Текст книги "Ратоборцы"

А когда княжна услыхала, как Савва, юный сподвижник юного и бестрепетного князя, подрубил златоверхий шатер самого короля шведского и шатер затрещал и рухнул, то так радостно и звонко захохотала и так подпрыгнула, что чуть не свалилась с колен отца.

– А он?.. А он?! – взволнованно вопрошала она в разгар битвы.

И отцу ясно было, что это она об Александре и что она как бы потеряла его на мгновенье из глаз, в железном коловращенье, в буре битвы, и теперь сердчишко ее сжимается и трепещет: «А вдруг его?.. Да нет, нет! – тут же успокаивала она себя. – Убить его никак не могут! Отец же сказал наперед, что этот человек, который Роланда выше, что он и поныне жив!»

Как же она ликовала, даже запела, раскачиваясь, когда отец, сам не менее дочери взволнованный, рассказал, как встретился Ярославич в той страшной сече с самим Биргером! Как сшиблись они: Биргер – на вороном, Александр – на белом коне; как Железный Герцог понес жестокий удар от руки Александра, прямо в лицо, острием меча, и лишь забрало спасло его! Как показал хвост коня своего доселе непобедимый витязь, верховный ярл Швеции! Как, едва-едва уцелев, с трудом отбитый телохранителями, укрылся он на одном из причаленных кораблей…

Глаза Дубравки, как звезды, сияли в темноте. И когда закончилась чудесная не то песнь, не то повесть и минуло молчанье, то:

– Отец! Миленький! – вскричала она. – А он, Ярославич, когда-нибудь приедет к нам?

Отец улыбнулся и, помолчав, ответил:

– А что же… Почему бы и не приехать ему?..

– Отец! – вне себя от радости вскричала Дубравка. И приблизила лицо свое к самым глазам отца, и худенькие, еще отрочески нескладные руки ее, открытые выше локтей, охватили его могучую шею.

Когда же, поцеловав его в обе щеки, она отпустила его, отец добавил многозначительно:

– А возможно… что и ты поедешь к нему!..

Дубравке дались языки. Даже и французский, на котором в их семье никто не разговаривал, а только отец мог читать и которого не изучал ни один из ее братьев, она выпросила себе и словно бы вдруг выпила его весь!

Это сделано было единственно для того, чтобы прочесть «Тристана и Изольду» и «Песнь о Роланде». Этих книг в «вивлиотеке» отца на русском языке не было.

Ей разрешено было также присоединиться к братьям для изучения латыни, и она вскоре превзошла их.

Немецкий же язык и польский не считались в семье князя Галицкого теми языками, которые требовали особого изученья. Оба эти языка усваивались разговорно, как бы сами собою, благодаря постоянному общению с семьею и двором венгерского короля, а также благодаря издревле идущим родственным связям с домами польских князей. Кроме того, при дворе Даниила Романовича было немало чехов.

Необязательный для Дубравки, язык Цицерона и Цезаря для княжичей был признан непременным. Будущие государи, да еще которым предстояло государствовать на рубежах с Германией, с Венгрией, с Польшей и с Чехией – странами католицизма, – как могли они обойтись без этого языка всеевропейских договоров, трактатов, грамот и сношений?

Латинский язык преподавал им и римских авторов читал с ними сам Даниил. Взыскательный учитель сынов своих, он требовал, чтобы латынью они владели столь же совершенно, как боевым конем.

В отличие от княжичей, Дубравку, как девочку, вовсе не утруждали политикой – наукой державного, государственного строенья. Правда, до поры до времени!

Обычно за год или за полгода перед тем, как выдать дочь замуж, когда уже ясно определялось, куда, в какое княжество – русское ли, чужестранное ли – выдадут и за кого, – родитель-государь вдруг как бы спохватывался и принимался наверстывать упущенное в политическом образованье княжны.

Тогда – и зачастую подолгу – государь-отец затворялся с дочерью и здесь, наедине, обязав ее хранить глубокую тайну, обстоятельно и повторно объяснял ей, что встретит она там, в замужестве, и чего от нее ждут для отчизны, для родного княженья, и чего она должна исподволь добиваться там, возле мужа, когда станет княгиней.

Нередко, – а особенно если девочке предстояло быть уведенной в замужество за рубеж, в чужую землю, – эти запоздалые уроки политической мудрости заключались тем, что государь-отец приводил дочь ко кресту: княжна приносила клятву не изменять отчизне и вере и даже там, на чужбине, блюсти первее всего заветы и пользу отца своего, а не супруга.

Близился подобный же страшный час и для княжны Дубравки: ей исполнилось двенадцать лет! А старше четырнадцати-пятнадцати лет княжон редко выдавали замуж: это было пределом!

Но пока княжна Аглая-Дубравка была все еще свободна от державной науки. Меж тем как старшим Даниловичам – Роману и Льву – не только разрешалось, но и прямо предписывалось присутствовать на советах отца-государя, хотя еще безмолвно и еще не на всех.

Да и в прочих мужских науках братья во многом брали верх над сестрою. Многое из того, что они уже знали, было еще ей невдомек!

Еще совсем недавно Дубравка могла спросить кого-либо из старших:

– А правда, что ангелы на ночь с солнышка корону снимают?

И ей заплакать захотелось, когда она узнала, что нет – не снимают!

Между тем Мстислав – озорник и ленивец – успел просветиться и кичился перед нею, что знает устройство вселенной:

– Никакого ангела с короною нет! Назначен каждому светилу свой круг: есть круг Луны, круг Ермиса, Зевса, Солнца, Ареса, Афродиты и Кроноса – семь кругов! Духи служебные, незримые для смертного ока, приставлены ко всем тем семи кругам и толкают круги руками. Когда они устанут толкать или повелено будет им перестать, тогда светила падут на землю, а небо совьется, как свиток!..

И разве знала Дубравка, как знали они, княжичи, отчего бывает гроза?

– Ну, а отчего же? – из гордости сдерживая слезы горечи и обиды, спрашивала сестра.

И торжествующий Мстислав почти без запинки отвечал, точь-в-точь как повествовал им на уроках митрополит Кирилл:

– Гроза бывает оттого, что дух служебный раздирает облако с шумом. И оттого – скрежет и гром, и растворяется путь водам небесным, и текут на землю.

Разве знала Дубравка, что такое вода? А Мстислав знал!

– Вода, – скороговоркой, назубок объяснял он, – вода – это стихия мокрая, и холодная, тяжкая, книзу стремящаяся, и удобь разливаемая, и потребная для крещенья. И это – важнее всего!..

Кирилл-владыка преподавал юным княжичам не только древнегреческий язык, но и строенье служб церковных, вместе с катехизисом православной веры, но также и геометрию, сиречь землемерие.

Все, что привнесли в мировую сокровищницу наук древние греки, все это, приправленное Библией, отцами церкви и сильно перемешанное с премудростью «Пчелы» и «Физиолога», арабских географов и Кузьмы Индикоплова, входило в геометрию, преподаваемую Кириллом.

Княжичи доподлинно узнали от владыки, отчего бывает ночь, отчего день.

– Когда солнце уйдет от нас под землю – тогда у нас наступает ночь. А там, под землей, – день.

Княжич Мстислав, бойкий и нетерпеливый, спросил у митрополита:

– А там, на той стороне земли, тоже живет кто-нибудь?

Митрополит рассмеялся.

– Глупый, – не по-злому укорил он мальчика, – никак! А то бы попадали: они же вниз головой!..

Узнали княжичи из геометрии митрополита Кирилла, что все животные изведены из воды: и рыбы, и киты, и птицы. Узнали, что Земля наша – это лишь точка ничтожная в небесном пространстве. Узнали, что Луна от Земли свет свой приемлет, что диаметр Луны – свыше сорока тысяч стадий, а кажется маленькой, оттого что чрезмерно далеко отстоит.

Затмения же лунные или мерцанья происходят оттого, что Земля заслоняет Луну от Солнца; узнали, что звезды суть раскаленные громады…

Он предостерегал учеников своих от суеверий, порождаемых астрономией.

– Не верьте, дети мои, математикам, волхвам и прогностикам, – говорил он. – Светила небесные не могут предсказать младенцу, будет он богат или нищ! Оставьте суеверие это простолюдинам!..

Но, с другой стороны, он остерегал их и против безбожных учений Гераклита, якобы мир – един и не создан никем, а был, есть и вечно будет; что вселенная – это вечно живой огонь, который закономерно воспламеняется и закономерно угасает.

Многое узнали они и о человеке, и все, что узнали, замыкалось величественной и ясной до предела формулой.

– Человек – это микрокосмос, – вдохновенно вещал им митрополит. – Плоть человеческая – от земли. Кровь – от росы и солнца; очи – от бездны морския; кости – от камня; жилы и волосы его – от травы земныя!..

На уроках митрополит отваживался затронуть и такое, о чем никогда не решился бы заговорить никакой другой учитель.

Так, например, излагая учение о растениях, он сказал:

– Видите, чада мои: и финики, и сосны, подобно человеку, два пола имеют – мужской пол и женский. И растение женского полу, расклонив ветви свои, желает мужеска пола… Однако растенья – немы, безгласны: как могли бы они поведать о том – женский пол мужскому? И вот ветер и пчела – они как бы бракосочетают меж собою растения!..

Так повествовал митрополит.

И не потому ли княжна Дубравка и не могла быть допущена к слушанью геометрии?..

Однако и у Дубравки, даже и помимо преобладанья ее над братьями в языках, была своя, особая область дивного веденья – область, издревле положенная только для девушек, однако такая, где бесспорно совместилась целая наука с врожденным даром к художеству: это было шитье золотом, шелками и жемчугом, а также плетенье кружев.

Она выучилась всему этому, почти не учась, как плавают, не учась, утята.

Чудесные тканые, плетеные, низанные и крупным жемчугом, и мелкими зелеными перлами изделья выходили из-под ее ребяческих рук!

Без всякой канвы, поражая и воспитательницу, и сенных девушек, и боярынь остротой и точностью зренья, безукоризненной разметкой своего глазомера, Дубравка расшивала крестом тончайшие антиохийские полотна.

К большим церковным дням Аглая-Дубравка готовила в тот или иной храм шелковые и аксамитные, ею расшитые ткани, воздухи и антиминсы.

– Бог да помилует тебя, светлое чадо! – говаривал ей не раз растроганный и восхищенный художеством ее митрополит Кирилл.

А в последний раз, когда снова пришлось ему любоваться сотворенным ею антиминсом, где в дивном согласии сплетались разнояркие травы, и цветы, и разводы, – митрополит Кирилл сказал ей нечто столь же загадочное и затаенное, как сказал ей тогда отец. Положив руку, чудесно пахнущую неведомыми ей ароматами, на ее златорусые косички, митрополит промолвил:

– Благословенна та земля, в которой ты будешь княжить, Аглая!..

Ближних бояр Даниила уже начинало тревожить и огорчать беспросветное вдовство государя.

Уже неоднократно Кирилл-митрополит наедине говаривал князю:

– Скорбь никого не минует, государь. Но отчаянье – грех смертный!

– Словно бы занозою терн в сердце! – угрюмо отвечал Даниил.

– Князь, – возражал главенствующий епископ Русской Земли, – что ж делать?.. Всем нам там быть. Все отойдем от суетного и маловременного сего жития!.. Веселье света сего – увы – с плачем окончится.

Даниил отмалчивался.

Пробовал уговаривать его и воевода Мирослав, бывший учитель и воспитатель князя.

– Полно, Данилушко мой, полно, свет мой, – скорбно говорил он, с великим трудом превозмогая одышку. – Все скорбишь, все кручинишься, все тоскуешь!.. А от скорби душевной и телесная скорбь припадет! Ну, а что мы без тебя?! Держава без государя – вдова! И часу без тебя не можем!..

– И земля скорбнет в засуху, – отвечал Даниил…

Да и в народе также, когда показывался на народе князь, жалостным и добрым словом чтили его достойное и суровое вдовство:

– Все по княгине своей горюет!

– Скорбну одежу не сымает!

– Вдовец – и деткам не отец, а сам – сирота круглая!..

Разговор переходил на Дубравку:

– Хоть чья она сиротка ни будь, хотя и князя, а все сиротка!..

– И смотреть на девочку – будто сохнет! Словно бы колосок пшеничный, зноем изваянный!..

Митрополита и советных бояр князя заботило еще и другое. Война с Миндовгом – изнурительная, с перерывами и вничью – как-то сама собою затихла. Правда, Миндовга оттиснули от Волыни изрядно к северу, однако в канун завершающей победы магистр рижский, тот самый Мальберг, с коим охотились на зубра, – он изменил, в крестном целованье не устоял и предательски увел в Мемельбург все орденское войско. Спасенный этим, самодержец литовский успел залечить едва ли не смертельные раны своей державы и теперь вновь накапливал силы. Миндовг тяготел над тылами. И уж слышно стало о постоянных пересылках между прецептором Ливонии и Миндовгом. У Миндовга гостил папский легат. Это становилось опасным! Пора было развязать руки для Востока. Надо было как-то оборачивать все по-другому! Братьев ордена Марии надо опередить. С Миндовгом взять мир.

А между тем веками испытанное среди государей подсобное средство политического сближенья – династический брак, – это средство вот-вот можно было и упустить!

Что же медлит Данило Романович?

Любимейшая из племянниц Миндовга, юная вдова, княгиня Юрата Дзендзиолло-Дзендзелло, прославленная красавица литвинка, обладательница огромных областей, только что – как нарочно в одно время с Даниилом – окончила срок печалованья своего.

Да разве засидится она во вдовах? Если бы и захотела того, разве дозволит ей вдовствовать грозный дядя ее – Миндовг?!

Разведано было: и сама княгиня Юрата, и воинственные братья ее, князья Товтивил и Эдивид, тяготеют ко всему русскому, и ясно, что княгиня Дзендзиолло-Дзендзелло не откажется принять и православие вместе с великокняжеским венцом всея Карпатской Руси!

Что же медлит Данило Романович?

Одна из бесед боярского совета с князем – бесед, от коих долго уклонялся Даниил, – завершена была, по их предварительному уговору, такими словами митрополита:

– Не гневись, государь. Твоя непреложная воля во всем. Но только не мы, а вся держава твоя не велит тебе более вдовети!

Даниил долго молчал, хотя и отнюдь не был этим разговором застигнут врасплох. А затем отвечал так:

– И я немало, милые друзья и доброхоты дома моего, размышлял о том же, о чем и вы… И, быть может, я сам упредил бы речи ваши, когда бы крепко уверен был, что сей брак повернет к нам сердце Миндовгово, сердце злохитрое и коварное! Но, однако, я приемлю совет ваш… хотя страшно мне и помыслить о мачехе для Дубравки!

Тронутые и словно бы устыженные этими простыми и чистосердечными словами своего князя, ближние бояре его и митрополит ответили не сразу.

Наконец митрополит сказал:

– Мы все сочувственники, и сердоболи, и соскорбники твои, государь. Но, однако, ведь ты и сам ведаешь добре, что и ей, Аглае-княжне, вот-вот скоро новое гнездо вить!..

Половина покойной княгини Анны пустовала. Весь дом овдовевшего князя, по усердной просьбе самого Даниила, приняла на свои руки княгиня Василька Романовича – Олена, из роду Суздальских, такая же заботливая и рассудительная, как сам Васильке.

Дубравка любила тетку.

Она еще больше полюбила ее, когда та наотрез отказалась вселиться на половину покойной княгини.

– Нет, нет, и не просите! – сказала она обоим князьям – и деверю своему, и мужу. – Я там жить не стану! Пускай ее душенька светлая когда захочет, тогда и витает в комнатках своих!.. Да и пускай видит: ничего там чужой рукой не тронуто, ничего не пошевелено…

Даниил, растроганный словами невестки, не стал больше настаивать.

На половине умершей княгини и впрямь ничего как есть не трогали, а только, под наблюдением княгини Олены, девушки по временам вытирали пыль.

Однажды – это было еще невдолге вслед за смертью Анны – Дубравка, во время обычного расставанья с отцом, спросила его:

– А в маминой комнате, тату, никто не будет жить?

– Нет, никто, – отвечал Даниил. – Вот ты подрастешь – будешь жить там…

И тогда же Дубравка испросила у него разрешенье взять ключ от комнат матери к себе.

– Буду приходить к маме, – сказала она, – буду сидеть там у нее…

Она так и сделала.

Часами сидела она там – или читая что-нибудь, или смотрясь в большое венецианское зеркало покойной княгини, или – чаще всего – без конца перебирала и рассматривала там взятые из рабочего столика и из большой шкатулки черного дерева начатые и не оконченные покойной матерью рукоделья.

Она считала эти комнаты мамиными и своими…

Поэтому ей стало не по себе, когда совсем недавно отец, отпуская ее, вдруг спросил:

– Дубравка, а помнишь, я тебе ключ отдал… от маминой комнаты… где он у тебя?

Ключ, как всегда, был при княжне, на ее нарядном сафьяновом пояске, под шелковым плащиком, в кожаном, расшитом узором кошельке.

– Так вот, дай мне его, – сказал отец, протянув руку за ключом, – понадобится скоро. Время такое… придут мастеры во дворец… Надо захватить лето… Дворский Андрей просил…

Дубравка отдала ключ, но при этом жалобно попросила, чтобы в комнатах матери по-прежнему ничего не трогали.

– Хорошо, хорошо… – как-то смутно и словно бы торопясь расстаться с нею, ответил отец и – впервые в жизни, – говоря с дочерью, не посмотрел ей в лицо.

…В жаркий полдень, упершись локотками в тахту и лежа на животе, Дубравка полувслух читала у себя в комнате большую, прислоненную к тугой бархатной подушке книгу – о подвигах Девгения и о прекрасной Стратиговне.

Братья, все до единого, зачитывались этой повестью, да и дядя Василько тоже.

В легком белом платьице, коротком и очень простом, словно хитон, в белых кожаных туфельках без каблучков и в носочках, время от времени поматывая голыми ногами в воздухе, княжна Дубравка читала нараспев:

– «Бысть же Девгениев конь бел, яко голубь. Грива же у него плетена драгим камением. И среди камения – звонцы златы. И – о умножении звонцов, и от камений драгих, – велелюбезный глас исходяше. Конь же его бысть борз и горазд играти; а юноша храбр бысть и хитр на нем сидети, и то видя, все людие чудишася, како фарь под ним скакаше, а Девгений вельми на нем крепко сидяше и всячески оружием играше и храбро скакаше…»

Дубравка перестала читать и принялась думать, каков собою был этот Девгений Акрит и какова собою была прекрасная дочь Стратига.

Теперь ей понятно стало, почему Мстислав так неотступно приставал к ней (и даже обозвал дурой), требуя, чтобы она прочла эту книгу. Вот что написано про этого Девгения: однажды в лесу догнал он огромную медведицу, схватил ее и согнул так, что «все еже бе во чреве ея, выде из нея борзо; и мертва бысть в руках его».

И медведю челюсти разодрал. И лося схватил за задние ноги и разодрал же. И четырехглавого змия рассек на части!.. А послушать бы, как Девгений этот играл на златострунных гуслях, сидя на белом драганте своем и разъезжая под самыми окнами прекрасной Стратиговны!..

Да ведь и он был не хуже ее. Лицо – снега белее, румянец – как маков цвет, волосы – как золото, и очи – как чаши синего вина, – так что и «пристрашно» было глядеть на него…

И тотчас подумалось:

«Вот такой же, наверно, и Ярославич тот, Александр, про которого отец рассказывал!.. А который бы из них одолел – Девгений или Александр?»

Дубравка принялась читать дальше. Уже и впрямь трудно было оторваться.

Вот целые три часа, бросив гордый вызов и самому царю Стратигу, и витязям его, и целому войску, разъезжает он перед окнами царевны, ожидая поединка. Никто не отваживается. Все струсили.

Тогда зовет Девгений громко свою Стратиговну, и царевна выбегает во двор, и подбегает к витязю, и протягивает руки. А он схватил ее и «восхити на седло», сказано, и «нача велелюбезно целовати…»

Зачитавшись, она и не услышала, как вошел отец.

Он безмолвно стоял над нею и улыбался, сразу узнав книгу, которую она читала.

Наконец, собираясь перелистнуть тяжелую пергаментную страницу, она увидала отца, обрадовалась и кинулась к нему на шею.

Поцеловав ее, Даниил присел возле нее на тахту, посмотрел в книгу.

– Что, – спросил он ее, – хорошая книжка?

Почему-то смутясь, но искренне и восхищенно, она ответила, что очень хорошая.

Тогда он спросил у нее, лучше ли «Девгений», чем повесть об Александре Македонском.

На этот вопрос Дубравка ответила с нескрываемым пренебрежением к «Александрии»:

– Там все неправда про Александра Македонского.

– Ну почему ж так? – мягко возразил Даниил. – Правда, много басен приложено невероятных… Но многое и почерпнуть можно…

Она промолчала.

Тогда она, как многократно и прежде бывало, попросила его:

– Отец, миленький, расскажи мне еще что-нибудь про Ярославича!..

Он встал. Прошелся по комнате. Подошел к большому открытому окну, которого рама была высоко вдвинута вверх, и долго стоял так перед ним.

У Дубравки почему-то заколотилось сердце. Она обеспокоенно привстала, потом оправила платьице и села.

Даниил, возвратясь, подошел к ней, остановился перед нею и глянул.

Это был не отец – это был государь!.. Дубравка поспешно встала.

Он еще несколько мгновений смотрел на нее безмолвно. Затем что-то умягчающее как бы овеяло строгое лицо, и, голосом не столь суровым, какой приготовилась она услышать, отец медленно произнес:

– А знаешь, Дубравка… мы решили отдать тебя замуж…

Дубравка вся вспыхнула. У нее и мысли вдруг рассыпались, и речь отнялась. Она только чувствовала, бедняжка, как покачивает ее от страшных ударов сердца…

Она стояла, опустив руки и наклонив голову.

– …Замуж. За Ярославича! – добавил отец.

И от этого последнего слова будто облако подхватило ее и понесло, и золотой и солнечный звон хлынул ей в душу, и все запело у нее внутри…

– За Ярославича… Андрея, – закончил отец.

Он стоял не так близко от нее, а потому и не успел поддержать, да и упала она вдруг, словно серпом срезанная.

…И долго после того, много лет спустя, слышал он в душе своей этот сухой, костный звук затылка, ударившегося об пол!..

Княжна тяжело и долго болела. Долгое время врач Прокопий ничего определенного не мог ответить на горестные и непрестанные вопросы князя. Прокопия самого ставила в тупик эта странная и длительная болезнь, в основе которой как будто даже и не было никаких телесных повреждений.

Снова, как в годы ученичества в высшей медицинской школе Константинополя, перерыты были им весь Гиппократ и Гален. Наконец мысль о нервной горячке, седалищем которой является только душа, стала все более и более укрепляться у прославленного некогда диагностика и врача императоров.

Он так и сказал об этом Даниилу.

– Государь, – произнес мудрый армянин, склоняя перед князем седую, коротко остриженную голову, – скорбь, которая не прольется слезами, заставляет плакать внутренние органы…

Даниил Романович спросил его, что же следует предпринять, чтобы княжна скорее поправилась.

Прокопий отвечал:

– Спокойствие душевное. Пребывание в хвойном светлом лесу, где воздух был бы насыщен смоляными эфирами. Много сахаристых плодов.

Немного помолчав, добавил:

– А главное – вновь обратить княжну, хотя бы и на некоторое время, к беззаботным играм и забавам, свойственным отрочеству… И тогда я ручаюсь, государь, за скорое и полное выздоровление княжны. Время утоляет печаль!..

Обрадованный отец своей рукой возложил золотую, носимую на шее цепь на грудь медика.

…Ожидали, когда Дубравка начнет ходить, чтобы перевести ее в срочно отстраиваемый небольшой домик в светлом, сухом и холмистом бору.

Даниил Романович тайно, с глазу на глаз, беседовал с митрополитом. И неизменный советник был того же мнения, что и князь: с замужеством Дубравки можно еще повременить – и год, и более! И можно пока пооберечь душу отроковицы от столь губительных для нее, преждевременных бесед о замужестве.

– Тем более, – так говорил митрополит, – что и оба Ярославича – и Александр и Андрей – еще не возвратились от великого хана Куюка, с реки Орхона, да и не ведомо никому, с чем и как возвратятся!..

С браком княжны можно повременить…

Медленно и переменчиво, словно слишком рано поспешившая весна, Дубравка начала поправляться и потихоньку бродить… За болезнь она вытянулась и изросла. Книги были у нее отняты. Запрещено рукоделье. Целыми часами просиживала она у раскрытого в сад окна, ничего не делая…

Под самым окном стояла в саду большая белая береза. От нее светло было в комнате и на душе…

…Однажды утром княжну разбудил радостный, праздничный звон. Не вставая с постели, Дубравка вслушивалась. Ей заведомо было известно, что никакого праздника сегодня нет.

Донесся отдаленный гул и рев большой встречи, который как бы все накатывался и накатывался на дворец.

Накинув поверх сорочки шелковый золотистый, на собольих пластинах халатик, бережно насунув мягкие комнатные черевички, Дубравка осторожно, чтобы не услыхала служанка и не донесла бы воспитательнице, прокралась на кресло возле окна, подняла кверху вдвижную оконницу и выглянула.

Сиянье березы заставило ее зажмуриться. В это мгновенье смолкли вдруг колокола, стихнул рев, и в наступившей тишине слышна стала мелкая кипень заворачиваемых легким ветерком листьев березы.

Из комнаты, где обитала княжна, открывался обширный вид на ворота белокаменной ограды и на изрядное пространство впереди них.

Кипарисные резные ворота стояли настежь.

Блеск и сверканье на солнце шлемов, панцирей, златотканых одежд, крестов и хоругвий – от всего этого Дубравка успела отвыкнуть за целый год траура, а потом болезни – бросились ей в глаза.

Она увидела отца. Окруженный блестящими вельможами, в большом государевом наряде, высокий и к тому же впереди всех стоящий, Даниил выделялся среди всей этой яркой и разноцветной толпы, словно огромный граненый алмаз на драгоценном челе короны.

Отец стоял впереди бояр, на широкой и длинной дороге алого сукна, постланной поверх желтых песков.

К нему приближалась на белоснежном иноходце, слегка покачиваясь от его поступи, изящно и гордо, словно лилия, колеблемая водой, прекрасная всадница на женском, боковом, роскошно убранном седле. На ней было царственное одеянье, однако не русское. Высокое белоснежное перо страуса блистало и зыбилось на ее бархатном сине-алом берете, посаженном слегка набок на золотых пышных волосах. Красный шелковый плащ оторочен был горностаем…

За нею, сверкая доспехами и одеяньями, следовали двое рыцарей.

У Дубравки занялось дыханье…

Вот отец ее величественно выступил вперед навстречу всаднице. Вот он радушным и приветственным движеньем широко развел руки, чуть склоняясь и как бы вполоборота указуя в сторону дворца.

Дубравка испугалась, что сейчас он может увидеть ее, и на мгновенье спряталась за косяк.

Вот белый конь высокой гостьи остановился. Свита ее поотстала. Даниил подошел и подал ей обе руки и бережно свел ее на землю. Бояре и все ближние князя Галицкого низко склонили головы перед гостьей.

О нет, то не гостья была – то царица въезжала, то новая хозяйка вступала в холмский дворец князей Галицких…

…Боярыня Вера, неслышно вошедшая, уже давно стояла за плечом Дубравки, возле окна. Забыв о выговоре, который был уже у нее на устах, суровая воспитательница, подобно княжне своей, жадно всматривалась в развертывавшийся перед ними церемониал встречи.

Наконец голосом, в котором слышны были и невольное восхищение красотой литвинки, и горечь, и предчувствие недоброго, она произнесла, заставив вздрогнуть и обернуться Дубравку:

– Ну, этакая и за море заведет!..

…В ту же самую ночь, только гораздо позднее, чем обычно, Даниил Романович пришел на половину княжны – проведать больную, благословить ее на ночь.

На этот раз Дубравка встретила его не в том обычном одеянии перед сном, в каком ей разрешено было ввиду болезни встречать государя-отца.

Она встретила его сегодня, несмотря на поздний час, одетая строго, – так, как если бы ей надлежало сопровождать родителя в его поездке в какой-либо монастырь.

И едва он, изумленный этим, коснулся устами ее лба, она спокойно, голосом, который не допускал и мысли о каком-либо поспешном или болезненном решении, сказала, выдержав его взгляд:

– Отец, я пойду за Ярославича…