Ляксеем. Вот человек так человек! Но где же он?

– Ляксей! – крикнул Федька, однако никто не отозвался, и только снова откуда-то из дальнего угла донесся сдавленный хрип. Будто бы кто помирал.

Вот, черт! – про себя выругался парень и, поднявшись с нар, стал шарить в полутьме, пытаясь отыскать выход. Наконец ему удалось выбраться наружу и осмотреться. «Ба, да это ж Зарядье!» – увидев впереди знакомые очертания стрельной башни, обрадовался он. Так ведь отсюда до дома рукой подать. Видно ночью туда и шел, да спьяну заблудился – вот его какой-то сердобольный человек и увел в ночлежку.

В городе уже вовсю кипела жизнь. Скрипели колеса телег, кричали извозчики, фыркали под всадниками боярские лошади. Где-то вдалеке слышны были громкие людские голоса. Это у Кремля шел торг. Все как обычно – будто бы и не было накануне никаких погромов. Но ведь они были, были! И как же теперь? – испуганно подумал Федька.

В Иконный терем он не пошел – ну какой из него сегодня работник? Вот влетит-то от отца! – подумал. Но где же казак-то? Сейчас бы в самый раз дунуть с ним на Дон, пока государь со своим Приказом тайных дел приходят в себя. Глядишь, завтра уже поздно будет. Сыск зачнется, станут бунтарей отлавливать, как блох. А то, что в толпе было немало истцов, и говорить не приходится. Вон как они зенки-то свои таращили, запоминая бунтарей в лицо. Теперь и ему, Федьке не поздоровится.

Однако ему повезло. Тумака хорошего он, конечно, от батьки-то получил, но тем все и закончилось. В Иконном тереме, слава Господи, его не хватились, потому как окольничему с дьяком не до того было. Решив, что народ перебьет всех чиновных людей, они заперлись в приказной избе и там переждали бурю.

И сыск ему не учинили, потому как царь выполнил свое обещанное им милосердие народу и не стал помнить зла.

Жаль вот только с Доном у Федьки ничего не вышло. Тот казак Ляксей будто сквозь землю провалился. Однако он сумел отравить его своими словами вольными, да вскружить ему буйную голову. Так что все думы теперь у Федьки были только о Доне. Но пройдет немало лет, прежде чем он ступит на донскую землю.

А из Иконного терема он вскоре все ж ушел. Как ни пытался образумить его отец, он поступил по-своему. Вот таким упертым рос и своенравным, что даже тяжелой отцовской руки не боялся.

Нанялся коноводом к боярскому сыну, но не ужился с ним. Пошел курить деготь у заводчика, но тот скоро помер, а молодая вдова вышла замуж за купца и продала завод. После этого он несколько лет возил волоковой лес на терема, строил их, мостил камнем улицы. В двадцать лет женился, нарожал детишек и ушел воевать с поляком. Через пару лет снова возвратился в Москву в надежде начать собственное дело. Взял под процент у богатого родственника деньгу и занялся шорным промыслом. Все, думает, заживу. Хватит бедствовать. А то жена уже не знает, чем и детишек кормить. А тут на беду стали медные деньги в оборот вводить, и новый рубль упал в цене к серебряному. Люди говорили, что виной всему эта нескончаемая война с Речью Посполитой, которая опустошила царскую казну.

И зароптал народ. Особо от нововведений пострадали служилые люди, получавшие жалованье медью, мелкие торговцы и ремесленники. Обратились с челобитной к царю, но тот их не услышал. И тогда народ принялся громить дворы бояр и других зажитных горожан. После того мятежники двинулись в Коломенское к царским палатам, чтобы просить царя выдать им своих советников и любимчиков, которых считали главными виновниками всех бед. «Ежели ты нам добром не отдашь злодеев, то мы сами их возьмем по своему обычаю!» – заявили они вышедшему им навстречу государю.

Но это был уже не тот прежний царь, которого можно было чем-то запугать. Это в начале своего правления он еще не мог проявить характер и даже, случалось, сочувствовал бунтовщикам. Но теперь он заматерел, почувствовал себя единовластным хозяином земли русской, и ныне любой бунт считал посягательством не только на свою жизнь, но и на устои государства. Когда он завидел с высокого крыльца идущие к нему на помощь из Москвы стрелецкие полки, закричал что есть мочи: «Ловите и бейте этих бунтовщиков!»

У людей не было в руках никакого оружия, и они побежали. Кто-то тогда, спасаясь от преследования, утонул в Москве-реке, многих перебили или взяли под стражу. В тот же день царь приказал повесить полторы сотни бунтовщиков близ села Коломенского – вроде как в назидание всем, в ком живет бунтарский дух. Других подвергли пытке, после чего отсекли им руки и ноги.

Федька Опарин тоже был среди бунтарей, однако ему удалось избежать страшной участи. Долго он потом скрывался по чужим дворам, прячась от истцов. Но те наступали ему на пятки. И тогда он решил бежать на Дон. Попрощавшись ночью с женою и поцеловав спящих детишек, он сел на коня и двинул на юг.

– А ну докладай, Савелий, как ты мово любимого атаманушку Стеньку с его братом Фролом ворогам нашим выдавал! – грозно играя нагайкой, велел пленному Федор. – Что вылупил зенки? Али забыл что? Так я тебе напомню…

У Савелия при этих словах кровь отступила от лица – так он был напуган.

– Да что ты, Феденька! Как же я, когда меня самого душегубы чуть было на березе не вздернули? Коли б не сбег – все, конец. Нет, нет, то не я! Не я… – дрожащим голосом пролепетал он.

– Вона как? А ну тогда ответь мне, куда ты в ту ночь подевался?

Крыса сделал вид, что ничего не понимает.

– В какую еще ночь? – спросил он.

– В ту самую. Ты ж сказал мне, что до ветру пошел, однако не воротился.

– А-а, вот ты о чем! – будто бы вдруг вспомнил Савелий. – Да заблудился я в темноте, слышь? Заблудился! Вроде два шага сделал, а вон оно как получилось. Долго потом плутал по степи, пока не вышел к Дону. А там наши беглые казачки мне повстречались. Все жить хотят, а какая жизнь, если царские истцы тебе на пятки наступают? Вот мы и решили скопом пробираться за Урал. Вначале хотели в Персию уйти, но шах бы нас выдал государю. Шибко уж он казаков не любил. Ну да сам знаешь, за дело. Вот так я и оказался на Амуре.

Федор глянул на него – будто бы кипятком обдал.

– Врешь, собака! Мне ведь доподлинно известно, что ты по доброй воле сдался нашим ворогам и предлагал в обмен на милость государеву выдать Степана Тимофеева.

– Вранье это все! – пытался защищаться Савелий. – Нет на земле ни одного человека, кто бы это подтвердил.

– Ну как нет? Есть, – неожиданно раздался за его спиной до боли знакомый голос.

Глядь, а это Семен Онтонов. С ним они сидели в одной темнице Черкасского городка, когда казаки Корнея Яковлева решали, что делать с пленными. Тогда-то и стало известно Семену, кто выдал Стеньку и его брата. Того часто водили на допрос, откуда он возвращался пьяным и с сытой отрыжкой. А там и подкупленный узниками стражник проболтался, кто есть средь них злодей.

Сева с поникшей головой уже к смертушке готовился. Нет, не пожалеет его Федор. Ведь Разин был для него всем – и отцом, и братом, и любимым атаманом. Но как же хочется жить-то! Ведь он, Сева, еще не стар. У него много добра припрятано в тайге. Ушел бы в другие края, женился, зажил новой жизнью.

– Федор, голубчик, ты б отпустил мне мои грехи! – взмолился вдруг он. – Ну что поделаешь – слаб я духом. Но не все ж такие сильные, как ты. Сам знаешь: сколь людей, столь и мастей. Бог распорядился так, что всем нашлось место на земле. И сильным, и слабым, и добрым, и злым. Вот и у самого Бога есть супротивник – Сатана ему имя. Что ни говори, а жизнь – это весы. Кабы не было так, давно б мы жили в раю. Ну же, Феденька, сжалься надо мной. А я за это…

Он сделал знак, чтобы Федор пригнулся к нему, и тогда прошептал ему в самое ухо:

– За это я тебе страшную тайну открою.

– Какую еще тайну, Господи помилуй? – удивленно посмотрел на него казак.

– Тсс! – боясь, что их услышат, предупредил его Савелий. – Есть такая тайна, о которой вы, казачье, даже не ведаете.

– Ну так говори! – приказал Опарин.

Тот шмыгнул носом.

– А ты слово мне дай, что я жить буду.

– Ты ж меня знаешь, – нахмурил брови казак.

Сева этак быстро-быстро заморгал глазками – вроде как прикидывал что-то в своем уме.

– Так вот, Федя, – произнес он, – среди вас, казаков, вероломец завелся. Он нам все про вас и докладал. Оттого мы каждый ваш шаг знали. А то, что зло вам учинили, так это по его же просьбе.

– Врешь!

– Да нет же! Ей-Богу, не вру. Вот тебе хрест! – произнес Савелий, и хотел было перекреститься, да помешали путы на руках.

– Ишь, Бога вспомнил! – недобро усмехнулся Опарин. – А когда товарищей своих предавал, небось и мысли о нем не было?

Сева всхлипнул и тут же сделал страдальческое лицо.

– Говорю ж тебе, духом я слаб. Кабы было по-другому… – он вздохнул. – Ну поверь, не по своей воле мы вам засаду в тайге устроили. Нам-то какой интерес? Это вашему казачку надо было. Желал всю верхушку войсковую извести, чтоб самому стать атаманом.

Федор не верил ушам своим.

– А не сказку ли ты мне сказываешь? – сурово посмотрел он на Крысу. – Нет? Ну тогда называй скорей имя злодея…

Сева покачал своей лохматой головой.

– Э, нет, Федя. Я вот тебе скажу, а ты меня опосля на березе вздернешь. Ты лучше отведи меня в острог – я сам тебе на него укажу.

Старшина начал гневиться.

– Ты условий-то мне не ставь! – грозно заявил он. – Говори сейчас, а не то я тебя спроважу, куда ворон костей твоих не донесет.

Сева начал что-то прикидывать в своей хитрой голове. А время шло. Вон уже и атаман, посовещавшись в сторонке с казаками, направился к пленникам, чтобы вынести им свой приговор.

– Что, Федор, старого знакомца встретил? – спросил он старшину.

А тот и не знал, что ему ответить. Выложить все правду? Но тогда он вряд ли узнает имя вероломца. Если, конечно, таковой и взаправду имеется.

– Выходит так. На Дону вместе гуляли, – нахмурив брови, проговорил Опарин.

– Что ж ты, пес, в разбойные-то подался? – подойдя ближе, обратился к пленному атаман. Не получив ответа, сказал: – Чай, не одну безвинную душу-то погубил!.. Вона и моих двух товарищей подстрелили. За это казнь примешь вместе со своими дружками.

Он повернулся, чтобы отдать казакам приказ рубить головы злодеям, а тут Федор:

– Ты погодь, атаманушка! Слово у меня к тебе есть. Давай-ка отойдем в сторонку.

– Ну что там у тебя, Федя? Никак за старого товарища хочешь слово молвить? – когда они остались одни, спросил атаман. – И не думай! То ж не просто вор – заводач[83]83
  Заводач – вожак, предводитель.


[Закрыть]. А заводачам вдвойне причитается.

– Да ты послухай меня, – Федор хотел было передать атаману свой разговор с Савелием, да вдруг передумал. – Ты прав, хочу просить тебя, чтоб ты помиловал его. Ну не смотри так на меня, не надо! Знаю, злодей он, но ты ж сам когда-то говорил, что в твоем войске нет праведников. Было дело? Ну вот. А у нас каждый человек на счету. И чего б не взять его к нам?

Никифор покачал головой:

– Горя с ним не оберемся. Сам знаешь: как волка не корми, он все одно в лес смотрит. Пропащая душа, одним словом.

Федор пребывал в расстройстве. Никак не смог убедить атамана. Ему Савелий нужен живой – а что возьмешь с мертвяка?

– Я б, атаманушка, не просил за этого злодея, да не могу. Ведь он спас меня однажды, – неожиданно для себя самого соврал он.

– Эва как! – удивился атаман. – Ну тады другой расклад. Так и быть, помилую сатану. Но только тебе за него отвечать.

– А кому ж еще! – воскликнул обрадованный таким исходом старшина.

Савелий даже не смог сдержать слез, когда Федор объявил ему решение атамана.

– Спасибо тебе, Феденька! Теперь знай: есть на свете человек, который душу за тебя отдаст, – всхлипывая, говорил он.

Федор поморщился. Знал, чего стоят слова этого упыря.

– Да уж не врал бы ты, Сева! Коль был Крысой, так ею до конца и останешься. Ты давай-ка назови мне имя злодея.

Савелий замотал головой.

– Нет, не сейчас. Я ж уже сказал тебе.

Федор от досады чуть было не врезал ему по уху. Вот сатана! Я, видишь ли, глотку за него драл, а он вон как со мной!

– Ну, смотри, Крыса! Попытаешься сбежать – сам своими руками тебя удавлю, – сказал. – И еще. Коль соврал мне насчет вероломца – на куски изрублю. Будешь знать, как на казацкий род наговаривать!

– Да не вру я, не вру! Вот придем в Албазин – сам увидишь.

– Что ж, подождем, – коротко бросил старшина.

Слава тебе, Господи, пронесло! – вздохнул Савелий.

Бледность сошла с его лица, а в тусклых глазах появился живой блеск.

Севу Деньгу казаки взяли с собой, а вот товарищей его порубили саблями. Поначалу хотели за ноги подвесить, чтоб те приняли медленную смерть, да время поджимало. И так, мол, сойдет. Не велика птица, чтоб с ней возиться.