Текст книги "Суть вещи"

Она разворачивает простыню, чтобы сложить ее аккуратно, и тут же плотно зажмуривается, затем открывает глаза – и зажмуривается снова, потому что на простыне, прямо посередине – одно за другим, как дорожка следов на снегу, – темнеют подсохшие пятна крови.

Лиза колеблется, прежде чем вглядеться в ткань. Стоит ли позволить ей рассказать свою историю? Сможет ли Лиза выдержать ее? Но любопытство берет верх над страхом, и Лиза решается: она опускается перед простыней на колени, чтобы увидеть все, что та захочет ей показать.

Минуту или две ничего не происходит, но потом пространство привычно плывет перед Лизой, и появляются картинки. На этот раз они не собраны в фильм, это не кино, а скорее нарезка кадров или фоторепортаж, без звука и движения, просто разные планы одного и того же, но, несмотря на физическое отсутствие звука, воображение Лизы дорисовывает сопение, влажные удары, неостановимый, невыносимый, неумолкающий крик мальчишки лет девяти и едва слышные щелчки: это на простыню, барабанно натянутую на массажный стол, откуда-то сверху неумолимо падают тяжелые темные капли.

Лиза хватает простыню, сворачивает ее в плотный рулон, чтобы уместился в рюкзаке. И тут что-то вываливается из-под простыни на пол. Лиза недоверчиво пялится на свежевычищенный ковер.

Она так заботится об этом ковре, отчего бы ему не позаботиться о ней в ответ? Отчего не поглотить эту растянутую по всей длине и надорванную в нескольких местах резиновую ленту, которую она сама – Лиза готова поклясться! – выбросила в мусорное ведро в доме Владимира Сергеевича сто двадцать часов назад?

Лиза уже видела историю, которую хранит в себе эта лента, и ни за что не хочет смотреть ее снова. Глядя мимо рук, уводя от них фокус, она старательно скатывает ленту в плотный рулон – как когда-то скатывала освобожденные из кос капроновые ленточки, чтобы они снова расправились к утру.

Лиза слышит, как открывается лифт на площадке и Никита раз за разом врезается в косяк лифта, пытаясь выкатить Павлика. У нее ровно двадцать восемь секунд, раздумывать некогда. Метнувшись в прихожую, Лиза быстро-быстро запихивает в рюкзак простыню и ленту. Она еле успевает затянуть шнур рюкзака, когда дверь распахивается и в квартиру въезжает Павлик.

– Ты чего тут роешься в темноте? – приветливооранжевым тоном спрашивает ее Никита.

Отвечать Лизе некогда – она вдруг вспоминает о невыключенном утюге. Хороша бы она была, если бы еще и пожар тут устроила.

Лиза спешит. Она только-только успевает закончить с платьями, когда Евгения Николаевна возвращается домой. Перекинув платья через руку, Лиза отправляется в спальню Евгении Николаевны – и сталкивается с ней самой. Щеки ее разрумянились с улицы, она улыбается, едва переводит дух, плюхается на только что застеленную кровать, на которой секунду назад не было ни морщинки, и вдруг говорит:

– Получила к Новому году праздничный перевод от Славочки. Зашла в магазин с косметикой и купила себе дорогущие духи. Сто лет не покупала, знаешь. А тут у нас с Павликом вроде как годовщина на днях… Нравится тебе?

– Слишком резкий запах, – отвечает Лиза не задумываясь и в подтверждение своих слов чихает, даже не успев прикрыться.

– Чего ты так шарахаешься от меня? – смеется Евгения Николаевна. – Будто я гоняюсь за тобой с флакончиком, чтобы обрызгать с ног до головы.

Лизу заметно передергивает. Евгения Николаевна смеется еще громче.

– Ну и странная ты девица, мать. Зато за духи не волнуюсь – точно не умыкнешь.

Евгения Николаевна снова смеется. Она сидит на кровати, болтая ногами как маленькая, и Лиза, совершенно не понимая, что смешного в том, что ее нельзя заподозрить в стремлении к воровству, тоже заставляет себя улыбнуться – и тут же вспоминает, чем набит ее рюкзак, и потихоньку отступает к шифоньеру.

Вдруг она ошиблась? Вдруг это белье Евгении Николаевны? И лента ее, просто такая же? Да нет, ошибки быть не может. С другой стороны, Кузнецовы никак не могут быть знакомы с Владимиром Сергеевичем, а если и знакомы, то все равно – с чего бы ему дарить им испачканную простынь и испорченную ленту, а Евгении Николаевне, яростной противнице хлама в доме, все это, обезображенное и грязное, раскладывать в пустом ящике комода?

Лиза распахивает скрипучие дверцы, достает плечики и аккуратно развешивает выглаженные платья. И вдруг ее взгляд падает на фанерное дно шифоньера – туда, где обычно пусто и идеально чисто: ни пылинки, ни ниточки. Там, словно на подсвеченной прожекторами сцене, лежит ее давний знакомец – разорванный, будто разгрызенный пополам кожаный ремень, застегнутый на крупную металлическую пряжку в виде быка.

После всего увиденного история этого ремня кажется Лизе настолько бесчеловечной, что она отпрыгивает от шифоньера с криком, будто ремень поднял свою змеиную голову и атаковал ее из-под платьев.

– Что случилось? – кричит Евгения Николаевна из ванной, и Лиза бросается к комоду, хватает первое попавшееся полотенце, оборачивает им руку, чтобы не прикасаться к ремню, и, стараясь не смотреть, отведя подальше лицо, быстро подбирает ремень и сразу же скручивает полотенцем, обездвиживая его и обезвреживая пряжку, особенно пряжку.

Вовремя – в комнату вбегает Евгения Николаевна, на ходу сдергивая тапочек с ноги:

– Мышь? Где? Где она?!

– Или змея, – невпопад отвечает Лиза, пряча полотенце с начинкой за спину.

– Змея? Ну это уж вряд ли, – выдыхает Евгения Николаевна и присаживается на край кровати – совсем не так, как несколькими минутами назад, без следа той детской улыбки на лице.

– Не было никакой мыши, да? – спрашивает она, как-то вмиг потускнев. И добавляет: – А займись-ка уже чем-нибудь полегче.

И, когда Лиза уже готова выйти из комнаты, вдруг говорит:

– Давно хотела попросить тебя прибрать в буфете.

Лиза на секунду даже забывает о зажатой в руках змее – в буфет до этого момента Лизе хода не было, он оставался последним оплотом отступающей Евгении Николаевны. В ящички она складывала купоны и оплаченные счета, а за откидной дверцей, несмотря на принципы, хранила всякий милый сердцу хлам, сосланный из капитулировавших и уже разобранных Лизой укромных уголков в общем-то небольшой четырехкомнатной – по сути, трехкомнатной, с зачем-то разгороженной на две половины детской, – квартиры.

Повернувшись к Лизе спиной, Евгения Николаевна тащит через голову свое бордовое шерстяное платье, колючее даже на вид, и, застряв в горловине, глухо говорит сквозь ткань:

– Там сто лет конь не валялся, за откидушкой под завязку всякого хлама. Боюсь открывать – вдруг выплеснется, обратно не запихнуть потом, хоть ногами топчи.

Лиза кивает. Она много раз наблюдала, как Евгения Николаевна приоткрывает дверцу, вбрасывает в образовавшуюся щель какую-нибудь вещичку и тут же захлопывает и ловко проворачивает вечно торчащий в скважине ключ.

Наконец Евгения Николаевна вырывается из платья и отбрасывает его на кровать. На ней остается только белье: тошнотно розовый стеганый лифчик из атласной синтетики с широкой пластиковой – видимо, вечной – застежкой на спине и отделенные узкой полоской налитой пятнистой плоти не менее розовые хлопковые трусы – огромные, вместительные. Поверх трусов – древний пояс для чулок, к которому Лиза совсем недавно пришила новые резинки.

– Разберись уж с буфетом, пожалуйста, – говорит Евгения Николаевна и, тяжело дыша, бережно поправляя ничуть не разлохматившиеся волосы, вытирая испарину со сморщенной груди, снова плюхается на кровать. – Что на выброс решишь – в сторонку отложи, я потом пересмотрю, вдруг что-то важное. Иди, девочка, что ты застыла? Голых старух не видела никогда?

Лиза и правда никогда не видела голых старух, но дело не в этом. Она просто вдруг вспоминает, что руки ее не пусты. Еще мгновение уходит на то, чтобы вернуться мыслями к содержимому полотенца.

Пятясь, Лиза выскальзывает из комнаты.

– Чувствую себя королевой, – смеется ей вслед Евгения Николаевна.

Лиза никак не может решить, как быть с ремнем. Уже в коридоре ее настигает возглас: “Полотенце-то мое оставь, куда потащила!” Не обратив на него никакого внимания, Лиза идет в ванную и запирается там.

Первым делом она швыряет полотенце с ремнем на стиральную машину, выуживает из ванны плавающее там белье, слегка отжимает, чтоб не лилось на кафель, туго забивает им глотку стиральной машины и запускает стирку. А затем снова и снова комкает полотенце вместе с ремнем, лихорадочно соображая, как незаметно вынести его из ванной и куда пристроить в рюкзаке. Но как ни старайся, комок все равно получается слишком крупным. Такой не спрячешь. Придется развернуть полотенце и встретиться с ремнем один на один.

Несколько минут, прикрыв глаза и опершись на стиральную машину, Лиза глубоко и громко дышит, пытаясь собраться с силами.

– Ты чего там пыхтишь? – интересуется Никита из-за двери. – Скоро выйдешь? Мне тоже нужно.

Лиза что-то невразумительно бурчит в ответ и открывает глаза. Полотенце развернулось, и ремень лежит, сложенный пополам по разрыву, изнаночной стороной наружу. Теперь он совсем не выглядит опасным. Но Лиза все равно избегает смотреть на него – общеизвестно, что голова Медузы Горгоны, даже будучи отрубленной, способна превратить тебя в камень. Бычья голова, конечно, не тянет на горгонью, но это совершенно определенно одна из ее змей – мертвая, но ни на миг не переставшая нести смерть.

Лиза осматривает ванную. Где-то здесь ей придется схоронить змею, снова обвернув ее полотенцем – так, чтобы ее никто не нашел до послезавтра.

Никита настойчиво барабанит в дверь.

Быстро, Лиза, быстро! Соображай! Под ванну не спрятать – там все зацементировано и заложено плиткой. В бачок унитаза? Заметят, что сливается меньше воды. Никита точно заметит, он все всегда замечает. Нужно было сунуть в стиральную машину с остальным бельем. Забить в пододеяльник. Так бы точно никто не нашел. Вынесла бы развешивать в общей куче на балкон, там сунула бы куда-нибудь. А теперь-то что?

Лиза снова заворачивает ремень в полотенце: туго, как нежеланного младенца, пеленает змею и сует получившийся сверток в сплетение труб за стиральной машиной, проталкивает поглубже.

Сливает воду в унитазе, включает и выключает воду в раковине и, откинув крючок с двери, вытирает и так сухие руки полотенцем. Посторонившись, пропускает Никиту и выходит из ванной.

Лизу ждет буфет.

Полку она открывает не сразу. Вначале перемывает и перетирает всю посуду из верхней части буфета. Лиза приучена двигаться сверху вниз. Да и не хочется оставлять хрупкое напоследок, мало ли какие истории она встретит внутри.

Наконец дело доходит до откидушки.

Евгения Николаевна стоит, как портрет великой актрисы: чуть поодаль, чуть позади, по-оперному сложив руки и по-вороньи наклонив голову, – то ли сторожит, то ли добычу высматривает.

Лиза опасливо проворачивает ключ и тянет за него, приоткрывая столешницу.

– Ты ключ-то вынь и положи на верхнюю полку, упадет иначе, не найдем потом под хламом, – переступая с ноги на ногу, советует Евгения Николаевна.

Втянув носом воздух, Лиза резко откидывает столешницу.

Все так, как предсказывала Евгения Николаевна: вещи немедленно растекаются по крышке, кое-что даже падает на пол: слева – старый кожаный очечник, справа – плотно свернутый удлинитель.

– Так вот он где! А я с ног сбилась – ищу! – бросается к удлинителю Евгения Николаевна, хватает его, прижимает к груди, снова отступает на почтительное расстояние и застывает, в любой момент готовая узнать, броситься и выхватить.

Лиза извлекает из вскрытого брюха буфета вещь за вещью, постоянно оглядываясь, чтобы продемонстрировать, что именно она извлекла, и затем раскладывает органокомплекс на кухонном столе.

Евгения Николаевна со своей стороны стола разыгрывает передачу “Жди меня”: поминутно восклицает, хватает и утаскивает куда-то давно потерянные и оплаканные вещи, о самом существовании которых все уже давно забыли: любимые солнцезащитные очки Павлика, удобнейшую латунную лупу для разгадывания кроссвордов (давно куплена новая, но эта-то – любимая!), отцовские ордена в коробке из-под электробритвы и его же письма с фронта – в коробке из-под конфет, тщательно перевязанной сразу двумя выцветшими шелковыми лентами неопределенного – то ли персикового, то ли бывшего вишневого цвета.

– Старость не радость, старость не радость. Подумать только, о папиных орденах позабыла, – тихонько квохчет Евгения Николаевна, и в этот момент Лиза, уже разобрав почти все вещи и вещички, вдруг видит, что в нише, у самой дальней стенки, перегораживая почти всю ее, стоит еще одна коробка – вообще-то очень знакомая.

Еще не открыв ее, просто притянув к себе, Лиза заранее знает, как туго пойдет защелка – она сама пару недель назад слегка подогнула язычок, чтобы разболтавшийся замочек не распахивался попусту.

Еще не подняв крышку, Лиза вспоминает, как в незаметном дальнем уголке надорвана синяя шелковая обивка, вся в муаровых разводах.

Лиза слышала о дежавю, но сама испытывает его впервые. Подняв верхний уровень и зафиксировав его паучьи суставчатые ноги, она внезапно замирает от острого чувства узнавания: это же оно, оно! пятно в виде бабочки с волнистыми крыльями, так похожее на давно забытый график дзета-функции Римана! а вот другое, совсем как череп! а вот и лужа крови на ложке. Яся сказала, что отчистила серебро сама! Обманула?

Лиза подхватывает подол своего фартучка, яростно трет им увесистую рукоять ножа, тут же бросает его, хватается за ложку, трет и ее. Пятна бледнеют.

– Евгения Николаевна, – выдыхает Лиза, нащупав стул и посадив себя на него – так трясутся ноги. – Евгения Николаевна, откуда у вас этот набор?

Евгения Николаевна какое-то время рассматривает коробку, потом говорит:

– Вот веришь, не помню. На свадьбу нам серебро точно не дарили… Хм-м, постой-ка, наверное, мы его забрали, когда квартиру Татьяны Сергеевны продавали. Павлик, а Павлик? – кричит она в глубь квартиры. – Мамы твоей серебряный гарнитур нашли, представляешь?

– Да неужели! – немедленно отзывается Павлик. – Синенький такой? Я все думал: куда он подевался?

Лиза пытается заставить себя вернуть зажатую в кулаке ложку на место, но рука замирает на полпути.

Никита ввозит Павлика в кухню.

– Да уж, – говорит Никита. – Огромный. Ужасно неудобно.

– Это к чему ты? – прищуривается Евгения Николаевна.

– Это к тому я, дражайшая Евгения Николаевна, что не пора ли нам обедать, – как-то криво хихикает Никита.

– Кстати, Павлик, про обед. – Евгения Николаевна мягко вынимает ложку из Лизиных рук, вкладывает в мерзкое гладкое гнездышко, опускает крышку и с усилием защелкивает замочек. – Буду теперь тебе обеды как герцогу сервировать! С серебряными приборами!

Евгения Николаевна чуть подталкивает застывшую Лизу в спину, и Лиза подчиняется, отходит от буфета.

– Потом почистишь, – говорит Евгения Николаевна. – Иди теперь суп разогревай. Видишь, голодные все.

И уже у холодильника Лиза слышит:

– Вот я дурища, чего уборку оттягивала? Смотри-ка, какой ты тут порядок навела!

Лиза едва попадает половником в тарелки.

Суп разливается по плите.

Лиза ставит тарелку на диск плиты, чтобы подтереть лужу. Но диск оказывается горячим, и тарелка тут же раскалывается ровно пополам, а супа на плите становится еще больше.

Не говоря ни слова, Евгения Николаевна щелкает выключателем плиты и оттесняет Лизу в сторону.

Лиза смотрит в окно, пытаясь понять, какое там время года. Что вообще происходит?

Все перемешалось.

Через двор идут мужчина и мальчик, вокруг них в курином бульоне с блестками жира плавают разваренный лук и лавровый лист.

Лиза все глубже погружается в отчаяние: вещи лгут ей, вещи путают ее, чему вообще теперь можно верить, когда такое творится. Никогда раньше, никогда!..

Нет, неправда, один раз было.

Вспомнить о маме – как ступить на тонкий лед, никогда не зная, выдержит ли он Лизин вес или похоронит ее в мутной ледяной воде. Иногда Лизе хочется, чтобы мама умерла. Тогда можно было бы ходить к ней на могилу, убирать там, быть с ней.

Лиза пугается этих мыслей. Нет, пусть мамы нет рядом, но, если вдруг она где-то еще живет, всегда остается возможность, что однажды она вспомнит о Лизе и возникнет на пороге. Лучше бы это произошло вечером, а еще лучше – вечером субботы, чтобы назавтра Лизе не надо было на работу.

Хотя какая теперь работа. Пусть возникает, когда хочет.

Лиза думает, что ее вера в маму похожа на то, как некоторые дети верят в бога или Деда Мороза, хотя совершенно очевидно, что никакого бога или специального зимнего дедушки нет и в помине. А мама есть. Точнее, была. В этом Лиза совершенно уверена. Она хорошо помнит день, когда видела маму в последний раз. Именно с этого дня она начала отсчитывать эпизоды.

Лизе было тогда семь лет, четыре месяца и девять дней. Однажды в субботу утром, в восемь часов семнадцать минут, к Лизе и маме, как обычно, пришла бабушка, а мама вдруг куда-то уехала. Она так торопилась, что даже не попрощалась с Лизой. Потом, ближе к вечеру, шестнадцать раз звонил телефон, бабушка каждый раз брала трубку, но почти ничего не говорила, только слушала и все время сморкалась, а Лизе запретила задавать вопросы и отослала читать, хотя Лизе было очень любопытно, что же происходит, – она никогда раньше не видела, чтобы кто-то так сморкался. Однако гораздо сильнее Лизу интересовало, где же мама. Но и об этом бабушка спрашивать запретила.

В тот день Лиза маму так и не дождалась. Вечером бабушка дала ей какую-то таблетку и велела лечь спать. Наутро бабушка сказала, что мама приезжала ночью, когда Лиза уже спала. По словам бабушки выходило, что мама очень торопилась: поспешно собрала вещи и уехала в срочную командировку. Лизу это не удивило: мама уезжала часто, иногда внезапно. Лиза отправилась в мамину комнату – скучать. Лучшим способом скучать было залезть в мамин шкаф и запереться изнутри среди ее вещей, перебирать их, нюхать, а потом свить гнездо из свитеров и кофточек и уснуть в темноте и духоте шкафа.

Но поскучать Лизе не удалось. В маминой комнате ее ждали странности. Все было перевернуто вверх дном: одежда вынута из шкафов и раскидана по кровати, а разноцветное тоненькое шелковое белье, переливами на котором Лиза так любовалась и которое обычно лежало в ящиках, свернутое розочками и воланчиками, было вытряхнуто из комода и разбросано поверх маминых платьев и строгих рабочих костюмов. Обычно мама собиралась гораздо аккуратнее.

Лиза старательно сгребла то, что упало на пол, и стала складывать все обратно в ящик, ощупывая каждую тряпочку и сворачивая из нее розу или волан, – мама приедет и обрадуется. Трогать шелк было неприятно, но необходимо, и не столько чтобы обрадовать маму, сколько чтобы разобраться. Перебирая вещи, Лиза искала маму: ее спешку, ее мысли о Лизе, ее настроение. Мама была единственным человеком, чье настроение было понятно Лизе без каких-либо объяснений.

Но среди вещей Лиза маму так и не нашла. Беседуя с маминым бельем и платьями, Лиза разглядела только бабушку и какую-то совершенно незнакомую, странно одетую тетеньку. Вещи рассказали Лизе, что совсем не мама искала и выбирала одежду для своей командировки, а эта чужая, незнакомая тетя и почти не помогавшая ей, плачущая бабушка.

Пересчитывая мамины вещи, Лиза не поверила себе. Выходило, что мама взяла с собой в командировку всего одно платье и одну смену белья. Куда же она уехала? Почему ей понадобилось так мало одежды?

Лиза отложила в сторону то бельишко, на котором, сморщившись, засохли бабушкины сопли. Бабушка говорила, что если на одежду попали капли воды или слезы, то это ничего страшного и совсем не значит, что нужно немедленно все перестирать. А вот мама могла с этим не согласиться – Лизе отчего-то казалось, что мама не захочет носить одежду с бабушкиными соплями. Лиза бы ни за что не захотела.

Набрав в свой маленький тазик немного теплой воды, Лиза взбила густую мыльную пену и аккуратно перестирала отложенное. Перебарывая внезапное отвращение от нежных прикосновений шелка, Лиза представляла, как заулыбается мама, узнав, что ее вещи снова чистые и аккуратно лежат в шкафу и в комоде. Эти мечты так заняли Лизу, что она не сразу заметила самую главную, хотя и не такую очевидную странность.

Прошло восемьдесят шесть часов с момента маминого ухода, когда Лиза наконец сообразила: все было неправильно с самого начала.

Обычно, когда мама уезжала в очередную неожиданную командировку, бабушка всегда запиралась с мамой в спальне и кричала на нее, а в этот раз только молча вытирала лицо платком. Это было совершенно непохоже на бабушку. Почему она вела себя так? И что это за незнакомая тетя? И почему мама не взяла с собой почти никаких вещей? И когда же наконец мама вернется?

С этими вопросами Лиза пришла к бабушке, но бабушка не пожелала ответить ни на один из них. Вместо этого она поинтересовалась, откуда Лизе известно про чужую тетю, а затем заявила, что “вещи говорят” – это не аргумент, а нехорошая симптоматика, что Лизе могло и показаться, что это абсурд – утверждать, что маму в командировку собирал кто-то другой, кроме мамы. Как Лиза вообще это себе представляет, спросила бабушка. Лиза представляла в деталях – вещи подробно показали ей, – но бабушке она сказать об этом не смогла, потому что перебить бабушку не было никакой возможности.

Бабушка говорила спокойно и очень уверенно – как едет по рельсам поезд. Она несколько раз упрекнула Лизу, что Лиза ей не доверяет – настолько не доверяет собственной родной бабушке, что учинила подлинный допрос, несмотря на то, что ей десять раз уже было сказано, что и как обстоит на самом деле, хотя никто вообще-то не собирался отчитываться перед малолетней пигалицей, которая лезет не в свои дела, но уж если Лиза больше доверяет каким-то там шмоткам, а не родной бабушке, то коне-е-чно…

Тут спокойствие у бабушки внезапно кончилось, она снова высморкалась, а Лиза так и не узнала, что последует за бабушкиным “коне-е-чно”, хотя немедленно поверила, что это вещи, именно вещи соврали ей. Коне-е-чно, если бабушка так говорит, значит, так оно и есть. Лиза очень огорчилась, потому что раньше вещи всегда говорили правду. Но бабушка велела перестать говорить эти глупости вслух. И Лиза поняла, что не стоит рассказывать о своих разговорах с вещами, раз даже бабушка совсем не понимает, что это за дружба такая нездоровая – с трусами и колготками, и считает, что лучше бы Лиза с соседскими мальчишками по крышам лазала, как все нормальные девицы в ее возрасте.

Лизе было совершенно неясно, зачем ей компания каких-то незнакомых мальчишек, чтобы лазить по крышам. Именно тогда она впервые поняла, что даже для бабушки она какая-то не слишком нормальная и в придачу не слишком-то умная. Нельзя было сказать, чтобы ее слишком уж сильно удивило это открытие, но, чтобы снова не ляпнуть какую-нибудь глупость, она начала то и дело запинаться, а через год замолчала совсем – и молчала еще полгода.

Эти сто восемьдесят три дня тишины Лиза была очень занята: она глубоко исследовала значение слова “норма” и выясняла, к кому в принципе применимо это слово. Лиза перерыла все имеющиеся в доме словари, а затем пролистала и остальные книги. В составленной по ходу исследования огромной схеме Лиза указала множество вариантов использования слова “нормальный”, затем составила точно такую же, не менее обширную схему для слова “ненормальный”.

Благодаря этим исследованиям Лиза окончательно удостоверилась, что по некоторым критериям бабушка тоже вряд ли может считаться нормальной. Например, бабушка считала гораздо хуже Лизы, а разве это нормально, когда взрослый человек считает хуже маленького? Лиза даже читала быстрее, чем бабушка, а ведь бабушка окончила не только школу, но и университет.

Бабушка с трудом ходила, а Лиза ходила отлично, так что и тут по шкале нормальности Лиза значительно обгоняла бабушку, хотя по этому пункту Лиза готова была сделать существенное послабление, учитывая бабушкин возраст и состояние здоровья.

Также с поправкой на возраст решено было счесть вариантом нормы прием такого количества медикаментов: на три Лизиных таблетки приходилось почти двадцать бабушкиных – от сердца, сосудов, нервов, давления и артрита. Лучше бы от аллергии что-то принимала.

А вот то, что она, в отличие от Лизы, совершенно не понимала вещи, заставило Лизу даже пожалеть бабушку. Лиза решила, что никто больше не должен узнать об ее разговорах с вещами, – после бабушкиных слов Лиза поняла, что чувствовать себя ненормальным не очень приятно, и не хотела доставлять эту неприятность другим.

На все эти занятия и умозаключения Лиза потратила четыре тысячи триста восемьдесят семь часов. Мама за это время так и не вернулась. Не вернулась она и в следующие сто восемьдесят четыре тысячи девяносто пять часов.

За эти двадцать два года вещи ни разу больше не солгали Лизе.

Весь оставшийся день Лиза крутит в голове факты, однако они, как звенья плохо подогнанной головоломки, и рады были бы сложиться в цепочку, но никак не могут. Каким-то чудом Лизе удается ничего больше не разбить, но, выходя от Кузнецовых, она не знает, позволят ли ей вернуться. И Евгения Николаевна, провожая ее, молчит до последнего, и только прикрывая за ней дверь, говорит довольно противным розовым тоном:

– Ну, ждем тебя на той неделе, детка, – и, не дождавшись Лизиного ответа, закрывает дверь и дважды проворачивает ключ в замке.

К вечеру мороз усиливается. Подтаявший с утра снег застыл неровными кусками. Лизе кажется, что снаружи кто-то тоже целый день бил хрустальных снеговиков, а под вечер устал и бросил это бессмысленное и даже вредное занятие. Она чувствует, как внутри нее совершенно необъяснимым образом поднимается желание кричать и топтать эти осколки, что она и делает, получая от этого все большее удовольствие, бешено кружась по темнеющему двору, вся в ледяной пыли, пока вдруг не налетает со всего маху на взгляд Евгении Николаевны, наблюдающей за ней из окна.

Впрочем, уже через секунду сложно точно сказать, был или нет этот взгляд, потому что Евгения Николаевна тут же пропадает, а вслед за ней так же мгновенно и бесследно исчезает и желание крушить лед.

Лиза бредет к остановке. Внутри нее, в абсолютной пустоте и почти полной темноте, подсвеченные тусклой лампочкой, кружатся в хороводе перегрызенный ремень, окровавленная простыня и серебряный нож, патинированный пятнами Роршаха.

На такой случай и существует у Лизы Правило номер три: если все становится совсем уж плохо, немедленно свяжись с человеком, который может помочь. Таких людей у Лизы всегда было трое: Саша, Митя и бабушка. Саше позвонить уже нельзя, бабушке звонить нельзя в принципе, а Мите Лиза звонить и не стала бы – если б не простыня, колом стоящая в рюкзаке за ее спиной.

Лиза достает из потайного кармана в рукаве куртки свой старый телефон. Номеров там всего семнадцать, но Лиза перебирает их несколько раз, прежде чем вызвать единственно возможный.

Лиза слушает гудки: один, второй. Сигнал никуда не торопится, а Лиза чувствует, как леденеет живот: что если он не возьмет трубку?

Когда Лиза звонит кому-нибудь, власть переходит к Правилу номер шесть: три гудка – и отбой. Третий гудок звучит почти жалобно. Лиза отнимает трубку от уха и, пытаясь попасть по красной кнопке, откуда-то издалека слышит вдруг Митин голос:

– Привет, пропажа! Ты куда подевалась?

Оказывается, слышать его голос – это не так-то и просто. Лиза молчит, слушает, как он дышит в трубку, и бредет тихонечко куда-то.

– Чего затихла-то? Рассказывай: как сама, как бабушка?

От этого стеклянно-голубого тона ей становится не по себе – будто Митя по ту сторону сигнала из теплого живого человека вдруг превратился в целлулоидного пупса, и если нажать на его голый глянцевый живот, он с удовольствием произнесет несколько пустых фраз, а затем без запинки повторит их в том же порядке.

Неожиданно для себя Лиза вдруг нажимает на отбой. Потом, опомнившись, снова набирает и, не дожидаясь, пока пупс скажет еще что-нибудь предустановленное, тараторит в трубку:

– Лиза была у Кузнецовых. Там что-то не то. Нашла грязную простыню. Простыню из кабинета – ты знаешь, какого кабинета. Нашла рваный ремень. Лиза не хочет рассказывать, кто и как его порвал. И нашла серебро. Они говорят, это их серебро, но оно рассказывает, как его трогала Яся, как Лиза его чистила. А простыня рассказывает, откуда на ней кровь. Лиза взяла простыню. Ремень спрятала. Ремень и серебро остались у них. Лиза никак не сможет серебро унести. Они теперь с ним чай пьют.

– Стоп, стоп, Лиза! Замолчи! Кто пьет чай с серебром?! Я ничего не понял! Ты где вообще? Я сейчас за тобой приеду! Ты сегодня лекарство принимала?

Слова Мити повисают в воздухе и падают тонкими льдинками, потому что, пока он говорит, Лиза отстраняет от себя трубку так далеко, как только возможно. Важно не дать этим льдинкам отравить себя, не пустить в себя этот пластиковый чужой голос.

Когда он замолкает, Лиза снова подносит трубку к губам и говорит очень внятно:

– С Лизой все в порядке. Лиза идет домой. Не нужно приезжать. Но надо, чтобы ты взял простыню. Вечером приезжай домой. Простыня у Лизы. Ты ее возьмешь. И еще ленту резиновую. На ней могут быть отпечатки пальцев. Это может быть улика. На простыне кровь. Ты сделаешь анализ ДНК.

Еще немного, и Лиза выронила бы телефон, с такой силой и стремительностью она отводит его от себя и все равно слышит хохот, доносящийся из динамика.

– Какая улика, Лиза?! Какой анализ? Ты что, детективов пересмотрела? Улика – это то, что я нахожу на месте преступления, при свидетелях, с ордером на обыск. А черт знает где взятая простыня, будь на ней кровь самого Махатмы Ганди, вообще никакой уликой не является и ни о чем не свидетельствует! Где, говоришь, ты нашла все эти вещи?

– У Кузнецовых, – терпеливо повторяет Лиза.

Терпение. Иначе до пупса не достучаться.

– Ага, у Кузнецовых. Это те твои старички, да? А как у них эти вещи оказались, Лиза, ты подумала? Это что за ерунда? Ты со своими супергеройскими способностями теперь можешь порталы открывать? – С каждым словом его тон обесцвечивается все сильнее.

– Лиза… Лиза не знает, как они попали к Кузнецовым. Там был еще снеговик такой, стеклянный, и Лиза его разбила. Этим снеговиком…

– Да что бы им ни делали, этим снеговиком, чего бы ты ни видела…

– Лиза видела достаточно, Матвей, чтобы человек навсегда сел в тюрьму, – перебивает Лиза и осматривается.

Вокруг снег, дома и фонари.

– А ты у нас еще и юрист теперь, да, Елизавета? Ты в курсе, сколько за что дадут?

– Нет, но Лиза точно знает, что такие люди не должны просто так выходить из дома и ходить по улицам. Лиза бы их вообще…