Текст книги "Ластики"

– Да, я знаю, – отвечает Уоллес.

Раскладывая справочники, комиссар сдвинул с места наваленные на столе папки, и из-под них выглянул кусочек сероватого ластика, похоже чернильного, и, судя по слегка лоснящимся от износа бокам, скверного качества.

5

Закрыв за Уоллесом дверь кабинета, комиссар мелкими шажками идет обратно к креслу. Он удовлетворенно потирает руки. Выходит, это Руа-Дозе забрал труп! Интрига, вполне достойная этого старого олуха с его больным воображением. Он рассылает по всей стране целую ораву своих секретных агентов и сыщиков, великого Фабиуса и его приспешников.

Политическое убийство? Это, безусловно, объяснило бы полный провал лорановского расследования – во всяком случае, комиссара такое оправдание вполне устраивает, – но он боится поверить в это, зная склонность министерства к безудержному вранью, и рад видеть, как другие вступают на тот же опасный путь. Можно представить, какую кашу они заварят: для начала специальный агент, присланный на место преступления, оказался не в курсе того, что тело спешно увезли в столицу, – его удивление было непритворным. Похоже, этот Уоллес готов к серьезной работе, но что он тут сможет сделать? И вообще, в чем состоит его миссия? Он был немногословен; а что, собственно, ему известно об этих «террористах»? Похоже, что ничего; и это неспроста! Или же ему приказано молчать? А вдруг Фабиус, самая хитрая ищейка в Европе, доказал, что он, Лоран, состоит на жалованье у бандитов? От этих умников всего можно ожидать.

Сначала они ведут себя так, словно их главная задача – заставить полицию прекратить расследование (причем незамедлительно: поступил даже приказ просто-напросто убрать людей из особняка, не опечатав его, не поставив охрану, хотя старая служанка, которая там живет, похоже, не вполне в своем уме), а затем делают вид, будто пришли к нему советоваться. Ну так вот: раньше обходились без его советов, пускай и дальше обходятся.

Перед тем как усесться в кресло, комиссар наводит некоторый порядок на столе; он убирает на полку справочники, кладет документы обратно в папки. Папка с надписью «Дюпон» ложится налево, в стопку закрытых дел. Лоран снова потирает руки и повторяет про себя: «Прекрасно!»

Но чуть позже, когда он дочитывает свою почту, дежурный докладывает ему о приходе доктора Жюара. Что еще надо этому доктору? Неужели его не могут оставить в покое с этой историей, которой ему запрещено заниматься?

Когда доктор входит, Лорана поражает бесконечная усталость на его лице.

– Господин комиссар, – почти вполголоса произносит доктор, – я пришел по поводу кончины несчастного Дюпона. Я доктор Жюар.

– Но, доктор, если мне не изменяет память, мы с вами как-то уже работали вместе?

– Ну уж, «работали»! – скромно удивляется маленький доктор. – Моя помощь была такой незначительной. Я даже не думал, что вы об этом вспомните.

– Мы оба сделали все, что могли, доктор, – говорит комиссар.

С легкой заминкой доктор как бы нехотя продолжает:

– Я переслал вам свидетельство о смерти, но потом подумал, что вы, возможно, захотите поговорить со мной…

Он запнулся. Лоран невозмутимо смотрит на него, постукивая пальцем по столу.

– И правильно сделали, доктор, – произносит он наконец.

Из него явно хотят что-то вытянуть. Доктор Жюар начинает жалеть, что поторопился прийти сюда, вместо того чтобы спокойно дождаться повестки. Чтобы выиграть время, он протирает очки, затем, вздохнув, продолжает:

– Впрочем, не знаю, что я мог бы вам сообщить об этом странном преступлении.

Если ему нечего сообщить, зачем он пришел? Он явился сам, чтобы не подумали, будто он боится вызова. Он ожидал, что ему станут задавать конкретные вопросы, – и подготовился к ним, а его тут заставляют барахтаться одного, словно он в чем-то провинился.

– Почему странном? – спрашивает комиссар.

Он не находит его странным. Он находит странным поведение доктора, который стоит столбом и произносит уклончивые фразы, вместо того чтобы просто сказать то, что знает. Знает о чем? Его не просили дать показания. Больше всего он боялся, что полицейские захотят что-то разнюхать у него в клинике; вот почему он здесь.

– Я хотел сказать: не совсем обычном. Не так часто в нашем городе случаются убийства. И совсем уж редко бывает, чтобы грабитель, проникший в обитаемый дом, так испугался при виде хозяина, что счел необходимым убить его.

Его побудило прийти сюда еще и желание знать, точно знать, что знают и чего не знают другие.

– Вы сказали «грабитель»? – удивляется Лоран. – Разве он взял что-нибудь?

– Насколько я знаю, нет.

– Если он ничего не взял, то это не грабитель.

– Вы придираетесь к словам, господин комиссар, – не сдается маленький доктор, – наверняка у него было намерение что-то взять.

– Ах, «намерение»! Вы слишком торопитесь с выводами.

К счастью, комиссар решил наконец разговориться и спрашивает:

– Это ведь экономка вас вызвала, верно?

– Да, старая мадам Смит.

– Вам не показалось странным, что она вызывает гинеколога к раненому мужчине?

– Боже мой, господин комиссар, я хирург, во время войны мне пришлось делать множество подобных операций. Дюпон знал об этом, мы с ним школьные товарищи.

– А, так Даниэль Дюпон был вашим другом? Извините, доктор.

Жюар слабо протестует:

– Не будем преувеличивать: просто мы с ним давние знакомые, вот и все.

Лоран продолжает:

– Вы один отправились домой к жертве?

– Да, чтобы не беспокоить фельдшера: в моем распоряжении очень мало персонала. Бедный Дюпон не производил впечатление смертельно раненного, он сам спустился по лестнице, мы с госпожой Смит лишь поддержали его с двух сторон…

– Он еще был в состоянии ходить? Разве вы не сказали вчера вечером, что он был без сознания?

– Нет, господин комиссар, я точно не говорил этого. Когда я приехал, раненый ожидал меня, лежа в постели. Он говорил со мной, по его настоянию я отправил его без носилок, чтобы не терять времени. Но по дороге, в машине, он вдруг стал терять силы. До этих пор он уверял меня, что с ним не случилось ничего серьезного, но тут я понял, что пуля задела сердце. Я немедленно прооперировал его: пуля попала в стенку желудочка, он мог выжить. Сердце остановилось, когда я вынул пулю. Все мои усилия вернуть его к жизни оказались напрасными.

Доктор вздыхает с выражением величайшей усталости.

– Может статься, – говорит комиссар, – всему виной сердечная недостаточность?

Но ученый муж качает головой:

– Маловероятно: от такой раны может умереть и здоровый человек. Это скорее вопрос везения.

– Скажите, доктор, – спрашивает Лоран после небольшого раздумья, – можете вы приблизительно указать, с какого расстояния был сделан выстрел?

– Метров пять… Или десять, – неуверенным тоном говорит Жюар. – Трудно сказать точнее.

– В любом случае, – подытоживает комиссар, – если учесть, что преступник стрелял на бегу, выстрел оказался очень метким.

– Это случайность… – говорит доктор.

– Другой раны ведь не было?

– Нет, только эта.

Доктор Жюар отвечает еще на несколько вопросов. Если он не сразу позвонил комиссару, то это потому, что телефон в особняке не работал; а ко времени прибытия в клинику раненый был в таком состоянии, что звонить было некогда. Чтобы вызвать его, мадам Смит воспользовалась телефоном в соседнем кафе. Нет, названия кафе он не помнит. Он подтверждает, что тело увезли в полицейском фургоне, и, чтобы подвести черту, отдает комиссару единственную улику, какая у него осталась: маленький комочек папиросной бумаги…

– Я принес вам пулю, – говорит он.

Лоран благодарит его. Вероятно, его показания еще понадобятся следователю.

Обменявшись любезностями, они расстаются.

Лоран разглядывает маленький конус из черного металла, пулю калибра семь – шестьдесят пять, которая могла быть выпущена как из пистолета Уоллеса, так и из любого другого ствола того же типа. Если бы только удалось найти гильзу.

Этот доктор Жюар явно нечист. От этого впечатления, которое возникло у Лорана при первом разговоре, трудно избавиться: путаные фразы, неубедительные объяснения, недомолвки, – все это навело его на мысль, что доктор ломает комедию. Теперь ясно, что это его обычный стиль поведения. Может быть, это очки придают ему такой лицемерный вид? Или же его почтительная любезность, даже приниженность, постоянное «господин комиссар»? Попадись он на глаза Фабиусу, тот наверняка объявил бы его соучастником! И разве сам Лоран только что, повинуясь интуиции, не стал задавать ему каверзные вопросы, чтобы смутить еще больше? Но бедняге доктору этого и не требовалось: самые простые слова в его устах становятся двусмысленными.

«…Моя помощь была такой незначительной…»

А стоит ли удивляться тому, что люди рассказывают о своей профессиональной деятельности? Быть может, сегодня он больше всего расстроен тем, что один из его друзей умер у него на операционном столе. Умер от болезни сердца! Почему бы и нет?

«Это случайность…»

Вторично маленький доктор оказывается в подозрительной ситуации, и опять виною тому случайность. Лоран не успокоится, пока не получит из столицы заключение патологоанатома. Если Дюпон покончил с собой, эксперт заметит, что выстрел был сделан в упор: Жюар увидел это и из дружеских чувств пытается навязать комиссару версию об убийстве. Он пришел сюда, чтобы выяснить, верят ли его показаниям; он опасается, как бы труп – даже после операции – не выдал его. Похоже, он не знает, что труп увезли далеко отсюда.

Это действительно преданный друг. Разве не попросил он вчера вечером, «из уважения к покойному», чтобы пресса не раздувала это «происшествие»? Впрочем, бояться ему было нечего: утренние газеты могли напечатать только коротенькое сообщение, полученное в последний час; а журналисты вечерних изданий успеют получить все положенные в таких случаях инструкции. Хотя Даниэль Дюпон был университетским преподавателем и жил уединенно, он принадлежал к крупной индустриальной и торговой буржуазии, которая не очень-то любит выставлять свою жизнь, или свою смерть, на всеобщее обозрение. Ни одна газета страны не могла считать себя полностью независимой от этих кругов, а уж тем более газета в провинциальном городе, где этот всемогущий клан кажется особенно сплоченным. Судовладельцы, бумажные фабриканты, лесоторговцы, хозяева прядилен – все они выступают единым фронтом, когда речь идет об общих интересах. Да, в своих книгах Дюпон критиковал изъяны их системы, но это были скорее советы, чем нападки, и даже те, кто не прислушивался к мнению профессора, испытывали к нему уважение.

Политическое убийство? Правда ли, что этот тихий человек, как утверждают некоторые, обладал тайной властью? Но даже если это правда, надо быть таким, как Руа-Дозе, чтобы нагромождать подобные нелепости: ежедневное убийство в один и тот же час… К счастью, на этот раз он не поделился своими галлюцинациями с обычной полицией. У Лорана остались неприятные воспоминания о последней причуде министра: тот утверждал, будто в порту ежедневно выгружаются значительные партии оружия и боеприпасов для какой-то революционной организации; следовало без промедления пресечь эти операции и арестовать виновных! Почти три недели полиция сбивалась с ног: методично обыскивали портовые склады, сверху донизу обшаривали трюмы кораблей, открывали ящик за ящиком, развязывали (а потом снова завязывали) тюки с хлопком, потому что их вес был выше, чем обычно. В результате вся добыча составила два незарегистрированных револьвера и охотничье ружье, которое какой-то несчастный пассажир запрятал в чемодан, чтобы не платить таможенную пошлину. Никто не принимал эту затею всерьез, и через несколько дней над полицией потешался весь город.

Генеральный комиссар не расположен снова ввязываться в подобную авантюру.

6

Когда Уоллес вышел из полицейского управления, у него опять возникло ощущение пустоты в голове, которое он вначале объяснял воздействием холода. В этот момент он подумал, что долгая прогулка натощак – которая завершилась чересчур легким завтраком, – возможно, тоже повинна в этом. Чтобы как следует подумать над словами комиссара и навести порядок в собственных мыслях, он счел нужным поесть как следует. Поэтому он зашел в кафе, которое заметил часом раньше, и с аппетитом съел яичницу с ветчиной и черным хлебом. Заодно официантка объяснила ему, как быстрее добраться до Коринфской улицы. Проходя во второй раз мимо памятника на площади Префектуры, он подошел поближе, чтобы прочесть на пьедестале, с западной стороны, вырезанную в камне надпись: «Колесница Государства. Скульптор В. Долис».

Он без труда нашел клинику, но оказалось, что доктор Жюар недавно ушел. Сестра, к которой он обратился, спросила, в чем дело; он ответил, что хотел бы поговорить лично с доктором. Тогда сестра предложила ему поговорить с госпожой Жюар, по ее словам, тоже доктором и вдобавок главным лицом в клинике. Уоллес вышел из положения, заявив, что пришел не по поводу лечения. Такое объяснение почему-то вызвало у сестры улыбку, но больше она ни о чем не спросила. Когда вернется доктор, она не знала и посоветовала зайти попозже или позвонить. Закрывая за Уоллесом дверь, она пробормотала достаточно громко, чтобы он расслышал:

– Все они одинаковы!

Он вернулся на площадь и обогнул префектуру с правой стороны, намереваясь выйти на Бульварное кольцо со стороны улицы Землемеров, но запутался в лабиринте узких улочек, где прихотливые изгибы и неожиданные повороты заставили его прошагать больше, чем надо было. Перейдя какой-то канал, он наконец оказался в знакомом квартале: Брабантская улица и кирпичные дома лесоторговцев. Пока он шел, все его внимание было поглощено тем, как бы не сбиться с пути; и когда он, перейдя бульвар, оказался перед особняком, окруженным живой изгородью, этот домик вдруг показался ему каким-то зловещим, хотя еще утром был, наоборот, привлекательным. Он попытался отогнать от себя эти нелепые мысли, объясняя их усталостью, и впредь решил ездить на трамвае.

И в этот момент он осознал, что уже больше получаса думает только о выражении лица и тоне медсестры: при всей вежливости, в ее разговоре сквозили какие-то намеки. Похоже, она решила, что он хотел попросить доктора о некоей услуге.

Уоллес идет вдоль живой изгороди, окруженной решетчатой оградой, останавливается у калитки и с минуту разглядывает дом. В первом этаже два окна, во втором – три, одно из которых (крайнее слева) приоткрыто.

Вопреки ожиданиям, он не слышит звонка, когда входит в сад. Закрыв за собой калитку, он пересекает посыпанную гравием площадку и всходит по четырем ступенькам крыльца. Потом нажимает на кнопку звонка: где-то вдали слышится звяканье. В лакированной дубовой двери проделано четырехугольное окошечко, застекленное и забранное вычурной решеткой: узор напоминает сплетенные стебли цветов с длинными гибкими листьями… или вьющиеся струйки дыма…

Через несколько секунд Уоллес звонит опять. Поскольку ему не открывают, он заглядывает в зарешеченное окошко – но внутри ничего не разглядеть. Он поднимает голову и смотрит на окна второго этажа. Из левого окна выглядывает старая женщина – она чуть-чуть наклонилась, как раз настолько, чтобы его было видно.

– Кого вам надо? – кричит она, видя, что он ее заметил. – Здесь больше никого нет. Вам бы лучше уйти, мой мальчик.

Интонация сухая и недоверчивая, но чувствуется, что ее можно задобрить. Уоллес спрашивает самым любезным тоном, на какой способен:

– Вы мадам Смит?

– Что вы сказали?

– Это вы мадам Смит? – повторяет он громче.

На этот раз она отвечает так, как будто давно поняла, о чем речь:

– Ну да, это я! А что вам нужно от мадам Смит? – И, не дожидаясь ответа, пронзительным голосом добавляет:

– Если вы по поводу телефона, могу сказать сразу: поздно пришли, мой мальчик, здесь больше никого нет!

– Нет, мадам, я не по поводу телефона. Я хотел бы поговорить с вами.

– Некогда мне разговаривать! Я укладываю вещи.

Бессознательно подражая ей, Уоллес теперь кричит почти так же громко. Он не сдается:

– Послушайте, мадам Смит, я только спрошу вас кое о чем.

По-видимому, старая дама еще сомневается, впускать ли его. Он отступил от двери, чтобы дать ей разглядеть его получше: то, что он хорошо одет, безусловно, говорит в его пользу. И вот наконец, перед тем как исчезнуть у себя в комнате, экономка заявляет:

– Никак не пойму, что вы мне тут рассказываете, мой мальчик. Сейчас спущусь.

Но проходит довольно много времени, и ничего не меняется. Уоллес уже собирается окликнуть ее, боясь, что о нем забыли, но вдруг окошко открывается, хотя в передней не было слышно ни малейшего шума, и за решеткой появляется лицо старой женщины.

– Так вы насчет телефона, да? – кричит она опять (не понижая голоса, притом что теперь собеседник находится в полуметре от нее). – Мы вас ждем уже неделю, мой мальчик! Надеюсь, вы не из сумасшедшего дома, как тот, вчерашний?

Уоллес несколько озадачен.

– Ну, то есть, – говорит он, думая, что она имеет в виду клинику, – я там побывал, но…

Старая экономка в негодовании перебивает его:

– Что? Так они там все ненормальные, на этой почте? Вы, наверно, тоже шатались по кафе, прежде чем прийти сюда?

Уоллес не теряет хладнокровия. Хотя Лоран предупреждал его, что от этой дамы иногда можно услышать странные вещи, он не ожидал, что она до такой степени не в себе. Придется терпеливо объяснить ей, в чем дело, четко выговаривая слова, чтобы до нее дошло:

– Послушайте, мадам, вы ошибаетесь…

Но тут он вспоминает оба кафе, в которых побывал сегодня, – помимо того, где он ночевал; эти факты он отрицать не может, хотя не понимает, что тут предосудительного. В отношении почты он чувствует себя увереннее – впрочем, разве он не спрашивал, где находится главный почтамт? Он не заходил туда – но в любом случае это было бы невозможно, поскольку там еще было закрыто… И вообще, зачем ему обращать внимание на эти дурацкие упреки?

– Это недоразумение, – продолжает он. – Меня не с почты прислали. (По крайней мере, это он может утверждать с полным чистосердечием.)

– Тогда что вы мне тут рассказываете? – с подозрением спрашивает она из-за решетки.

Попробуй проведи допрос в таких условиях! Наверно, после убийства хозяина она повредилась умом.

– Говорю вам, я не насчет телефона, – повторяет Уоллес, стараясь не терять терпения.

– Слушайте, – восклицает она, – совсем не обязательно так кричать. Я ведь не глухая! (Видно, что она читает по губам.) А если телефон тут ни при чем, так не надо было о нем говорить.

Решив не возвращаться к этой теме, Уоллес кратко объясняет цель своего прихода. К большому его удивлению, мадам Смит сразу его понимает и соглашается впустить. Однако вместо того, чтобы открыть дверь, она еще несколько секунд наблюдает за ним из-за решетки, наполовину скрывающей ее лицо. Наконец, закрывая окошко, она сообщает ему с оттенком упрека (разве он должен был знать об этом заранее?):

– Через эту дверь к нам не входят, мой мальчик. Слишком долго надо с ней возиться. Лучше обойдите дом.

И окошко со стуком закрывается. Спускаясь по ступенькам на посыпанную гравием дорожку, Уоллес спиной чувствует ее взгляд, следящий за ним из темноты передней.

А между тем старая Анна семенит на кухню. Этот господин как будто повоспитаннее тех двоих, краснолицых и в тяжелых ботинках, что приходили вчера. Они совались повсюду, все обнюхивали и даже не слушали, что им говорят. Она неотступно следила за ними, боясь, как бы они чего-нибудь ни прихватили: их физиономии не внушали ей особого доверия. А вдруг это сообщники бандита пришли за добычей, которую тот упустил? Этот тип вроде бы не такой шустрый и пускается в ненужные рассуждения, вместо того чтобы прямо перейти к делу, но зато он гораздо воспитаннее. Господин Дюпон хотел, чтобы в дом входили через парадную дверь. Но там слишком мудреные запоры. Теперь вот он умер, так пускай они входят с той стороны, через заднюю дверь.

Уоллес подходит к той маленькой застекленной двери, о которой говорил комиссар. Согнутым указательным пальцем он стучит в стекло. Но старая экономка опять куда-то исчезла, и он берется за ручку; дверь не заперта. Петли скрипят, как в заброшенном доме – быть может, доме с привидениями, – где от каждого движения разлетаются совы и летучие мыши. Но вот он входит, закрывает за собой дверь, а шуршания крыльев не слышно. Тишина. Уоллес нерешительно двигается вперед; глаза привыкают к полутьме, взгляд скользит по деревянным панелям на стенах, затейливой лепнине на потолке, медному столбику, красующемуся у подножия лестницы, коврам, всему, что в начале века было гордостью буржуазного дома.

Он вздрагивает, когда в коридоре вдруг раздается голос мадам Смит. Обернувшись, он видит ее силуэт на фоне застекленной двери. На миг у него возникает ощущение, что его завлекли в ловушку.

Его впускают на кухню, безжизненную, словно декорация: плита старательно начищена, стены аккуратно выкрашены, у стены выстроилась шеренга медных кастрюль, таких сияющих, что ими страшно пользоваться. Ничто не говорит о том, что здесь ежедневно готовят еду; немногие вещи, которые не спрятаны в шкаф, кажется, навеки приросли к полкам.

Старую даму, одетую в черное, можно было бы назвать элегантной, несмотря на ее войлочные шлепанцы; впрочем, это единственная деталь, указывающая на то, что здесь она у себя дома, а не осматривает сдаваемую квартиру. Она усаживает Уоллеса напротив себя и тут же приступает к делу:

– Вот так история!

Но ее слишком громкий голос, вместо того чтобы выражать волнение, звучит как напыщенная декламация в театре. Теперь уже не вызывает сомнений, что шеренга кастрюль искусно нарисована на стене. Смерть Даниэля Дюпона – всего лишь призрачное событие, которое обсуждают манекены.

– Он ведь умер, правда? – вопит экономка с такой натугой, что Уоллес отодвигается на стуле на несколько сантиметров. Он готовит соболезнующую фразу, но не успевает ее произнести: его собеседница, наклонившись к нему, продолжает:

– Так вот, мой мальчик, я скажу вам, кто его убил, я вам скажу!

– Вы знаете, кто убил Дюпона? – удивляется Уоллес.

– Это доктор Жюар! Тот доктор с хитрой физиономией, которого я вызвала сама, потому что – ах да, я и забыла вам сказать – здешний телефон они отключили. Да! Еще позавчера… нет, даже раньше; я уже не помню когда. Сегодня у нас… понедельник…

– Вторник, – робко поправляет ее Уоллес.

– Что вы сказали?

– Сегодня вторник, – повторяет Уоллес.

Она шевелит губами, глядя, как он говорит, недоверчиво таращится на него. Но решает оставить это без внимания: упрямым детям надо делать маленькие уступки.

– Ладно, пусть будет вторник. Ну вот, как я вам говорила, телефон не работает с… воскресенье, суббота, пятница…

– Вы говорите, мадам, – перебивает Уоллес, – что Даниэля Дюпона убил доктор Жюар?

– Ну да, говорю, мой мальчик! Впрочем, все и так знают, что он убийца; спросите хоть первого встречного. Ах, как я жалею теперь, что послушала месье Дюпона; он во что бы то ни стало хотел именно этого врача – знаете, он вообще все делал по-своему, и ему было безразлично, что я об этом думаю. Людей ведь не переделаешь, и нельзя теперь говорить о нем плохо… Я была здесь, мыла посуду после ужина, и вдруг слышу, он зовет со второго этажа; по дороге я заметила, что дверь открыта, та дверь, через которую вы вошли. Месье Дюпон стоял на площадке лестницы – живой, заметьте! – только левая рука у него была прижата к груди, и на ладони было немного крови. В другой руке он держал револьвер. Я замучилась, пока отмывала пятнышки крови, которые он оставил на ковре, и, наверно, часа два отстирывала покрывало кровати, на котором он лежал, когда я вернулась, – я ведь ходила звонить. Знаете, кровь так плохо отстирывается; хорошо еще, что рана не сильно кровоточила. Он мне сказал: «Мне только чуть задело руку, не беспокойтесь, ничего серьезного». Я хотела сама его перевязать, но он не позволил, упрямый был, – я вам говорила, – и послал меня вызывать этого окаянного врача, который увез его на машине. Он не хотел даже, чтобы ему помогли спуститься по лестнице! Сегодня с утра приехала я в эту клинику, привезла ему белье, и сразу поняла, что он умер. «Остановка сердца» – так он мне сказал, этот абортист! Очень даже просто сказал, мальчик мой. Я не стала его расспрашивать, но мне хотелось бы знать, кто же убил моего хозяина, если не он? И зачем только месье Дюпон меня не послушался…

Тон у нее почти торжествующий. Возможно, хозяин запрещал ей разговаривать, чтобы не оглохнуть от ее надсадного голоса, и теперь она наверстывает упущенное. Уоллес пытается разобраться в этом потоке слов. Похоже, пятна на ковре взволновали мадам Смит больше, чем рана хозяина. Она не стала проверять, действительно ли он ранен в руку; впрочем, Дюпон и не позволил ей разглядывать рану вблизи; а кровь на ладони мало что доказывает. Он был ранен в грудь и не сказал об этом старой экономке, чтобы не пугать ее. Он сумел обмануть ее, – удержался на ногах, самостоятельно дошел до машины «скорой помощи»; возможно, именно это усилие и стоило ему жизни. Во всяком случае, врач обязан был запретить ему это. Врача придется тщательно допросить.

«Клиника Жюара. Гинекология. Родовспоможение». Сестра, которая открыла ему, даже не пригласила его войти, разговаривала через дверь, готовясь вот-вот ее захлопнуть, словно сторож, боящийся, что чужак ворвется силой, и все же она не хотела отпускать его:

– Вы по какому делу, месье?

– Я бы хотел поговорить с доктором.

– Мадам Жюар у себя в кабинете, клиентов обычно принимает она.

– Но я не клиент, мне надо встретиться с самим доктором.

– Мадам Жюар тоже доктор. Она директор клиники и поэтому всегда в курсе всех…

Когда он наконец объяснил ей, что не нуждается в медицинских услугах, она замолкла, словно получив желаемое; и взглянула на него почти с высокомерной улыбкой человека, с самого начала знавшего, что от него требуется. Ее вежливость стала смахивать на наглость:

– Нет, месье, он не сказал, когда вернется. Передать ему, кто его спрашивал?

– Не надо, моя фамилия ему ничего не скажет. Он явственно расслышал: «Все они одинаковы!»

«…так он мне сказал, этот абортист…»

На ковре в коридоре второго этажа старая женщина показывает ему пять или шесть затертых, едва заметных пятнышек от неизвестно чего. Уоллес спрашивает, забрали ли вчерашние полицейские револьвер жертвы.

– Разумеется, нет! – восклицает мадам Смит. – Вы что думаете, я им позволила обчистить весь дом? Я положила револьвер обратно в ящик. Он ведь мог ему еще понадобиться.

Уоллес хотел бы взглянуть на револьвер. Экономка приводит его в спальню: это довольно большая комната, отличающаяся той же безликой и старомодной роскошью, что и весь дом, она увешана драпировками, гардинами, устлана коврами. Наверно, в особняке царила полная тишина, ведь здесь все предусмотрено для того, чтобы заглушить малейший шум. Может быть, Дюпон тоже носил войлочные шлепанцы? Как ему удавалось, не повышая голоса, общаться с глухой служанкой? Должно быть, привычка помогла. Уоллес замечает, что покрывало на кровати сменили – то, вчерашнее, невозможно было так идеально отчистить. Вокруг все так чисто и аккуратно, словно здесь ничего не произошло.

Мадам Смит выдвигает ящик ночного столика и протягивает Уоллесу пистолет, который он узнает с первого взгляда: такой же модели, как его собственный, серьезное оружие для самозащиты, отнюдь не игрушка. Вынув магазин, он замечает, что одной пули недостает.

– Месье Дюпон стрелял в убегающего бандита? – спрашивает он, хотя ответ знает заранее: когда Дюпон вернулся с револьвером, убийца уже исчез. Уоллес охотно показал бы револьвер комиссару Лорану, но экономка не желает его отдавать. Потом, пожав плечами, соглашается:

– Забирайте, мой мальчик. Кому он теперь нужен?

– Я не прошу его у вас в подарок. Этот пистолет – вещественное доказательство, понимаете?

– Говорю вам, берите, если он вам так нужен.

– Не знаете, ваш хозяин пользовался им раньше, с какой-нибудь другой целью?

– А для чего бы он, по-вашему, стал им пользоваться, мальчик мой? Не такой человек был месье Дюпон, чтобы развлекаться стрельбой из пистолета в собственном доме. К счастью, не такой. У него были свои недостатки, но…

Уоллес кладет пистолет в карман плаща.

Экономка оставляет посетителя одного; ей больше нечего ему сказать: трудный характер покойного хозяина, с трудом отмываемые пятна крови, доктор-преступник, неразбериха на телефонном узле… Все это она повторила уже по нескольку раз. А теперь ей пора укладывать чемоданы, чтобы не опоздать на двухчасовой поезд, который увезет ее к дочери. Не самое подходящее время, чтобы отправляться на природу, и все же ей надо поторапливаться. Уоллес смотрит на свои часы: на них по-прежнему половина восьмого. Бронзовые часы в спальне Дюпона, стоящие на камине между двух канделябров без свечей, тоже остановились.

Уступая уговорам агента Уоллеса, мадам Смит наконец соглашается передать полиции ключи от особняка; ему же она с большой неохотой отдает ключ от маленькой застекленной двери. Он сам закроет дверь, когда будет уходить. Экономка выйдет через парадную дверь, от которой у нее есть свои ключи. А замок в садовой калитке давно уже сломан.

Уоллес остается один в кабинете. Дюпон проводил все время в этой тесной комнатушке, он выходил отсюда, только чтобы лечь спать или же поесть – в полдень и в семь вечера. Уоллес подходит к столу; похоже, полицейские ничего не сдвинули с места: на бюваре еще лежит лист бумаги, на котором Дюпон успел написать только три слова: «Не могут предотвратить…», – разумеется, «…смерть». Именно это слово он искал, когда спустился ужинать.