Текст книги "Дорога, которой нет"

– Валерка явился, лето началось! – прогудел он прокуренным басом.

– Как жизнь, Дядьмиш? – откликнулся Валерка.

– Да ничо жизнь, ничо. Дедом стал вот. Внуку месяц!

Выслушав долгие рассуждения – мамины у малыша глаза или папины, Валерка отправился к дальнобойщикам. Их уже было трое: за это время на баржу загрузилась еще одна фура.

Бурно, с матерками, плевками и размахиванием руками, обсуждался вчерашний футбольный матч – играли Голландия с Испанией. Испанцы все пытались взять нахрапом, но никак не могли просечь логику, стратегию и тактику противников. Валерка исход игры знал заранее, хоть деньги ставь – Голландия имела все шансы на победу, но матч он все-таки смотрел процесса ради. Футбол – игра темпераментов. Экспрессивных испанцев выводили из равновесия малоподвижные лица голландцев. Кто знает, чего ждать от людей, которые играют в футбол, не матерясь? А стоит испанцам занервничать – они пропускают гол. Пропустив же первый гол, начинают паниковать и злиться, играют на эмоциях. А это далеко не лучший помощник в любых вопросах…

Валерка разговор поддержал. Поспорил, посоглашался, повосхищался особо удачным финтом голландского голкипера. Обсудил с мужиками стратегию игры. Наконец, дальнобойщики поинтересовались, куда он едет. Валерка выдал им свою обычную побасенку.

Оказалось, что один из водителей едет в Нижний Бестях – в обратную сторону от пункта назначения Валерки. Зато другой гнал машину до Улуу. Не Бог весть, как далеко, всего-то двести пятьдесят километров, но когда перед тобой трасса почти в тысячу километров – хватаешься за любую передвижку.

Почти сразу вслед за этим подошли еще две фуры, один автобус и один уазик. Паром, приняв их на борт, неповоротливо отчалил.

Как обычно, народ вывалил из душных кабин и построился вдоль бортов, наблюдать за срезами островов, размытых в половодье, с торчащими наружу корнями деревьев. С одного берега реки другой казался размытой голубоватой полоской.

Валерке эти красоты были уже неинтересны.

А когда-то, когда он в первый раз пошел с братом на трассу, огромная река казалась ему живой границей между двумя мирами. Словно за ней, на другом берегу – совсем иная жизнь.

А оказалось – та же самая. Так же плачут от неразделенной любви девчонки. Так же пьют мужики. Так же бегают дети. «Там такое же синее небо… И такая же сложная жизнь…»

Валерка не помнил свою первую любовь. Да и была ли она – первая? Если любовь поддается этой нелепой нумерации, значит это уже и не совсем любовь. А то и совсем не любовь…

Лет до тринадцати Валерка был самым маленьким в классе. Даже на девчонок смотрел, задирая вихрастую голову вверх. Видимо, природа компенсировала это, наделив его дурным характером: упертым, непримиримым, обид не забывающим. Поссориться с ним было легко, а помириться – практически невозможно. Тем не менее, он все время был окружен компанией – а много ли надо, чтобы нравиться людям? У него это получалось само собой – острый на язык, неунывающий, шкодливый, он быстро обрастал приятелями везде, где появлялся…

Дрался, впрочем, часто. Его боялись. Если что-то было не по нему, он сначала спокойно предупреждал: не злите. А потом бил. Остервенело. Не оттащить.

К четырнадцати как-то в одночасье вытянулся, раздался в плечах. Голос сломался, став приятным баритоном. А характер остался все тот же.

– Ну, брат, – сказал как-то Костян, – теперь девок опасно в дом приводить. Уведешь…

Как-то были они с братом в гостях. Леной девушку звали. Голос у нее был ласковый, солнечный, улыбчивый, как у царевны Забавы из старого советского мультика про Летучий корабль. «Маленький домик, русская печка, пол деревянный, лавка и свечка, котик мурлыка, муж работящий – вооот оно, счастье… нет его слаще».

И глаза зеленые. И волосы – до попы яблочком. Красивая.

Но неважно это было. Костяна девушка была. К тому же – взрослая, студентка-первокурсница. Что ей пацан четырнадцатилетний?

Чаю попили, кино какое-то посмотрели и ушли.

А потом, дня три спустя, среди ночи – звонок. Валерка дома один был – у Костяна своих дел невпроворот – гитару мучал. Подлый флажолет все никак не давался ему.

И вдруг – Валерка даже подскочил от неожиданности – телефонный звонок. Чертыхнувшись, снял трубку. А там что-то непонятное: грохот, маты, хрипы… И сквозь все это Ленкин голос:

– Котя! Помоги! Кооо…

И гудки. Валерка уронил трубку, метнулся к двери. Прямо в тапочках. В домашней старенькой рубахе нараспашку. Спасибо, что в штанах…

Бежал по ночному городу – благо недалеко, всего-то три двора да дорогу пересечь – оскальзываясь в извечной осенней якутской грязи, а в голове газетными клоками на ветру метались обрывки мыслей: Ленка, Леночка, глаза зеленые, держись, девочка, я сейчас, я уже близко, все хорошо, черт, ну что за сволочи посмели, убью же, убью, убью…

Уже на лестнице к двери подъезда его догнала простая догадка: с чего он взял, что Ленка из дома звонила?

Не дал себе задуматься, некогда, разберемся, рванул на себя тяжелую, на толстой пружине дверь подъезда и с облегчением понял: угадал. Из дома.

На весь подъезд невнятным эхом маты. И – пронзительный, словно ножевой удар, Ленкин вопль:

– Руки, сука, убери!!!!

Валерка рванул наверх, перескакивая через ступеньки, диким зверем взлетел на четвертый этаж, ярко, до детали, как на фотоснимке, увидел Ленкину дверь с выломанным косяком и в ней – мужскую широкую спину. Тут же, не глядя, подхватил с пола валявшуюся пивную бутылку и огрел ею квадратный затылок. Перескочил через рухнувшего мужика, в прихожей увидел еще одного, присевшего на край трюмо, крепко схватил его за стриженный под машинку череп и приложил об острое колено, пока тот не успел среагировать.

Покалеченный телефонный аппарат, свернутая набекрень вешалка, разбитый флакон духов, грязные следы ботинок на линолеуме.

Разбитое стекло на двери, ведущей в единственную комнату. Заломившая ножки табуретка, отшвырнутая в угол. Рассыпанная косметичка.

Мужская рука, накрутившая в кулак длинные Ленкины волосы.

Нож.

Валерка на уровне первобытных инстинктов, без участия мозга, с размаху грохнул бутылкой, все еще зажатой в руке, об стену. Стекло мелкими брызгами осыпалось на пол. В руке осталось горлышко, ощетинившееся неровными клыками.

Ленкин обидчик на шум обернулся. Похоть оползла с его лица, когда он увидел Валерку, сменившись удивлением.

– Это что за … детсад? – вымолвил он, выпуская из кулака Ленкины волосы. Все ее лицо было в крови, в крови и пухлые полудетские руки, которыми она пыталась запахнуть обрывки цветастого халатика.

Дальше Валерка не помнил ничего, кроме ухватившей за глотку глухой злобы.

…Откуда-то появилась милиция. Много позже до Валерки дошло, что ее вызвали, видимо, соседи, разбуженные шумом и побоявшиеся вмешаться.

Их, сцепившихся мертвой хваткой, растащили кое-как. Отвесили каждому по паре зуботычин, нацепили наручники. Зверски болела левая рука. С нее тонким ручейком сбегала кровь. Рана была насквозь – видать, Валерка подставил руку под удар ножом. Рукав быстро пропитался кровью и теперь казался липким и тяжелым. В правой руке Валерка так и сжимал горлышко бутылки, зубья которого тоже были в крови.

Ленка сквозь слезы пыталась что-то втолковать людям в форме, хватала за рукав какого-то сержанта, попыталась содрать с Валерки наручники…

Теперь, когда горячность, туманившая мозг, прошла, Валерка видел, что не совсем и мужики это, просто взрослые парни, каждому – едва ли двадцать. К тому же изрядно поддавшие – от них распространялось кисловатое этиловое амбре. С удовлетворением Валерка подумал, что сумел-таки изрядно их отделать, пользуясь эффектом неожиданности.

В отделении их развели по разным кабинетам. Уставший мент с почечными мешками под глазами глянул на Валерку, налил себе кофе, сделал потише звук телевизора и устало сказал:

– Еще не бреешься, а все туда же. Пиши с повинной, что ли…

Валерка не отреагировал. Ему было интересно, не зацепил ли нож сухожилия, – а то ведь прощай, гитара – но как это выяснить, он не знал. Тупо назвался, когда почечный стал заполнять бумаги. Не удивился, когда узнал, что недавние враги сказали: он с ними – в этом была закономерная подлая месть.

– За попытку группового ты, пацан, точно на малолетку загремишь, – сообщил почечный. – Плюс вооруженное нападение… Попытка причинения тяжкого… Ну и взлом квартиры. Пиши с повинной, срок скостят.

Валерка упрямо мотнул головой. И тогда почечный, не торопясь, врезал ему по лицу. Валерка затылком впечатался в стену и почувствовал, как от удара хрустнули в носу хрящи. В глазах потемнело. По губам потек ручеек крови.

– Пиши, – сказал почечный.

Ленка, Ленка, зеленые глаза…

– Как вы меня достали, – устало вздохнул почечный, – ну чего вам дома не сидится? Чего на подвиги тянет? А мне потом дело заводи, телевизор посмотреть не дают… Пиши с повинной, сказал – и тебе проще и мне премия.

И ударил Валерку еще раз. Тот успел вскинуть скованные руки, прикрывая лицо. Удар пришелся по взорвавшейся болью левой.

– Сука, – грустно сказал почечный.

И тут его позвали. Почечный вышел в коридор, оставив дверь кабинета неплотно закрытой.

Вернулся, достал из ящика стола ключ, отомкнул на Валерке наручники.

– Заступничек, значит? – хмыкнул он, – иди терпиле в ножки кланяйся, что пожалела по малолетству и заяву на тебя катать не стала.

Валерка встал со скамьи и почувствовал, как под ногами шатнулся пол.

Ленка ждала его на КПП. Она успела умыться, и было видно, что у нее разбиты губы. Взлохмаченная, с отекшим от слез лицом, в своем разодранном халатике, поверх которого она не догадалась накинуть что-то еще, при виде его, она встала, вскинула руки ему навстречу и так и стояла, пока он не подошел. Обняла, легонько, пальцами дотронулась до его разбитого лица и, зарыдав, уткнулась в грудь.

Поехали к Валерке с Костяном – там были деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Костян, видимо, дома так и не появлялся. Валерка достал Ленке свою чистую рубаху, отправил ее в душ, накатил сто грамм водки и, пока Ленка не видит, сам себе, через взрыв боли, вправил двумя карандашами сломанный нос.

Ленка дорогой успела ему рассказать: один из напавших, который с ножом – Егор, сосед с пятого этажа. Он давно уже к ней цеплялся. Она его отшивала, конечно. А тут видимо, напились, их переклинило, и они выломали ей двери. Она едва номер набрала…Валерка успел очень вовремя.

Левая рука вроде функционировала, да и кровь наконец-то начала запекаться. Рукав рубахи окостенел в кровавой корке, начал присыхать к ране. Валерка отодрал ткань рукава, засыпал рану стрептоцидом, туго забинтовал.

На запястьях – ссадины от наручников. Оба глаза заплыли густым фиолетовым цветом. Нос распухший. Несчетное количество синяков. «Василий Теркин вернулся с фронта», – усмехнулся Валерка. Переживать он не стал: встали более насущные проблемы, чем сокрушение о синяках под глазами.

Валерка переоделся, выгреб из своей заначки деньги, дождался из душа Ленку. Велел ей не реветь, никого не бояться, есть и пить все, что найдет в холодильнике и вообще быть как дома. А сам отправился в ее квартиру с выбитой дверью – еще не хватало обнаружить потом факт мародерства.

Дорогой его штормило: в голове гудело, перед глазами все плыло, земля норовила уйти из-под ног, к горлу подкатывала тошнота, а мысли путались. Видимо, зря он водки накатил…

У Ленки он поставил чайник, включил телевизор, побродил по разоренной квартире. Собрал стекла, вернул на место вешалку, выбросил на балкон искалеченную табуретку. Выпил крепкого чаю, разболтав в нем две ложки сахара. Не помогло – тошнота не отпускала. Завесил вход покрывалом с кровати и улегся спать, положив рядом нож – на всякий случай…

Утром легче не стало. Плющило немилосердно, но он попытался разобраться в телефоне. Ковырялся в цветных проводках полчаса, потом телефон едва слышно подал признаки жизни. Валерка позвонил в справочную, выяснил, где делают двери. Позвонил и в мастерскую. Выяснил стоимость – наличности из заначки хватало с лихвой. Заказал – со стандартной рамой, железную, чтобы уж наверняка. Сказали – в течении суток установят…

Потом его опять сморил тяжелый сон.

– Охренеть! – сказал Костян. Валерка услышал это во сне, с трудом разлепил заплывшие веки. Костян стоял над ним и разглядывал пейзаж на его физиономии. Увидел, что Валерка проснулся, взял его за подбородок, заставил повернуться к окну.

– Нос вправил? – Валерка кивнул. Движение отдалось тяжелой болью в затылке.

– Хватило мозгов, – бросил Костян. – Придурок. Детский сад – джинсы на подтяжках…

Лена сидела поодаль, смотрела на Валерку, как на Илью Муромца, разогнавшего в одиночестве орду татар.

Валерка промолчал. Лег обратно. Ему было больно смотреть на свет. Костян, похоже, удивился, что Валерка на ругань не реагирует.

– Сотрясение мозга – констатировал врач, – Точнее могу сказать только после рентгена. Поехали?

Валерка представил себе тряску на колдобинах в неуютной «скорой», длинные больничные коридоры, мента, который всегда в таких случаях пытается выяснить обстоятельства произошедшего… Написал отказ. Дня три влежку лежал, не в силах лишний раз подняться. Голова была словно ватой набита, смысл происходящего доходил с трудом.

А когда оклемался, Костян, без сострадания глядя на расцвеченную сине-зелеными полутонами физиономию Валерки, высказался:

– Одно слово – придурок. Геройствовать захотелось… Мы с тобой наркоту возим! Нам с тобой светиться нельзя нигде и никак! Нам даже дорогу только на зеленый свет переходить! А ты в драку ввязываешься, в ментуру попадаешь, едва по статье не идешь… Отпечатки пальцев, опять же… Ну как есть придурок…

– Костян! А ты, наверное, телефон отключил бы. – равнодушно ответил Валерка. Выпады Костяна его не обидели. – И спать бы лег спокойно, да, Костян?

Костян посмотрел на него в упор, поинтересовался, блеснув своими очочками:

– Тебе, наверное, мало вломили. Тебе, наверное, не сотрясение мозга хочется, а трепанацию черепа.

– Костян, а Костян! – протянул Валерка на это, – ты мне брат. Но не зли меня, Костян. Я в гневе неприятен…

Больше они к этой теме не возвращались.

Что там у Костяна с Леной вышло – Валерка не в курсе был. Только вскоре вместо Лены брательник стал названивать какой-то Инне, потом Ксюше…

Лена тоже не рассказывала. Валерка порой забегал к ней – просто так, узнать, как жизнь. В кино разок сходили. А больше и не было ничего.

Только Лена однажды сказала:

– Валерик, ты же маленький еще. Совсем мальчишка. Думаешь, это любовь. А на самом деле любовь – когда обнимаешь человека и знаешь: я хочу от него ребенка…

Вскоре Лена вышла замуж. И родила ребенка. Порой Валерка сталкивался с ней на улицах города, здоровался и думал: она выглядит так, словно в браке счастлива…

… – Давай на Булус заедем? – спросил водила, когда они выруливали с причалившего парома на берег.

– Давай заедем, – согласился Валерка. Булуус, чудо природы, стоил потери времени.

Пятнадцать минут вдоль алааса, еще пяток – мимо густого сосняка, миновали будочку смотрителя и выехали на берег Булууса.

В обрамлении стоящих частоколом зубочисток сосен, посреди заросшего темно-зеленой травой луга, в углублении лежала ровная, словно очерченная по циркулю окружность ледяного озера. В жару этот лед казался сюрреализмом. Окно в вечную мерзлоту, озеро не оттаивало никогда. С берега в ледяную чашу сбегал небольшой ручеек, прорывая во льду голубую широкую пещеру.

– Хорошо-то как! – жмурясь на лед, сверкающий под солнечными лучами, воскликнул водила. Валерка пригоршней зачерпнул прозрачной воды из ручья, напился, умылся. Вода была чистейшая и казалась святее, чем в церкви…

…За окнами машины замелькали Качикатцы. Исконным названием села было словечко Хачикас, но что оно означает – не знали даже старожилы. Село разбивалось трассой на две части – собственно, Качикатцы и ДСР. Они разительно отличались друг от друга – деревенские домики Качикатц с завалинками, наличниками и палисадничками казались совсем крохотными на фоне благоустроенных двухэтажек ДСРа.

…Неверская трасса тянулась через всю Центральную и Южную Якутию, то взбираясь на сопки, то сбегая с них резвящейся девчонкой. Редкие деревеньки, множество мелеющих после опавшего половодья речушек, густой частокол тайги по обеим сторонам дороги…

– Попылили! – усмехнулся Роман и вдавил в пол педаль газа. Это было самое верное обозначение передвижения на трассе – каждый автомобиль преследовало непроглядное облако пыли. Машины на трассе держали изрядную дистанцию, чтобы не попасть в чужое облако – в нем видимость была нулевая. Самым опасным маневром здесь был обгон: ширины трассы хватало на два автомобиля, и, обгоняя впереди идущего, можно было запросто лоб в лоб столкнуться с встречным.

– Теща задрала! – делился Роман, – все-то ей не так, все попрек горла. Не так встал, не так сел, не то сказал, денег мало принес… И вроде прямо не говорит, ехидина, исподтишка колет. Как мошка – не отмахнешься, мелкая, не страшная, а жалит больно и чешется долго… Зато жена у меня золотая! Умница, красавица, мне девушкой досталась… Ради нее и терплю. Все ж это теща мне такую родила и воспитала… А сколько девок у меня было – не сосчитать! Табуном за мной ходили, за первым парнем на деревне. Я и работящий, и во хмелю крепок, и постоять за себя сумею, и ухаживать мастак. А что за ними ухаживать-то, за бабами? Сбегал до свету за околицу, ромашек и прочего гербария надрал, на окошко сунул – она и довольна. Приобнял, пошептал в ушко чепухи разной – вся твоя. Я девственность знаешь, как потерял? – сделала Романова мысль неожиданный виток, – во прикол! Мне пятнадцать было, я еще девок за титьки только щупать начал. Пришел, значица, как-то раз из лесу – за грибами ходил… А грибы в наших краях, знаешь, какие? Огромные! Шляпки – с тарелку! И ни червячочка! Если собрать успеть, конечно… Так вот, я тогда мешок грибов набрал, насилу допер. Прихожу, глядь – банька топится. Ну, я сдуру да с усталы, бросил мешок в сенцах, да сразу в баньку. Разделся в предбаннике, заруливаю – и вижу: попа! От такая! – Роман бросил руль и очертил изрядные параметры попы широким махом рук, – я аж поперхнулся. А попа розовая с пару-то. Баба, знач, наклонилась, голову моет. Услышала, поди, шаги-то и говорит: «Ты, Зинуль?» А Зина – это мамаша моя. Я молчу, растележился. А она дальше базарит: «Набери ведерко, Зин!» Я ведерко ей набираю, подаю. Она разгибается, на себя это ведерко – хлобысь! А титьки у нее, доложу тебе, размера шестого! Огроменные! Я уставился на них и с места двинуться не могу, а сам кое-как сообразил, что-то ж мамина подруга из Владика приехала, они в школе вместе учились. Накануне ее все ждали… Она меня увидела и как расхохочется! А я красный, как рак, и все на титьки ее пялюсь! «Вот так парень! – говорит. – Ну, чего стоишь? Просто так посмотреть пришел, что ли?» И завалила меня тут же, на лавку… Мамаше потом ни я, ни она ничего не рассказали. – Роман захохотал, сверкая золотым зубом.

…Валерке тем ноябрем стукнуло четырнадцать. Ставший на голову выше самой высокой одноклассницы, спортивный, жилистый, самостоятельный, он как-то вдруг стал получать уйму записочек, надушенных сладкими духами и полных приторными признаниями в любви до гроба. Хмыкал невнятно в ответ и, скомкав, совал их в карманы, чтобы забыть напрочь, а потом, проверяя карманы перед стиркой, удивляться неизвестно откуда взявшемуся хламью.

На пару-тройку свиданий он все-таки сходил. Беленькая Олечка все ему поддакивала, глядела восхищенными глазищами, хватала за руку теплыми мягкими ладошками. А потом заявила:

– Валерочка, ты такой замечательный! Лучше, чем Ди Каприо!

Темноокая Катюха с густой челочкой над бровями ни на секунду не замолкала. Полтора часа она рассказывала ему, какая она скромная…

Смуглая, похожая на индианку Саргы, усевшись за столик в кафе, сначала до изнеможения подсчитывала калории, потом сделала заказ, а потом долго возмущалась тем, что на пирожном цвет крема розовый, а не белый, как на картинке в меню…

Дуры.

Нравилась ему Инга. Строгая, в очках, с угловатыми плечами, постоянно читающая на уроках книжки под партой. Тоненькая трогательная шейка в широкой горловине свитера, неизменный «хвост» на затылке…

– Инга, – однажды после уроков, под ревнивыми взглядами одноклассниц, сказал он ей, – давай я тебя домой провожу?

Инга сняла очки, пристально взглянула на него беззащитными ненакрашенными глазищами и строго спросила:

– С какой целью?

– С самой благородной, уверяю тебя, – ответил он и забрал у нее сумку с учебниками.

С нею оказалось интересно. Без жеманства и кокетства она выдавала безапелляционные суждения, думала вслух, спорила с ним о прочитанных книгах и просмотренных фильмах.

Он тогда проводил ее до подъезда, и она попросила подождать. Скрылась за тяжелой дверью, спустя минут пять вылетела оттуда, как пробка, держась за поводок мощногрудого стаффтерьера.

– Ильмар, стой! – крикнула она тоненько, и Ильмар резко остановился, вывалив розовый язык. Валерка без боязни, опустившись на колени в снег, потрепал по холке смешную непропорциональную псину, способную задавить медведя. Они допоздна болтались в тот день по улицам, чему-то смеялись, трескали на морозе мороженое, кидались снежками.

… Всякий раз перед поцелуем она снимала и аккуратно складывала свои очки, оставляя глаза беззащитными.

Это ей он написал свою первую песню о шахматной королеве, все королевство которой – шестьдесят четыре черно-белых клетки. «…А ну его к черту, мое королевство! – воскликнула та и сбежала с доски».

Они «съехались» за одну парту под фырканье одноклассниц и одобрительные смешки одноклассников. Ни ее, ни его это не задело.

… Они встречались довольно долго, почти половину учебного года. Ему с ней было хорошо, интересно и просто. Наверное, ей с ним тоже.

Инга сама все испортила. Они гуляли по улицам, оккупированным предвесенним туманом, и он ей рассказывал о мысленных экспериментах физика Шредингера, который неизвестно какую траву курил, как ни с того ни с сего она заявила:

– Лерик, считаю нужным тебя предупредить, что с девственностью расставаться я не готова.

Он удивился, сбитый с толку таким финтом ингиных ассоциаций со Шредингером, и ответил:

– Инга, я с тобой не для этого. С кем перепихнуться, Инга, я всегда найду без проблем…

Инга остановилась, сняла внезапно затянувшиеся инеем очки, в упор взглянула на него беззащитными зелеными глазами с накипающими в них слезами.

– Иди ты к черту, Бриг! – выкрикнула она, развернулась и побежала…

Дуры бабы. Что он такого сказал? Костян, к которому Валерка пошел за разгадкой, долго и непотребно ржал, растеряв интеллигентность.

– Ну даешь, брательник! – всхлипывал он между приступами хохота, – ну отжег!

Валерка дождался, пока он отсмеется.

Нехорошо вышло. Валерка пытался потом с Ингой помириться, но без толку. Она смотрела на него, как на пустое место. Переехала за другую парту. А ведь в самом деле, ну если он очевидный факт озвучил, чего обижаться?…

…В декабре, на дне рождения Костяна собралась большая туса: множество умничающих дядек и кокетничающих теток, костяновых однокурсников. Двадцатидвухлетние тетки сначала с Валеркой сюсюкали, как с маленьким. А напившись, вдруг начали на него вешаться, звать танцевать, томно тянуть «Налей мне шампанского, поухаживай за дамой». Одна вешалась больше других. У нее было много рта, влажного, блестящего белыми зубами, и грудь третьего размера. Она висела в танце на нем, нашептывая:

– Какой ты сильный! Какие у тебя плечи!..

И все теснее прижималась животом.

Он и сам тогда изрядно поддал, поэтому, каким образом они оказались в его комнате, совершенно упустил.

– У тебя и девочки еще не было, наверное, – горячим шепотом в ухо. – Ты красивый мальчик, тебя любить будут… Как я сейчас…

Как же ее звали? Кажется, Настя. Или Кристина? В памяти – только этот ее рот и большие груди, светящиеся белизной в тусклом свете уличного фонаря, заглядывающего в окно исподтишка…

Она ушла утром, отличимым от ночи только положением стрелок на часах, напоследок чмокнув Валерку куда-то в подбородок, потрепав по вихрам и обозвав «милым мальчиком». Валерка выполз на кухню покурить в немом обалдении и с таким ощущением в натренированном теле, словно он за ночь разгрузил десятитонный вагон…

…Сколько их потом было на его узком диванчике…

Как прокляла. «Завтра не вспомню»…

Женщины – странные люди. Скажи женщине, что она некрасива – она не обидится, потому что знает, что это не так. Скажи, что она глупа – не обидится, потому что уверена, что это не так. Скажи, что она такая же, как другие – она обидится навек…

Село Улуу отличалось двумя достопримечательностями. Одной была заправочная станция, касса которой находилась в огромном баке из-под бензина, заваленном набок. Умельцы-юмористы прорезали в нем дверь с одной стороны и окошко кассы с другой. Люди, видевшие эту картину впервые, долго не могли прийти в себя – кто от восторга изобретательностью хозяина заправки, кто от смеха, кто от сочувствия операторам, сидевшим летом – словно в пекле, зимой – как в холодильнике.

Второй достопримечательностью была Любаша.

Жизнерадостная и пухлощекая, она могла весело объявить во всеуслышанье:

– Холодильник не фурычит! Винегрет за ночь пропал, а оливье замерзло до льда! Но жаркое, хоть и вчерашнее, вроде ничего!

У нее все так и горело в руках: обугливались котлеты, могла вспыхнуть скатерть, заняться занавеска, затлеть салфетки… И у нее все ломалось. То протекал кран, то искрила розетка, то проводка приказывала долго жить, то барахлил телевизор.

Автостопщиков она страшно любила. Всегда кормила-привечала, а они постоянно ремонтировали ей утварь.

Валера, попрощавшись с Романом, перемахнул через три деревянных ступеньки, отодвинул занавеску, собранную из скрепок и обрезков открыток, вошел в незатейливое кафе.

– Валерка! – обрадовалась ему Любаша – а у меня тут у стола ножка отвалилась…

– Любаш! Даже Баба Яга в сказках сначала накормит, напоит, баньку истопит…

– Напои вас, ага! – захохотала та, – а потом начинаете столы ломать! Едва двоих выгнала ночью! Будешь жаркое? Правда, холодильник кое-как фурычит, а жаркое вчерашнее…

Навалив ему с горкой жаркого, и такую же тарелку салата, отрезав пару изрядных ломтей хлеба и плюхнув все это на стол, Любаша облокотилась на стойку, подперла пухлую щеку кулаком и с умилением вздохнула.

– Вот люблю смотреть, как мужчины едят.

Валерка знал, что в свои тридцать Любаша еще ни разу не была замужем. Фата и белое платье были пределом ее мечтаний. Дальше – до стирки носков и ожидания, когда явится припозднившийся суженный – мысли не шли. Здесь, в Улуу, статистика была классическая: на десять девчонок девять ребят. Да и те либо пьют, либо женаты, либо уехали… На каждого дальнобойщика Любаша смотрела с надеждой. Не забывала обновлять «химку», подкрашиваться, крахмалить передник. Порой и проезжий человек обращал на нее внимание… Но даже после бурной ночи в ЗАГС никто не звал.

Прошлым июнем Валерка припозднился на трассе и в Улуу попал к ночи. Любаша позвала его на постой, и они приговорили бутылку водки. Она плакалась ему, размазывая по щекам некачественную тушь:

– Детку хочу, Валерик. Доооченьку. С косичками. И чтобы папа был у ребенка. Да хоть какой папа, все простить готова.

– Будет, Любаш, все будет, – успокаивал ее Валерка. Что делать с плачущей женщиной, он не знал. Поэтому соглашался. А она все плакала ему в плечо, рубашка уже давно промокла насквозь, а он гладил ее по плечам и рассказывал, какой у нее будет замечательный муж и дочка с косичками. А когда, нарыдавшись, она уснула, Валерка понял, что в гордом одиночестве уложить ее спать не сумеет: просто не хватит ему сил ее перетащить на кровать. Он положил на стол подушку и ласково уложил на эту подушку Любашину голову…

… – Этим столом что, убивали кого-то? – поинтересовался Валерка, глядя на выломанную из рамы ножку охромевшего стола.

– Да вчера приперлися. Ванька и Мичил. Не хотела же пускать, так и знала, что нажрутся и барагозить будут. Уговорили, ироды. Тихо-мирно сидели себе, третью бутылку допивали… и ни с того ни с сего Мичил кааак даст по столу! Стулом… По Ваньке метил, да тот увернулся. А Мичилка-то амбалище здоровенный. Стол своротил… Ножку вот выдернул и давай ею Ваньку охаживать. Насилу ножку отобрала и за порог выставила.

– Они выжили? – поинтересовался Валерка, привычно доставая инструменты из сундука за стойкой.

– Кто?

– Ванька с Мичилом, после того, как ты их за порог выставляла…

– А, чего им будет! Треснула каждого по разу сковородой, подумаешь!

Валерка усилил раму, вставил на место ножку, привернул крепким шурупом. Предъявил Любаше результат работы. Любаша оглядела стол и сказала ни с того ни с сего:

– Был бы старше, Валерка, я б тебя на себе женила. А был бы младше – усыновила б… Остригла и выпорола…

– И тебе пожалуйста, – ответил Валерка, – рад услужить.

Попутную машину ловить не пришлось: едва Валерка вскинул руку, повернувшись лицом к ходу машин, как рядом притормозил пацан на мотоцикле.

– Прыгай, – заулыбался он щербатым ртом, – до верхней Амги довезу.

Новый знакомый самозабвенно матерился, осыпая проклятиями тех безруких гадов, которые это чертово бездорожье называют трассой, и гнал по буеракам с такой скоростью, что щебень пулеметными очередями летел из-под колес.

В Верхней Амге, как назло, Валерка угодил в «глухой час» – кафешка пустовала, на стоянке перед нею были два КАМАЗа, но оба держали путь в Якутск. Ждать у моря погоды Валерка не любил. Покурил на крылечке, включил плейер и пошел по трассе в сторону Томмота, оставляя в пыли следы кроссовок.

В Амге у него знакомых не было, но кафе у моста там работало круглосуточно, можно было и ночь переночевать на лавке у стола, хотя время еще детское, до ночи несколько часов. Раньше в этой кафешке работала Томочка, но по слухам какой-то заезжий случаем иностранец влюбился в красивую сахалярку и забрал ее к себе в Европы. Томочка, помнится, каждого, кто заходил в ее кафе, заставляла клеить на стену купюру с пожеланиями. А потом и заставлять необходимости не стало: густо обклеенная «деревянными» сотнями стена привлекала к себе внимание сразу. Впрочем, среди сотен там мелькали франки, доллары и даже йены…

Костян, помнится, все к Томочке подкатывал с полным отсутствием серьезных намерений. Она это понимала и на ухаживания не велась. А когда узнала, что Костяна не стало, белугой заревела…

Сколько ж Костяну было лет? Валерке – пятнадцатый год. Значит, Костяну двадцать третий. Он Валерке всегда казался мудрым и взрослым. А сейчас думается – совсем пацан был, что он в своей жизни успел увидеть?