Текст книги "Дорога, которой нет"

– Знаешь что, Валерка, – сказал он как-то раз, ночью, когда они по-братски квасили пиво с глазу на глаз. В такие моменты разговор по душам неминуем, – я вот сейчас диплом получу… На счету уже реальная сумма… Рвануть хочу нахрен туда, где зимы не такие долгие, а весны не такие слякотные, где никто меня не знает. На работу нормальную устроиться. Квартиру купить. Жениться на хорошей девчонке… Отпуск согласно штатному расписанию… Никакого тебе автостопа, никакой наркоты, никакого риска, никаких разборок… Порядочный российский бюргер… Бильярд с коллегами по субботам… «Аншлаг» в обнимку с женой зимними вечерами… Детишек завести годам к тридцати. Дети, брат, это спасение… Это люди, которые будут любить меня. За то, что я есть. Просто так. Жить хочется, Валерка… Спой мне эту… «Последнюю»… О любви…

…Они с Татьяной догуляли до Летнего сада, прошлись по краю набережной под шатром деревьев, вышли к домику Петра, повернули на боковую аллейку. Здесь было тихо и безлюдно.

– Пой, – сказала Татьяна, усаживаясь на скамейку. Валерка расчехлил гитару, взял аккорд, проверяя настройку. – Пой, чего душа просит.

– Ты слышишь, ты слышишь, как сердце стучится, стучится? По окнам, по окнам, по крыше, как дождик… Мой нерв на исходе. Последняя капля, последний луч света. Последний стук сердца…

– Ля бемоль в четвертом такте…

Валерка резким движением заглушил струны, вскинул голову. Неподалеку стоял среднего роста узколицый мужик в косухе. В зубах – сигарета, руки – в карманах.

– В принципе, неплохо снял. Но вот попробуй с ля бемоль, разницу услышишь. Дай-ка, покажу. – Мужик протянул руку, взял у Валерки гитару. Валерка отдал наглому дядьке инструмент – ему стало любопытно.

– Ты видишь, ты видишь, – не выпуская из зубов сигареты, пропел вполголоса дядька, – умирает в огне преисподней сиреневый мальчик. Он сильно напуган, подавлен. Он пишет картину собственной кровью, своими слезами и просит прощенья…

– Действительно, интересный нюанс, – согласился Валерка, – соляк в проигрыше можете?

– Могу, – дядька без рисовки сыграл довольно сложное соло. Потом вернул Валерке гитару.

– Может, по пивку? – спросил он.

Валерка переглянулся с Татьяной и протянул дядьке ладонь.

– Валерий.

– Найк, – ответил дядька крепким рукопожатием.

…Как они надрались!

…Пели песни на Марсовом поле…

…Прыгали с парапетов Дворцовой набережной. Хорошо, что не в Неву…

…Вальс танцевали у Александрийского столба…

…Встретили в каком-то скверике компанию подростков с гитарой, познакомились…

Те пили вино из пластикового пакета с краником. Технология была проста: один задирал голову, другой открывал краник так, чтобы вино лилось прямо в рот другу…

…Лабали с ними уже на двух гитарах, чтобы ритм и соло…

– Вася! Ты знаешь, на кого ты похож? – хохотала Татьяна.

Один из них – Вася – златокудрый, с рязанской хитрющей физиономией, в клетчатых брюках-дудочках и с потрепанным саквояжиком девятнадцатого века закатывал глаза и стонал «И ты, Брут!»

– Вась, сделай мне приятное!

И Вася, встряхнув своими золотыми кудрями начинал декламировать «Мне осталась одна забава – пальцы в рот и веселый свист…»

…Пальцы стыли на холодном ветру, Валерка промахивался мимо аккордов, но все радостно горланили «Все идет по плану!»

… – Ты знаешь, о чем «Последняя песня?» – с интонацией «ты меня увжаишь?» допытывал его Найк, обняв за плечи.

– Найк, о любви…

– Об одиночестве, Валерка. До последнего стука сердца. Когда сам, блин, виноват… Когда сам себя предал, чего же ждать от остальных? – Найк зажмурился, помотал головой, – Нет. Не слушай меня. Ты прав, парень. О любви песня. О том, что самое главное в жизни – чтобы было с кем попрощаться…

Когда стылый прозрачный воздух расцвел утренним румянцем и мосты восстановили свою обыденную целостность, компания разошлась, похлопав друг друга по плечам, пожимая руки – и, как принято в Петербурге, – не оставляя координат для связи.

Этого Валерка не помнил. Он проснулся от страшного бодуна в Таниной комнате с фортепьяно в сталинской коммуналке, приоткрыл один глаз и сказал:

– Здравствуй, белая горячка! Рулез… Тань, мы вчера пили с Серегой Есениным и Найком Борзовым, или это хитрый выверт моей больной фантазии?

…Питер был позже, намного позже…

А было ли у Костяна «с кем попрощаться»?

Вряд ли. Он сам считал и Валерке внушил, что девчонки – суть племя кошачье, кто за ухом почешет – тому и мурлыкают.

…Кажется, Юлей ее звали, эту любительницу «клубешников». Валеркина подростковая гиперсексуальность чуть не в ультимативной форме требовала регулярных сексуальных контактов. «КажетсяЮля» была не против. Очень даже не против. Только вот постоянно ее тянуло на танцпол. Может быть, она была энергетическим вампиром, заряжалась так энергией для постельной акробатики? Валерка исправно «выгуливал» ее в кабаках.

И в тот вечер тоже. Прекрасно осознавая, что завтра с утреца – первый «стоп» в сезон, что надо выспаться и что Костян за такое потакание инстинктам в ущерб делу – голову снимет. Да плевать Валерке на это было с Эйфелевой башни.

…Он сидел за столиком, терпеливо ждал, когда подружка наскачется, курил и потягивал виски. Здесь продавали спиртное кому угодно – был бы кредитоспособен, и на молодость лет не смотрели.

«КажетсяЮля» прыгала под «ынц-ынц-ынц» в такт с другими «клубящимися». Дурацкая моргающая подсветка выхватывала на долю секунды из темноты изломанные в танце тела и вновь гасла. Собранный на простом музыкальном конструкторе трек эстетического удовольствия так же не доставлял. Впрочем, под настроение и Валерка мог под такое подрыгать конечностями.

Не было настроения. Ни от стройных Юлиных ляжек, обтянутых условной юбкой. Ни от виски. Ни от мысли, что вскоре, как заведено, они отправятся к нему на сеанс постельной аэробики.

Давило мрачное предчувствие неотвратимой беды.

Валерка помнит эту нелепую мелочь – зверски чесалась переносица, невыносимо, не унять, где-то он слышал эту примету: к мертвецу. Мысль была навязчивой до болезненности, Валерка гнал ее от себя до последнего, пока она не одержала-таки верх. Подлетела целоваться разгоряченная Юлька, плюхнулась к нему на колени.

– А чего это мой мальчик такой мрачный? – тянула она игриво, – а твоя киска натанцевалась, поехали, развеселю!

– Юль! Домой езжай, – сказал тогда Валерка, – вот деньги, машину я тебе вызвал.

Юлька надувала губы, пыталась капризничать, но Валерка уже воспринимал это, как параллельное измерение, его не касающееся. Мысль давила, вызывая с трудом подавляемую панику. Запихав все зудящую какие-то ласкательно-уменьшительные суффиксы Юляху в машину, он стопанул тачку и поехал домой.

Когда подошел к двери и достал ключ, мысль оформилась внятно, и его пробил холодный пот.

Кости дома не было.

Не было дома Кости! Завтра в стоп. Надо выспаться, впереди две тысячи километров, причем половина из них – с грузом, с которым попадаться никак нельзя, впереди, блин, ночевки в лесу, впереди беспрестанное чесание языком с водилами, впереди пять мент-постов, которые надо по лесу обходить, а Кости дома нет!

…Да фигня какая.

Подумаешь, нет. Загулял. Валерка вот тоже только сейчас домой явился. И то только потому, что – чешется переносица

– к мертвецу

– стих такой напал.

Валерка поставил чайник, зачем-то протер полы, пытаясь занять руки обыденными делами. Взял гитару. Не игралось. Включил комп. И выключил его. Ткнул на кнопку телевизора, без мысли погонял по каналам. Побродил по квартире.

Плюхнулся в кресло рядом с телефоном, закурил, стряхивая пепел в кактус – единственное выжившее у них растение – и наблюдая с тоской за стрелками часов.

Вспомнил спустя полчаса, что ставил на огонь чайник.

Тот уже практически обуглился. Валерка снял его, раскаленный, потрескивающий, с плиты голой рукой. Уронил с грохотом на пол, выматерился. Чайник принялся плавить под собой линолеум.

Глядя на это, Валерка вдруг подумал: придурок. Паникер. Творческая натура, обнаженные, мать его, нервы. Все нормально у Костяна, все рулезно, он у своей этой… как ее… Марины. Там выспаться решил. Бывает. Первый раз что ли? С чего вообще такие мысли дурацкие появились? …Может, курить бросить, а то, говорят, никотин нервную систему угнетает? Дрыхнет Костян, десятый сон видит. А Валерка тут по квартире мечется, идиот, чайники жжет, бабкины приметы вспоминает…

И до того легко стало от этой мысли, что Валерка вслух над собой рассмеялся.

Он смеялся, пока отчетливо не понял: не может быть. Не может Костян у Маринки ночевать накануне стопа. Не может бухать по клубам перед маршрутом. Не может зависать где-то, когда впереди две тысячи километров. Нет больше Костяна.

Зазвонил телефон. Всполохом – надежда: Костян звонит.

– Алло! – крикнул Валерка в трубку, – Костян, мать твою, ты где шаришься, ночь на дворе, в стоп завтра!..

На том конце откашлялись. И официально поинтересовались:

– Бригу Константину Всеволодовичу кем приходились?

– Братом, – упавшим голосом ответил Валерка, сразу расслышав прошедшее время, – двоюродным, – зачем-то уточнил он…

…Глаза у Костяна были широко открыты. А вокруг них – вонзившиеся в кожу мелкие стеклышки.

– Он?

Валерка сглотнул, в горле пересохло, не в силах ответить, отвести взгляд от этих мелких стеклышек, он кивнул.

Ему отдали одежду Костяна, бумажник, сберкнижку, тоненькую золоченую оправу очков с разбитыми стеклами. Патологоанатом – молодой рыхлый мужик похлопал сочувственно по плечу.

– …Что? – сказал Валерка, – что случилось?

– Передоз, – равнодушно ответил дядька, заполняющий бумаги. Здесь, в прокуратуре, они все были в штатском, ни звания, ни должности не понять… Валерка кивнул. Передоз так передоз.

– Наркоманы хреновы… – пробормотал дядька. И тут до Валерки дошло. Он схватил мента за грудки, тряханул и заорал:

– Какой передоз?! Не кололся Костян!!! Не кололся он! Не нюхал! Он, даже траву не курил!!! Он жениться хотел, диплом, детей, «аншлаг» по субботам!!!

Мент отодрал от себя Валеркины побелевшие пальцы. Поправил рубаху.

– Не кололся? Значит, вкололи? Кто вколол? Не ты ли? У него квартира. Завещание на тебя…

Значит, знал?…

«Жить-то как хочется! Сыграй эту… «Последнюю»

Не кололся. Значит, вкололи…

– Он не кололся.

Мент выглянул в коридор, плотно закрыл дверь, наклонился к Валерке и тихо-тихо зашептал:

– Ты что вопишь, парень? Я тебе говорю, молчи лучше. Тут такие люди замешаны, что тебе лучше молчать. На тебя же все и повесят. А так – самоубийство. Случайное. Дозу не рассчитал. Все чисто, никто не при делах…

– С-сука…

– Подписывай. Подписывай, тебе говорю. Пацан, ты пойми: завещание на днях только оформил, все бумаги при нем были. Чтобы ты, сучонок, в случае чего, бомжевать не пошел. Ты думаешь, он обрадуется там – мент ткнул пальцем в потолок – если ты сядешь? Ни за что?

– Он не кололся…

– Тьфу ты, пропасть. Уперся, как баран! Ты брату этим не поможешь! Ему все равно уже! Себе только хуже сделаешь! Да ты мать свою пожалей! Есть у тебя мать? Одного хоронить, другому передачки таскать… Не докажешь ведь. Даже если алиби у тебя железное – не докажешь… Я тебе говорю… И их ты не посадишь. И не отыщешь. И не вычислишь… Не кололся твой брат. Но ты молчи, пацан. Молчи. Сын у меня, как ты…

Утром Валерка позвонил Костиным родителям, упустив из виду, что у них – глубокая ночь. Трубку снял дядя Сева.

– Дядь Сев… Это Валерка… Костя, дядь Сев… умер…

– Вылетаем, – по-военному четко ответил дядька. – Бери записную книжку и обзванивай знакомых, – помолчал. И добавил вмиг постаревшим голосом, – как же так?..

Маринка сама позвонила.

– Валерик, Котеньку позови.

– Марина, умер он…

Потом тупо набирал по записной Костиной книжке номера и сообщал всем, кто снимет трубку.

Ленке позвонил. Ничего сказать не успел, поздоровался только. Она по голосу поняла: что-то случилось.

– Валерка, я сейчас. Жди меня, Валерка. Я выхожу. Я уже…

Прибежала. Запыхавшаяся. Волосы – по плечам русыми крыльями.

– Что, Валерка? Не молчи, что?! На тебе лица нет! Что случилось?

Сказал. Без эмоций сказал. Не было сил на эмоции.

Ленка вскрикнула, прижала пухлые розовые ладошки к щекам, замотала головой. Обняла его.

– Держись, Валерка, держись, маленький, ну, я с тобой…

Усадила его на диван, побежала на кухню – ставить чайник, отпаивать его крепким сладким чаем. Ей было страшно видеть его таким потерянным, с лицом, застывшим бескровной маской, глазами, словно обращенными куда-то вглубь…

Чайник так и валялся на полу, впаянный в линолеум.

Юлька позвонила.

– Привет! Как дела? Чем занимаешься? Сегодня в клубешник пойдем?

– Юля! У меня брат умер, Юль.

– А-а… Значит, не пойдем…

Валерка – на автомате, мало что соображая, кроме того, что надо как-то решать вставшие проблемы – сходил в банк, обналичил свой счет. Съездил в морг, снял с Кости мерки. Купил место на кладбище. Заказал гроб.

Вернулся домой, где хозяйничала Ленка: завешивала по русской традиции зеркала.

Достал из шкафа Костин костюм, купленный специально к предстоящей защите диплома.

Отгладил, полируя утюгом стрелки на брюках.

Достал фотографии. Надо было выбрать одну.

Пьяные, веселые, в обнимку с девчонками. Костян жестикулирует шампуром с сочными кусками шашлыка. Физиономия довольная, как у Чеширского кота. Костян подпевает Валерке, лупцующему по струнам гитары. У обоих физии перекошенные в артикуляции.

Костян прыгает через костер – худые руки-ноги взметнулись в разные стороны, волосы взлетели надо лбом, очочки съехали набок. Это они большой компанией отмечали Ивана Купалу в прошлом году.

Люди фотографируются, пытаясь оставить на кусочках бумаги память о счастливых минутах. Люди позируют, стараясь выглядеть на фото краше, чем в жизни. Или наоборот, придуриваются перед камерой, чтобы потом было смешно смотреть снимки. Или вовсе не позируют, полностью полагаясь на точность секунды, когда фотограф нажмет «спуск», останавливая момент таким, каким он его видит.

И никто не думает о том, что именно из этих фотографий потом будут выбирать одну – ту, которая взглянет на родных с могильного памятника.

И Костян не думал. Рассуждал о нанотехнологиях и перспективах развития НТР. Поправлял ежеминутно на тонком носу очочки в золоченой оправе. Крутил любовь с девчонками. Ходил в стоп. Играл в мады. Детей хотел завести к тридцати годам. Прыгал перед фотокамерой через костер…

Не знал Костян, что среди множества снимков уже есть тот, который будет на его могиле.

…Валерка закрыл лицо ладонями, фотографии рассыпались по полу бепорядочным маджонгом, и на каждой из них улыбался, смеялся, жил Костян, а на самом деле его не было, не было уже, лежит он на холодном столе, укрытый белой простыней, на большом пальце ноги – бирка с номером, чтобы труп не перепутали, вокруг распахнутых карих с зеленью глаз – мелкие стеклышки от разбитых очечков, каким был его последний момент, когда в темном техэтаже ему силком вкалывали ударную дозу героина, держали вдвоем, втроем, а один бил по лицу и набирал шприц, было ли ему страшно, было ли потом больно, понял ли, или словил кайф, умер по дороге в рай, успел ли попрощаться хотя бы мысленно, хоть с кем-то, да и было ли с кем прощаться, что он знал такого, еще вчера Валерке сказал «Не задерживайся, братан, завтра в дорогу», потрепал по вихрам, а Валерка голову отдернул – не маленький уже, здоровый мужик, Костян засмеялся, пошел в противоположную сторону – в магазин за сигаретами, успел ли купить, какая была его последняя мысль, что он видел перед смертью, так широко распахнув глаза, может быть, незачатых своих детей, которые могли его спасти, если бы уже появились на свет?…

– …Валерка! Валерка! – кричала Лена, упав перед ним на колени, отрывая от белого до синевы лица ладони, тряся за плечи, а он не слышал, смотрел перед собой словно в пустоту, и не плакал, не плакал, просто смотрел и руки у него были холодные, а отросшая за ночь темная редкая щетина казалась нарисованной неумелым гримером на иссиня-бледном лице…

Лена плакала вместо него, прижав его руки – на кончиках тонких пальцев мозоли от гитарных струн – к своим щекам и все пыталась растормошить…

Потом были какие-то люди, много людей, Костяновы однокурсники, подавленные и молчаливые, какие-то деловитые мужики, Костина девушка Марина, яркая, как жар-птица, даже в траурном наряде, рыдала на кухне и курила, курила, а Лена ее утешала. Все несли деньги, отдавали их Лене, и та складывала купюры в кухонный шкаф, и все выражали соболезнования, а Лена никого не пускала в зал, где Валерка, так и не выйдя из своего странного оцепенения, провалился в тяжелый сон.

…Помятый, взлохмаченный, он вышел из комнаты, когда народ почти рассосался, оставшиеся с ним здоровались, тискали его ладонь, лезли сочувственно обниматься, а он все так и смотрел мимо реальности. Сел на табуретку, когда Лена его туда усадила, выкурил сигарету, когда она сунула ее, тлеющую, ему в руки, выпил кофе, который она поставила перед ним. Он даже отвечал на какие-то вопросы, но взгляд его был обращен в никуда. Потом, в какой-то момент он словно очнулся, увидел Лену:

– Ленка, Леночка, глаза зеленые… Дочка же у тебя. С кем осталась?..

– С мужем дочка, и с бабушкой, я все объяснила, не переживай, мои поняли, я с тобой буду.

Он, наверное, услышал, улыбнулся. Как-то странно улыбнулся, пугающе, так, словно

– его тут не было –

только улыбка висела в воздухе, бескровная, искаженная горькими складками у губ, улыбка.

Под утро Лена уснула. Проснулась от осторожного прикосновения, мгновенно, пружиной подскочила.

– Лен, я за Костей поехал, – бесцветно сказал ей Валерка. Помолчал, – Тебе тяжело будет и неприятно. Наверное. Ты очень много для меня сделала. Иди домой, Лен, чужой мертвец – это уже чересчур…

– Дурак, – отрезала Лена, обрадовавшись, что он осмысленно заговорил, – я тебя подожду. Или с тобой поеду, хочешь?

– Хочу, – ответил он без интонаций. – Спасибо. Но не надо.

…Вернулся спустя несколько часов в компании троих парней, затащил в зал гроб с Костяном.

Приехали Костины родители. Высокий и худой дядя Сева, высокая и худая тетя Ирина. Лена поила их, уставших с дороги, чаем и валерьянкой. Дядя Сева старался через силу поддержать с Леной светскую беседу, пока та не сказала:

– Прекратите. Разве я не понимаю, как вам сейчас тяжело…

Опять набежали какие-то люди. Лена кому-то дала деньги – те, из кухонного шкафа, которых вчера набралась большая пачка, – и огромный список продуктов для поминок.

Потом готовила, готовила, готовила, помощники все сменялись, только Маринка молча, не поднимая глаз, никуда не уходила, выполняла все Ленкины распоряжения.

На ночь Лена ушла все-таки домой, теперь Валерку было на кого оставить.

На кладбище она не поехала, накрывала стол, бегала по соседям, занимая на день недостающие табуретки, рюмки, ложки. Вспоминала приметы: нельзя вилки на столе, соль нельзя, вино тоже…

Когда с кладбища вернулся народ, Ленка вновь увидела у Валерки застывшее маской лицо. Затащила его на кухню, уговаривала:

– Ну поплачь, мальчик, поплачь, пожалуйста, легче же станет, поплачь…

А он истуканом смотрел в пустоту.

К ночи квартира опустела, под столом с остатками закуски перекатывались пустые бутылки из-под водки. Костины родители – дядя Сева поддерживал под локоть уставшую плакать жену – уехали в аэропорт. Кто-то помог убрать со стола, Лена и Маринка мыли теперь посуду. Валерка механически убирал мусор, расставлял вдоль стен табуреты, собирал стол.

Маринка была изрядно пьяна.

Лена поняла это, когда они закурили, собравшись на кухне, и Маринка, отекшая лицом от слез, вдруг сказала потухшим голосом:

– Я ведь на прошлой неделе аборт от него сделала. Он не знал, что я залетела….

И тут Ленка увидела, как глаза у Валерки побелели, так, словно это компьютерный спецэффект в фильме ужасов. И он, с этими безумными белыми глазами, очень-очень тихо, очень-очень спокойно переспросил у Маринки:

– Что ты сделала?

– Аборт, – ответила она, глядя в темень окна.

И Лене стало страшно.

– Убью!!! – рычал Валерка, а Ленка с трудом удерживала его, не подпуская к Маринке. Та же, дурочка, нет чтобы ноги в руки и наутек, отпрыгнула к раковине и оттуда вопила:

– Валерка, дурак, успокойся! Да что я сделала такого? Подумаешь, аборт! Уймись, псих!

– Беги, дура! – крикнула Ленка в отчаяньи, – правда убьет же! Крышу сорвало у него! Валерка, успокойся, Валерка, тебе показалось, пошутила она!

Пропустила момент, когда он нож схватил. Маринка завизжала так, что задрожали стекла.

И Ленка с размаху – откуда силы взялись – дала ему оплеуху.

Он обозлился еще сильнее, отшвырнул ее – Лена больно ударилась локтем о холодильник, кинулся к Маринке, занося нож для удара.

Ударил ее ножом.

Почти.

Ленка успела пнуть табуретку так, что та упала ему под ноги, он споткнулся в замахе, Маринка с реакцией, которой позавидовали бы мастера боевых искусств, отклонилась от ножа на какой-то десяток сантиметров. Тот просвистел у ее лица и воткнулся в деревянную панель. Лезвие сломалось.

В наступившей вдруг тишине Валерка уперся лбом в стену рядом с торчащим лезвием без рукояти и зарыдал.

Маринка, злая и напуганная, ушла, не прощаясь. Покрутив напоследок пальцем у виска:

– Тебе с ним одной не страшно?

Лена пожала плечами.

Она вернулась на кухню, обняла Валерку и, вместо утешающих слов принялась петь колыбельную, ту, незатейливую, которую веками на Руси матери поют малым детям.

Успокоился и Валерка. Умылся, стыдясь своих слез. Лена налила водки в два стопарика, достала закуску. Выпили, не чокаясь.

– Зачем, Валерка? Что на тебя нашло?

– Лена! Леночка, глаза зеленые… Ты же сама говорила, помнишь: любовь, это когда обнимаешь человека и знаешь: я хочу от него ребенка. Маринка не сказала ему, что залетела. Аборт сделала. Не хотела ребенка. Выходит, не любила. Выходит, ему даже попрощаться не с кем было… Если бы сказала – жив был бы.

– Я понимаю… Но с ножом-то, Валерка, с ножом зачем?

– Ведь дети, Лена, это спасение… Только Костяну теперь неважно…

Допив бутылку, опьянев, целовались, как сумасшедшие, доказывая друг другу, что они-то еще живы.

…Пока Валерка не сказал вдруг:

– Не надо. – И в ответ на ее удивленный взгляд спросил – зачем?

Наверное, она поняла его. Ушла к любящему мужу, которому родила ребенка…

Несколько горячечных поцелуев в полумраке ночи. А больше и не было у них ничего.

А наутро ему позвонили. Интеллигентно до тошноты поинтересовались, когда он собирается ехать в Нерюнгри, попутно намекнув, что сроки идут, и если он откажется, ситуация станет неприятной. Для него – в первую очередь. Валерка ухмыльнулся в ответ на это: ну взрослые ж люди, в самом деле, а все как маленькие, пугают терновым кустом…

Но в стоп пошел. Перспектива оставаться в опустевшей квартире наедине со своими мыслями и бесконечными перебираниями четок памяти напугала его намного сильнее, чем обещание «неприятных ситуаций»…

…В Нерюнгри Серега сварганил из травы «молочко», все пытался уговорить Валерку попробовать. В итоге каждый пил свое. Валерка нажрался паленой водки и в обратный путь двинул со страшным похмельем…

Видать, «кто-то хитрый и большой» сжалился над ним, и Валерка доехал до Якутска уложившись в сутки…

В столице республики, «скинув» груз и получив деньги, Валерка вдруг с тоской понял, как ему не хочется идти домой. Где-то на Туймааде он увидел кучку молодняка. Патлатые, с гитарой, в драных джинсах, они скидывались на портвейн. Валерка никого из них не знал. Но молча подошел, сунул в общую кучу сотню. Никто не поинтересовался, кто он такой и откуда взялся. Поприветствовали, как старого знакомого. Закупили портвейна и отправились в ИТФ.

Во дворах, чуть в сторону от проспекта Ленина, гнилым зубом торчали развалины бывшего инженерно-технического факультета. Было этим каменным лабиринтам лет сто. Первый этаж с начисто прогнившими полами давно превратился в свалку невнятного барахла. На второй этаж вела лестница, по которой идти вдвоем никто не рисковал.

Там, на втором этаже с выбитыми арочными окнами, с дырами в полу, с кирпичными стенами под обшарпанной штукатуркой, в одной из бывших аудиторий стояло несколько скамеек из подручных же материалов, лежал лист железа под костер, а в углу – несметное количество пустых бутылок, стройными шеренгами напоминавших вышколенных солдат.

Пили интеллигентно, с тостами, передавая по кругу откупоренные бутылки. Щеголяли умными словечками вроде «рекурсия», «оксюморон», «сколлапсировать», пересыпая их где сленгом, где матами. Матом тут могли обсуждать подсознательный символизм в творчестве Ремарка.

Один из собутыльников, несмотря на относительно юный возраст, бородатый, как черт, с колтуном длинных светлых волос, с яркими синими глазами, зверьками выглядывающими из зарослей кудрей, овладел гитарой. Овладел насильно: под его неуклюжими пальцами инструмент выл дурным голосом в тон с «музыкантом», который умудрился переврать гимн русских панков, жемчужину творчества Егора Летова с простейшим боем и на четырех аккордах.

Валерка в конце концов не выдержал, отобрал инструмент, давно забывший о настройке. Подтянул струны. Слабал «Все идет по плану», потом что-то из «Чижа», потом до одури играл «КиШ», который с него требовали дружным ором.

Бородатый в конце концов протянул руку, отвесил Валерке крепкое рукопожатие и представился:

– Зелочерин. Простая русская фамилия.

– Бриг. Фамилия сложная и не факт, что русская, – ответил Валерка в тон. Зелочерин переспросил, обрадовался, захохотал в восторге:

– Серьезно? Да быть не может! Абааалдеть! Не, правда что ли? Фамилия, не шутишь? Бывает же! Откуда?

– Думаю, без евреев не обошлось, – пожал плечами Валерка. Зелочерин долго все покачивал кудлатой головой и каждому вновь прибывшему говорил:

– Знакомься: Бриг. Что за человек, не знаю, но на гитаре играет невъе… оху… Великолепно!

На Костяновы девять дней пришло намного меньше народу, чем на похороны. Валерке уже казалось, что похороны были давным-давно, в какой-то другой жизни. А еще казалось, что Костян отлучился куда-то ненадолго, бросив незаконченную программу на слипнутом компе и папку с дипломной, исчерканной преподом.

Взгляд цеплялся за обломок ножевого лезвия, торчавший в кухне из стенной панели.

Маринка не пришла.

Пришла Лена, напекла блинов.

Костины однокурсники пили водку, закусывали блинами и от воспоминаний о Костяне плавно переходили к предстоящей защите.

Им по сути было все равно – спустя каких-то пару месяцев Костян исчезнет у них из памяти, напоминая о себе лишь в редкие моменты просмотра студенческих фотографий…

Тишина пустой квартиры была невыносима. «Луна появилась и лезет настырно все выше и выше… Сейчас вот возьму и завою с тоски! Никто не услышит…»

…Дома появлялся примерно раз в несколько дней – помыться-постираться-отоспаться. Вскоре джинсы треснули на правом колене. Валерка пожал плечами и натянул их – рваные.

Вихры, забывшие о парикмахерской, пустились в рост.

На какой-то пьянке Валерка проколол левое ухо, вставив туда небольшое серебряное колечко, подаренное тут же девчонкой с дурацкой кликухой Луч.

Удивительно, как в пьяном угаре, между ревом множества глоток под гитару, между мимолетными ночами с какими-то девчонками, между похмельными утрами в чужих квартирах, когда открываешь глаза и не знаешь, где ты находишься, а выходя из подъезда двигаешься на шум машин, не понимая, какой это район города; между периодическими проверками документов и стычками с гопотой и скинхедами, – как и когда между всем этим он умудрился забрать из школы документы, сдать их в училище, а вслед за ними сдать и экзамены?

Убегал от тишины в пустой квартире. Страшнее этого он не знал ничего.

«…Дома и дороги, столбы, километры, пустые карманы, хорошие люди меня сберегут от дождя и от ветра и с осенью меня разведут и рассудят…»

В стоп ходил исправно, следуя кем-то установленному графику. Без дороги он не мог – начиналась ломка, как от отсутствия дозы.

Опомнился, когда, возвращаясь из хичхая, разглядел позолоту листьев в березняке. Вспомнил, что поступил куда-то учиться. Подумал, что за пролетевшие три месяца он не помнит внятно практически ничего. Поймал себя на физическом желании накатить пива. Скинул груз, получил по заведенному алгоритму деньги, зарулил в канцелярский магазин и набрал там тетрадок с ручками. Пива покупать не стал. На ИТФ не пошел. Впервые за все лето провел ночь дома.

…Валерка издалека услышал гул голосов и моторов. Дорога тут делала по своему обыкновению прихотливый крюк, пытаясь пробраться между скалою слева и болотом справа.

За поворотом в ряд стояли несколько фур. Валерка обогнул их – у каждой кабина легкомысленно нараспашку, водителя нет – и увидел: скала в очередной раз изрыгнула дозу камней, перекрыв трассу. Такое здесь изредка случалось.

Водители разбирали завал – невысокий, примерно по пояс Валерке, он не скрывал такую же картину с другой стороны.

Валерка мог перебраться через него и двинуть дальше, но тогда чесать придется неизвестно сколько. Ведь пока завал не разберут, не будет ни одной попутной машины. А здесь, в запале совместного дела, которое, как известно, объединяет, запросто можно договориться с кем-нибудь, чтоб подкинул.

Работа шла весело: с прибаутками, в темпе, с социалистическим соревнованием при подсчете выброшенных с дороги камней, с периодически звучащим зычным голосом «прораба»:

– Перррвая группа – перекур!

Работали организованно, с каждой стороны разбившись на две группы: пока одна работает – вторая отдыхает. Камней становилось все меньше, водители уже почти радовались завалу, как возможности размять затекшее за долгую дорогу тело.

Досаждала только вездесущая мошкара-камикадзе, так и норовившая залезть в нос, рот или глаз.

Когда дорога почти расчистилась, Валерку окликнул коренастый мужичок с хитрыми азиатскими глазами:

– Боотур, куда путь держишь?

– Вообще-то в Нерюнгри, – ответил Валерка.

– Не, до Нерюнгри не могу. До Большого Нимныра могу! Поедешь?

– Поеду, – обрадовался Валерка.

– Девки в озере купались, ничего там не нашли, полчаса поудивлялись, на занятия пошли! – распевал дядька Семен самозабвенно. Он собирал частушки, знал их невероятное количество и был рад прихвастнуть знанием. Начал, как водится, с личных отношений. – Говорила бабка деду: Я в Америку поеду! Эх ты, горе мореход, денег нет, на пароход! Шел я лесом, не сто пел, воробей на лоб мне сел. Я не смог его поймали-то пришлось песню допевать. Мимо тещиного дома я без шуток не хочу: то ей Пушкина подсуну, то ей Блока подложу…

К тому моменту, как добрались до Большого Нимныра. – а это заняло почти четыре часа. – Валерка мог думать и говорить только хореем, четко соблюдая композиционный строй и рифмический рисунок этих вершин народного творчества.