Текст книги "Обыденки"

Алена Сергеевна Дорохова
Обыденки

© ГБУК «Издатель», 2016

© Дорохова А. С., 2016

На уровне полета стрижей

«Поднявшись над шеренгой гаражей…»

 
Поднявшись над шеренгой гаражей —
Как неуютьем сумеречных гротов,
Вело окно на уровень полета
Стремительно несущихся стрижей.
 
 
Стрижиный писк был словно ультразвук.
Велосипеды спали на балконах.
И облака, как томные вагоны,
Грозой груженные, цепочкой шли на юг.
 
 
Пряла, как пух, взвихряющийся дым
Рука соседа с белой сигаретой.
И мир наверх стремящегося лета
Был нынче удивительно моим.
 

«Нет. То не топот босоногих муз…»

 
Нет. То не топот босоногих муз.
На кухне желтый свет и мотыльки.
И лампочка скривила гневно ус,
Разбуженная в полночь. Зыбь строки
Змеится, как фитиль и, мне грозя,
Что заискрится, рвется невпопад.
И чашку кофе – черного ферзя —
На белый лист я ставлю. Шах и мат.
Стихов не будет. Бабочки в плафон
Стучатся, словно нищие в церкву.
И дождь шипит, как старый граммофон,
Тревожа тополиную листву.
 

Ночь

 
А в лужах куцые окурки
С дождем смешались. Размазня.
И ночь варилась в медной турке,
Одетой в юбку из огня.
 
 
Сквозь сеть москитную, как сито,
Цедились капли. И была
Вся кухня полночи открыта,
До рукомойного угла.
 
 
И дождь шкварчал, как масло, ради
Кленовых шкварок. Вот беда:
Пролился кофе на тетради,
Как ночи черная вода.
 

Секунда

 
Ночь и зима в белой кухонной раме
С черствою снега канвой по краям.
Капля стеклянная стынет на кране.
Вот зазвенит, разобьется. И я
Трепетно жду оглашенного звона,
Словно угрюмого тика часов.
Сыплется снег, точно пепел с балкона
Сверху. И не разобрать голосов
Вышедших, чтоб покурить и померзнуть,
Хриплых соседей. А капля вот-вот
Звонко расколется. Вновь будет поздно.
Этой секунды и век не вернет.
Дышит фонарь желтым светом, но крупки
Снега не тают в дыханье его.
Миг, как стеклянная капелька, хрупкий
Падает с крана и бьется легко.
 

«Шаркали двери, как старые ноги…»

 
Шаркали двери, как старые ноги
В тапочках медленных. Как костыли
Тукали капли по темным порогам
С зонтиков мокрых. И тени росли
До потолка и брели коридором,
Длинным, скрипучим, как будто кровать
Жесткопружинная. Темным укором
Тени привыкли за дверью стоять.
И, долговязые, сбилися в тучу,
Что рассыпает мне дождь у двери.
Громом гремят, и стучат, и скрипуче
Ходят толпою – в глазок посмотри —
По коридору, туда и обратно;
Ссорятся, мирятся, плачут, поют.
Шаркают двери. Таков в меру платных,
В меру людских общежитий уют.
 

«Влажная осень. Как грязные тряпки…»

 
Влажная осень. Как грязные тряпки,
Сушатся листья на тонких веревках
Безрезультатно. Ведь заново крапать
Принялся бисерный дождь. Остановка
Стала прибежищем душ, не добредших
До магазина. Тех, что попугливей.
И застекленные таинства лоджий
Скрытней, темнее еще, и сварливей
Глянули в дождь, не желая открытья.
Осень лоскутная. В горькое время
Грязным рваньем поразвесили листья,
В город нагнавши балконную темень.
 

Дворники

 
По ежеутренней, стойкой привычке
Дворники ночь с тротуаров сметают;
Метлами чиркают, как высекают
Трением день из чернеющих спичек.
 
 
И разгорается – из отсырелой
Темной дороги, ощеренных метел,
Стекол бликующих, листьев в полете,
Осени, пахнущей взрывчатой серой,
 
 
Из-под шагов, что таинственно гулки,
Словно под ними пустое пространство.
Не для того ль с неземным постоянством
Дворники ночь выметают с проулков?
 

«Телевизор шипит, как испуганный кот…»

 
Телевизор шипит, как испуганный кот,
И рябит, будто вязаный свитер.
Разгулявшийся день с окон утренний пот,
Как с детей-несмышленышей, вытер.
 
 
Я проснулась так поздно, что взяться сложней
За дела, чем не спавши ночами.
И клубок простыней, словно спутанных змей,
Разрываю упорно плечами.
 
 
Сколько мелких помех, как колючая рябь,
Выпуская иголки, ежится.
И когда до зарезу мне нужно не спать,
Как положено, маревно спится.
 

«Жизнь расставляет по местам…»

 
Жизнь расставляет по местам
Материки, дома и стулья
По обвинительным углам
В квартире. Муха, словно пуля,
Сесть норовит мне на висок.
И холодильник пляшет тяжко,
С одышкой. За окном, высок,
Торчит фонарь в своей фуражке.
Жизнь расставляет по местам
Все фонари, лампады, свечки.
И страшно, что не сыщешь сам
В порядке этом ты местечка.
 

Прогулка

 
Я шла пешком
      сквозь городской июнь.
Вдали
   стелилась
            синим шелком Волга.
Шла по прохладе,
                    сонному ранью,
Как и по жизни —
                  в общем-то без толку.
 
 
А в пене неба,
     в утреннем часу,
Тонул
   луны засаленный обмылок.
И трясогузка
       впрямь на стрекозу
Похожа
      бирюзовостью закрылок
 
 
Была.
   И танки,
        словно сквозь ушко
Игольное,
        смотрели через дуло.
И ветер
       паутиновым сачком
Ловил листы,
             как капли,
                      что сплакнули
Скупые вязы,
        сон стряхнувши свой,
Зеленый,
       плотный.
             Их листва шкварчала,
Шипела,
        как змея.
              И ветер нес за мной
До самого разлучного вокзала.
 

«Тишине было много помех…»

 
Тишине было много помех.
На балконе кузнечик ругался.
Из-за стенки соседский смех,
Так похожий на лай, раздавался.
 
 
В прелом душе шкварчала вода.
В спешном сердце колола тревога.
Меж ударов его – вот беда —
Вклинил кто-то шаги у порога.
 
 
Только б мимо. Звонки не нужны.
Дребезжанье. Как землетрясенье.
Тишины. Как хочу тишины.
Хоть в коротенькое воскресенье.
 

«Опять перепутали. Все как обычно…»

 
Опять перепутали. Все как обычно.
Отправили бог его знает куда.
Шлагбаум рябит. И как будто бы в личную
Грусть удаляется рельсов гряда.
 
 
Жара лижет шею. Щетинятся сосны,
Как стадо больших дикобразов. И вот
Иду наобум и в молчанье погостном
По хлипкой тропинке, как будто бы вброд
 
 
Я перехожу травно-пряную ровнень,
Кляня на чем свет журналистский удел.
А на горизонте рыжеют коровы —
Для взгляда последний пред небом предел.
 

«В подъезде грохочут железные двери…»

 
В подъезде грохочут железные двери,
Змеится сквозняк, поднимается дым,
Как плющ по невидимой нитке. Истерик
Мешается ругань и смех. И к своим
Почти небесам я ползу потихоньку
Сквозь ад пыльно-серый. Разбито стекло,
Хрумтит под ногами осколочно-звонко.
И как поселиться сюда занесло,
На ту высоту, где воронии гнезда
Зависли, как шерсти тугие клубки,
И на самолетах бумажных так просто
Слетают с окна прямо в лето стихи.
 

«Полночи били окна. Только…»

 
Полночи били окна. Только
К рассвету двор привычно смолк.
И кто-то шел по битым стеклам,
Как будто невидимка-йог.
 
 
Стекло хрустело под ногами —
Так, словно сахарный песок;
И заостренными краями
Мне звон впиявился в висок.
 
 
Подобно мелкости иголок
Влетел в уснувшие дома.
Видать, разбилась на осколки
То ночь стеклянная сама.
 

«Из кабинета в кабинет…»

 
Из кабинета в кабинет
Порхают белые халаты.
И пресный, огуречный цвет
Ползет по стенам. Виновата
Сама; и надо ж заболеть
В жару. Халата мотыльковость
Напрасно тянется взлететь.
В дверей глухую твердолобость
Стучусь, как глупый Йозеф К.;
И справок листопадный шорох
Не может выдержать рука.
И, подобравши белый ворох
Бумаг, иду сквозь коридор,
Как по змеиному желудку.
И окна лысые, без штор,
Глядят бесцеремонно, жутко.
 

«Дождь зашипел, зашкварчал за окном…»

 
Дождь зашипел, зашкварчал за окном.
Жарилась ночь на стальной сковородке.
Мой задрожавший от ужаса дом
Стал наподобье спасательной лодки.
 
 
Брызги хлестали, как плети, стекло
И оставляли следы от побоев.
Что же меня так к окну завлекло,
Словно вояку к гремящему бою?
 
 
Плакала чья-то машина в ночи,
В окна врезались последние копья.
Будто приказано ливню: «Молчи».
Будто рассвет его к миру торопит.
 

«В парке июньском деревья…»

 
В парке июньском деревья
Носят короткие стрижки.
Люди, в природу поверив,
Носят сережки, как шишки;
 
 
Носят цветастые платья,
Словно в букеты одеты.
Носят улыбку, как счастье,
Что распускается летом.
 

Городской вечер

 
А свет цедился сквозь ресницы,
как чай сквозь ситечко. И вечер
осел усталостью на лицах,
загаром сел на наши плечи.
 
 
Просил монетку, дул в затылок,
включал огни в застенках ЦУМа.
И новый день был слишком близок,
чтоб прежний был благоразумным.
 

«В тот день преступно было жарко…»

 
В тот день преступно было жарко.
Сбегали тени от жары.
Лишь ветром дышащие арки,
Как параллельные миры,
Глотали души в колобродье
Ветров, пушинок белых, слов,
Из непогодия погодья
Нас вызволяя, как из снов.
Но, вновь почуяв нашу черствость,
Выплевывали в топкий зной.
Мы шли в измученном притворстве,
Как в неоплаченной парной.
 

«Сегодня свет особенно хорош…»

 
Сегодня свет особенно хорош;
И мошки золотятся, словно блестки.
 
 
Фонарь днем спит, в угрюмости похож
На щуплого, сутулого подростка.
 
 
И я иду как будто налегке,
Срываю листья, в кулаке сжимаю.
 
 
И горький сок зеленый на руке,
Как терпкий пот приветливого мая.
 
 
А свет наполнен звуками весны:
Гудением, чириканьем и лаем.
 
 
Фонарь весь день слепые видит сны,
О коих я вовеки не узнаю.
 

«Воробьи, как упавшие шишки…»

 
Воробьи, как упавшие шишки,
Остывали в еловой тени.
И бежали футбольно мальчишки
Сквозь тягучие летние дни.
 
 
И ветра разжижали предметы
Вдалеке, как в сюжетах Дали,
Наподобие сонного бреда,
И меня через дремы вели,
 
 
Через зыбкое марево. Жарко
Было так, что, казалось мне, мяч
Пригорит на асфальте, как шкварки —
В подтвержденье людских неудач.
 

Детские страхи

«Мыши грызут беспросветную ночь…»

 
Мыши грызут беспросветную ночь,
думая, видно, догрызться до утра
сквозь темноту, силуэтный и смутный
угольный очерк домов; превозмочь
плотный игольчатый писк комаров;
звезды, колючие словно булавки,
вдетые в небо; и диск тугоплавкий
из серебра, как монета.
                            Но кров
крепче той зыби ночной. И, подняв
взгляд в тишину, в потолочные выси,
глубже вгрызаюсь в неспящие мысли,
смысла бессонницы все ж не поняв.
 

Прорыв в прошлое

 
Забытый двор, как будто в школьном детстве,
Встречал прощаньем августа меня,
Качелей скрипом. В травах по соседству
Кузнечиков густая трескотня
 
 
Мурашечную память нагоняла.
И горло грел соленый, слезный ком.
Я времена с усилием сдвигала,
Как кирпичи, чтобы построить дом.
 
 
И он построен. Клацнули ворота.
Под пальцами шершавилась стена;
И сеть забора, словно медом соты,
Забилась листьями сухими. Из окна
 
 
Смотрели, как жирафы, орхидеи,
Вопросами согнувшись и забыв,
Какая я, когда я или где я,
Что в прошлое свершается прорыв.
 

Детские страхи

1

 
Листья роятся, как дикие пчелы.
Я, словно в детстве, боюсь сентября,
Хоть не идти в разогретую школу
С запахом краски зеленой. И зря
Ранцем наспинным не сдавливать
                                          крылья
И не носить, как пионы, банты.
Только все так же со злобным
                                    бессильем,
Шумно кружа, умирают листы.
 

2

 
Фосфоресцирует гроза.
Картавит гром, и ветер бьется
Как птица в окна. И смеется
Дождь в алюминиевых тазах.
 
 
И во дворе журчит впотьмах,
Бликуя, ночь под фонарями.
И небо пыхает огнями,
Высвечивая давний страх,
 
 
Что все еще одет в пижаму,
И, подымаясь на локтях —
На детских тоненьких костях,
Зовет сквозь ночь пугливо маму.
 

3

 
Больничная очередь крайних, последних
Мужчин отрешенных и скуксенных женщин.
Венозная сеть разветвившихся трещин
Ползет к потолку. И с известково-бледных
 
 
И выцветших стен ошелушилась краска.
А белыми пятнами тяжко и мимо
Врачи проплывают. И шорох за ними
Все тянется по коридорам. И вязкий,
 
 
Как будто морской, увлажнившийся воздух
Колышется вслед белокрылым халатам,
Как чайкам, по плотному ветру распятым,
И пыльные лампы качает, как звезды.
 
 
И стулья качает, и стены, и двери,
Что вдруг открываются, словно при качке,
И хлопают, чавкают громко и смачно,
Жуя занавески из марли. Не верю
 
 
Во весь этот бред, и в болезни, и в горе,
И в чувства, накрытые белою тряпкой,
И в старческий шарк неподъемистых тапок
В таком прямодушном, немом коридоре.
 

«Вновь перо в задумье притупилось…»

 
Вновь перо в задумье притупилось,
Не найдя остроконечных слов,
Чтоб сказать, как утренне искрились
Солнечные капли куполов
 
 
Да горели свечками церквушки
Маленькие – ставь хоть на ладонь,
И надела праздничные рюшки
Бело-ледяная заоконь;
 
 
И как в этом свете ради скуки
Бьют и грабят, режут и грызут.
Ведь не зря мы левоправоруки:
Нас на обе стороны зовут.
 
 
И, сказать немыслимое силясь,
Я держала руку на весу.
В ней перо в задумье притупилось
С капелькою ночи на носу.
 

«В терраске тихо. Только злятся мухи…»

 
В терраске тихо. Только злятся мухи,
Врезаясь в стены, словно во хмелю.
И дом ведет по половицам жухлым
Меня в терраску, к своему нулю.
 
 
Ко входу или к выходу – не важно.
Порог один, и дверь всегда одна.
Но после слов сегодняшних, вчерашних
В терраске наступает тишина.
 
 
И удивительно, как глупо было злиться
На шарканье, на кашель и на речь.
Из какофонии позволено родиться,
А в тишине, должно быть, умереть.
 

«Приезжаю опять чужой…»

 
Приезжаю опять чужой,
в новом платье и с новым запахом.
Словно веки, закрыты наглухо
два окна. Чересчур большой
одинокий, тоскливый дом,
одичавший за неприсутствие, —
словно пес, что чужинку чувствует,
позабыв, что со мной знаком,
стал заметно старей и злей,
беспощаднее в скрипах прошлого.
Но одним эта тишь хорошая —
уезжаю всегда своей.
 

«Ступени мяукают ночью…»

 
Ступени мяукают ночью,
Как мартовские коты.
А трубы гудят и клокочут
Во тьме – голодны и пусты.
 
 
И сжавшись гармошкой скрипучей,
И трубы, и лестница враз
Играют полночный, горючий
Бессонницы плачущий джаз.
 

Голубятня

 
Гортанная дрожь – словно рык. Перетрухи
И шорохи крыльев у полной кормушки.
Пушинки, завязшие в сетке, как мухи.
Какие-то зернышки, семечки, стружки
Взвиваются вверх заполошною пылью.
И вдруг – суета. И в потерянном взоре
Белеют вдали голубиные крылья,
Как цепочка лодочек парусных в море.
 

«И кот орет, и пахнет рыба…»

 
И кот орет, и пахнет рыба
Осеребренной шелухой.
Дома молчат; и крыши – глыбы;
Труба, как стражник, за трубой
Чернилит ночь и тихо дремлет
На возвышающем посту.
А мне не спится, как, наверно,
Не спится глупому коту.
Ему поется. Пусть охрипло,
Как будто дверь скрипит в ночи.
Я в эту ночь так вязко влипла.
И хоть мяукай, хоть кричи.
 

Дневной сон

 
Сохнет кулисой белье
И паутины обновка.
Кто-то развесил ее
На бельевую веревку.
 
 
В спальне – стенанья осы,
Словно звук ноющей боли.
Остановились часы
С маятником в подоле.
 
 
Будто неслышным котом
К кухне крадусь я поближе.
Дремлет усталый мой дом
Под треуголкою крыши.
 

«Раньше стих не писался так туго…»

 
Раньше стих не писался так туго
Под шкварчанье воды по карнизу.
Может, дождь не такой? И по кругу
Я тюремно-прогулочно, низко
Наклоняясь, хожу, забредая
В трёхсосновье отчаянья. Может,
Я сама на сегодня другая
И целительный дождь не поможет?
 

Уборка

 
Стекло разит нашатырем,
И книги выскочили с полки.
Куда мне деться от уборки,
Когда ей сдался целый дом,
 
 
Как осажденный город. Пыль
Взвихрилась. Будто бы игрушки,
Я собираю в мойке кружки
Со злобой детской. Как костыль
 
 
Бойца забывшейся войны,
К стене приклонена антенна.
А стены, словно спины пленных,
Облупленно-оголены.
 
 
Куда бежать, когда ревет
Кругом, полощет, машет, хлещет,
Когда приплясывают вещи
И водят шумный хоровод?
 

«Ползут муравьи. Как морщинки от бедства…»

 
Ползут муравьи. Как морщинки от бедства,
Исследуют вмятинки горькой коры.
Пломбирное облако, словно из детства
Приплывшее, тает от вязкой жары.
 
 
И облачный вкус на губах, сладкий-сладкий,
Всегда возникает в бездельный июль.
И шапки герани, как будто заплатки,
Латают зеленую память мою.
 

«Теней и света маета…»

После «Аустерлица» В. Зебальда

 
Теней и света маета
На привокзальной теплой плитке.
Ввысь белизной ползут с листа
Лепнины вьющейся улитки.
 
 
Наброски. Шорохи листков,
Как будто шелест тонких крыльев.
То сны заблудших мотыльков,
Что путь на родину забыли.
 

«Пыль кружит по дому. Вечером в июле…»

 
Пыль кружит по дому. Вечером в июле
Молчаливы двери и ворчливы стулья.
Пахнет пережаркой – темной и прозрачной.
Как паучьи ноги, листья раскорячил
Старенький алоэ. Пляшет холодильник.
В легкой аритмии тукает будильник.
Чтобы не распался мир мой на предметы,
Пыль кружит по дому, как частички лета.
 

Новый год

 
Кот сопит. Кошачьи сны
Неразборчивы и быстры.
Холодок пустой стены
Словно снег, по новой чистый.
 
 
И по новой яркий свет
Старых лампочек на елке.
И по новой теплый плед,
Хоть по-старому он колкий.
 
 
Обновленный вид луны
В бело-свадебной одежде.
Только видит те же сны
И сопит мой кот, как прежде.
 

Разговор с деревенским псом

 
Ветер снимает пенки
С тюлевых белых штор.
Голову на коленки
Клонит ко мне Трезор.
 
 
Глаз непроглядных песьих
Слезно чернеет гладь:
«Где тебя только носит?»
Что мне ему сказать?
 
 
Людям за год дается
Только один июль,
Чтобы смотреть, как бьется
Бабочкой в окнах тюль.
 
 
Люди живут в неволе
Даже, представь, в степи.
Будто бы на подворье.
Будто бы на цепи.
 

«Был вечер. Пыль дымила под ногами…»

 
Был вечер. Пыль дымила под ногами.
И воздух парил, плотный и густой,
И маревный. Да спутался цветками
Обугленный колючий сухостой.
 
 
И жалил вечер, словно рой пчелиный,
И маялся скитало надо мной.
Мне солнце строило злорадно мины,
Повиснув за невидящей спиной.
 
 
А я терпела и, не оглянувшись,
Все шла вперед, пусть тешится, решив.
Змеились тропы, тонко изогнувшись,
И свой узор неведомости свив.
 
 
Мы все уходим в вечер. И об этом
Не стоит плакать, даже говорить.
Но хочется уйти мне все же в лето,
Чтоб налегке, без куртки уходить.
 

«Зудит комар. На окнах блеск – как пот…»

 
Зудит комар. На окнах блеск – как пот;
простынка липкая, что гусеничный кокон;
подушка душная, как чей-нибудь живот,
и в складках жира. Тишина из окон
вползает стрекотаньем и жарой
и сеется сквозь сито занавесок.
Не спится. Больно вздыбилась корой
постель. Зуд комариный резок,
и резок шаг в подъездной темноте
по трещинам линолеумной хрусти.
Хоть говорят, у страха нет когтей,
но и без них меня он не отпустит.
 

Пока меня баюкал поезд…

«Пока меня баюкал поезд…»

 
Пока меня баюкал поезд,
По-детски жизнь казалась длинной.
Как из рассказа сделать повесть,
Я поняла за краткий сон.
Когда я вышла на перроне,
Все оказалось по старинке:
Луна в полуночной короне,
Как в золочении икон.
 
 
О, дайте мне билет обратно,
Туда, где время так текуче
И спешкою тысячекратной
Не давит так со всех сторон;
Не давит черными плечами,
Не шелестит обидой курток,
А только тянется ночами,
Как за вагонами вагон.
 

«Я считаю в окне фонари…»

 
Я считаю в окне фонари,
Что бегут светлячков хороводом,
Как бегут мимоходные годы;
И сбиваюсь. И вновь – раз, два, три…
 
 
Забываю, как много огней
Позади, на полночной дороге;
И боюсь, что осталось немного
До кромешности, ночи черней.
 

Патефонная игла

 
На остановке,
              в перекрестье
Дождливых улиц
                   поняла,
Что жизнь кружит,
                     а я на месте,
Как патефонная игла,
 
 
Стою,
  вычерчивая звуки.
И только лишь на мелкий шаг
Сойду с судьбы,
             как чьи-то руки,
Под стрекот
            режущих атак
Ненужных звуков,
                     водворяют
На круг, который предала,
Безузелково замыкают
Путь
  без единого угла.
 
 
И как пластинка
                 кружит город,
Блестя асфальтом.
                    Дождь шипит,
Шуршит помехами.
                      Исколот
Ногами глянец влажных плит.
И я стою на остановке:
Кафе,
  метро,
     энергосбыт,
Зонты,
   машины,
          капли-блестки…
И все вокруг меня
                      кружит.
 

«Месяц – огарок луны…»

 
Месяц – огарок луны,
Не догоревший к рассвету.
Снятся под утро мне сны
Про недогульное лето.
 
 
Снится несбывшихся строк
Всех черновое бездомье
И повительный вьюнок
Почерка на изломье.
 
 
Снятся несделанных дел
В тумбочке темной наброски.
Снится, что не догорел
Месяц из белого воска.
 

«На моем подоконнике лист…»

 
На моем подоконнике лист
Папиросно свернулся. А нитка
Сквозняка зазмеилась по плитке
И опутала ноги. Кулис —
Занавесок прозрачная сеть
Не мешает прощальной гастроли
Листопада: в сиротской недоле
По-балетному кружится медь.
Хоть закроется шторка, но все ж
Будет слышаться это жужжанье
И деревьев чернелых нищанье,
И листка на окне моем дрожь.
 

«Я петляла сквозь город. До срока…»

 
Я петляла сквозь город. До срока
стали листья на липах рыжее.
 
 
Орхидеи смотрели из окон,
в удивлении вытянув шеи.
 
 
И на площади голуби стаей
шелестели, как сизые листья.
 
 
И у парка ограда витая
беззаботно плелась по наитью.
 
 
Я прошла от скупого вокзала
до тугих вензелей переулков,
 
 
старых-старых. И, кажется, мало
одного городка для прогулки.
 

«А над Волгой – облака…»

 
А над Волгой – облака
Разварились, будто клецки.
Я иду тропой сиротской,
Узкой, будто бы строка.
 
 
Дачи – точно лес грибной:
Шляпки крыш в молве зеленой.
Я сегодня чуть влюбленной
Стала в дом с чудной резьбой.
 
 
Он – похожий на меня,
Стародавнего пошиба
И стоящий на отшибе,
Грустно к речке накренясь.
 
 
Занавеска – как платка
Провожающего белость,
Как степных ромашек млелость,
Как над Волгой облака.
 

В вагоне

 
В окне за моим отраженьем,
усталым и желтым, сквозь сон
я вижу, как в вальсе, круженье
вечерних березовых крон.
 
 
Подсолнухи спрятали лица,
чтоб черных не видели слез;
а месяц отчаянно мчится,
цепляясь за ветки берез.
 
 
И не остановятся мысли;
и вечер по рельсам стучит.
Да тени на стенах повисли,
тщедушные, как от свечи.
 

«На стекле отражение (злая…»

 
На стекле отражение (злая
И кажусь на два года старей),
А за ним – новогодне петляет
Ариаднова нить фонарей,
Обрываясь в беззубых оврагах
И змеясь по бездворью опять.
И зеркалит, в паучьих корягах
Позапутавшись, речка. Дремать
Невозможно под бешеным блеском
И под взглядом тревожно-больным
Отраженья, понявшего резко,
Что не стать ему ввек молодым;
Ни к чему плыть по нити полночной
И дрожать в стекленелый мороз,
Да на станции в час неурочный
Наблюдать светлячки папирос.