Текст книги "Дорога, которой нет"

Афонина Алена Алексеевна
Дорога, которой нет

Слой первый
Кутуў куотар

Спасибо Лене Невской за терпение,

вдохновение и правки

Валерка еще раз проверил, завернуты ли газовый кран и водопроводный вентиль; закрыты ли окна и не осталось ли на столе какой-нибудь еды. Не то, чтобы он был таким дотошным в вопросах хозяйственности – скорее любовь к порядку нападала на него стихийно, при первых признаках зарождающейся в пыли цивилизации – просто он терпеть не мог возвращаться с дороги в квартиру, пропахшую за неделю плесенью из заварника и хлебницы, и приниматься за уборку.

Еще вчера, оставив в шкафу нераспотрошенную пачку макарон и пару коробок «доширака», он скидал остатки былой роскоши в пакет и вытащил на помойку стайке бродячих собак – ненавидящей всех суке и четырем ее новорожденным щенкам.

Контрольная проверка рюкзака – смена белья, зубная щетка, несколько пачек сигарет, пачка заварки, пачка печенья, кусок мыла, штук пять зажигалок. Хуже нет, чем обнаружить потерю зажигалки на трассе: ни сигарету прикурить, ни костер развести. Еще балисонг и паспорт. Рюкзак обвисший, словно брюхо оголодавшего толстяка. Ему в дорогу собраться – только подпоясаться. Все равно в пути все ненужное потеряется или будет подарено, а все нужное либо найдется, либо будет принято в подарок.

Мазанув равнодушным взглядом по отражению в зеркале, Валерка вышел из квартиры, захлопнул дверь и чуть не вприпрыжку побежал по лестнице. На первом этаже едва не споткнулся о притулившееся у перил существо. Выругался беззлобно. Существо отреагировало, подняло голову, и Валерка узнал малявку, которая жила то ли в доме напротив, то ли через дом.

– Домой иди! – посоветовал он, – мала еще в шесть утра гулять.

– Дурак, – напутствовала его девчонка. Он ухмыльнулся, пробежал мимо, отворил дверь подъезда, и на него пахнуло свежестью раннего утра.

В дорогу всегда лучше идти с утра.

Весна бесстыдно обнажила язвы помоек на теле города, расплескала лужи, растопила снег кипятком дождей. Согнала спесь с памятников, укутанных зимой пушниной сугробов. Вымела из города пелену туманов. Протерла до блеска глазницы окон в домах. Дома в Якутске стоят на сваях, от этого, кажется, что массивные равнобедренные чудовища приподнялись на цыпочки и глотают-отрыгивают жильцов множеством пастей-подъездов.

И все-таки Валерка любил весну, относился к ней по-родственному, почти как к соучастнице: весной он выходил на трассу, бросая очередную заунывную зимнюю работу верстальщика или админа в каком-нибудь компьютерном клубе.

В этом году это был его первый поход.

А другой жизни он и не представлял.

Нет, представлял. И еще как представлял!

…Тогда тоже была весна, погода уже терпимо относилась к гитаре, и можно было играть на улице, не боясь за то, что струны лопнут от холода под первым же движением пальцев.

…Он ушел на самую дальнюю аллею парка, занял самую последнюю скамью и играл, импровизируя, сочиняя на ходу, деля музыку с ошалевшими от тепла воробьями.

Откуда появилась она, Валерка не заметил. Прошествовала снегурочкой по сохранившимся у стволов деревьев сугробам, села рядом. Стала слушать.

И тогда он стал петь для нее.

А когда опустились на землю сумерки, он молча зачехлил гитару и они ушли из парка вдвоем, держась за руки.

Проводив до подъезда, он ее поцеловал.

Ее звали Лиля.

Она жалела всех. Кащея Бессмертного – за то, что он старый и одинокий. Пышущих ядом теток в автобусах – за их неудачливость. Одичавших от однообразной работы продавщиц в магазинах – за их душевную неустроенность. Каждой ведь хочется быть королевой.

Она и его жалела – так он понял уже потом, спустя время. За излишнюю циничность, от которой он никак не мог избавиться, и которая ему потом так помогла…

Он чувствовал: эта девочка с васильковыми глазами не нанесет удара в спину. Он знал: он ей нужен. Не для чего-то, а просто так.

Черт, ведь он бы на ней женился.

Вместо этого он уехал в Петербург.

Вот когда ему реально пригодились интернет-знакомства! Соклановцы из мада, собеседники из аськи… вписки почти по всем городам России.

До Алдана он добрался без проблем привычным маршрутом. И, чего греха таить, явившись к старым знакомым, «загудел» на неделю. Обмывали его отъезд, и все были уверены, что он не вернется.

В Нерюнгри он умудрился «стопануть» поезд, идущий до Томска, и неделю развлекал игрой на гитаре проводниц. Одна из них, Оля, лет тридцати с небольшим, все ластилась к нему, аки кошка… И помада у нее была дешевая, с неприятным вкусом. И грудь, уже истерзанная двумя вскормленными сыновьями.

В Томске, городе на семи холмах, он посмотрел памятник «Чехову с точки зрения мужика, лежащего в сточной канаве». С этим памятником все фотографировались и постоянно терли чеховский зонтик – удачу приносит, что ли. Потер и он – в дороге становишься суеверным.

Выйдя на трассу, он добрался до Екатеринбурга. Там жил бывший одноклассник, с которым почему-то еще не была потеряна связь. Одноклассник на пару дней «вписал» его к себе. Двое суток не спали, все глушили пиво и болтали черти о чем. Колька учился на инженера, подрабатывал в стрип-клубе по ночам, и был счастлив увидеть Валерку, хотя в школе особыми друзьями они не были.

По дороге в Псков его подобрал какой-то любитель Розенбаума и автор-исполнитель, которому Валерка, пока они были в дороге, несколько часов играл на гитаре.

А в Твери он остался без копейки денег. По собственной раззявистости, чего уж тут говорить. Это он умеет – засунул деньги и банковскую карту в полупустую пачку сигарет, а когда она закончилась, выкинул ее мимоходом в первый попавшийся мусорный бак. Обнаружил это уже за городом.

В карманах наскребалось мелочью рублей пятьдесят, когда он приехал в Петербург. Карту пообещали восстановить недели через две.

Бродил по улицам, расчерченным Петром по линейке, с желудком, сводимым голодом, и не помнил себя.

Город не был городом. Он был живым существом. Он был Зевсом-громовержцем, взирающим на людскую суету с изрядной долей снисходительности. Видимо, не все было ему по душе: чаще он хмурился морщинами облаков, бегущих одновременно во все стороны и цепляющихся за шпили дворцов. Но порой сквозь них пробивался отцовской улыбкой солнечный луч, плясал на куполах, отражался в подернутых пеленой вечности глазах кариатид и львов, расцвечивал серые булыжные мостовые и гранитные набережные. Пятикилограммовая птаха над волнами Фонтанки, постоянно находящаяся под обстрелом мелких монет. Петропавловский собор, сияющий солнечными лучами в любую непогоду. Жеребцы, вставшие на дыбы под твердыми тонкими руками бронзовых мальчишек. Ангел с ликом Александра Первого, взирающий на суету под ним с философией, достойной статуса небожителя. Переполненный интуристами Невский, над которым многоязычий гомон складывается в странную мелодию.

Ямбы улиц и хореи проспектов, строгий ритм перекрестков, аллитерации каналов…

Арки, проходные, мосты, станции метро, фрагменты старой кладки, штормовые предупреждения, решетка Летнего сада, двадцать восемь львов, под которыми искали клад киношные итальянцы, наглые чайки и вальяжные голуби, яркое граффити, громыхающие трамваи, флейты водосточных труб, бесконечные эскалаторы, триколоры, дома-корабли, площади, скверики, мосты, ночами ведущие в небо…

Здесь Валерка вдруг почувствовал, что можно не метаться по ночам от дурацкой мысли, будто живешь чужой жизнью.

Он взял гитару и устроился в подземном переходе.

Бывало, он подыхал от голода, мок под проливными дождями, не знал, где найдет ночлег – и все равно исступленно любил этот город. Так же, как любил бы отца, оставившего ему такую странную фамилию, если бы помнил его.

Спустя месяц он нашел стабильную работу администратора компьютерной сети в небольшом подвальном клубе. Он сумел снять комнату в коммуналке, обзавестись приятелями, сделать липовую прописку, врасти в ритм мегаполиса, пропитаться рваным пульсом метро, причаститься питерскими дождями.

И тогда он позвонил Лиле.

Какого черта?!

Ну какого черта он бросил эти дворцы и набережные и отправился в путь? Какого черта он купил билет только в один конец? Почему – не привычным автостопом, ведь тогда бы была возможность все обдумать и вернуться в Петербург с полдороги?

Он прилетел в Якутск ранним зимним утром, туманным, морозным, безветренным, практически неотличимым от ночи. И поехал к себе, околевая от холода в своей петербургской косухе, спасавшей там от любой непогоды.

Перед отъездом в Питер он сделал дубликат ключей и отдал их Лиле. Просто так, вдруг понадобится.

Но о приезде не предупреждал. Думал: явлюсь сюрпризом, свалюсь, как снег на голову, задарю питерскими сувенирами, уговорю уехать туда, продам квартиру – будут деньги на билеты и на первое время…

В его квартире горел свет.

Он обрадовался.

Взлетел на свой четвертый этаж, отомкнул дверь, вошел в знакомую до боли прихожую с потемневшим от времени зеркалом.

И напоролся взглядом на мужские ботинки. Дорогие и важные, они вальяжно, по-хозяйски стояли прямо посередине, и рядом с его собственными смотрелись как лимузин рядом с «Москвичом».

Он даже не подумал тогда ни о чем. Молча разулся, бросил на пол дорожную сумку, повесил на вешалку куртку. Прошел в большую комнату, увидел букет цветов, сумел подивиться: зимой в Якутии цветы – редкая роскошь. Плюхнулся в кресло перед сервированным столиком и закурил.

Лиля вышла из спальни первой.

– Валерка? – сказала она и некрасиво осела в соседнее кресло. Валерка налил из початой бутылки коньяк в ту стопку, где был отпечаток губной помады и протянул ей вместе с шоколадной конфетой.

Она выпила. На ней была чужая рубашка, из-под пол которой вызывающе торчали обнаженные длинные ноги.

Валерка достал чистую рюмку, налил и себе. Не закусывая, выпил. Дорогой оказался коньяк, легко пошел.

– Ничего, что я так, по-хозяйски? – поинтересовался он и нацедил в рюмку еще. Лиля смотрела на него огромными васильковыми глазами. Под правым размазалась тушь.

Из комнаты вышел парень. Ненамного старше и ненамного крупнее Валерки. Лениво прикинув шансы, Валерка понял, что укатает его без особого напряжения.

– Детка, я в душ! – заявил парень и заметил Валерку. Тот с интересом беззастенчиво разглядывал его сквозь сигаретный дым. Обладатель лимузиновых башмаков застыл в изумлении.

– Детка, отпусти его в душ, – наконец нарушил минуту молчания Валерка, и Лиля кивнула, все еще разглядывая его, повзрослевшего, похудевшего, возмужавшего. Она молчала, все, крутя в руках опустевшую рюмку. Валерка забрал ее, наполнил снова.

Он словно стал сторонним наблюдателем, с любопытством разглядывающим агонию эмоций в душе.

– Ты оденься, что ли, пока твой дружок плещется. А то, знаешь ли, декорации, как в дешевой мыльной опере.

Выпил еще. Взял бутылку, взболтал содержимое, взглянул на этикетку.

– Вот что, любимая моя. Пока я еще спокоен, рекомендую убраться отсюда подальше. Иначе напьюсь и буду буйствовать. Я в гневе неприятен. И это ждать не заставит. Еще полагаю, объяснять мне ничего не нужно. Не дурак, все понял. А где не понял, там придумаю, фантазия у меня богатая.

А Валерка закурил еще одну сигарету, взглянул на часы и включил телевизор, чтобы полюбоваться, как наши футболисты в очередной раз проиграют не нашим.

Когда наши после целой серии виртуозных и хитро рассчитанных пасов в очередной раз промахнулись мимо ворот противника, в дверях комнаты вновь возникла Лиля. Постояла молча там, прислонившись к косяку. Валерка заметил ее краем глаза, но происходящее на поле его интересовало больше. Поэтому, не глядя, он заметил:

– Ботву с собой забери. И постельное белье желательно тоже. Я брезглив до крайности…

Потом они ушли. А Валерка досмотрел матч. Добил пачку сигарет. Допил коньяк. И лениво подумал, что теперь-то самое время забраться в теплую ванну и вскрыть себе вены.

Вместо этого сходил в магазин, купил какой-то водки и жрал ее в компании с гитарой, распевая самому себе матерные частушки и что-то из репертуара Летова.

Хотелось выть и биться головой о стену. Хотелось в город, где не страшно быть одиноким, где не страшно быть преданным, где не страшно быть…

Он пил, как черт. Время потерялось в беспорядочной смене дней и ночей. Какие-то старые знакомые, неизвестно как прознав, что он вернулся, вдруг стали заходить на огонек. И ведь он даже не озадачивался: как, откуда, какими путями они вызнали адрес, который он не любил называть?

Хотя, скорее всего, это он сам звонил им и звал к себе, боясь остаться наедине со своими мыслями.

Потом кончились деньги. И однажды, обнаружив, что похмелиться не на что, Валерка сунул голову под ледяной душ и поймал себя на том, что не было в его жизни Лили. Так, случайная сказка, приснившийся сюжет книги.

И не было в его жизни Петербурга. Потому что он прекрасен настолько, что реальность треснет по швам, пытаясь вместить его в себя.

И успокоился. И стало ему ничего не надо – ни любви, ни душевной гармонии. Только иногда снились облака, нанизанные на шпили дворцов, и мосты, ночами ведущие в небо…

Ловить попутку на Покровском тракте, если нет изрядной доли терпения, смерти подобно. Туда-сюда курсируют частники, промышляющие частным извозом и берущие деньги за то, чтобы доставить желающих из пункта А в пункт Б. Даже с автостопщиков, которых всегда можно отличить по пропыленности и беспечному выражению лица, они пытались содрать денег. Валеркин брат когда-то дал таким меткую кличку «деньгососы». И учил тогда еще малолетнего Валерку, что автостоп – это спорт, и не жалко подарить хорошему человеку денег, при условии, что он этих денег не требует. Во всех остальных случаях брат оплаты за дорогу не признавал.

Валерка обычно топал к Грэсу и там садился на любой автобус в сторону Табаги. Ехал так далеко, как удавалось – до дач или поворота на Табагу.

Там остановить транспорт было проще: все-таки уже изрядно от города.

Оттуда он отходил еще пару километров: автостопщика должно быть видно издалека. Два километра для бешеной собаки не крюк, для Валерки не расстояние. Особенно, если с музыкой.

Без плейера он в дорогу не отправлялся. «Чижа» любил. Гребенщикова. И «Крематорий». «А у Тааааани на флэту был старинный патефон, железная кровать и телефон. И больше всех она любила Роллинг Стоунс, Дженис Джоплин, Тирекс и Дорс…»

У него порой бывало: свяжется неразрывно в сознании песня и человек. И, слыша песню, он как будто вновь встречался с этим человеком.

…Таня не любила «Дорс». Она тоже любила «Чижа».

Как нелепо они встретились!

Это было в Петербурге, как раз в то время, когда он лабал в переходе на гитаре, еще неустроенный, неопределившийся, влюбленный в Питер.

Как-то шел он по Невскому, расцвеченному грибницами зонтов. А ведь Невский – это то место, где можно встретить кого угодно: бывшего одноклассника, давно потерянного друга, новую любовь…

Шел он, как обычно, с зачехленной гитарой за плечами, промокший насквозь – зонтиков он не любил.

А навстречу шла девчонка. Беленькая, невысокая, едва ему по плечо, и улыбалась.

Они зацепились взглядами друг за друга. Но прошли мимо, разошлись на те два шага, которые отделяют случайный взгляд от встречи. И вдруг она его окликнула.

– Бриг! – крикнула она. Он резко развернулся, уставился на нее. Услышать свою фамилию здесь, на Невском, в городе, где ни одного знакомого лица, за восемь тысяч шестьсот километров от родного дома для него показалось невероятным. А она заулыбалась еще больше, засияла вся, словно солнышко сквозь тучи и бросилась обниматься.

Они бродили по городу до глубоких сумерек и все не могли наговориться. Таня то выспрашивала, изменился ли Якутск, то травила анекдоты, то рассказывала какие-то истории, болтала, смеялась, прыгала.

Ну, это ж Таня.

– Главное: не спрашивай здесь дорогу! – говорила она, – а то ведь объяснят. Скажут «Вам будет удобнее, – а это коронная фраза, – пройти до следующего перекрестка направо, три проходных налево, перейти через дорогу, пройти под аркой, потом налево под еще одной аркой, сесть на десятый трамвай, проехать до Гостиного, вернуться на полквартала, три раза плюнуть через плечо и покрутиться на пятке, а там и на месте окажетесь»! И это еще не самое страшное! Самое страшное – коренные петербуржцы искренне уверены, что тебе так будет удобнее!

Они тогда отправились смотреть развод мостов, зрелище для жителей Питера привычное, а для приезжих – почти сюрреалистическое.

Потом пили кофе с плюшками в подвальном кафе, которое так и называлось: «Плюшки».

После пошли на рев гитар и наткнулись на двух музыкантов, окруженных слушателями, выставивших прямо на мостовую комбик с микрофоном и игравших на соло и бас гитарах. «Крыши старых домов помнят наши шаги… Помнят нашу любовь, знают тайны могил… Веселитесь, враги, я отдам вам долги, я приму анальгин, и без всяких причин я сегодня останусь один…»

Таня все болтала и болтала, и при этом незаметно сумела вытащить из Валерки почти все. Не стал он говорить только о теперешних его трудностях. Не сомневался он, что Таня обязательно возьмется их решать, она иначе не могла. А так нельзя. Он же мужик, взрослый, ему девятнадцать. Он сам принял решение приехать сюда. Он знал, на что идет.

К тому же врастание в город ему суеверно казалось похожим на рождение: сначала трудно, темно, страшно,… а потом – свет, глоток воздуха, и город принял тебя. Это нужно проходить самому, думал он. Ведь эти страх и трудности – закономерная плата, ничтожная по сравнению со счастьем ходить по этим мостовым и дышать ветром с Финского.

…Родное лицо. Человек, неожиданно обрадовавшийся ему, брызги светлых эмоций, понимающие глаза, звонкий смех.

Он бросил школу после девятого класса, а она тогда же ушла в музучилище и выучилась там на преподавателя музыки – тогда-то они и потеряли друг друга из виду. А потом, отработав год на четырех работах, сумела накопить денег, чтобы позволить себе учиться в Петербурге.

Впрочем, в школе они никогда не дружили, существовали параллельно. А здесь, так далеко от дома, что, кажется, будто находишься на другой планете, стали друг другу родными людьми. Земляками.

Примерно тогда-то он и нашел работу в компьютерном клубе. Клуб был круглосуточным, работал по сменам, и Таня частенько заруливала к нему после учебы.

Они даже не целовались ни разу.

Он рассказывал ей про Лилю, нежную, хрупкую, ласковую девочку с васильковыми глазами. А Таня ему – про Сергея, который тоже остался в Якутске, но скоро непременно приедет к ней. Наверное, это можно было назвать дружбой без привязанности: они ничего друг от друга не требовали, просто так, в подарок давали друг другу тепло и внимание. И расстались без грусти.

– Я завтра улетаю в Якутск.

– Валерка! Знаешь, что? Найди там мою сестренку Женьку. Джеки еще ее зовут.

– Зачем?

– Так надо, Валерка. Я просто знаю, что так надо. Ты же мне веришь?

И хохочет, довольная. То ли пошутила, то ли всерьез сказала…

Валерка повернулся лицом к ходу движения и вскинул руку. Первая машина была под завязку забита гомонящей ребятней. Их веселые мордахи расплющивались о стекла машины, в своей забавной возне они были похожи на многорукого веселого монстрика. Валерка помахал им, ему ответили писком.

Следующий ехал пустым, но при виде Валерки развел руками, на минуту оторвав их от баранки. Видимо, торопился.

Валерку подобрал микраж.

– До Мохсоголлоха я тебя не повезу, а вот до Улах-Ана – пожалуйста.

Улах-Ан это почти две трети дороги до переправы, так что Валерка не раздумывая согласился.

… От Улах-Ана, большой деревни, растянутой на несколько километров, его подбросили до Покровска, а оттуда добраться до Мохсоголлоха было делом техники. К обеду он уже оказался на переправе.

Река Лена, не обузданная гранитом и не скованная упряжью мостов, была обманчиво спокойной. Величавая и грациозная, собирающая дань со множества ручейков и речушек, украшенная кружевами проток и пышной отделкой диких островов, далеко не каждый из которых имел название, она напоминала тойоншу. Она была щедрой владелицей своих угодий: дарила людям рыбу и чистую, не оскверненную заводами и нефтью, воду. Но порой на нее нападало буйство: после зимней спячки она вырывалась из оков льда разъяренной мегерой и сносила все на своем пути: по корень изничтожала города, не успевшие обновить дамбы, забирала сельские домики, которые плыли потом по ней странными кораблями, по макушку заливала тайгу, отрезая от большой земли холмы с укрывшимися от ее гнева зайцами и бурундуками. И каждое лето принимала в жертву самонадеянных купальщиков, заплывших слишком далеко, и неудачливых рыбаков, угодивших в непогоду.

Инженеры годами думали, как перекинуть через темпераментную красавицу мост, но каждый год в половодье она убеждала их, что это пустая мысль.

Зимой по ней можно было проехать на машине. Летом работали переправы, где деловитые паромщики спорили за очередность движения.

Переправа требовала терпения. Пассажиров, притопавших на своих двоих, брали не считая. А вот с автомобилями было сложнее. Ни один паром не уходил полупустым. И порой требовалось несколько часов ожидания, прежде чем он будет забит железными коняшками и мощными, как мамонты, фурами.

Долгое ожидание порой делало свое дело: за время, потраченное на него, можно было познакомиться со спутниками, потравить байки, отыскать среди них кого-то, кто не прочь взять в кабину автостопщика. Бывало, здесь Валерка встречал знакомых. За эти годы он уже изрядно примелькался на трассе. Предусмотрев это, много лет назад он сочинил историю, которая трогала этих грубоватых мужиков до слез и объясняла, зачем он все время ездит в Нерюнгри автостопом.

– Сестренка у меня там, – говорил Валерка, – в детском доме. Маленькая совсем. У нее ДЦП. Красивая у меня сестренка. Беленькая, синеглазая, тоненькая, как балерина. Любит меня. Скучает… Знаешь, как радуется, когда приезжаю? На руки заберется, что-то рассказывает, куклами хвастается, бантики завязывать заставляет… Мне ее сначала по малолетству не давали, а теперь – потому что одновременно работать и ухаживать не смогу.

– А родители-то куда делись? – сочувственно интересовались водилы в этом месте.

– Погибли. В аварии. Несколько лет назад, – просто отвечал Валерка.

Врал Валерка. От первого до последнего слова. В Нерюнгри ждали его старые знакомые, которым он отдавал круглую сумму в обмен на «товар», а потом отмывался-отсыпался. Он утрамбовывал в рюкзак восемь килограмм «пыли» и двигал в обратный путь, чтобы в Якутске доставить наркоту в условленное место – на одну из типовых шестисоточных дачек на въезде в город, и получить за это свои деньги. Схема была отработана годами: в Якутске нет железной дороги, а вести наркотики самолетом дело сложное и с каждым годом все менее реальное. Возить по трассе на машине все равно, что явиться с чистосердечным признанием: по всей Неверской столько постов ГИБДД, что, по теории вероятности, хотя бы на одном найдется ревнитель буквы закона и полезет проверять груз. Так, на всякий случай. В этом плане автостоп оказался мобильней и безопасней: ну кому нужен рюкзак хичхайтера, в котором, скорее всего, лежит спальник, котелок и пачка макарон? А ГИБДД Валерка обходил лесом, причем в буквальном смысле: даже если ему везло, и машина шла прямиком из Нерюнгри до Якутска, он предпочитал выйти из кабины и потерять в итоге определенное количество времени, но не подставить водилу и не попасться самому.

Схема эта себя определенно оправдывала: во всяком случае, за все эти годы бравые ребятки в погонах ни разу его не запеленговали. Впрочем, может быть, это ему так везло: есть ли у него «коллеги», Валерка не знал, так что статистику собрать было делом затруднительным. Впрочем, «коллеги» наверняка были, да только в этом деле все – через посредников, ведь чем меньше ты знаешь, тем меньше расскажешь в милиции, если не повезет попасться.

Меньше знают – лучше спишь, – говаривал брат Валерке когда-то, переиначивая поговорку на свой манер. Так оно вернее было: ведь и правда, чем меньше знают о тебе, тем спокойнее. Поэтому – никому ничего не рассказывать, если спрашивают в лоб – отшутиться или наврать. И так о тебе известно слишком многое: имя, родной город и физиономия.

Не родной Валерке брат был. Двоюродный. Костяном звали. Предки у него в Кострому уехали на ПМЖ, а Костян остался один в двухкомнатной квартире, единолично на него оформленной. Вряд ли предки знали, чем он занимался. Их устраивало, что школу окончил, что в университет поступил на инженера компьютерной техники. А что летом автостопом ездит – так это его личная половая трагедия. Костян вообще умел производить впечатление правильного до зубного скрежета, этакого юного Вертера, у которого сплошь цветочки на уме, поэзия да розовые сопли. Волосы на пробор, очочки в тонкой оправе, вальяжно рассуждает о нанотехнологиях и перспективах НТР… Предки от него млели. Мама Валерке, помнится, говорила:

– Вот если ты вырастешь похожим на Костиньку, я буду счастлива.

Вырос. Похожим вырос, будь счастлива, мама.

…Валерка тогда приперся к нему, как снег на голову свалился. Костян увидел его зло сощуренные глаза и дрожащие губы, спрашивать ничего не стал, налил малолетнему брательнику чаю, а себе – водки, рассказал в очередной раз про нанотехнологии, потрепал по вихрам, заставил выкурить сигарету – «чтобы физический дискомфорт вытеснил моральный» – и сказал: «Хоть ты еще и сопля зеленая, но мужик. Тебе виднее, как жить дальше. Хочешь со мной – ради бога. Решишь домой вернуться – возвращайся».

Валерка остался. Костян сходил потом к маме за учебниками и вещами, поставил Валерку в известность, что образование – залог независимости, и что никто отныне с ним цацкаться не будет, посоветовал записаться в секцию по рукопашке – потому что всякие ушу это балет для соревнований, а в драке бестолковщина сплошная, и на этом посчитал воспитание законченным. Относился к Валерке, как к взрослому, который сам знает, чего хочет, сам решает свои проблемы и последствия своих решений тоже пожинает сам.

Валерка пораскинул мозгами и с братом согласился. Повзрослел махом, в школу стал ходить не для родителей, как все, и уроки делать не для учителей, а для себя. Плюнул на бессмысленную, без соблюдения правил, беготню за шайбой по вечерам, разобрался в дебрях алгебры и физики, пошел на рукопашный бой, освоил компьютер… Причем не бегалки-стрелялки, а паскаль-дельфи-С. Обнаружил вдруг и без особого удивления, что приятели-одноклассники с их возней на переменках, комиксами и дурацкими шуточками над учителями вроде натирания доски парафином, стали ему безынтересны.

– У тебя пока есть запас времени, – говорил Костян, – чтобы научиться тому, что в жизни реально пригодится. Когда тебе будет двадцать, как мне сейчас, ты поймешь, что времени не осталось, что его все меньше с каждым днем. И жить тебе станет страшно.

Валерка тогда первый раз в жизни закончил год без троек. Сам удивился. А летом в первый раз пошел с братом в автостоп.

– Будешь моим прикрытием, – усмехался Костян, посверкивая своими очочками, – с малолеткой не загребут.

Впрочем, следуя своему главному правилу «Меньше знают – лучше спишь», в подробности не посвящал.

По дороге Костян всем рассказывал, как едут они к бабушке, везут ей пирожков и горшочек маслица. Все верили.

Правда, выдался на обратном пути неудачный день: попали на Неверской на шестисотом километре под проливной дождь, перевал позади, видимо, залило, и машин на трассе не было. Топали пехом почти сутки, потому что спать на мокрой земле в мокрой одежде под ледяными каплями – удовольствие ниже среднего. Да еще ни одной деревеньки, где можно на ночлег попроситься, ни одного придорожного кафе – только трасса с густой окантовкой кедрового стланика…

– Не ожидал, – сказал Костян Валерке, когда они вернулись, – думал, ныть будешь.

Валерка фыркнул только. Ему в дороге понравилось.

А Костян взвесил на ладони толстую пачку купюр и на глаз отделил половину. Отдал Валерке:

– Держи свою долю. Мы теперь напарники.

Это были большие деньги даже для взрослых людей. Что уж говорить о пацане, которому неполных тринадцать! Ровесники, став владельцами такого количества купюр, побежали бы тратить их на жвачки-шоколадки. Валерка, уже привыкнув быть взрослым, вернул Костяну часть: на квартплату и продукты.

И купил себе гитару.

Не китайскую, фанерную, с нейлоновыми струнами и косо посаженным грифом, а настоящую, вишневого цвета красавицу американской фирмы Фендер с тонким грифом, серебряными струнами и звукоснимателем.

Костян поглядел на гитару, сказал уважительно:

– Вещь! – и добавил – Три блатных аккорда освоишь и через полгода бросишь.

Через полгода Валерка мог подобрать на слух практически любую песню.

А через год играл Моцарта…

Переправа не была ни пирсом, ни причалом. Дикий пологий берег, усыпанный щебнем и украшенный чахлыми ивами, носил это гордое название лишь потому, что был единственным на добрые сотни километров местом, где из воды не торчали скалы, а под водой не поджидали ловушки мелей. Буквально в ста метрах от берега был карьер, откуда денно и нощно грохочущие самосвалы вывозили горы щебня.

На переправе стояли три парома. Тот, что был крупнее, уже нес на себе две пустые фуры. Водители курили тут же, у борта, глядя на горластых чаек, предпочитавших держаться от людей в отдалении.

Валерка не стал сразу заходить на паром, направился по каменистому берегу к вагончику-кафешке. Еда здесь продавалась отвратная, но кофе наливали горячий.

Судя по всему, ждать предстояло часа два, не меньше, пока паром не наполнится желающими перебраться на ту сторону.

Черный кофе с кусочком лимона действительно оказался обжигающим. Валерка забрал с собой пластиковый стаканчик и по щебню спустился к парому. Уселся прямо на берегу, закурил, глядя на воду, покрытую солнечной чешуей.

… – Ну и наркотики. Ну и возим, – ответил ему равнодушно Костян. Валерка осекся, замолчал. Костян выдержал паузу почти по Станиславскому и продолжил:

– Кто дурак, тот и без нас найдет, чем вшториться. А кто соображает, все равно связываться не станет. У меня, брат, доступ к дури свободный. И что, много долблю? Ни разу.

Валерка пожал плечами. Он чувствовал, что брат не прав, но в чем – уловить не мог. Логичные доводы Костяна не оставляли камня на камне от его возмущения.

– Трава мозги сушит изрядно. Знаешь, в чем главная опасность растамана? Уйти в себя. И заблудиться там. Самое страшное – это внутренние демоны, которых перестаешь контролировать. Якуты старые говорят: на шею абааґы садится…

Допив кофе, Валерка выбросил стаканчик в мусорный бак, поднялся на паром. Паромщик дядя Миша, увидев его, обрадовался.