Текст книги "Албазинец"

Глава 8. Сева Деньга по кличке Крыса

Они сидели на сырой земле и волком глядели на казаков. Убивцы, конокрады, воры. Солнце еще не успело пробиться сквозь полосу леса, а потому рожи пленников было трудно разглядеть в этой мутной предрассветной дымке.

– Эх, вы, живете в лесу, молитесь колесу! – глянув на них исподлобья, изрек атаман. – Ладно, говорите, кто из вас главарь. Ты?

Он ткнул рукоятью нагайки в грудь первого попавшегося упыря. Тот лишь ухмыльнулся и опустил глаза.

– А может, ты? – пнул он сапогом другого. – Молчите? Так знайте: кто укажет мне на главаря, тому я дарую свободу.

Однако никто из лихих людей и теперь не открыл рта.

– Что ж, коль так, – на сук их всех! – обернулся он к товарищам. – Собакам собачья смерть!

– Стойте! – неожиданно подал голос один из пленников. – Стойте! Я вам укажу на главаря.

– Вот как! – склонившись над ним, произнес атаман, пытаясь разглядеть его лицо. – Ну давай, говори. А то смотри – вместе со всеми вздерну на березе.

Это был сподручник главаря шайки по кличке Шароглазый. Огромный и сильный, он сейчас сидел на земле и дрожал от страха. Жить ему хотелось, жить, а тут такое…

– Шайтан у нас за главного, – указал он глазами на сидящего рядом с ним тщедушного косматого человечка, одетого в измазанный грязью старый кафтан.

Никифор даже крякнул от удовольствия.

– Так ты, значит, и есть тот самый Шайтан? – обратился он к косматому. – Долго ж я на тебя зуб точил. Но вот теперь ты попался мне, окаянный. Больше не будешь со своей поганой братией честной народ грабить. Все, отвоевался! Даже судить мы тебя не станем – тотчас же на березе вздернем. А вместе с тобой и всех твоих дружков.

Пленники опустили головы. Ну вот, и настал их последний час. Но ведь они знали, что когда-то это все равно произойдет. Потому были готовы ко всему. Но только не Шароглазый.

– Барин, а барин? Ты ж обещал помиловать того, кто укажет на главаря. Отчего ж тогда не отпустишь меня? Отпусти душу на покаянье, не губи напрасно.

Никифор усмехнулся.

– Доносчику первую плеть! – воскликнул он и с чувством прошелся по спине детины нагайкой.

Шароглазый даже не вскрикнул.

– Ну а теперь иди, – сказал атаман. – Я свое слово держу.

– Благодарствую, барин! Век за тебя буду молиться.

Его освободили от пут и отпустили на все четыре стороны.

– Эх, забодай меня коза! Слышь, атаманушка, главарю тоже бы надо перед смертью как следует всыпать! – предложил Игнашка Рогоза. – Чтоб он и на том свете помнил про нас.

– Ну так всыпь! Чего ждешь-то? – сказал атаман. – А мы тут пока с товарищами посовещаемся.

И то: надо было решить, что делать со злодеями. Никифор отвел казаков в сторонку, и только Федор задержался, чтобы запалить трубку.

В это время солнце выглянуло из-за дерев и осветило лица пленников.

– А ну стой-ка, Игнат! – невольно взглянув на пленников, остановил Федор товарища, который, вынув из-за голенища нагайку, уже собирался угостить ею Шамана. – Дай-ка я на рожу этого окаянного взгляну.

Он наклонился и некоторое время внимательно изучал лицо главаря.

– Да какой же это Шаман? – неожиданно с каким-то непонятным злорадством произнес он. – Нет, братцы, это не Шаман. Это мой старый знакомый Сева Деньга. Ну, здорово, Савелий! Не ожидал меня встретить? Однако мир тесен.

– Федор? Ты? – искренне удивился тот. – Выходит, жив? А я-то думал, тебя тоже вместе со Степаном Тимофеевым порешили.

– Да нет, как видишь, живой, – нахмурил брови старшина. – Видно Бог меня сберег. Для чиво, спросишь? А для того хотя бы, чтоб я тебя, гадину этакую, нашел и отрубил бы тебе башку.

Пленник побледнел. Он-то знал, за что так ненавидит его этот казак.

Савелий, Сева Деньга по кличке Крыса, когда-то в Москве служил целовальником. В стольном граде, как и повсюду, для выпечки хлеба строились специальные избы, где работали хлебники. Те пекли сброженный хлеб из ржаной мучки. Это было большим искусством. И основывалось оно на применении специальных заквасок. Секрет их приготовления держался в строжайшей тайне, передаваясь из поколения в поколение.

Еще в царствование Ивана Грозного был установлен строгий государственный контроль не только за ценами на хлеб, но и за качеством. Царский Указ 1626 года «О хлебном и калачном весу» утверждал порядок установления цен на двадцать шесть сортов хлеба из ржаной муки и на тридцать сортов – из пшеничной. Для наблюдения за выполнением этого указа назначались хлебные приставы – целовальники. Они обязаны были «ходить по улицам, переулкам и малым торжкам и взвешивать хлебы ситные, решетные, калачи тертые и коврижечные мягкие». Если целовальник находил, что хлеб и калачи маловесны или продаются по «дикой» цене, виновных тут же подвергали штрафу. Причем весьма ощутимому. А злостным нарушителям назначалась порка.

При Алексее Михайловиче в Белокаменной уже работали огромные пекарни. Самая крупная находилась в Измайлово и именовалась «хлебным дворцом». Такой дворец был сооружен и в Кремле. В государевой пекарне трудились более семидесяти пекарей. И слава об их искусном труде и зело ароматном хлебе и кренделях выходила за пределы государства.

Кличку Крыса Севе дали хлебопеки, которых он безбожно обирал. За это был посажен в арестантскую тюрьму – блошницу для следствия, откуда, подкупив стражников, бежал на Дон. Как говорится, дешево по тюрьмам проживать, да накладно. Или еще: в тюрьму широка дорога, а оттуда тесна.

В то время на Дон бежали все, кому не лень. Бежали варнаки – каторжные люди, бежали воры и праведники, но больше всего было крестьян, страдавших от непосильного гнета своих хозяев.

При Алексее Михайловиче, делавшем все, чтобы упрочить свою самодержавную власть, много было дано прав и высшему служилому сословию – начальникам приказов, дьякам, воеводам, вообще всем тем, кто стоял на степени какого-нибудь начальства. Отсюда и злоупотребления властью, и притеснение народа. От чиновных людей страдали все – и посадские, и ремесленный, и торговый люд, а уж о крестьянах и говорить нечего. Непосильное чиновное ярмо часто становилось поводом для волнений и бунтов. Боясь народного гнева, царь, кроме правительствующих и приказных людей, находил себе опору в стрельцах, которым было тоже дозволено многое.

В эти же годы росло крупное землевладение вотчинников и помещиков. В их интересах по Уложению 1649 года были отменены сроки сыска беглых крепостных. Это заставляло крестьян бежать от своих помещиков на юг, за пределы оборонительной засечной черты, что была создана для южных окраин от нападения ворогов, преимущественно крымских татар. В большинстве своем люди бежали на Дон, где никакого сыска не было. Там беглые становились казаками, пополняя Донское казачье войско. Новые люди еще не успевали обзавестись имуществом и хозяйством, как это было у многих старых казаков. Потому они пополняли ряды голытьбы. А поскольку турки в Азове укрепили выход из Дона в море, и морские походы стали делом более трудным, чем до Азовского осадного сидения, то голытьба все чаще стала ходить в походы на Волгу для грабежа купеческих судов. Царь был в ярости, требуя прекратить подобные деяния. Да куда там! Разбойные походы так и продолжались.

А тем временем стали возникать конфликты и в самом Донском войске между бедным казачеством и верхушкой Войска, состоявшей из обеспеченных казаков, которых на Дону называли «домовитыми». Войсковые власти, испугавшись, что начнется смута, просили царя прислать из Москвы дополнительное жалованье для раздачи голытьбе. Однако в связи с непрекращающимися войнами казна московская была пуста.

Вот тогда-то и всплыло из глубин казацкой вольницы имя Степана Тимофеева Разина, крестным отцом которого был прославленный воин, войсковой атаман Корней Яковлев. Таким же храбрым и удачливым воином был и сам Степан, водивший свои казацкие дружины на крымских татар и турок. А тут вдруг он плюнул на все свое славное прошлое и примкнул к голытьбе.

Вначале люди дивились. И отчего это, мол, сын знатного казака Тимофея Разина, того самого, что в свое время сумел для блага Московии сговориться с воинственными калмыками, вдруг снюхался с голытьбой.

Впрочем, и самые близкие товарищи этого не ведали. Одни решили, что Стенька просто дурит. Другие уверяли, что в нем вдруг проснулась жалость к обездоленным товарищам. Третьи же настаивали на том, что это он опьяненный казачьей вольницей пустился во все тяжкие.

А все началось с того, что в 1666 году большой отряд казачьей голытьбы вышел с Дона и двинулась в центр Московии – к Воронежу, а затем к Туле. Вел ее атаман Василий Родионович Ус. Казаки хотели наняться на царскую службу, чтобы получать жалованье. Однако в царской казне было мало денег, и на службу их не приняли. Пришлось людям вернуться на Дон. С ними ушло немало крепостных. После этого положение на Дону и вовсе стало напряженным.

Весной 1667 года начался новый поход донской казачьей голытьбы, на этот раз – на Волгу. Его возглавил Степан Тимофеев Разин. Вроде шли как всегда за добычей – «за зипунами», а вылилось все в настоящий бунт. В Царицыне казаки заставили воеводу дать им кузнечные снасти, необходимые в походе, после чего они приступом взяли крепость Яицкий городок, что находился в устье реки. Перезимовав там, они вышли в Каспийское море и двинулись во владение персидского шаха. Захватив богатую добычу в прибрежных селениях, казаки отправились на зимовку на южном побережье Каспия. Весной в морском сражении они разбили персидский флот, после чего, опасаясь подхода свежих сил противника, ушли к Астрахани. Но там воевода князь Прозоровский направил против них стрельцов, заставив казаков уйти в море.

Однако, опасаясь, что Разин снова поведет свое войско в Персию, власти Астрахани, дабы не испортить окончательно отношений с шахом, решили вести с казаками переговоры. Их даже впустили в город. Там они пили мед и щедро раздавали народу свои трофеи. После этого слава об атамане и его войске разошлась по всей Волге.

Осенью 1969 года разинцы вернулись на Дон и встали лагерем вблизи впадения в Дон речки Кагальник. Там и провели они зиму. А в апреле 1670 года Разин со своими казаками объявился в Черкасском городке. На войсковом круге он заявил атаману Корнею Яковлеву: мол, ты владей своим войском, а я буду владеть своим. Это означало раскол среди донского казачества, после чего власть на Дону перешла к Разину.

В мае того же года повстанческое войско Стеньки Разина начало поход по Волге. Захватив Астрахань и Царицын, разинцы двинулись вверх по реке. Они заняли Саратов и Самару и в начале сентября подошли к Симбирску. Город был очень хорошо укреплен, и Разину с товарищами пришлось долго штурмовать его. Пока шел штурм, восстание охватило почти все Поволжье. Из городов и уездов вначале небольшими ручейками, а вконец целыми людскими потоками люди вливались в войско бунтовщиков.

А в это время брат Стеньки Фрол во главе казачьего отряда шел вверх по Дону. Он взял город Острогожск, но под городом Коротояком в сентябре 1670 года потерпел поражение.

Решающие бои за Симбирск развернулись в начале октября. На помощь осажденному городу, где его гарнизон из последних сил отбивал атаки Разина, подошли войска князя Барятинского. Несколько дней продолжалась битва. Но силы были неравными, и разинцы потерпели поражение. Сам же атаман «был рублен саблею и застрелен из пищали в ногу», и его полуживого казаки доставили на Дон.

А тем временем на Дону оживились противники Разина. Их было немало, и предводителем у них был сам Корней Яковлев. Эти казаки попытались восстановить связь с Москвой, прерванную после того, как Степан Тимофеев отстранил от власти войсковую верхушку. Москва, недовольная тем, что Войско Донское не смогло противостоять воле Разина, согласилось восстановить отношения с казаками с тем условием, что они поведут решительную борьбу с мятежным атаманом, возьмут в полон Степана вместе с его братом Фролом и доставят их в Москву. Казаки встали на перепутье. Ведь у донцов существовало неписанное правило, по которому они не выдавали своих людей царю. Что делать?

Казацкая верхушка решила нарушить вековой закон Дона. Собравшись с силами, верные атаману Яковлеву казаки 14 апреля 1671 года пошли походом на Кагальницкий городок, где находился Разин со своими людьми. Завязался бой.

– Степан Тимофеев! Веди нас на ворога! – обращались товарищи к атаману. – Ну, коль не можешь сесть на коня, хоть слово свое скажи, утешь казаков, приободри – тада они горы свернут.

Но Разин еще был слишком слаб после тяжелых ранений и не мог подняться с постели. А что тело без головы? Побили разинцев казаки Корнея Яковлева.

Чуя, что бой проигран, верные Стенькины товарищи прорвали вражье кольцо и увезли атамана в степь. Там в одном из хуторов и спрятали его.

Среди этих оставшихся верными атаману казаков был и Федор Опарин. А вот Сева Деньга оказался тут случайно. Не сумев в одиночку сбежать из городка, он примкнул к небольшому отряду разинцев, который сумел оружием проложить себе путь и скрыться вместе с привязанным к седлу – дабы не упал! – больным предводителем.

Несколько дней они скрывались в степи. Видели, как рыщут окрест люди Яковлева, пытаясь отыскать Степана Тимофеева. Не найдя его среди убитых, они стали чинить пытки пленным, пытаясь дознаться, куда подевался их вожак. Но те молчали. Одни ничего не знали, у других же и в мыслях не было, чтобы предать любимого атамана.

И тогда Яковлев разослал по всему Дону бирючей, которые сулили всякому, кто укажет на Стеньку Разина, сто рублей денег. Хотели поймать беглеца на золотую удочку. Тех же, было сказано, кто прячет государственного преступника, будут так долго пороть, пока они не издохнут.

И нашелся-таки Иуда. И откуда Сева Деньга только прознал про награду? Только однажды ночью он тихонько вышел из укрытия и подался в сторону Кагальницкого городка, что был занят казаками Корнея Яковлева.

– Хто тут? – услышал он вдруг за спиной знакомый голос. То был его земляк Федька Опарин, стоявший в ту ночь в карауле.

– Да я это, Федь, Севка Деньга, – испуганно проговорил Савелий.

– А-а… Пошто это ты вдруг вздумал шабандать впотьмах? – спросил его Федор.

– Да до ветру я, – тут же нашелся Деньга.

– Ну давай, иди. Только не шибко-то ножищами громыхай. В степи оно далеко слыхать, – предупредил его караульный.

Верно говорил Федор. Степь она и есть степь, здесь каждый звук в птицу превращается, и летит потом эта птица далеко-далеко, разнося по миру добрую или худую весть. Кабы было не так, прозевал бы он врага. А то услыхал под утро где-то вдалеке конский топот и тут же поднял тревогу.

– И как же это они вынюхали нас? – усаживая израненного брата на лошадь, подивился Фрол Разин. – Аль вероломец какой выдал? Но вроде среди нас не было облыжных людишек.

Оказывается, были, завидев одиноко стоявшую у коновязи лошадь Севы Деньги, с горечью подумал Федор. Ну ничего. Это гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнется. Встречу – убью!

Однако далеко уйти Степану Тимофееву и его товарищам не удалось. Степь она и есть степь. Не спрячешься нигде, не отсидишься. Догнали-таки казаки Яковлева беглецов. Думали, возьмут их числом, но не тут-то было. Разинцы дрались так отчаянно, защищая своего атамана, что противнику пришлось звать подмогу.

Когда Степан понял, что это конец, крикнул брату:

– Фрол, братишка! А ну давай, уводи людей! Им я нужон, а не вы. Собирайте новое войско и идите на Москву. Там все зло великое сидит, от него и избавьте народ. И не перечь атаману! Делай, что тебе говорят!

Но не все казаки ушли с Фролом. Были и те, кто решил защищать Стеньку Разина до конца. Люди Яковлева одних порубили саблями, других вместе с мятежным атаманом взяли в полон. Среди этих невольников оказался и Федор Опарин, который наотрез отказался оставить вожака. Так их всех вместе и доставили в Черкасский городок, после чего, посадив в глухие кандалы, под охраной отправили в Москву. Атамана, чтобы не сбежал и для общего обозрения, везли в железной клетке, установленной на телеге, тогда как его товарищам весь этот долгий путь пришлось преодолеть пешком.

В Москве колодников определили в Земский приказ и посадили на цепь. Когда Федьку с товарищами, измученными дорогой и голодными, ввели в открытые настежь дубовые ворота, и он увидел посреди широкого обнесенного тыном двора, раскинувшегося аккурат против суконных рядов, знакомые ему с детства мрачные очертания палат из толстых бревен, он тут же понял, что это конец. Сотни, а может и тысячи буйных голов были сведены отсюда на лобное место. Но прежде их подвергали нечеловеческим пыткам, так что после этого казнь для многих из них уже не казалась такой страшной.

Вот и на этот раз узников долго пытали. Их жгли раскаленным железом, подвешивали на крючьях к потолку, били плетьми и рвали щипцами ноздри. Федор после таких мучений так ослаб телом и духом, что начал уже прощаться с жизнью, как вдруг в одном из стражников он узнал своего двоюродного брата Прохора. И в нем затеплилась надежда.

– Проша, родной! – улучив момент, когда никого из служивых не было рядом с колодничьей, позвал он того.

Федора только что сняли с дыбы, и на его мускулистой белой спине в перекрест лежали багрово-синие свежие рубцы от ударов кнута. Трудно было узнать в этом истерзанном харкающим кровью человеке некогда могучего красавца, на которого пялили зенки все посадские девки. Но то и впрямь был Федька, друг его детских забав. Он стоял, ухватившись за железные прутья решетки, что отделяла колодничью от коридора, и с надеждой глядел на Прохора, а за его спиной, на каменном полу, стонали и корчились в агонии какие-то черные тени.

– Федька, ты? – не поверил своим глазам Прошка.

– Ну я, а кто ж еще? – попытался улыбнуться Опарин, а не получалось, потому как на роже его после всех этих пыток живого места не оставалось.

Прохор покачал головой.

– Ишь как тебя разукрасили-то! Едва узнал.

А потом, подойдя к решетке, тихо так:

– Тоже, значит, с Разиным якшался? И как же это тебя угораздило в злодеи-то податься?

И тут будто бы стон вырвался из груди Опарина.

– Да не злодей я, братка. Мы ить шли дать людям свободу.

– Свободу! – ухмыльнулся Прохор. – А кому она нужна ваша свобода? По мне так оно лучше несвободным быть да живым. А вот для тебя уже веревка готова.

– Так помоги мне выбраться отсель, брат. Не хочу, понимаешь? Не хочу я умирать! Ведь у меня семья.

На губах Прохора появилась горькая усмешка.

– Ишь ты, про семью вспомнил! А о чем ты думал, когда на Дон свой бежал?

– Да ладно, тебе, Проша, и без того тошно. Ты лучше скажи, как там мои? Все ли живы-здоровы?

– Да пока что живы, – произнес Прохор. – Но ведь ты же и их под монастырь подведешь. Прознает кто из приказа, что у тебя семья в Китай-городе живет, то и деткам твоим с женкой не поздоровится.

– Да што ты?

– А вот и што.

– Тогда мне нужно обязательно на свободу. Помоги мне сбежать, а шурин? Я тада женку с детками в охапку, и поминай, как звали. Уйду туда, где Макар телят не пас.

– А есть ли такие места? – спросил шурин.

– Есть! И зовутся они Сибирью.

Прохор был человеком добросердным. Надо помочь братене, решил. И однажды, когда из камер выносили очередных мертвяков, а то были те, кто не выдержал пыток, он самолично вытащил на своем горбу Федора.

– Ну ни пуха тебе! – сказал на прощание. – Бог даст, еще свидимся.…

А ведь когда-то Федор и Прохора звал с собой на Дон. Тот тогда промышлял с отцом соленой рыбой и сильно бедствовал, испытывая на себе непосильное посадское тягло.

Хотя поначалу дела у них шли вроде неплохо. Особо, когда в 1653 году по челобитью торговых людей во всем государстве была заведена единая рублевая пошлина по десяти денег с рубля. Взамен этого отменялись иные многочисленные пошлины, хотя далеко не все.

Однако, пользуясь покровительством государя, чиновный люд в конце концов так обнаглел, что перестал бояться Бога. Подати превратились в сплошные поборы. Теперь нельзя было шагу ступить без того, чтобы не заплатить оброк. Трудные времена наступили для Прохора и его семьи. Ведь кроме стариков ему нужно было кормить еще и жену с тремя детьми.

А тут Федор… Давай, говорит, братеня, махнем на Дон. Там, сказывают, рай земной, а люд живет вольно и богато. Разбогатеем – семьи свои к себе заберем.

Однако Прохор был иного замесу. Чем, говорит, бросаться головою в омут, оно спокойней будет дождаться лучших времен.

А ведь в детстве и он, подобно Федору, мечтал о дальних странствиях. Ему снились какие-то сказочные города, где люди живут счастливо и вольно, не то что в их вечно воюющей и страдающей от нужды Московии. Но вот он вырос – и все изменилось. Мечты остались в прошлом, и теперь все его мысли были только о том, как накормить семью.

А вот Федор не оставил свою мечту. Нет, не хотел он повторять судьбу своего отца-пономаря, у которого всю жизнь не было за душой ни гроша. И как это он ухитрился пятерых детей поднять на ноги?

Первый раз мысль о том, чтобы удрать на Дон, у Федора появилась, когда ему стукнуло восемнадцать.

Он хорошо помнит то время. Осень. В воздухе пахнет сыростью после утреннего ситничка. Вдоль кривых выстланных тесом скользких улиц Китай-города ползет туман. Стучат копыта лошадей. То ли князь со свитой проехал, то ли боярин. Изредка из тумана вырастали черные фигуры стрельцов с бердышами на плечах, двигавшихся в Кремль на смену караула. А то вдруг раздастся бой часов над Спасскими воротами, которому тут же начинают вторить удары в чугунную доску где-то у боярских и купеческих домов.

Рань такая, а в сумеречных рядах перед Кремлем уже идет торг. Повсюду возы с товаром. Площадный дьяк в сопровождении двух стрельцов ходит меж возов в длиннополой расшитой шнурами котыге и лисьей шапке на голове и собирает тамгу[77]77
  Тамга – мыть, пошлина.


[Закрыть]. Звенит деньга, которая пойдет на царя, на церкви и на монастыри.

Все какое-то неясное вокруг, унылое. Будто бы дождь смыл с лица города всю краску. Даже веселенькая некогда кремлевская стена из красного кирпича выглядела в эту раннюю пору черной и угрюмой.

Федька еще не успел отойти ото сна, потому весь путь от дома шел, позевывая и зябко ежась, втянув шею в ворот зипуна. Мимо с лукошками, мешками на горбу и котомками с ремесленным инструментом двигались люди. В рассветных сумерках не разбежишься, потому они постоянно толкались, налетали на ходу друг на друга, грубо бранились и шли дальше.

И так каждый день. Сонный и унылый приходил он в Иконный терем. Надевал замазанный в красках и клею передник, лоб обвязывал пеньковым венчиком, чтобы в глаза не лезли масляные пряди волос, и начинал работу.

Когда-то в детстве сюда его привел отец, который решил, что живописное дело неплохо кормит, а главное – оно всегда будет в цене, ибо дело это любо самому царю. Это тебе не блюдца глиняные да жбанки расписывать красками. Тут, брат, дело серьезное. И творится оно ни как-нибудь, а по уставу, да под присмотром самого великого государя и патриарха. Не случайно великий царь всея Руси Алексей Михайлович воздарил иконников окружною грамотою и, сам бывая в тереме, часто жаловал тщаливых мастеров своею царскою брагою, платьем знатным и иной прочей милостию. Потому мастера работали с прилежным старанием, помня, что дело это свято и угодно Богу, что оно почитается святыми апостолами Христовой Церкви.

Начинал Федька подмастерьем. Особым прилежанием он не отличался. У него были хорошие мужицкие руки, и его тянуло туда, где требовалась настоящая мужская сила. Другое дело, мол, мешки с углем таскать или же там молотом в кузнице стучать. Вот то работа!

Просил и не раз своего отца, чтобы тот отвел его на угольные склады или хотя бы в подмастерья к зодчим определил, где он смог бы показать свою силушку, ворочая бревна, но тот жизнь прожил, знал, что к чему. Пуп надорвешь, сказал он сыну. И что тогда будешь делать? У отца с матерью на шее сидеть? Не-ет, не получится.

А разве ослушаешься родителя? Пришлось терпеть. За эти годы он научился многому. В Иконном тереме ведь не только писали лики святых угодников. Здесь работались планы городов, листы печатные, исполнялись нужды денежного двора, расписывались болванцы, печи, трубы, составлялись всякие расчеты. И все же главными были иконы. Федору было интересно узнать, что честное иконописное дело ведется не абы как, а по разному старинному чину. Что всякие иконописные обычаи повелись издавна, считай, еще от уставов афонских. Что икона создается по заведенному порядку. Первую и главную основу ее положит знаменщик, который назнаменит на дубовой или липовой доске нужный рисунок. Дальше в дело вступает лицевщик, который по этому рисунку напишет лик, а долицевщик доличит все остальное: нимбы, ризы и другое облачение. Довершит работу мастер травного дела. Тот припишет вокруг святых угодником небо, горы, пещеры, траву, деревья, в проскребку наведет золотые звезды на небо или солнечные лучи. После этого златописцам останется сусальным золотом обвести венчики и поле иконы.

Федор начинал с подначальных. Готовил доски иконные, выклеивал их, выглаживал хвощем. Когда чуть повзрослел, дьяк, под чьим присмотром работали мастера, перевел его в терщики, которые вместе с левкащиками готовили левкас – гипс на клею для покрытия иконной холстины. Вроде простая работа, но и в ней были свои секреты, которые передавались из поколения в поколение.

А вот выше прыгнуть ему не позволил правящий теремное приказное дело окольничий. Мал, говорит, еще, чтобы лики святых угодников писать. Тут, мол, не только твердая рука нужна, не только острый глаз, но и особая святость в душе. А у тебя душа разгульная. И не перечь – знаю, слыхал, как ты девок-то посадских на сенниках мнешь.

Правду говорил окольничий. Шибко до жизни веселой был Федор охоч. Оттого и решил старый пономарь женить своего сына. Дескать, только баба его к дому привяжет, а уж когда пойдут детишки, то и вовсе будет не до гульбы. Стали искать для Федьки невесту. И, наверное, нашли бы ее, а тут в Москве бунт случился, и стало не до этого.

Волнения в городе начались еще задолго до того, как заполыхали боярские чертоги. Причиной тому была введенная Алексеем Михайловичем по наущению ближнего его советника боярина Морозова и его сподручника Плещеева во втором году своего царствования новая пошлина на соль. Этой пошлиной хотели заменить разные старые мелкие поборы: стрелецкие и ямские деньги, проезжие мыты и прочее. Это упрощение должно было служить облегчением для всех, однако народу пришлось платить за соль двумя гривнами на пуд больше. Следом чрезмерно поднялась в цене соленая рыба, бывшая главной пищей у московитов. А тут еще последовало разрешение торговать табаком, за что при царе Михаиле Федоровиче резали носы. Это вызвало недовольство у благочестивых людей, которые, не желая перенимать иноземные обычаи, называли табак «богомерзкой травой».

И зароптал народ, заскрежетал зубами. Вспомнили все – и про новые налоги на соль, и про табак, и про бесконечные поборы чиновных людей. Начались поджоги боярских домов, угрозы в адрес знати. До вил и топоров не дошло, а вот оборот соли в Московии резко сократился. Видя такое дело, царь посчитал нововведения неудавшимися и велел вернуться к прежней политике.

Народ вроде успокоился, однако, как оказалось, ненадолго. Через два года в Москве вновь начались волнения. Ведь поборы чиновных людей так и не прекратились. Ко всему прочему люди были недовольны государевой политикой, когда «белые слободы» столичной знати освобождались от всех налогов, тогда как остальным посадским не было никаких послаблений.

Обратились с челобитной к царю, дабы он навел в государстве порядок. Но никакие просьбы до того не доходили, потому что всякое челобитье решали те же чиновные люди.

И тогда возле церквей стали собираться на сходки толпы народа. Положили остановить царя силой, когда он будет проезжать улицей, и потребовать у него расправы над его лихими слугами. В первую очередь над царским родственником боярином Борисом Морозовым, который стал самым влиятельным человеком в государстве, а также над его сподручниками Леонтием Степановым Плещеевым и Петром Тихоновым Траханиотовым. Первый заведовал Земским приказом, а второй – Пушкарским. Это они чинили поборы, сажали в тюрьмы ни в чем неповинных людей и вымучивали у них взятки. Они же задерживали жалование служилым и потакали иностранным торговцам во вред своим.

А еще люди хотели потребовать от царя созыва Земского собора, чтобы тот принял новое Уложение законов, при этом законов справедливых и всех устраивающих.

Федор помнил, как все тогда началось. Ближе к полудню вдруг загудели в церквах колокола – будто бы то тысячи медных душ слились в единый могучий стон. За окном кто-то громко прокричал:

– Эй, честной народ! А ну, собирайсь до кучи! Идем Морозова с его сподручниками грабить!

– Побьем злодеев! – слышалось в ответ. – Хватит этим лихоимцам над нами издеваться!

– Правильно! Имать поганого Морозова!

– К тюрьме! Колодников спустим!

– Бояр солить идем!

– А стрельцы? Небось не дадут.

– Стрельцы тожить с нами заодно!.

Услышав это, заволновались богомазы. Это что же там такое творится-то? Вот бы глянуть хоть одним глазком.

– Я вам гляну! Так гляну – век будете у меня помнить!.. – услышав слова мастеров, прикрикнул на них дьяк. – Не нашего то ума дело, понятно?

Звон колоколов становился все громче и отчаяннее. А еще сильнее колотилось Федькино сердце. Человек он был любопытный, и ему не терпелось узнать, что же все-таки происходит. А то вечером люди начнут делиться новостями, а ему и сказать будет нечего. Все произойдет без него.

А тут снова за окном голоса.

– Эй, люди! Что сидите? Бегите к Кремлю! Суд будем над Морозовым да Плещеевым вершить!

– Как над Морозовым? Ведь он царский родственник.

– Ниче! И самому царю на орехи достанется!

– Эх, лихое времечко! Знать, Бог услышал наши молитвы.

Неужто бунт? – то ли обрадовался, то ли испугался Федька.

Вон уже и языки пламени в слюдяных окнах пляшут. И крики за окном не смолкают.

Дождавшись, когда дьяк уйдет в приказную избу Оружейной палаты, он украдкой выбрался из терема и, присоединившись к вооруженным палками людям, побежал вместе с ними в сторону боярских палат.

Там, возле палат этих, казалось, собралась вся Москва. Народ, впав в буйство, что-то надрывно кричал, размахивая топорами и кольями. Кто-то поджег боярские конюшни, и в небо вместе с языками пламени поднялся черный дым.

– Где Плещеев? Подать сюда Плещеева! Казнить его будем.

– Ага! Чтоб другим приказным крысам было неповадно.

– Вот-вот, бей дьявольское семя!

– А за что бить-то? – спросил Федька горластого мужичка, одетого в старый малахай и с шапкой-столбуном на голове.