Текст книги "Здесь, в темноте"

– Ладно, – говорю я умоляюще, – это хороший совет. В нем есть смысл. Но в таком случае, не могли бы вы немного увеличить дозировку? Потому что я не думаю, что таблетки действуют так же хорошо, как раньше. И не похоже, что другие симптомы тревоги прекратились. Может быть, когда я справлюсь со всем, я смогу поработать над этим. Снова попробую медитацию. Или психотерапию. Но мне просто нужно что-нибудь, что поможет мне пережить это время, пока не прекратятся кошмары.

Доктор Барлоу качает головой, как пухлый метроном.

– Я понимаю, – отвечает она. – И я бы хотела помочь, но лоразепам сопряжен с риском развития зависимости, вот почему мы держим твою дозу на низком уровне и рекомендуем распределять его. Употребление алкоголя и рекреационных наркотиков предполагает, что ты, возможно, склонна к зависимости…

Сейчас я едва способна удержать даже свою обычную маску. Мой голос опускается до чего-то низкого, холодного и злобного.

– Я же говорила, что употребляю лишь время от времени, не по привычке. Честно. Не понимаю, зачем меня наказывать за нечто подобное.

– Вивиан, я не наказываю тебя, но с твоим прошлым, как я уже говорила, тебе вообще не следует употреблять наркотики. Даже лоразепам представляет небольшой риск. Так что давай придерживаться нынешней дозы.

Я стискиваю зубы и изображаю что-то вроде кивка.

– Но, возможно, это повод пересмотреть терапию, ориентированную на понимание. Эта ассоциация мужчины с твоей матерью предполагает нерешенные проблемы. Не хотела бы ты оставить это в прошлом? Я уверена, что смогла бы найти время для еженедельных встреч. И если твое беспокойство усилится, мы всегда можем снова попробовать антидепрессанты.

Мои челюсти сжаты так сильно, что удивительно, что я вообще могу говорить.

– Да, – говорю я. – Так приятно знать, что у нас есть такая возможность.

Она выписывает обычный рецепт. Я бормочу слова прощания и ухожу, в кармане у меня скомканные салфетки – сувениры о моем провальном выступлении. Наверное, я уже не та актриса, какой была раньше.

* * *

Уточняю: в психиатрическую больницу я попала не из-за актерской игры. Не совсем. И не из-за внезапной смерти моей матери, по крайней мере, не сразу. После похорон, которые пришлись на осенние каникулы моего первого курса, я провела невыразимую неделю в доме со своей тетей из Нью-Гэмпшира, женщиной, неспособной утешать. Которая сразу принялась решать, что следует пожертвовать, что продать и что сохранить, потому что ей не приходило в голову, что мне может понадобиться время, чтобы погоревать, прежде чем расстаться с имуществом моей матери. Потом я вернулась в колледж. В то время мне нравилось привлекать к себе внимание, поэтому я всячески демонстрировала горе, которое чувствовала, входя в класс с затуманенными глазами и растрепанными волосами, говоря с той напускной серьезностью, которую требовал случай.

По вечерам, после занятий, закончив ужинать, я отправлялась на репетицию, пересекала кампус в мерцающих сумерках и входил в пыльную, выкрашенную в черный цвет комнату. Актерская игра в те времена являлась наслаждением, приключением, бегством. Еще с начальной школы я могла раствориться в роли, сбрасывая свою настоящую личность, как вчерашнюю одежду, примеряя более изысканные наряды. И хоть я не придавала большого значения своей повседневной внешности – девушке, которая никогда не была такой очаровательной или динамичной, как роли, которые я играла, – это было утешение, невероятное утешение, что в конце каждого представления я могла повесить костюм и стереть сценический грим и снова оказаться в зеркале, где мама поздравляет меня, оказаться в ее объятиях, благоухающих жасмином.

Я никогда по-настоящему не знала своего отца. Мои родители расстались, когда мне не было и года, и он умчался через всю страну к новой семье. Какое-то время велись почтительные беседы и время от времени приходили открытки, которые, как я понимала, даже в детстве выбирала его новая жена. Но в конце концов и они прекратилось. Он не знал, когда я сдала экзамен по вождению, или получила письма о приеме в колледж, или окончила среднюю школу. Он не пришел ни на один спектакль, в котором я играла, и не присутствовал на похоронах моей матери. Не уверена даже, что кому-то пришло в голову уведомить его. И все же я никогда не ощущала его отсутствие как недостаток. Потому что мама никогда не позволяла этого. Когда моя мать была жива, я ни в чем не нуждалась.

Когда я родилась, она была достаточно молода, и мы, можно сказать, взрослели вместе, в коттедже на тупиковой улице, в этаком милом городке Новой Англии, где все носят сумки из местного филиала PBS и выращивают помидоры на приусадебном участке. У нас случались ссоры в моем подростковом возрасте, но не часто. Сильнее всего я помню, насколько мы были счастливы – банально, неописуемо.

Когда она смотрела на меня, я точно знала, кто я такая.

В течение нескольких недель после ее смерти, во время репетиций, я вернулась ко всем свои обычным приемам: создание истории для моего персонажа, общение голосом персонажа, ходьба походкой персонажа, жестикуляция, как, предположительно, у персонажа. Но что-то изменилось. К концу вечера я обнаруживала, что не готова или не желаю оставлять персонаж в стороне. Проще говоря, я не знала, как вернуться к себе. Или на самом деле знала. Просто не хотела. Я не могла быть той девушкой, которую любила моя мать. Потому что быть той девушкой означало жить с болью ее потери, такой сильной, что мне казалось, я тоже могу умереть.

Тогда жизнь стала размытой. Только реплики, которые я произносила в этом репетиционном помещении без окон, только действия, которые я совершала во имя спектакля, казались ясными, настоящими, даже лучше настоящих. Все остальное – заказ кофе, выступление на семинаре, посещение вечеринки в общежитии – казалось фальшивым, натянутым. Обмороки, которые беспокоили меня в детстве, вернулись. Я вставала из положения лежа, и мир погружался во тьму. Я не сопротивлялась. Мир тогда казался таким странным и пустым, что я была рада вырваться из него.

Я по-прежнему ходила на занятия, писала эссе, пыталась вести светскую жизнь, но я не могла избавиться от ощущения, что все это было какой-то тщательно продуманной ролью. Потемневшие лужайки и обветшалые здания казались театральными декорациями, метатели фрисби и протестующие веганы – второстепенными персонажами. Я жила – если такое можно назвать жизнью – ради тех нескольких вечерних часов репетиции. Я упоминала, что мы репетировали «Гамлета» и что я играла бедную, безумную Офелию? Это до сих пор убивает меня. Или это почти убило.

Я слышала ее реплики у себя в голове, слышала их все время. Лежа в постели, мечтая на уроке, помешивая еду на тарелке в столовой, я слышала, как ее слова отдаются эхом, пока мой разум не затуманился, а тело не превратилось в набор конечностей тряпичной куклы, и мне ничего не оставалось, кроме как, как предлагала пьеса, встретить потерю смертью.

Нет, я не пыталась утопиться. Ручьи, где косо растут ивы, не были частью жизни нашего кампуса, что бы ни говорилось в брошюрах. Поэтому, когда мной овладело ощущение, что я становлюсь такой же сумасшедшей, как мой персонаж, что моя связь с миром ослабла, и что кем бы я ни была раньше, теперь я стала человеком – другим человеком – потерявшим себя, я проглотила бутылку текилы (простите, я была молода и глупа) и пригоршню обезболивающих моей соседки по комнате. И пошла спать.

Что касается попыток самоубийства, я не думаю, что моя получила бы очень высокие оценки: незначительная сложность, плохое исполнение. Моя соседка по комнате, Кейт, нашла меня распростертой на кровати меньше, чем через двадцать минут. Мне хотелось бы думать, что я выглядела романтично – обреченная девушка с какой-нибудь картины прерафаэлитов, – но, как Кейт позже рассказала другим девушкам на нашем этаже, меня вырвало на рубашку и на одеяло.

В колледже говорят, что, если твоя соседка по комнате покончит с собой, тебе гарантирована оценка 4.0 до конца семестра. Кейт действительно не помешала бы помощь, но вместо этого она позвонила в службу здравоохранения кампуса, и следующие часы я провела с трубкой в горле, наслаждаясь забавным промыванием желудка.

То, что я не оставила записки, должно было говорить в мою пользу, но врачи отказывались верить, что я проглотила эти таблетки случайно. (Это было до того, как я научилась более убедительно лгать специалистам в области психического здоровья.) Что-то в моем состоянии аффекта – или его отсутствие – заставила их насторожиться. Они продержали меня в больнице кампуса сорок восемь часов, пока не убедились, что моя печень восстановилась, а затем, с согласия тети из Нью-Гэмпшира, перевели меня в государственный медицинский центр с психиатрическим отделением.

Я помню, как в тот первый час, когда дверь закрылась с металлическим стуком, во мне что-то проснулось, и я кричала и билась, пока они не вкололи мне успокоительное и не уложили в постель. Когда действие успокоительного закончилось, я царапала свои руки до крови, вопила, что на самом деле они не мои. Тогда они связали меня и дали нейролептик, который погрузил меня в вечную дремоту. У моей постели появились цветы, значит, у меня, возможно, были гости, но больше всего я вспоминаю запинающуюся колонну врачей в одних и тех же белых халатах, но лица, торчащие над воротниками, всегда разные. В моменты относительно ясного сознания они извлекли часть моей истории – смерть матери, мои репетиции, усиливающие ощущение нереальности происходящего. Врачи не успокоятся, пока не поставят вам диагноз, поэтому моим стала деперсонализация, синдром, при котором пациент испытывает потерю идентичности, отрыв от своего жизненного опыта. Я не могла с этим поспорить. И хотя я знала, что смерть моей матери ускорила этот конкретный отрыв, я задавалась вопросом, может, это расстройство у меня с самого рождения. Может, поэтому я так легко растворялась в ролях, потому что во мне нечему было исчезать.

Я не могла исцелиться от подобного расстройства. Не по-настоящему. Не полностью. Но я смогла научиться жить с этим. Чтобы убедить врачей, я сократила свой репертуар – играла скорбящую дочь, выздоравливающую пациентку, – не слишком углубляясь в какую-либо роль. Через несколько недель, когда они посчитали, что я не представляю опасности для себя, они перевели меня на СИОЗС, которая затормаживали меня несколько меньше, чем литий, и чуть больше, чем беспечный полдень в морозилке. Счастливого Рождества мне.

Мне становилось все лучше, по крайней мере, я успешно это изображала, и вскоре, как раз перед новым семестром, меня пришли навестить помощник декана и моя тетя. В залитом солнцем кабинете ведущего психиатра мы обсуждали мою дальнейшую судьбу. Тетя хотела, чтобы я бросила учебу, но я настаивала на том, что структура курсов и внеклассных занятий, а также обещание получить диплом в срок – это то, в чем я нуждалась больше всего. И все могли видеть, что из моей тети не получилась бы хорошая сиделка. В конце концов мы все согласились, что я могу возобновить работу – наверстывать упущенное в спокойном графике, посещать летние занятия, если это необходимо, – при условии, что я буду участвовать в еженедельных сеансах групповой терапии в больнице кампуса, а также встречаться с психиатром на индивидуальной основе. Я, конечно, согласилась. Я бы согласилась почти на все, что позволило бы мне сбежать от измельченной еды, хрустящих простыней и слишком яркого света. Несколько дней спустя я вернулась в колледж.

Должно быть, новость о моей попытке распространилась по всему миру. На этот раз учителя и одноклассники встретили мое возвращение по-другому. Профессор отводил глаза, когда он назначал новую дату сдачи работы, которую я пропустила. Бывшая подруга оживленно рассказывала о вечеринке, которую она планировала, вдруг неловко замолкала, когда я ставила свой поднос на стол. Кейт запросила и получила другую комнату.

Репетиции создавали и другие проблемы. С первого же дня стало ясно, что Офелия – роль, которую я не смогу сыграть, по крайней мере, не так, как я играла ее раньше. Слишком сильная привязанность к персонажу чревата еще одним эпизодом деперсонализации, вторым рандеву с обезболивающим. Так что я добилась своих оценок и произнесла свои реплики, но без страсти или аффекта, едва способная повысить свой голос над монотонностью. Что заслужило отзыв, который обнаружил Дэвид Адлер. Критик написал, что я безжизненна. Это было правдой.

После «Гамлета» я больше не играла. Даже не стремилась. С одобрения руководителей отделов я переключила свою концентрацию на драматическую литературу. Однако за кулисами я продолжала выступать, но без риска и вложений. Я научила себя болтать так, чтобы это звучало правдоподобно, смеяться так мелодично, как только могла. Перед зеркалом в помещении, которое внезапно стало моей личной комнатой в общежитии, я отрабатывала улыбки, пока не нашла ту, которая выглядела почти естественно. Я не знала, как жить, но я не собиралась умирать, и эта маска дала мне время и дистанцию, которые мне требовались. В первых строках своих работ я стала использовать Вивиан, свое второе имя. Имя, которым моя мать никогда меня не называла.

Никто не подозревал неискренность. Никто, кроме Жюстин. Она была частью терапевтической группы, к которой я присоединилась по требованию декана. Я видела ее на нескольких своих театральных лекционных курсах. Мы пересекались на прослушиваниях. Но она была на год младше меня, и мы никогда не выступали в одном представлении. Она практически всегда молчала на протяжении большей части занятий, что я, к своему стыду, подумала, не трудно ли ей говорить по-английски. Но когда психотерапевт, наконец, настоял, чтобы она заговорила, она рассказала беглую, полную слез и ругательств историю о сексуальном насилии в детстве, за которым последовала подростковая распущенность, страх перед ЗППП, который на самом деле не был страхом, и неудачное столкновение ее запястий с опасной бритвой, которое во многом объяснило ее пристрастие к коротким юбкам и длинным рукавам. В конце той встречи мы вместе спускались в лифте. Когда он достиг первого этажа, она сказала:

– Мне нужно выпить. Присоединишься?

– Не могу, – сказала я.

– Почему нет?

– Таблетки, которые я принимаю. Их нельзя смешивать с алкоголем.

– Что тебе прописали?

– Флуоксетин, – ответила я, не сводя глаз со светящихся кнопок.

– Флуоксетин?! С ним точно можно пить!

– Ты уверена? Потому что они сказали…

– Пожалуйста, – взмолилась она, когда лифт звякнул и мы вышли в вестибюль. – Я принимала их все. И вот еще что: не позволяй им прописывать тебе что-нибудь с «лекс» или «фекс» в названии. От этого дерьма невозможно избавиться. Но единственные, которые тебе действительно нельзя пить, – это те, на которых есть предупреждение о том, как они воздействуют на твою печень. Флуоксетин не входит в их число, детка. Поверь мне. Настольная книга врачей – это буквально моя библия. За исключением того, что я действительно в нее верю.

Я колебалась. Потом я вспомнила, в чем она призналась тем вечером, и решила, что она не хотела оставаться одна. Кроме того, придумывать еще одно оправдание было слишком сложно.

– Ладно, – сказала я. – Может, один стаканчик.

– Но это самая одинокая цифра, – произнесла Жюстин голосом, похожим на взбитый мед, ведя меня к ближайшему бару и улыбаясь лысому мужчине, стоявшему снаружи, который махнул рукой, приглашая войти, не проверив ни ее поддельное удостоверение личности, ни мое. У некоторых людей идеальный слух, некоторые могут считать в уме огромные суммы. Жюстин же могла попасть в любой бар, который ей нравится. Она заказала бурбон с колой. Я заказала водку с апельсиновым соком. Тогда я любила более сладкие напитки, что угодно, но послаще. Я помню, как состроила сочувственную гримасу и спросила так тихо, насколько позволяла фоновая музыка:

– Наверное, сегодняшний сеанс был для тебя очень тяжелым.

Она ухмыльнулась мне поверх края своего бокала.

– О, это чертовски мило. Ты делаешь вид, будто тебе не плевать.

– Нет, я…

– Тебе плевать. Я знаю. Иногда я наблюдаю за тобой, и ты киваешь, или закусываешь губу, или у тебя такой грустный вид. Но это всего лишь притворство. Не волнуйся. Я не думаю, что кто-то еще замечает. Просто я видела твои спектакли. Точно так же ты кусала губы в «Гедде Габлер» в прошлом году.

– Прости, – проговорила я. Мне казалось, что моя игра бесподобна. Что никто не мог проникнуть в суть. Так что меня – точнее то немногое, что от меня осталось, – поразило, что Жюстин видела меня насквозь с самого начала. – Ты права, – продолжила я, вращая соломинку в своем напитке. – Но кажется невежливым тупо пялиться, пока все вырывают свои сердца из груди и выставляют их напоказ.

– Не извиняйся. От всех остальных меня буквально тошнит. Они просто хотят вернуть свою скучную бессмысленную жизнь.

– А я не хочу? – поинтересовалась я.

Она посмотрела на меня прямо, глаза были как два прожектора.

– Нет. И я не хочу.

– Но все то, что ты там говорила, о желании найти безопасное место…

– Это именно то, что они хотят услышать. Если я буду время от времени повторять это, они оставят меня в покое. Именно это мне и требуется. Тебе ведь тоже, верно? На самом деле ты не хочешь поправиться. Тебе вообще почти не хочется жить.

То, что каким-то образом она увидела меня, всю меня целиком в том темном баре, было слишком. Сам бар, казалось, отступал, и я держалась так стойко, как только могла, одной рукой вцепившись в стол, а другой поднося стакан к губам, повторяя свою безмолвную литанию: это твои пальцы, это твоя рука, твоя ладонь, твое запястье, твое предплечье, твоя…

– Все в порядке, – продолжила Жюстин. – Ты не обязана отвечать. Но ты должна хотеть жить. По крайней мере, до тридцати. После этого все катится под откос. Проблема в том, детка, что тебе совсем не весело. И веселье не начнется, пока ты не откажешься от этих таблеток.

– Но…

– Я знаю, – сказала она, одним большим глотком допивая остатки своего напитка. – Тебе нравятся твои таблетки. Они делают все таким милым, пустым и нейтральным. Как будто каждый день пятница. И ты беспокоишься, что, если ты действительно что-то почувствуешь, ты не сможешь с этим справиться. Но ты сможешь. Ты просто должна контролировать чувства. Сдерживать. Покажи им, кто в доме хозяин, сука! Кстати, этой суке нужно еще выпить. – Она подняла руку, подавая знак бармену.

– Наверное, мне немного скучно, – промямлила я.

– Ну, еще бы. Постепенно прекращай прием таблеток, уменьшай дозу. Сообщи об этом своему психиатру. Скажи ему – это ведь он, верно? – что, по-твоему, ты готова. Он, вероятно, будет трогательно горд. Но через неделю или две начни говорить о беспокойстве. Скажи ему, что оно приходит не постоянно, только когда нужно сдать работу или когда встречаешь бывшего друга. Ту сучку соседку, например.

– Она не сучка.

– Сучка-сучка. В любом случае, тебе выпишут диазепам или лоразепам, что-нибудь, что снимет напряжение. Тебе не нужно будет принимать их каждый день, просто, когда ситуация станет слишком напряженной. Это как химическая пожарная завеса.

– Ты уверена? Они уже давали мне транквилизаторы. Литий. Все, что я делала – спала.

– Литий? Серьезно? – Она казалась впечатленной. – Они, должно быть, подумали, что ты совсем чокнутая. Таблетки, о которых я говорю, охренительно успокаивают. Самое приятное: они не испортят твой оргазм и, – она сделала глоток своего освежающего напитка, – они действуют еще лучше с небольшим количеством выпивки. По ходу ты научишься контролировать, раскладывать по полочкам. На самом деле это не так сложно.

Следовало догадаться, что принимать советы от подростка со шрамами от бритвы – не лучшая идея. Я не догадалась.

Совет сработал, хотя и не так, как предполагала Жюстин. Я не получала кайфа от шампанского. Или от секса. Это то, что я использую, чтобы держать мир на удобном расстоянии. Если сейчас мне и весело, то только в темноте, только в театре. Вот когда я чувствую себя – после двухчасовой пробки – настоящим человеком, повзрослевшей версией девочки, которая раньше сидела в одном кресле со своей матерью.

Но тогда у меня были вопросы.

– Звучит неплохо, – помню, сказала я, помешивая лед на дне своего бокала. – Но если ты уже во всем разобралась, тогда почему ты сидишь здесь со мной? Я не очень хорошо представляю, что такое хорошее времяпрепровождение, но точно знаю, что мое общество им не является.

Она пригубила свой напиток. Затем одарила меня улыбкой, похожей на острие меча.

– Потому что в последнее время я думала, что, если в моей жизни не будет ни одного человека, с которым я могла бы быть честной, я действительно могу немного сойти с ума. Еще сильнее. Так что поздравляю. Я выбрала тебя. Но не волнуйся. Честность интересует меня только в чертовски редких случаях. Сегодняшний вечер – один из них. Могу я открыть тебе секрет, детка? – Я кивнула. – Многое из того, что я говорила в группе, было правдой. Меня домогались, и я действительно спала с кем попало. До сих пор сплю. И я провела достаточно времени на кушетках терапевтов, чтобы понять, как одно, вероятно, связано с другим, хотя на самом деле я не хочу останавливаться. Меня все устраивает. Видишь ли, я не хотела покончить с собой, потому что была ужасно напугана, или потеряла надежду, или что-то еще в этом абсолютном дерьме.

– Так зачем ты это сделала? – спросила я, наклоняясь ближе.

– Просто посмотреть, смогу ли я.

* * *

Покидаю Доктора Барлоу, плечи опущены, торс практически параллелен тротуару. Захожу в бар. На несколько часов раньше, чем обычно, но правила, которыми я так дорожила, больше не действуют. С тех пор, как я сидела с Дэвидом Адлером. С тех пор, как я нашла то тело. Может быть, даже раньше. Еще в начале лета. Я переросла эту жизнь, эти правила. Или они переросли меня. Допивая стакан, я проверяю свой телефон. Пришло электронное письмо от Роджера, которое содержит несколько гневных комментариев, найденных на доске объявлений и пересланных Калебом, по поводу обзора семейной драмы, которая вышла в конце прошлой недели. (Главный момент: «Если у этих персонажей общая ДНК, не могли бы они, по крайней мере, сыграть одну и ту же пьесу? Идея на миллион долларов: предлагаю в качестве альтернативы постановку „23andMe[20]20
  Компания, делающая тесты ДНК на родство.


[Закрыть]“») Могу ли я не отвечать? Да, вполне, думаю я, допивая остатки водки.

Выйдя из бара, сев в поезд и затем сойдя с него, я бреду на восток, прямо навстречу ветру, потом заскакиваю в аптеку со своим обычным рецептом и выхожу с пакетом, позвякивающим в моей руке. Поворачивая к своему кварталу, я замечаю крупного мужчину, на большой скорости выходящего из моего дома. Возможно, ворует посылки. Или его прогнала одна из старых славянок с третьего этажа. Он проходит мимо меня, и из-под капюшона его ветровки я вижу, всего на мгновение, красную полоску – поля кепки. Совпадение, говорю я себе, случайность. Но все еще крепко сжимаю ключи в ладони. Я захожу внутрь и захлопываю за собой дверь, затем бросаюсь вверх по лестнице, не обращая внимания на колени, икры, дыхание. Три замка отперты, и я внутри, и только после того, как я выпила немного воды из-под крана и порылась в шкафу в поисках хлопьев, достаточно сухих, чтобы расцарапать мне нёбо, я вижу сложенный листок бумаги, засунутый под дверь. Записка от управляющей компании, предполагаю я. Но руководство компании никогда не обращалось ко мне подобным образом, красным перманентным маркером и всего двумя словами, императивом, невозможным для любого театрального критика. Но я не думаю, что эти слова относятся к театру. Они о человеке, который пропал без вести. Или, возможно, о человеке, которого я нашла.

Эти слова:

ПЕРЕСТАНЬ ИСКАТЬ.