Текст книги "Птица колибри зимы не боится"

– Почему зазря?

– Потому что загорать, купаться и жрать фрукты можно в любом другом месте Крыма или Кавказа, а в «Спутник» умные девушки ездят совсем за другим. Но все равно я, конечно, за тебя рада.

С таким напутствием я и уехала.

Кое в чем Гетка оказалась права, но кое в чем и ошиблась. Мужского пола в «Спутнике» оказалось куда меньше, чем женского (видимо, мальчики хуже учатся и меньше занимаются общественной работой, чем девушки), и за внимание молодых людей шла суровая борьба. По вечерам, правда, их количество несколько увеличивалось за счет отпрысков художников и самих молодых художников из дома творчества. Вообще-то у ворот «Спутника» стоял охранник, и пускали туда строго по пропускам. Однако художники, привлеченные нашим баром с разнообразными спиртными напитками и дискотекой с модной западной музыкой, давно проделали в металлической ограде дырку и, благополучно минуя охрану, оказывались прямо у главного корпуса. Художников тоже на всех девушек не хватало, и конкурентной борьбы их визиты к нам не ослабляли, но я в этой битве не участвовала. Тут Гетка оказалась права.

И насчет инжира с виноградом и пляжа с лежаками подруга моя не ошиблась. За одним только, весьма существенным для меня, исключением. И ела фрукты, и загорала, и купалась я не одна. И не с девчонками из института, приехавшими вместе со мною в «Спутник», а с Митей.

Я обратила на него внимание еще в Москве, на перроне вокзала, где у нас был сбор. Он стоял в компании каких-то ребят, которые громко рассказывали непристойные анекдоты и оглушительно хохотали, зазывно поглядывая на нашу группу девчонок. Митя, вернее тогда я еще не знала, что его так зовут, вдруг отчетливо произнес:

– Братцы, может, хватит? Девчонкам все слышно.

– Пусть слушают, – хохотнул один из приятелей. – Мы люди щедрые. Нам не жалко.

– Пусть слушают и узнают, что есть на свете веселые остроумные ребята.

– Ну да, – покачал головою Митя. – Веселые и пошлые.

– Да ладно тебе, – хлопнул его по плечу первый. – а то сам не любишь такого рассказывать.

– В другом обществе, – сухо бросил он.

Я удивилась. В подобных случаях редко кто решается выступить против, так сказать, коллектива. Да еще в столь деликатном случае. Запросто могут засмеять или назвать маменькиным сынком. Мальчики обычно в подобных ситуациях, даже если не согласны, предпочитают помалкивать. Казаться такими, как все, гораздо спокойнее и надежнее. А этот не испугался. Явно не из трусливых. И ему действительно не понравилось поведение приятелей, вот он и решил вмешаться. Мне стало интересно, чем дело кончится, однако финал представления не состоялся. Подошел состав, и все, расталкивая друг друга, кинулись штурмовать поезд. Меня толкнули в спину. От неожиданности я споткнулась и выронила чемодан.

– Помочь? – раздалось надо мной.

Я подняла голову. Митя наклонился и протянул мне руку.

– Спасибо.

Я взяла его руку и поднялась с колен.

– Не ушиблась? Колени целы?

– Обошлось. – Я улыбнулась.

Взгляды наши встретились.

– Осторожнее надо, – улыбнулся он. – Нашим слонам ничего не стоит затоптать человека, а особенно такую хрупкую девушку.

– Ну, не такая уж я и хрупкая. Могу и подножку подставить, – попыталась пошутить я.

– Лучше не рисковать. Ладно. Давай чемодан. Кстати, меня зовут Митя. У тебя какой вагон?

Я назвала номер. Он обрадовался.

– В одном едем. Значит, беру обязательство охранять тебя от наших слонов. – Он не сводил с меня своих серо-зеленых глаз, а губы его то и дело расползались в улыбке. – Если ты, конечно, не против.

– Совсем не против, – заверила я.

Мы уже подошли к вагону, когда он спросил:

– А тебя-то как зовут? Если, конечно, это не большой секрет.

– Большой, но тебе, пожалуй, открою, – я как-то совершенно естественно начала говорить одним с ним тоном. – Меня зовут Катя.

– Спасибо за доверие. Обещаю хранить наш секрет в строжайшей тайне. Даже под пытками.

Я хотела что-то ему ответить, но сзади послышались нетерпеливые окрики. Оказывается, за нашими спинами собралась толпа, жаждущая войти в вагон и уехать.

– После поговорим.

И мы проговорили весь путь до самого Симферополя, практически не расставаясь. Мы и ночью-то почти не спали. Впрочем, спать было бы все равно невозможно. Остальная компания пила, пела и куролесила изо всех сил. Проводник вообще заперся в своем купе и предпочитал лишний раз не высовываться. А мы стояли возле окна и все говорили и говорили. Пару раз к нам кто-то совался, однако, быстро оценив ситуацию, нас оставили в покое. Даже пьяные приятели Дмитрия перестали звать его выпить.

До меня донесся голос любителя сальных анекдотов:

– Ребята, не трогайте их. У них серьезно. Любовь с первого взгляда.

Я внутренне сжалась, ожидая потока скабрезных комментариев. Однако их не последовало. В купе просто затянули очередную песню. Правда, песня была неприличная, но веселая, и к нашим с Митей чувствам никакого отношения не имела.

Глава V

Чем больше я узнавала Митю, тем больше убеждалась, что сцена на вокзале недаром сразу привлекла мое внимание; в этом был он весь. Он вообще обладал весьма редкой способностью спокойно, мягко и без угроз внушить к себе уважение и настоять на своем, сколь бы в данный момент оно ни противоречило настроению окружающих. Такое дается лишь от природы. Своеобразный талант вовремя осадить людей, а когда надо, и заставить держать дистанцию. При этом Митя не был ни высокомерным, ни ханжой, и с теми же своими приятелями веселился от души. Однако ему было присуще исключительно точное чувство меры, которое никогда не позволяло ему перейти рубеж. И с Митей люди никогда не позволяли себе его перейти.

Рубеж Митя перешел только со мной, и я утонула в его любви, а он – в моей. Встретив его, я поняла, что никогда вообще до этого не влюблялась. Все прежнее было не в счет, несерьезно, глупо, как детская игра в классики. Когда мне раньше казалось, что я влюблена, обычно меня привлекало в человеке что-нибудь одно – красивые руки, или глаза, или голос, а все прочее могло раздражать. В Мите мне все казалось прекрасным и идеальным. Я любила его целиком.

Каждую минуту, проведенную без него, я ощущала как потерянную для жизни. Я отныне жила только им и лишь рядом с ним. Мы везде были вместе, расходясь по палатам лишь на ночь. Да и на ночь-то не всегда. Митины друзья, делившие с ним комнату, относились к нам на удивление трогательно и с большим пониманием. И изо всех сил старались помочь, не раз организовывая все так, чтобы мы с Митей могли остаться в комнате одни на ночь. Никто из них не позволил себе ни единой сальности по нашему адресу. Это было тем более удивительно, что по другим парочкам, образовавшимся в «Спутнике», они проходились регулярно и нелицеприятно. И вообще веселились по полной программе; от их выходок весь «Спутник» ходил ходуном.

Для меня в то лето вообще все было в первый раз – и море, и тропическая растительность, и обилие фруктов, и черные южные ночи, которые не подбираются постепенно, сквозь сумерки, а наступают вдруг, сразу будто кто-то там, высоко наверху, повернул выключатель.

И любовь. И мужчина, первый в моей жизни. Первый глубокий поцелуй. Первое прикосновение к мужскому телу. Все было в первый раз. И для Мити я стала первой в его жизни женщиной.

Мы все постигали вместе, и каждое движение рождало в нас восхитительное чувство нового открытия. Мы безоглядно упивались друг другом и нашим счастьем.

Я очень удивилась, узнав, что стала для него первой женщиной. Его друзья явно успели уже приобрести любовный опыт. Как же могло получиться, что он, самый красивый и необычный из них, до сих пор оставался девственником?

– Я ждал тебя, Птица колибри, – спокойно объяснил мне Митя. – Не хотелось просто так. А по-настоящему мне до тебя никто не нравился.

– Почему Птица колибри? – не поняла я. – Намекаешь, что у меня нос слишком длинный?

– Нос у тебя замечательный, – ответил он. – А колибри, потому что ты такая же маленькая, красивая и беззащитная.

– Не такая уж я и маленькая. И совсем не беззащитная. – Я с силой ткнула его кулаком в бок.

Он сделав вид, будто ему очень больно, возопил:

– Ой-ой-ой! Пощади! Не разбивай моих иллюзий!

Иллюзии, видимо, не разбились, ибо с той самой ночи Митя стал часто называть меня Птицей колибри.

Мы были настолько поглощены друг другом, что не заметили, как пролетели двадцать четыре дня. Двадцать четыре дня нашего крымского безумного и бездумного блаженства! Необходимость отъезда застала нас с Митей совершенно врасплох. Мы не были готовы к расставанию. Казалось, двадцать четыре дня – это так долго, и нашей жизни в Гурзуфе не будет конца.

В последнюю ночь перед отъездом ребята устроили прощальную гулянку, а мы с Митей заперлись у него в комнате. У меня на глаза наворачивались слезы.

– Птица колибри, глупенькая, что ты плачешь? – принялся нежно гладить меня по голове Митя. – Зимы испугалась?

– Зимы… без тебя… испугалась, – с трудом сквозь слезы проговорила я.

– Почему без меня?

– Ну, мы приедем и расстанемся.

Слезы уже просто душили меня.

– Почему? – отпустив меня, он уставился мне прямо в глаза. – Решила в Москве со мной не встречаться?

– Нет, нет. Что ты! – прижалась к нему я. – Просто там будет совсем не так, все по другому. Родители, институт, учеба. Куча всяких дурацких дел. И мы будем видеться только иногда.

– Мы будем видеться часто, – твердо произнес он.

– Все равно не каждый день, – слезы ручьями хлынули из моих глаз.

– Можем и каждый, – это опять прозвучало очень твердо. – Если ты захочешь, можем прямо с вокзала поехать к родителям. Объявим, что мы решили пожениться.

– Ты делаешь мне предложение? – Я была совершенно не готова к подобному повороту.

Он почувствовал мою неуверенность:

– А ты против?

– Нет, нет, я очень хочу. Только боюсь, родители не поймут. Ну, знаешь, как они. Им нужно время, чтобы привыкнуть. Давай лучше сперва приедем, ты меня со своими познакомишь, я тебя – с мамой, а через месяц им объявим.

– Тогда придется потерпеть и какое-то время пожить врозь.

– Я потерплю. Зато никто не обидится.

– Может, ты и права, – нехотя согласился он. – Хотя это наше решение, и мы, строго говоря, не должны ни на кого оглядываться.

– Но мы ведь с ними живем, – возразила я. – И они наши родители. Мы им обязаны.

– Пожалуй, ты во многом права, – вздохнул тяжело Митя. – Наверное, и впрямь лучше немного выждать. Мои родители не любят неожиданностей.

Однако все мои планы рухнули вскоре после нашего возвращения в Москву. Мама приготовила мне большой сюрприз. Она оказалась беременна. Мало того, что это было ужасно и стыдно само по себе, так еще и со временем удачно подгадала. Ну как мне теперь знакомить с ней Митю? Вот, мол, дорогой, моя мама. Беременна неизвестно от кого.

Одна мысль об этом повергала меня в дрожь. Что он обо мне подумает? За кого посчитают меня его родители? Привез с юга невесту! Из хорошенькой семьи! Да они вообще запретят ему со мной видеться!

Выход из положения, которое казалось мне просто кошмарным, я видела лишь один: как можно дольше, под любым предлогом, оттягивать момент Митиного знакомства с мамой. Ведь есть же надежда. Вдруг мама передумает и сделает аборт? Или вдруг ей врачи запретят в последний момент рожать. Она ведь немолодая. Или выкидыш случится. И точка. Будто никогда и не было ничего. Тогда зачем Мите вообще о подобном знать? Кроме того, я где-то читала, что у женщин в возрасте больше шансов родить мертвого ребенка. Значит, и это может случиться.

Я никому не желала зла. Просто ребенка не было, и я не хотела, чтобы он появлялся. Он никому не был нужен и всем только мешал. Тогда мне так казалось.

И я сначала наврала Мите, что мама заболела. Затем – что она тяжело болеет. А еще чуть позже – что, по мнению врачей, ей, вероятно, потребуются сначала серьезное обследование, а потом операция. Матери я о Мите тоже ничего не рассказывала, не хотелось. Во-первых, ее все сильнее поглощала собственная беременность. А во-вторых, она осложнила мне жизнь. Не выкини она такого, я давным-давно уже вышла бы замуж за самого любимого на свете человека. А из-за нее мое счастье повисло на волоске, и приходилось постоянно врать. Я даже Жанетту не смогла познакомить с Митей. Боялась, как бы она ненароком чего не ляпнула про маму. Поэтому и от нее была вынуждена скрывать самое главное в своей жизни.

То есть о моем гурзуфском романе она, конечно, знала. Однокурсницы разболтали. Но я прикинулась, будто это так, несерьезный курортный роман, а девчонки наши вечно делают из мухи слона. Иными словами, полностью завралась. Самой от себя было тошно.

С Митиными родителями я познакомилась почти сразу. Но мы с ним условились пока не объявлять, что решили пожениться, и они восприняли меня как временное увлечение. Мне кажется, это их устраивало. Я им явно не очень понравилась. Митина семья занимала иное социальное положение, чем моя. И хотя в ту эпоху считалось, что у нас в стране все равны, однако существовали люди, которые были, так сказать, выше других, и Митина семья входила как раз в их число.

Отец его был начальником главка и членом коллегии крупного промышленного министерства, а мама заведовала отделом в министерстве культуры, и мне сразу сделалось ясно, что с ними придется нелегко. Было бы ложью сказать, что они меня игнорировали. Митина мама, наоборот, уделяла мне много внимания и много слов. Изучая меня словно насекомое под микроскопом, отчего у меня руки начинали дрожать, а ложечка стучала о чашку, она назидательным тоном рассказывала мне, как Митин отец, начав трудовой путь рядовым инженером, поднялся благодаря упорной и самоотверженной работе до ответственных руководящих постов. И как они с мужем всего добились сами, и сколько сил и трудов им стоило создать все, что они имеют сейчас, и что на Митю у них тоже очень большие планы. Он такой способный мальчик и на таком хорошем счету у себя в институте, что просто обязан закончить его с красным дипломом и потом поступить в аспирантуру и защитить кандидатскую, что требует полной самоотдачи, но он у них такой серьезный, в отличие от своих друзей-приятелей на всякую ерунду не отвлекается, и они, родители, его в этом всячески поддерживают. Ибо если есть способности, то сначала наука, а остальное потом.

При всей своей молодости, неопытности и безумной влюбленности, я поняла, что мне недвусмысленно намекают: «Девушка, на многое не рассчитывай». Брак сына Митиной мамой наверняка планировался лишь на далекое будущее и непременно с невестой из их круга.

Я жаловалась Мите, а он, провожая меня домой, смеялся над моими опасениями.

– Успокойся. Я свою мать знаю. Она мне сказала, ты ей нравишься. Так что не придумывай глупостей. Она просто считает нас еще слишком молодыми для серьезных отношений. Она и со мной душеспасительные беседы проводит. Но это так, для порядка. Понимаешь, у нее есть подруга, сын которой в семнадцать лет женился и сразу папой стал. Причем дважды. Одновременно. Близнецов ему жена родила. И мать, конечно, таким примером травмировалась. Теперь меня блюдет.

– Но тебе ведь не семнадцать.

– Нет, конечно, – весело отозвался Митя. – По ее представлениям, мне, наверное, лет пять. Да перестань, Колибри, мучиться. Они обычные хорошие люди. Не звери. Привыкнут к тебе. Все будет нормально. Лучше меня поскорей познакомь со своей мамой. А то вдруг именно я ей не понравлюсь.

– Ты не можешь не понравиться. Но она сейчас так себя плохо чувствует, да и стесняется, что плохо выглядит. Потерпи, Митенька, еще чуть-чуть.

И я старалась перевести разговор на другую тему.

Опасаясь, как бы они случайно не столкнулись с моей мамой, я разрешала Мите провожать себя лишь до двора, ссылаясь на то, что мне мучительны долгие проводы. Ему они, видимо, тоже были мучительны, и он не возражал.

А Митина мама, вопреки всем его уверениям, начала исподволь вести подрывную работу. Нам и так удавалось встречаться довольно редко. Жили мы и учились в разных концах города. Можно, конечно, сбегать с лекций, что мы порой и делали. Но податься-то некуда. Разве что в кино. К себе я не могла его пригласить все по той же причине. Страшно боялась, как бы он не столкнулся с мамой. Вдруг она раньше времени явится с работы. Да она, к тому же, все чаще сидела на бюллетене.

А у Мити дома – полный учет и контроль в виде недремлющего ока домработницы. Если мы приходили к нему и кроме нее в квартире никого не оказывалось, она не оставляла нас в покое больше чем на десять минут. Без конца заходила к нам в комнату с какими-нибудь вопросами. Ужасно раздражало! Но сделать мы с ней ничего не могли. Домработницу Митины родители оставляли нам в наследство, даже если уезжали по выходным на дачу. Мол, сын должен хорошо питаться. Пару раз она, правда, приболела, и на нашей улице был праздник. Однако, проблемы это не решало. Мы мало виделись, тосковали друг без друга. Митя бодрился и строил планы на будущее, мне же оно представлялось туманным.

А он все чаще повторял:

– Скорее бы твоя мама поправилась. Я бы с ней познакомился, с моими бы ее свели и, глядишь, на зимние каникулы поженились бы, съездили бы куда-нибудь на медовый месяц.

Я через силу улыбалась. Какие зимние каникулы! Мамин живот теперь рос день ото дня, и неизбежное приближалось.

Я сходила с ума. Появление маминого ребенка на свет становилось все более реальным. Надежды мои на чудесное избавление таяли. Я готова была все отдать, только чтобы он не родился. Но что тут можно было поделать! А Митя теперь почти в каждом нашем разговоре принимался расспрашивать о здоровье мамы и настаивать на скорой встрече с ней. Мол, если она так плохо себя чувствует, тем более нужно скорей познакомиться. Я продолжала отнекиваться, он обижался.

У его родителей масса знакомых врачей, которые, вероятно, смогут помочь моей маме. Бывает же, что и диагноз ставят неверный, и лечат неправильно.

Меня охватывал стыд. Митя искренне стремился помочь, а я ему цинично врала. Но что я могла сделать! Не обладая почти никаким жизненным опытом, я чувствовала себя загнанной в угол, в западню, и, словно зверь, попавший в капкан, пытаясь вырваться, лишь сильнее затягивала петлю. И время работало против меня, неминуемо приближая мой позор и раскрытие обмана.

Я металась, то решаясь рассказать, пока еще не поздно, Мите правду, то пугаясь последствий такого признания, и положение мое в результате оставалось прежним. От Мити, конечно же, не укрылось, что со мной творится что-то неладное, однако он объяснял мою нервозность тревогой за маму и снова и снова начинал настойчиво предлагать мне переговорить с его родителями, которые действительно в силах помочь. А мне приходилось снова и снова отказываться, объясняя ему, что мама моя – человек очень гордый и независимый и нипочем не согласится принимать помощь от незнакомых людей, да и врачи ее лечат прекрасные.

Круг замыкался. Митя немедленно возвращался к исходной точке: раз мама моя не примет помощь от незнакомых людей, следовательно надо скорей познакомиться. Меня в очередной раз охватывал ужас.

Я все глубже увязала в разнообразной и противоречивой лжи. Ведь ухитрилась наврать всем близким людям. Каждому – свое. И в результате мне оказалось даже некому поплакаться и не с кем посоветоваться, как выйти из положения. Единственным выходом было одним ударом разрубить этот тугой узел. Открыться сразу и всем. Но мне не хватало смелости. А потом стало поздно. До того безнадежно поздно, что ничто уже не могло спасти нашу с Митей любовь.

Пока мама была беременна, я не переставая мечтала: вот бы что-нибудь произошло и наша с ней жизнь вернулась бы в исходную точку. Будто кинопленку провернули назад, и вот уже нет ни маминой беременности, ни ее весеннего романа в доме отдыха, а есть наш с ней уютный и безмятежный мирок, в который я, радостная и счастлива, привожу своего Митю.

Знала бы я заранее, во что выльются мои мечты! Пленка, движимая невидимой, но властной рукой, провернулась. Но не назад, а вперед, унося в небытие мою прежнюю жизнь и вместе с ней жизнь мамы.

Маму увезли в роддом на скорой, когда я сидела в институте. А через сутки все было кончено. Мамы не стало. Осталась лишь крохотная ее часть – Ольга. И я – полная сирота, одинокая сестра или мать-одиночка с грудным ребенком на руках. Как угодно, так и называйте. Сути дела это не меняет.

Описать мое тогдашнее состояние даже сейчас слов не хватает. Не просто ужас, а ад. Мама, моя любимая мама умерла, и я полностью винила себя в том, что случилось. Это я придумала ей тяжелую болезнь. Я хотела, чтобы ребенок не рождался. Я изводила ее упреками так, что она начинала плакать. Теперь мне самой хотелось умереть. Но даже этой возможности лишила меня судьба. С кем тогда останется Ольга? Ольга, виновница всех моих несчастий, оказалась и моей спасительницей. Я должна искупить вину перед мамой.

О том, чтобы оставить сестру в доме ребенка, и речи быть не могло. Я сражалась за нее как тигрица, охраняющая своего детеныша от врагов. И войну мне пришлось вести не только с внешним миром, но и с собой. Когда случилось самое страшное, я скрыла от Мити, что мамы уже нет в живых. Даже в кошмаре тех дней мне каким-то непостижимым образом удавалось стройно врать ему дальше. Теперь я изыскивала все новые поводы не встречаться с ним.

Он начал нервничать и грозился приехать, чтобы наконец-то выяснить отношения с мамой. Но у меня уже к этому времени созрело твердое решение: Ольга останется со мной, и я ее выращу. И Мите с нами никак не место. Даже если он сам не испугается на мне теперь жениться, в чем я лично сильно сомневалась (мальчики часто даже от родных детей бегут, а тут – совершенно чужой ребенок!), родители-то ему такого, во-первых, никогда не позволят, а во-вторых, если он их ослушается, никогда не простят. И мне не простят, потому что испорчу жизнь их сыну. Значит, будет трагедия, начнется борьба. А у меня сил на это не было. Силы мне были необходимы для Ольги.

Да и нечестно вешать на шею людям чужого ребенка. Ведь получится, будто я хочу женить на себе Митю, чтобы его семья кормила мою сестру! От одной мысли об этом меня захлестывал жгучий стыд. Конечно, Митя, наверное, поймет, что это не так. Он хороший, добрый и меня действительно любит. Однако и родителей своих любит. А мама его, чтобы скорее нас развести, наверняка начнет проводить воспитательную работу, а капля, как известно, камень долбит, и добром это все равно не кончится. Либо Митя с родителями поссорится, либо со мной. А значит, как ни крути, будет чувствовать себя несчастным. А я люблю его, люблю, и поэтому обязана порвать с ним сейчас, чтобы не растягивать мучения.

Я тщательно разработала план и дурашливо-радостным голосом сообщила ему по телефону (при встрече он без труда разгадал бы обман, ибо слезы лились у меня из глаз):

– Митя, знаешь, ты можешь меня поздравить. Я выхожу замуж.

Кошмар усилился тем, что Митя обрадовался:

– Вот молодец! Маме все рассказала? Она согласна?

– Митя, ты неправильно меня понял. – Теперь я била наотмашь. – Я выхожу замуж, но не за тебя, а за другого мальчика. Мы с ним раньше, до тебя встречались, а потом поссорились. Как раз перед летом. Ну, я думала, между нами кончено. А теперь мы помирились, и он сделал мне предложение.

В трубке повисла пауза. До меня доносилось лишь Митино хриплое дыхание. Что со мной делалось! Я до боли вцепилась зубами в руку, чтобы удержать себя от крика: «Не верь! Я дура и несу невесть что. Нет у меня никого, кроме тебя, и никогда не было!» Втайне я, наверное, все же надеялась: почувствует, не поверит. Одного его слова стало бы достаточно, чтобы меня прорвало и я выложила ему всю правду.

Увы, он поверил. И севшим голосом, с трудом, медленно произнес:

– Ты чудовище. А я наивный болван. Ты мне врала, что я у тебя первый и единственный, но в действительности я был отвлекалочкой-развлекалочкой. Идиот. Болван. Поверил, будто бывает любовь, как в романах, и люди могут стать единым целым. Да ты меня просто использовала.

Тут он, кажется, спохватился, что я не стою того, чтобы выворачивать передо мною душу. В нем явно взыграла гордость, и, найдя в себе силы хохотнуть, он совсем другим тоном добавил:

– А если серьезно, спасибо за урок. На ошибках, как говорится, учатся. Впредь обещаю не попадаться. Рад, что помог тебе скрасить ненастные дни разрыва с любимым. Впрочем, и я в накладе не остался. Такую горячую штучку, как ты, еще поискать.

В трубке послышались частые гудки. Теперь моя прошлая жизнь действительно кончилась навсегда.