Текст книги "Албазинец"

Глава 9. Тихими вечерами

– Ой, детки мои, какой же сон мне нынче приснился страшный, – однажды утром, усадив своих чад завтракать, сказала Наталья. – Будто бы сам черт за мной гоняется. Схватил меня когтищами своими и потащил с собой. Вы, случаем, не слыхали – кричала я ночью? Нет? Но, видно, все ж кричала. Иначе, отчего у меня с утра голос-то сиплый такой? Говорить и то трудно – глотку дерет.

Она выставила на стол горшок с гречей, налила в кружки парного молока, которое только что принесла от коровы, и вдруг:

– Уж не к войне ли сон этот мне приснился? Вдруг и впрямь богдойцы нападут?

– У нас войско есть – справимся, – доставая деревянной ложкой из горшка кашу серьезно заявил Тимоха.

– Ой, сынок, не скажи, – вздохнула мать, усаживаясь вместе с детьми за стол. – Ну какое войско? Хорошо ежели сотня наберется, а басурман этих не счесть. Придут, разграбят все, кого не убьют, с собой уведут. Ой, страшно мне.

– Ты, мамань, снам-то не верь, – сказал Петр. – Мне вот тоже приснилось, что я в небе лечу – ну и что? Рази ж я после этого стал летать?

– Однако тебе и кони снились, – отпивая из кружки молоко, сказала Аришка.

– Ну и что кони? – не понял Петр.

– Как что? – улыбнулась сестра. – А не твой ли там конек на заднем дворе фыркает?

– Ну мой, и что с того?

– Я и говорю – не было ни гроша и вдруг алтын. Я это к тому, что сны иногда сбываются, – произнесла Аришка и улыбнулась.

А ведь правду говорит сестра, подумал Петр. Ему и впрямь весь этот год лошади снились. А третьего дня они с товарищами такое дело провернули – закачаешься! Теперь у них и кони есть, и оружие. Вон они, сабельки-то на стене висят. Одна Тимохина, другая – его. И ведь не украли они их – в бою у ворога отбили.

– Надо бы к старцу Гермогену сходить, – произнесла мать. – Он все про сны-то знает. Нынче же, наверно, и отправлюсь.

– Погодь, мамань, не торопись – давай лучше завтри вместе сходим, – сказала дочь.

– А что не седни?

– Седни я с девками к Афоне собралась. Вчерась он обещал новую дивную сказку нам рассказать. Про какого-то там Петра да Февронию Муромских. Давай и ты с нами, – предложила Аришка.

– Ну, к Афоне, так к Афоне. – согласилась мать. – Только про сон я все одно у старца спрошу. Ей-ей, что-то будет. Сердцем чую.

Об Афоне только и разговоров сейчас было в остроге. Откуда появился этот человек – никто не скажет. Только пришел он тихо и поселился в землянке в конце улочки, что в два посада тянулась за крепостной стеной, питаясь зачастую одной лишь мурцовкой[84]84
  Мурцовка – пустая похлебка.


[Закрыть]. Накрошит, бывало, в холодную воду хлеба с луком, а потом хлебает все это деревянной ложкой. Тем и сытился.

На вид проконя[85]85
  Проконя – простак, простофиля.


[Закрыть], но это только так казалось. У него был острый ум, а к тому же в отличие от многих новосельцев он знал грамоту. В общем, большой вежа[86]86
  Вежа – знаток, грамотей.


[Закрыть]. О себе рассказывать не любил, но зато знал столько разных историй, что люди потянулись к нему. Обычно приходили по вечерам, когда спадала жара. Шли и мал, и стар. Бывало выйдет Афоня к людям, сядет на взгорке и давай сказку сказывать. Так албазинцы узнали от него и про Петра, царевича ордынского, и про старца, просившего царскую дочь себе в жены. А еще он поведал им «Троянскую историю», сказывал о Псковском взятии, о князьях владимирских, потешил сочинениями какого-то Максима Грека…

– Может, мамань, мы с тобой вечерком к Афоне сходим? – бывало скажет матери Аришка.

А что той вечером делать в пустой избе? Муж вечно то в походе, то у этой своей узкоглазой молодухи пропадает. Ни улыбки тебе, ни привета. Будто и не замечает вовсе. А ведь она душу ему свою отдала. По ночам Бога молила, чтобы тот не оставил его в беде. Ведь сумасброд, а с такими вечно что-то случается.

И вот она расплата.

Дождавшись вечера, Наталья с Аришкой отправились в конец улицы, где жил Афоня. Решили по дороге зайти за соседями. С Агафьей Кафтановой Наталья сдружилась сразу, как только Опарины пришли в Албазин. Муж ее, Матвей, был десятником в войске. Из детей – только восемнадцатилетняя дочка Нюрка. Этакая дебелая розовощекая девка с красивыми васильковыми глазами и арбузными грудями. Мать гордилась ею. «Работяшша она у меня, – говорила. – И по дому все сделает, и корову подоит. А уж сядет прясть – заглядишься. Никто больше ея за день не упрядет, она у нас первая прялья».

Матвей был человеком брюзгливым и занозистым. Не сердце у него, а камень, говорила Агафья, ну а камня не уваришь до мягкости. Каким, мол, родился, таким и помрет. Слова ласкового от него не услышишь. Только и знает, что клюет ее. Ну хоть было бы за что. Ведь всю жизнь за ним, как за малым дитем, ходила. Бывает не вытерпит и накричит на него, а он: «Ну, баба, ну, злыдня. Такую в супе не утопишь». Вот так и жили.

А на Амур попали сплавом из Нерчинского острога, когда енисейским воеводой было велено укреплять казаками албазинское войско. Так и прижились на новом месте. Срубили избу, поставили заплот вокруг дома, населили подворье живностью и теперь только молили Бога, чтоб не началась война.

– Ну здравствуй, Агафья Даниловна! – еще с порога приветствовала хозяйку Наталья.

– Ба, да, чай уж виделись! Чивой-то вам дома не сидится? – удивилась та приходу соседей.

– Да вот к Афоне решили сходить, – отвечала Наталья. – Нынче, говорят, он новую сказку будет сказывать. Думаем, может и вам с Нюркой будет интересно. А где она-то? Уж не спать ли в такую рань легла?

А Нюрка и впрямь лежала в постели. Бледная, отрешенная. Намедни встала утром и говорит:

– Ой, мамань, что-то тошнит меня. И голова кружится.

Та ей:

– Слухай, а ты случаем не понесла?

В глазах дочери испуг:

– Что? Боже, а вдруг…

– Никак от Алешки? – покачала головою мать, знавшая о том, что Нюрка в последнее время все крутила любовь с казацким сыном Алешкой Савиным.

– Он, окаянный, – всхлипнула дочь.

– Господи, да за какие такие грехи? – испуганно стала креститься Агафья. – Ой, сором! И что люди-то скажут?

И тут же:

– Так он хоть любит тебя?

– Не знаю… Говорит, что любит.

– Все они так говорят, – горестно вздохнула мать. – Эх, ладно! Любит не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет… Что делать-то будем?

И снова:

– Не знаю…

– А ежели отец прознает? Чуешь, что он с тобой сделает.

– Убьет, наверное…

– Вот то-то, что убьет. Ему его честь дороже самого ближнего. А не дай Бог кто ворота ему дегтем вымажет. Так ведь не переживет этого. Лучше уж, скажет, дочь потеряю.

– Выходит, мне и спасенья нет? – испуганно посмотрела на Агафью Нюрка. – Ой, маманя, какая же я несчастная! Может, мне тогда пойти утопиться?

– А не лучше ли Алешку твоего просить, чтоб он женился на тебе? Ведь он же не отец наш, сердце, поди, не каменное – поймет все.

– Да не женится он на мне! – покачала головой Нюрка. – Ей-ей, только и остается, что утопиться.

– Э, не говори так, – успокаивала ее мать. – Я так мыслю, что выкинуть тебе дитя надо. У меня тут старушка одна есть, в слободе живет. Так она зельем лечит. Может и тебя опростать. Эх, Нюрка-Нюрка, добегалась на суплятки-то[87]87
  Суплятки – вечеринки.


[Закрыть], навеселилась…

– А куда тута ходить, коль не на суплятки-то?

И все ж уговорила Агафья свою дочь сходить с нею к старушке. Та ей накануне и дала какого-то зелья…

– Богородица мне, мамань, нынче ночью приснилась. Уж не за мною ли приходила? – прошептали синие девичьи губы.

– Ничего. Вот полежишь маненько, и хворь вся твоя пройдет. Ведь опросталась ночью-то? Ну вот. Теперь лежи и выздоравливай.

– Плохо мне, маманя…

– Болит, чай, что?

– Душа болит. Наверно, зря я от дитя избавилась. Грех… Грех на мне сейчас большой.

Конечно же, ни к какому Афоне Агафья не пошла – до того ли ей было? Сослалась на то, что ужин для Матвея не приготовила. Сами, мол, знаете моего. Итак вечно зол, а не покорми его – так всю жизнь будет об этом помнить…

Нынче подле Афониной землянки собралось столько народу, что лавчонки, которые специально вкопали казаки для своих баб, не смогли вместить всех желающих.

Афоня вышел к народу в чистой посконной рубахе навыпуск, застиранных портках и мочалыжниках[88]88
  Мочалыжники – лапти.


[Закрыть], подвязанных к икрам. Длинные седые волосы его были схвачены вкруг головы холстяной опояской, отчего он был похож на былинного гусляра. Росту он был невысокого, лицо худое, изрытое глубокими бороздами, глаза светлые и живые, отчего трудно было определить его возраст.

«Есть в Русской земле город, называемый Муромом, – начал он без всякого предисловия. – Правил в нем когда-то благоверный князь по имени Павел. Дьявол же, искони ненавидящий род человеческий, сделал так, что ужасный крылатый змей стал летать к жене этого князя на блуд. И волшебством своим он являлся перед ней в образе ее мужа. Долго так продолжалось, пока это не открылось князю. Он-то понял, что злой змей силой и хитростью овладел его любимой Февронией.

Стал князь думать, как одолеть злодея. Долго думал, но так ничего и не придумал. И вот он говорит жене: «Когда змей в облике моем станет говорить с тобой, спроси, обольщая его, ведает ли он сам, от чего ему смерть должна приключиться. Ежели узнаешь об этом и мне поведаешь, то освободишься не только от злосмрадного дыхания и шипения его, от всего этого бесстыдства, о чем даже говорить срамно, но и в будущей жизни нелицемерного судью, Христа, тем умилостивишь».

Афоня умолк и обвел взглядом людей. Будто б в ожидании чуда сидели те, боясь даже пошелохнуться, и во все глаза глядели на него. Слушают, – удовлетворенно подумал он.

«И вот когда в очередной раз злой змей пришел к жене князя, она, крепко храня в сердце слова мужа, обращается к этому злодею с льстивыми речами, – продолжил он. – Говорит о том, о сем, а под конец с почтением, восхваляя его, молвит: «Много всего ты знаешь, а знаешь ли про смерть свою – какой она будет и от чего?» Не знал злой обманщик, что задумала верная жена, потому говорит: «Смерть мне суждена от Петрова плеча и от Агрикова меча». Жена же, услыхав эти слова, накрепко запомнила их и, когда этот злодей ушел, поведала князю, мужу своему, о том, что сказал ей змей. Все бы хорошо, однако князь не понял, что значит «смерть от Петрова плеча и от Агрикова меча»?

Афоня снова замолк. Это у него привычка такая. Коль увидит, что слова его интересны людям, дальше будет говорить, нет – так начнет новую быль-небыль сказывать.

– Ну что ты, Афоня, остановился? Давай продолжай, – попросила его какая-то нетерпеливая баба.

– Аль интересно? – этак хитро сощурив один глаз, спросил сказитель.

– Давай-давай, Афоня! Что там дальше-то было? – загудели албазинцы.

Ну что ж, коль так, Афоня готов продолжать.

Так охочие до его сказок албазинцы узнали, что у того князя был родной брат по имени Петр, которому Павел и передал слова змея. Брат же, услыхав, что змей должен погибнуть от руки человека по имени Петр, тут же стал думать, как убить злодея. Только одно смущало его – не ведал он ничего об Агриковом мече.

«Было у Петра в обычае ходить в одиночестве по церквам, – продолжал Афоня. – А за городом стояла в женском монастыре церковь Воздвижения честного и животворящего креста. Как-то однажды пришел он туда помолиться. Там явился ему отрок и говорит: «Княже! Хочешь, я покажу тебе Агриков меч?» Петр обрадовался: «А как же? Конечно, хочу!» – отвечает. «Тогда иди вслед за мной», – просит его отрок. Он показал князю в алтарной стене меж плитами щель, где и лежал меч. Тогда благоверный князь взял тот меч и стал искать подходящего случая, чтобы убить змея».

Афоня остановился.

– Может, я вам завтра сказку-то эту доскажу? – снова хитро сощурив глаз, спросил он соседей. – А то что-то я устал больно – слыгать[89]89
  Слыгать – соврать.


[Закрыть] могу. А вам правда нужна.

– Говори! До завтри еще дожить надо!

– Аль не устали от моих слов?

– На то два уха, чтобы больше слухать.

– Всякого слушать, так ни в гостях, ни дома не кушать, – расправив затекшую спину, по-доброму улыбнулся Афоня.

– Ничо, говори! Ночью передохнем.

Где-то на крепостных башнях ожили ночные караулы.

– Слуша-а-а-й! – прозвучало над Амуром.

Приближалась ночь. Измотанная палящим солнцем природа уже готова была провалиться в глубокий сон. Тише стало вокруг. И лишь где-то в траве трещали еще кузнечики да облизанный речными волнами галечник легонько шуршал под ногами какого-то припозднившегося рыбачка. Взметнув мелкую пестрину, прошелся Амуром свежий северный ветерок. Брызнуло звездами вороненое небо, завели свою песню ночные сверчки и где-то в темном сосновом бору ухнул пробудившийся филин.

Задымили цигарками да трубками казачки, наполнив вечерний воздух едкими ароматами.

– Гриня, унучек, уздуй огонь, – попросил какой-то дедок своего взрослого внука. – А то во тьме-то больно маятно сидеть.

Разожгли костер. Огонь озарил лица людей. Стало уютнее и покойнее.

– Ну, что ждешь-то, Афоня? Давай, не томи душу.

Афоня продолжил свой рассказ. А говорил он о том, как князь Петр однажды пришел к брату и обомлел, увидев в княжеском тереме вместо одного Павла сразу двух. Первый находился у себя в покоях, а другой искушал княжну. И тогда понял Петр, что это козни лукавого змея. И решил он биться со злодеем. Взяв меч, называемый Агриковым, пришел он в покои к снохе своей. Увидев Петра, коварный змей тут же принял свой обычный облик, затрепетал и умер, обрызгав князя Петра своей кровью. Тот от зловредной той крови покрылся струпьями и язвами и тут же занемог.

Много лекарей лечило его, только все без толку. Так и жил он, с каждым днем все больше и больше слабея. И так бы, наверное, помер, если бы его слуга не встретил в одном сельце мудрую девоньку по имени Феврония. Все-то она могла: и прясть, и по дому убраться, а уж речи-то ее были какими складными! Слуга-то ей и рассказал о беде молодого князя Петра.

– Приведи своего князя сюда, – сказала княжескому слуге девка. – Если он будет чистосердечным и смиренным в словах своих, то будет здоров.

– Вези меня туда, где эта девица живет! Коль вылечит – большую награду от меня получит, – выслушав слугу, велел ему князь.

Но перед тем он решил узнать, каким таким образом девушка собралась вылечить его. Послал к ней все того же слугу. А та:

– Я хочу его вылечить, но награды никакой от него не требую. Вот к нему слово мое: если я не стану супругой ему, то не подобает мне и лечить его.

Условия девушки не понравились Петру. Как это, мол, можно – князю взять себе в жены дочь древолаза!

– Скажи ей, – велел он слуге, – князь возьмет ее в жены только после того, как она вылечит его.

Девушка, взяв небольшой сосудец, зачерпнула им хлебной закваски, дунула на нее и сказала слуге:

– Пусть истопят князю вашему баню. Перед тем, как мыться, он должен помазать все струпья и язвы тем, что я тебе даю.

Князь все сделал так, как велела девушка, после чего быстро пошел на поправку. Теперь надо было выполнять условия девицы. Однако князь не хотел брать в жены простолюдинку. Вместо этого он послал ей дары, но она не взяла их.

«После этого князь снова весь покрылся струпьями да язвами, – произнес Афоня. – Пришлось падать перед простолюдинкой на колени и просить вылечить его. А та за свое: вылечу, коль станешь мне супругом. Исцелившись, князь выполнил свое обещание – взял ее к себе в жены. И привез он ее в свою вотчину, где и стали жить благочестиво, ни в чем не преступая Божии заповеди.

А там и князь Павел скончался. Благоверный же князь Петр стал самодержавцем в городе своем. Бояре же по наущению жен своих не взлюбили княгиню Февронию, потому что стала она ею не по происхождению своему. Начали наговаривать на нее князю, вещать о том, что нет у той Божьего дара святого исцелять людей. Мы, говорят, княже, будем верно тебе служить, только прогони Февронию и женись на другой. Прослышав про эти речи, Феврония сама решила уйти. Только князь Петр уже прикипел к ней сердцем и не хотел с нею разлучаться. Злосчастные бояре приготовили для них струг на Оке-реке, на котором супруги и пустились в плавание. В пути бывшая княгиня совершала немало чудес, чем вызвала еще большую любовь мужа. Она излечила искушаемого лукавым бесом человека, сделала так, что сломанные командой судна на стоянке деревья снова ожили и покрылись листвой.

На одной из стоянок, – продолжал Афоня, – прибыли из города Мурома люди. Княже, говорят они Петру, хотим, чтобы ты снова нами правил. А то после твоего ухода бояре-то передрались, поубивали друг друга, потому как каждый хотел занять место правителя. Возвращайся вместе с женою – мы и ее примем и не будем больше козни ей чинить.

Чтобы положить конец распрям, Петр с Февронией, забыв про все обиды, возвратились в Муром и потом долго правили в городе том, соблюдая все заповеди и наставления Господние, молясь беспрестанно и милостыню творя всем людям. А когда пришло время благочестивого преставления их, умоляли они Бога, чтобы в одно время умереть им. И завещали, чтобы их обоих положили в одну гробницу и велели сделать из одного камня гроб для них двоих. В одно время приняли они монашество и облачились в иноческие одежды. И назван был в иноческом чину блаженный князь Петр Давидом, а преподобная Феврония стала называться Ефросиньей. Бог услышал молитвы супругов и призвал их к себе в один день и в один и тот же час. Только люди решили не хоронить их вместе. Петра положили в один гроб, Февронию в другой. Приходят на следующий день, а они рядышком в одном гробу лежат. Снова их положили в разные гробы, а на утро та же картина – лежат они в одном гробу. И сколь бы не пытались их разъединить, они вновь и вновь соединялись. Вот такие были они неразлучники. Люди, подивившись такому чуду, больше не стали их разъединять и похоронили вместе возле городской соборной церкви Рождества святой Богродицы. Как повелели они сами. Вот такая бывает любовь».

Афоня завершил свой сказ.

Думал, сейчас люди загомонят, станут судить да рядить обо всем, а те молчат. Переживают. Уж больно подействовала на них эта история про диковинную любовь Петра да Февронии Муромских.

Прошло немало времени, прежде чем очарованные рассказом люди пришли в себя. И тут началось.

– Да не бывает такой любови, не бывает! – задал тон пожилой казак Емелька Кочкин. – Сколь живу на свете, а такого не видал.

– А вот и бывает! – вскочив с лавки и подперев кулаками бока, возмутилась его соседка Ириньица Долгополова, тридцатилетняя бедрастая бабенка в длинном цветастом сарафане.

Ее мужа Данилу еще в прошлом году пуля в тайге нашла, когда они с товарищами ездили ясак по тунгусским улусам собирать. Теперь она вдовая и для казаков лакомый кусок.

– Вот баба – это я понимаю! – не стерпев, молвил впотьмах какой-то восхищенный ею казак. – Бедра-то ейные, поди, поширше колодезного сруба будут.

– А то! – вторил ему другой.

– А цыцохи-то, цыцохи какие хорошие у нее!

– Постыдились бы при детях-то! – укорил их чей-то женский голос – Ну а Ириньица правильно говорит. У них тоже с Данилой такая же любовь нераздельная была.

– А что ж она-то не померла вместе с мужем, как Феврония? – ухмыльнулся Кочкин.

– А то и не померла, что у нее на руках детки малые. Да и память кому-то надо хранить о казаке, – прозвучал женский голос. – Пока кто-то из супругов живет, жива и другая половина. Пусть даже только в памяти. Не будет обоих – тут все, закатилось солнышко. Ведь дети, тем паче внуки, память уже так хранить не будут. А когда помрут – и их забудут. Самая крепкая память – это супружняя любовь. А у детей своя жизнь.

– Не скажи! – выступила вперед другая бабенка. – Взять мою Параську. Да она с ума сойдет, коли я помру.

– Это щас, а вот выйдет замуж – свои заботы задушат.

Слово за слово, от Петра и Февронии перешли к своим делам. Спорили, жаловались друг другу на свою судьбу и при этом каждый хотел высказаться. А когда еще будет такая возможность, чтоб при всем честном народе да душу свою вывернуть наизнанку? Дома все свои – и так про все знают. А тут у каждого своя жизнь с ее бедами и радостями, и так хочется всем этим с другими поделиться. А то и послушать, как там у соседей.

– Ну а ты, Афоня? Ты-то любил когда? – спросила вдруг рассказчика Ириньица.

Тот только пожал плечами.

– Не любил, значит, – вздохнула женщина.

– А пошто бобылем-то живешь? Дом бы поставил, бабу себе завел – ить тогда б легче было старость коротать, – посоветовал кто-то из казаков.

– Это вороны летают стаями, а орлы парят в одиночку, – отшутился сказочник.

– Ишь, орел нашелся! – усмехнулась в темноте какая-то баба. – Одному, конешно, пьяно, да не мило. Да и грешно это жить-то одному.

– Ну, бабы! – возмутился кто-то из казаков. – Коль вас послушать, то и пить одному грех, и жить одному тоже грех. Ну, терпит его Бог – тада какой разговор?

– Да он бы хоть рассказал что о себе, а то все сказками нас потчует, – сказала Ириньица.

Но разве мог Афоня поведать людям всю правду о себе? Ведь больше всего в жизни он боялся слухальщиков, которые преследуют русского человека всю его жизнь. Услышат какое дерзкое слово – тут же бегут доносить. Потому Афоня сдержан и скуп был в своих словах. Разве что сказки любил рассказывать. За это люди платили ему своей любовью, а заодно и подкармливали. Жалели старого бобыля. А вот как ни пытались они вызнать, какого же Афоня был роду-племени и откуда явился в эти края, ничего у них не выходило. Молчал Афоня. Получалось, он жил как тот калик перехожий[90]90
  Калики перехожие – бродячие, обычно слепые певцы.


[Закрыть], скитаясь с одного места на другое и развлекая людей своими сказами. На самом же деле все было иначе. Еще недавно отрекшийся от мирских сует он нес свой покаянный монашеский крест в стенах Соловецкого монастыря. Там была хорошая библиотека, где он и пропадал целыми днями, изучая по книжкам жизнь. Оттого он и знал столько дивных историй.

Так бы и жил в монастыре, если бы не оскорбленные до глубины души реформами Никона братья монахи вместе с посадскими да крестьянами бунт великий не учинили.

Русь давно ждала пришествия Антихриста. Ждали его и в Соловецком, самом северном русском православном монастыре. Ибо, по речению Иоанна Богослова, на земле «появилось много антихристов». Знали, что Антихрист тот будет не сам дьявол, а человек, от блудения родившийся. И примет он на себя все действия сатаны. Зорко всматривались в пастырей духовных – не от них ли плевелы?

И тот явился…

Пятнадцатого апреля в год 1652 от Рождества Христова Господь Бог прибрал к себе старого патриарха Иосифа. Правивший державою царь Алексей Михайлович немедля послал за новгородским митрополитом Никоном, желая его видеть преемником покойного владыки. «Мати наша Русь, как есть пустынная голубица пребывает», – написал он в своей грамоте. Дескать, худо без пастыря детям жить.

Никон, бывший до пострижения в монахи Никиткой Миновым, сыном крестьянским, приглянулся ему еще тогда, когда в 1646 году тот в чине игумена Кожеозерского монастыря приезжал по делам монастырским в Москву. Он умел хорошо говорить, часто делая ссылки на библейские и церковно-исторические примеры, что не осталось без внимания благочестивого и боголюбого царя. Поэтому уже скоро Никон получил место архимандрита влиятельного столичного Новоспасского монастыря. А уже через год по рекомендации царя он стал митрополитом Новгородским и Великолуцким, где проявил завидное рвение в делах службы. Он часто сам произносил перед народом проповеди, строил богадельни, заботился о престиже духовенства. Когда в 1650 году в Новгороде началось восстание горожан, он проявил завидную решительность, которая во многом способствовала быстрому его подавлению. Это еще больше возвысило Никона в глазах государя. Теперь тот знал, на кого можно положиться в трудный час.

И вот этот час настал.

Русский народ и не ведал, какие великие испытания его ждали впереди, ибо задумал государь дело большое, небывалое – возродить взамен угасшей Византии вселенскую православную империю с центром в Москве и самому занять место византийского императора. Однако все это задумано было не для того, чтобы в качестве оплота православия противостоять остальному миру, а напротив, чтобы жить со всеми иными народами и верами в дружбе и согласии.

Но для этого необходимы были преобразования в порядках и устройстве русской державы. Дело рисковое, если не сказать – страшное. Ладно государство, но покуситься на незыблемые устои церкви! И тут Алексею Михайловичу требовалась поддержка духовенства. А чтобы оно пошло за царем, нужен был человек, который смог бы договориться со святыми отцами. Выбор пал на Никона, «собинного друга душевного и телесного», как называл его царь, считая его единственным иерархом, способным справиться с этой трудной задачей.