Текст книги "Шпалы"

Какая природа! – бросает он в воздух и внимательно глядит на пару, ожидая их реакции. Не дождавшись, пробует снова.

Вот молодежь пошла! – с той же интонацией повторяет он, уже внимательно глядя на старуху в поисках одобрения, но та слишком занята внуком, скачущим по сиденьям.

А… – думает старик обратиться к девушке в черном, но вид у той настолько суров, что взгляд тут же меняет фокусировку и уже глядя на меня, старичок, трогательно моргая, удивляется:

И где вы, молодой человек, достали такую страхотень!

Он имеет в виду картину, которую я крепко обнимаю двумя руками, пытаясь безуспешно застегнуть сломавшуюся на чехле молнию. Я честно думал, что когда дойдет до меня, я удовлетворю старческий интерес. Но слово «страхотень» коробит настолько сильно, что я отворачиваюсь от него. Зато отвечает Таисия:

А вы тоже до конечной едете?

Старичок обескураженно кивает и замолкает. Мне кажется, что на фоне бумажного ада, вопрос ее имеет зловещий окрас, как будто бы он ехал не в Питер, а туда, куда я нарисовал, к чертям в самое пекло. Судя по изменению лица старика, его мысли ушли от моих недалеко.

Всю жизнь мечтал в Ленинграде побывать, – признается он вдруг, хрипя, – А сейчас оно вроде и ненужно уже, а вот гляди, еду город посмотреть.

Вы приходите в музей Современного Искусства, – слышу я свой голос, как будто бы со стороны.

Я такое не люблю, – отвечает старик и косит взгляд в окно, чтобы не видеть картину, – Хотя у вас очень реалистично черти получились.

И он заливается звонким шершавым смехом. А мне кажется, что в этот момент сквозь него на меня смотрит Сфинкс. Таис чувствует мою дрожь и неловко дотрагивается до края ладони. Если бы на ее месте была та, с ершиком, я, не раздумывая, сжал бы ее руку, но здесь необходимо быть предельно осторожным, и я, едва-едва коснувшись ее плеча, с силой тяну на себя молнию, и изображение чертей оказывается скрыто от пассажиров.

Неправильно все это, – шепотом говорит Таисия, – Я не должна была соглашаться ехать с вами. Мне надо было идти к директору, договариваться, умолять помочь… или хотя бы позвонить маме.

Мне мучительно хочется курить. Рационализм Таис совершенно прав.

Ты же не хочешь там учиться? Жуткое место и все дела.

Я сама виновата. Им нужен был оратор, а не художник, и я должна была научиться этим оратором быть. Если они выгонят меня с концом, то боюсь представить, что тогда будет. Темнота. Мрак.

Я хочу ее обнять. Для этого нужно отпустить картину. Отложить ее в сторону. Старик-сфинкс смотрит на нас, выжидая, пара напротив целуется.

Дальше – другая школа, только и всего.

Меня не возьмут никуда в середине года.

Тогда уезжая со мной, ты не теряешь ничего.

По лицу Таис было не видно того, что она согласна. Глаза ее блестят. Меня одолевает мучительное ощущение. Понимание того, что с Таис, такой дрожащей, сидящей рядом в задумчивости, нас не связывает почти ничего, а значит, я ей могу быть «никем». Она может меня таковым полагать? Считать, что непереносимая школа имеет большее к ней отношение и влияние на жизнь, нежели я? Гоню от себя эти мысли, испепеляю их в свое голове. Все люди в равной степени близки и далеки друг от друга. Но… и я снова совершенно не кстати шепчу ей:

Таис, мне важно, что ты есть рядом.

Я не знаю, не умею лучше выражать эту мысль. Страшную и чудовищную в своем абсурде. В десять лет, когда я сбегал из дома и ночевал у лучшего друга Темы, мы давали друг другу клятву, порезав пальцы, что теперь мы навеки братья. А после этого попутно поклялись никогда ни к кому и ни к чему не привязываться. И да не станет ни для кого из нас один человек всем. И да не будет никакое место для нас родной крышей. Вторую клятву я нарушил давно, как только переехал в мастерскую. Между честным исполнением первой клятвы и мной встала Таис.

Комкаю в руках ручку от рюкзака. Голова идет кругом и горло першит. В таких случаях необходимо идти в кафе. Но никак ни в поезде. Ни в вагоне. Ни когда столько людей.

У меня школа – черный сон, который я был бы рад не вспоминать. Такой же черный сон – жизнь с родителями. И наш захолустный местный городок. Я выпустился. Окончил ее. Затем институт, затем второй институт. Нашел работу. Мне стало плевать на всех и вся. Только тогда и постиг, и услышал голоса красок. А потом среди штрихов и линий звучный гудок поезда, а после твой взгляд.

В таких случаях надо идти домой или в гостиницу. Или в отель. Но ни в вагоне. В вагоне нельзя. Ее губы дрожат. Я старше ее на двадцать лет.

Леонтий, – говорит она впервые в жизни мое имя. И это ставит точку. Звучит громогласно и страшно.

Последний раз так говорил папа, когда я пришел к нему в гости. «Леонтий», – произнес он, – «Добро пожаловать. Мой дом – твой дом. Сейчас я вас всех познакомлю». И мне сразу захотелось выйти. И не смотреть в глаза тете Симе и маленькому сводному брату Аркашке. Пахло старыми обоями. Люстра моргала. За окном работал громко двигатель чужой машины. Тетя Сима была в безвкусном халате, а отец в растянутых семейных трусах. Я же выглядел более чем официально и мой черный костюм, офисные брюки и зеленый галстук не сочетались со всем этим, как не сочетается акрил с акварелью.

Ее лицо плывет. Если это мучение продолжит длиться, я сам первым сойду на полустанке.

На вкус шпалы соленые. Ржавчина придает им горький привкус, но если лежать там, где нет ржавчины, то крупицы соли и песка вопьются в язык и станет совершенно ясно, что они соленые и холодные. Как крупные слезы на лице Таис.

Глава 3

Может быть, поговорим? – говорю Таис.

Юноша, не курите, здесь дети, – суровый старушеский голос.

Я в окно

И что? А ну бросай сигарету.

О чем вы хотите поговорить? – шепчет Таис.

Зря все. Все зря.

Нет.

Почему нет?

У вас есть все. И картина, и работа, и надежды. А мне только предстоит. У меня – ничего, – ловлю нотки сдержанного рыдания.

Неправда. У тебя есть я.

Бросьте. У вас много девушек, – отвечает Тася.

Ты одна в своем роде.

Одна… одна совершенно.

Я тоже один.

У вас есть Макаров, и этот смешной…

Емелин? Ну, он своеобразен.

Еще картины. Вы их любите больше людей.

Вовсе не больше.

А я даже иероглифы рисовать уже не могу, и с китайского месяц как не переводила.

Говорю же, твоя школа – зло.

Нет.

Да. Я поражен был, когда увидел твои картины. Многие сильнее моих. Честно. Таис, объясни, какого рожна, я вижу в тебе одни плюсы, а ты во мне одни минусы? По-моему, это несправедливо. Проклятие какое-то.

Неправда. В вас много плюсов. Вы остроумны и очень здорово пишите, еще вы открыты, добры и честны, у вас приятная внешность. Но я не могу вам простить того, что вы меня бросили тогда и не открывали дверь, когда я стучалась, не могу простить вашего запоя. И… – мне искренне неинтересно знать весь список моих прегрешений.

Теперь до конца жизни поминать будешь? Слушай, я лентяй тот еще. Я вижу в тебе что-то вроде горящего угля, тщательно потопляемого в величайшем презрении. И если я обленюсь настолько, что устану искать этот уголь взглядом, мне наконец-то станет легче.

Как будто вам тяжело.

Снова здорова. Да. Черт возьми. Мне тяжело. Потому что мне нравится девушка по имени Таисия, а я ей, судя по всему, нет.

Все наоборот!

Она дрожит и щурится.

Я же вам сказала, что вы мне симпатичны.

Ты сказала, что глушишь в себе это.

Потому что это неправильно.

Не бывает правильной любви. Не существует в природе. Не бывает правильных людей. Нет правильных поступков. Правильных картин.

Но бывает красивая любовь, красивые поступки, красивые люди, красивые картины.

Окей. А я нарисовал уродливую картину. Но в своем уродстве она прекрасна.

Она не уродлива.

На ней карлики и черти.

Все равно. Это очень гармоничные черти. Вот вы снова о ней.

А мне нужно о тебе говорить? Исключительно? Я, и без этого о тебе думаю денно и нощно, веришь ты в это или нет.

И когда с Валей спали, тоже думали? И когда под поездом лежали, думали?

Таис, я бы не отправился к Фриде и не ложился бы под поезд, если бы в голове не крутились мысли о тебе. Оно как наваждение, от которого стремишься избавиться, потому что обрести тебя я все равно не могу. Ты не хочешь быть со мной. А я никогда не иду против воли.

Я хочу!

Она кусает язык и добавляет:

Но какое у этого будущее? Что будет тогда?

А фиг его знает. Проживем.

Вы меня не бросите?

У нее есть все основания полагать, что брошу.

Я буду с тобой, – отвечаю я, – Пусть Питер это покажет.

Она смотрит на меня обнадежено и доверительно. Меня тянет добавить, и я не выдерживаю:

Но вообще-то люди постоянно друг друга бросают, а потом находят.

Взгляд Таис потухает.

Глава 4

Я чувствую себя человеком, из которого выкачали всю кровь и залили туда грязный мазут. К концу дороги стало настолько скучно, что я начал мысленно считать шпалы, по которым поезд уже проехал. По моим расчетам каждые тридцать секунд наше купе оказывалось над пятью шпалами. Таким образом, за пять минут вагон успевал обойти ровно двадцать пять. Мой рост как раз и покрывал эти заветные пять шпал. Если бы я лег где-нибудь на пол в тамбуре, ко мне вернулось бы ощущение, что я внизу, а не наверху.

Я никогда не брал с собой в дорогу ничего кроме холстов, кистей и лучших работ. Расчет всегда был прост – если станет грустно, буду смотреть в окно или курить, или говорить, или поболтаю с незнакомцем в вагоне. Но здесь рядом сидит Таис, бросающая на меня холодные взгляды статуи. И под этими холодными взглядами я чувствую неловкость даже от того, что дышу или пью. Мне хочется в тамбур. Опустить лоб на прокуренную надпись «Не прислоняться», смешать виски с содовой, бежать за поездом вслед по мокрой траве.

Моего плеча осторожно касается парень напротив, ехавший с девушкой. «У меня деликатное дело», – шепчет он мне. И я, чувствуя облегчение, говорю Таис: «Отлучусь ненадолго». Кладу в ее руки картину, и мы вместе с тем парнем удаляемся в тамбур.

Понимаешь, – объясняет он мне, – Мне не хватило денег на билет до Питера. А Лиза этого не знает. Ума не приложу, как быть.

Лицо у него крупное и мощное как у 3D персонажей низкобюджетных русских мультфильмов.

Мне надо выйти через две остановки или где-то схорониться.

А сейчас деньги есть? – уточняю я.

Кожаная куртка с мехом, надетая поверх серого свитера, выдает в нем таксиста.

Должны перечислить завтра утром зарплату и премию на карточку, – разводит он руки, – И там еще оставалось достаточно. Но когда покупали… в последнюю минуту решили ехать… и автомат не выдавал, она уже почти уходила… я бы так вообще не поехал, а так хоть сколько-то. Но не хочу терять Лизу, брат… Не хочу. А она не поймет…

Даже если это неправда, красивая история того стоит. И я даю ему тысячу рублей, на которую он смотрит по началу не веря, затем отказывается, наконец, идет к проводнику. Я следую за ним. Проводник упирается. Вагон шатает. В соседнем купе льется на пол чай и кричат дети. Старшеклассники, видимо, возвращающиеся из турпохода, громко рассуждают о трупе Ленина и высоте кремлевских стен.

Вы должны пройти в кассу. И там, как и положено, купить билет.

Но пока я буду покупать, поезд уедет.

Идите к начальнику поезда, – хмурит брови проводница.

У нее зеленые глаза, морщины. Мой блокнот с карандашом всегда в правом кармане. Я выделяю скулы, обрисовываю бедра и свет, льющийся из окна узкого купе. Стакан чая в железной рамке на столе. Ее блеклые губы. Рот. Слегка приоткрытый в возмущенном полу изгибе кривых линий.

Это вам, – говорю я, – В лучших традициях соцреализма.

Она начинает махать руками, думая, что я предлагаю ей денег, и смущенно краснеет, увидев свой портрет.

Вы это… не по инструкции все равно.

Теряется. Не знает, что сказать. Наконец, берет рисунок и аккуратно кладет в карман. Ее суровость отступает, как отступает суровость консьержек или охранниц, когда проходящий мимо кивает им доброжелательно «Здравствуйте, тетя Маня».

А что случилось то? – смотрит она уже помягче на парня.

Девушка, – объясняет он, – Уедет без меня, если вы не поможете.

Она вздыхает и что-то помечает на бумаге. Наконец, говорит:

Оплатите себе электронный билет. У вас есть на это десять минут.

Мы бегаем по вагону в поисках человека с 3G. Таким оказывается первый же школьник. Моя тысяча возвращается обратно ко мне. Парень соглашается помочь за бутылку энергетика. Все данные он вводит быстро и в тот момент, когда проводница заходит со словами: « успели?». Мы все втроем чуть ли ни хором кричим ей победный код.

Я возвращаюсь к Таис счастливый. Она по-прежнему хмуро смотрит в окно.

Только что спас человека, – шепотом хвастаюсь ей.

Парень напротив обнимает свою девушку. Она не знает, что опоздай мы хоть на минуту, этого бы не произошло. Чувствую себя Ангелом хранителем. Богом железнодорожных путей. Духом дорог. Вечным Странником.

Кого спасли? – спрашивает Таис.

Я киваю на пару, сидящую перед нами:

Их.

Таис снова напряженно разглядывает провода в окне.

Глава 5

Надо было закачать на телефон фильм или оплатить интернет. Смотрел бы сейчас, как суперагенты взбираются по крыше поезда, чтобы обезвредить бомбу. Или мультфильмы. Старушка кормит мальчика пирогом. Болтливый старичок уснул. Парень с девушкой куда-то вышли вдвоем. Таис поменялась со мной местами, и теперь окно всецело ее. Черноглазая, оживленно поглощенная книгой, бросает на меня изредка любопытные взоры, которые останавливаются на слегка отросшей светлой бородке.

Что читаешь? – спрашиваю я.

Белые ночи, – отвечает она.

И на каком месте?

Почти конец

Книга что нужно.

Угу.

Она очень худая. Бледноту лица подчеркивает ярчайшая косметика и от этого красные губы выглядят жутко.

Настенька уйдет к другому, – бросает ей Таис, обернувшись.

Девушка захлопывает книгу. Достает другую и, глядя почему-то на меня, замечает:

Спасибо, блин.

Солнце садится. Мы проезжаем поля и города. Изредка в вагон заходит та самая проводница и предлагает чай, кофе или магнитики. На одной из остановок начинает судорожно собираться старик. Ему вынимают снизу рюкзак и растянутую спортивную сумку, подернутую комками земли. Еще десять тысяч шпал спустя, выходят из вагона бабушка с внуком. Девушка в черном продолжает молчать всю дорогу. Парень напротив один раз угощает меня сигаретой.

Ты ревнивое злобное создание, – шепотом замечаю я Таис, когда она, наконец, отворачивается от окна.

Да, – легко и просто соглашается она, – Я тоже в себе это не люблю. Мне надо было предоставить вам возможность размять язык и проявить во всю мощь величайший талант – общение с девушками?

Пожалуй, – соглашаюсь я, – Девушек должно быть много. С другой стороны, хм, найди ты себе вдруг еще нескольких парней, я бы также это принял спокойно и с честью.

Вы не мой парень, – уверенно обрубает Таис.

Надеюсь хотя бы друг? Или кто?

Мы подъезжаем к мрачной земле Питерских болот. Поезд останавливается.

Глава 6

Погружение в тишину бывает полезным. В ней вязнут мысли.

Глава 7

Я веду ее с вокзала к брату. Будучи поэтом Аркадий жил на восьмой линии Васильевского острова. В здании с высоким потолком. Вечера проводил в антикафе. Обедал и ужинал в ближайшем веганском баре. Целыми днями он работал над сайтом, который должен был объединить писателей, художников и поэтов всех мастей под единым знаменем Дома Пегасов. Но пока главным его достижением была только неплохо раскрученная группа в вк. Он любил гулять по паркам в костюме, который сам ласково называл костюмом интеллигента – фрак, бабочка, трость, черный цилиндр. Иногда ничего не понимавшие прохожие бросали ему в цилиндр деньги, думая, что он изображает Пушкина. А гиды останавливались перед ним, чтобы упросить провести для своих туристов какой-нибудь интерактив. На подобные предложения Аркадий обычно отзывался охотно и, взобравшись на камень, громко декламировал свои стихотворения вперемешку со стихами горячо любимого им Мандельштама. По слухам, распространяемым самим же Аркадием, иногда он, таким образом, собирал большие толпы вокруг и срывал овации.

Периодически он выпускал свои стихи в тех или иных альманах молодых поэтов. Один раз сочинил песню, которая понравилась его другу музыканту Шемякину, и строки «Горизонты расходятся поздно и луна созывает в поход» можно было иногда услышать, проходя по Невскому. Особенно же запоминался припев «Куда ведет мостовая? Спроси у трамвая. Спроси у трамвая, где мостовая?». Зарабатывал он тем, что придумывал эффектные и смешные слоганы для одной рекламной компании. Работу свою полагал низкой, но выполнял ее вдохновенно и в глубине души немножко ей гордился.

Аркадий был младше меня на семь лет. Я честно пытался воспринимать сводного брата, как абсолютно чуждого мне человека, ревновать его к отцу и никак с ним не общаться, но устоять перед его обаятельной манерой вести диалог, языковой игрой и занимательными фантазиями не представлялось возможным. Я искренне надеялся, что Таис он понравится. По возрасту и духу Аркадий был ей гораздо ближе. И когда я вел ее кованными высокими мостами, дворами колодцами, улицами со львами, то мысленно примерялся с мыслями о возможной перемене в ней после знакомства с Аркашкой.

Привет вам, обитатели Московских квартир. Чем привлек вас в этот раз холодный Петроград? – спросил нас Аркадий, которого без труда удалось обнаружить в полуподвальном кафе.

Таис стеснялась и робела. Аркадий подмигнул ей, и осторожно положил перед Таис буклет с вечерней программой выступлений, где его имя значилось в самом низу.

Сегодня здесь что-то вроде свободного микрофона, – пояснил он, – Выступления по заявкам, конечно, но если ты хочешь продекламировать что-нибудь свое, я могу уступить место на пару минут. Леону не предлагаю, он отказывается всегда.

Вы пишите стихи? – Таис удивленно посмотрела на меня.

Аркадий тем временем нагнулся к картине и восхищенно начал ее разглядывать. Нос его почти касался полотна. Картины он изучал, как сыщик изучает место преступления. Медленно, внимательно, досконально обследуя миллиметр за миллиметром.

Иногда, – кивнул я Таис и, оказавшись в безвыходной ситуации, попытался процитировать себя, – Дрожу. Как осиновый лист. Как промокший пес…

Но меня прервала громкая музыка, и первый чтец, оказавшийся на сцене. Куда громче, чем я, он кричит в микрофон, и слова наши начинают мешаться.

Ночь. На меня ты смотрела, – бормочет речитатив, старательно копирующий Бродского

Как перфекционист, не способный дойти до конца, – пытаюсь перекричать его я.

И я думал опять о былом, – продолжает умело картавящий чтец.

А в вагоне смеются, – я наклоняюсь ближе к Таис.

Не мое это дело, – старательно жестикулирует парень с микрофоном

«Веня – не выбрасывай в окно кожуру», – войдя во вкус, жалобно зачитываю я.

Давай. Погрустим. Потом, – не менее жалобно отзывается парень на сцене.

«Леля, надень шарфик».

Мы в песчаной долине юдоли.

«Сколько еще здесь стоять?», – вопрошаю я у ножки стола, Аркадий отрывается от картины и смотрит на меня с предельнейшим любопытством.

Вдоль идем, укрывает туман.

Сквозь колеса я вижу траву.

Там за заводью будет море.

Крапива. Репейник. Кусок одуванчика.

Слышишь? Море вон там, – голос преисполняется надрывом.

Громовые раскаты хлопков. Таис аплодирует тоже, но робко. Я чувствую, как по коже растекается малиново-красный.

Потрясающе, – наконец обращается ко мне Аркашка, – Леон, я, правда, в восторге. Как удачно твой белый стих наложился. Получилось целых три стихотворения. Как «Игра в классики» Кортасара, как изборники футуристов! Я желаю видеть это напечатанным!

Но ведь, – Таис растерянно смотрит вначале на поэта затем на меня, наконец, на Аркашку, – Это, правда, круто?

Искусство, рожденное случаем, – подводит черту Аркадий, – Удачнейшая импровизация.

Я не люблю импровизировать, – признается Таис, – Предпочитаю заранее продумывать.

Мне вспоминается, как долго и тщательно Таис подбирала в поезде каждый звук, и как мучительно километр за километром, я мечтал о том, чтобы слова полились свободно. Аркашка смотрит на Таис взглядом, полным высочайшего сочувствия.

Значит, стихи вы не пишите?

Таис мотает головой.

А картины?

Таис поджимает губу и отводит взгляд к потолку:

Пишу. Но обычно заранее сочиняю композицию. А по возможности беру уже существовавшую. Например, на одной из миниатюр вижу – дерево, журавль, солнце. И рисую также, но только в стиле другого художника.

Аркашка вытирает пол со лба и круглыми глазами смотрит на Таис.

А сколько тебе лет? – спрашивает вдруг он. Очень резко. Впервые на моей памяти Аркадий говорит тоном вежливой вкрадчивости. Как говорят менеджеры в офисе. Голос его звучит непривычно буднично и механистично.

Шестнадцать.

Аркадий осторожно, но быстро и решительно отводит меня в сторону. «Какие жуткие суждения из уст столь юной особы!» – бормочет он, – «Ты слышал? Она восстает против вдохновения! Тысячу пегасов в гневе кинулись прочь, отпугнутые ее подходом. Я предлагаю осторожно переместиться нам с тобой в другое место. Вдруг ты заразишься идеей безбожного копирования? И утратишь чистую струю жизни, столь звонко льющуюся на твои холсты, такие, как тот, что я сегодня увидел. Доложу тебе, что Врубель позавидовал бы, братец, взгляни на нижний край полотна. Но верхний, на мой взгляд, бледен, а сфинкс лишний».

Ничего сфинкс не лишний, – отвечаю я, ведя его обратно к столику, где нас ждет Таис.

Прошу прощения, – извиняется Аркадий, садясь к ней, – Я излагал Леону тлетворность идеи исключительного мимесиса. Вы в курсе, что он мой старший брат?

Нет, – отвечает Таис.

Теперь будете в курсе, – кивает Аркашка

Какой-то он дерганный, – замечает Таис, когда в следующее же мгновение Аркадий поспешно и рано убегает готовиться за сцену, – Я ему не понравилась?

Как тебе сказать, – уклончиво отвечаю я, – Аркашка – сторонник чистого искусства и противник подражателей, эпигонов. В какой-то степени я с ним согласен. Но во многом он излишне радикален.

Не понравилась, – уверенно заключает Таис.

Оставить Таис у Аркашки удается три долгих спора спустя. «Она не хлопала моим стихам. Подражательница!» – с яростью кричит он, – «Ее не растрогало ни про котенка, ни про зеленую ягоду, ни даже самое лучшее за этот месяц – «Книжный магазин». Хотя «Книжный магазин» еще никого не оставлял равнодушным. Но нет! Она не ценит экспериментов». «Ей нужно полное погружение в литературную жизнь», – выкручиваюсь я, – «Подробный рассказ обо всем с демонстрацией лучших образцов искусства. Чтобы стало ясно, в руслах чего воспринимать самобытность русского постмодерна».

Пока мы поднимаемся к Аркашке, он смотрит угрюмо и, наконец, выдает нараспев:

Бродский, Мандельштам, Булгаков, Блок, Есенин, Пастернак? Маяковский? Заболоцкий? Велимир Хлебников? Вячеслав Иванов? Андрей Белый?

Что мне отвечать? – шепотом спрашивает меня Таис.

Когда подобный вопрос получил я, приехав навещать однажды только поступившего радостного восемнадцатилетнего Аркашку, то на этот долгий ряд, не задумываясь, сотворил похожий:

– Нобелевка, век-волкодав, мастер, фонарь, черный человек, дальние поезда, музей на Лубянке, что такое красота, этого не знаю, башня, голубь.

Аркашка тогда остался доволен и радостно заметил, что не зря зачитывал мне куски русской литературы в телефонную трубку.

Это те, кто лучше всех пишут? – уточняет у Аркадия Таис. Он останавливается перед дверью съемной квартиры и убирает ключи, которые только начал доставать, обратно в карман, я предвкушаю поиски гостиницы.

Боже! Поразительно! Просто превосходно! Нет ни тех, кто хуже, ни тех, кто лучше. Все люди – братья, а мир – большой бардак, – разражается Аркашка опять тирадой.

Нет ни эллина, ни иудея, – киваю я ему.

Таис смотрит на меня очень пристально. И, кажется, даже прячется за мою спину.

Проходи, – Аркадий открывает неожиданно ей дверь, – Но не будь Леон моим братом…

Глава 8

На ночь Аркадий зажигает огромную белую восковую свечу и цитирует:

Мы сидим с тобой одни. Горит светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых…

Свеча горела на столе, свеча горела, – осторожно пытаюсь подхватить я.

Не люблю стихотворения. И в каменно-ровном Питере чувствую себя незнакомо, перенимаю язык Аркадия, чураюсь сам себя и бесконечно перебрасываюсь с ним строчками.

Что у тебя с очаровательной фарисейкой? – начинает издалека Аркадий.

Ничего, – отвечаю я, понимая, что речь о Таис, – Пока что. Совершенно ничего.

И тут срываюсь. Я показываю ему свой дневник. Весь. До сегодняшнего дня. И пересказываю коротко и подробно с чего все началось и до чего дошло. К концу взгляд Аркашки становится грустным и пустым.

Плюнь ты на нее, – советует он, – Из всех, с кем ты приезжал, эта, кажется мне наименее приятной во всех отношениях. А после твоего рассказа так точно.

И я понимаю. Что он выборочно прочел, далеко не все, что я писал и пропустил все отрывки про поезд. Очень быстро Аркаша соскакивает с табурета, задувает свечу и, деланно зевая, говорит: «Ладно, пора потчевать. Утро нас рассудит». Почти дойдя до кровати, Аркашка резко оборачивается и бросает мне громко: «Знаешь, я никогда не понимал твою маман».

Глава 9

Аркашка рано утром убежал на какую-то очередную важную встречу, предложив мне перед этим забраться на крышу и сходить в бар «Редли». Но дождь за окном заставил меня передумать это делать. Макаров звонил и сообщил, что будет только вечером, ближе к ночи.

Я лежал на диване, читал «Лолиту». Ситуация не походила на мою, вопреки всяким ожиданиям. Я не был никогда фавненком, Таис же ни в коем разе не напоминала легкодоступную нимфетку. Но общность сюжета местами пугала: то, как Гумберт повез ее в путешествие. Я боялся того презрения, с которым она начала на него смотреть после этого. Струи дождя барабанили, тёмное небо и холодный ветер наводили на мысли, что уже вечер, хотя часы напоминали, что еще нет и девяти утра. Я попытался нарисовать пейзаж, просто залив холст серой краской и протянув по ней чёрные линии как бы деревьев.

– Я чувствую себя с тобой гораздо сильнее одиноким, чем когда один, если ты молчишь, – сообщил я Таис.

– Вы вопреки моей воле потащили меня сюда. Теперь я нахожусь непонятно где, непонятно с кем из-за вас.

– Ты сама согласилась. А теперь делаешь лицо благородного страдальца. Что не так?

Она поджала губы, обняла руками колени и добавила:

– Все.

Что-то щелкнуло в голове. Я взял её за руку и повёл на поезд. Прямого до её дома не шло. Но, логично рассудив, я решил, что на пересадку ей денег хватит.

Мы подошли к платформе. Таис все это время косым взглядом изучала моё лицо, казалось, она не верит в происходящее.

– Вы так и отправите меня назад? Одну? – наконец, вымолвила она, когда мы подошли к кассе.

– Думаю, билет до Москвы у них найдётся, – ответил я.

Глава 10

Не удержал. Она вырвалась у меня из рук и легла вдоль шпал, как это делал я. Только я всегда выбирал укромное место, чтобы никто не помешал и, конечно, ложился вдоль, а не поперек, как Таис.

С перрона тут же спрыгнули молодой парень и какой-то накачанный мужик с усами и в тельняжке. Я помог им поднять наверх рыдавшую и сопротивлявшуюся Тасю и положить воющую её на лавку. Кто-то предложил вызвать врача. Кто-то ответил, что врач ненужен, разве что психиатр.

– За что вы так со мной? Почему все так? Я же ничего плохого не сделала, – продолжала причитать Таис.

На те рельсы, где она только что лежала, вся розовая и мокрая от слез, прибыл с шумом поезд. Все было бы иначе опоздай мы на эти самые пару минут. Я почувствовал, как в спину дует ветер от прибывающего состава. А потом сзади на мои плечи легли чьи-то руки, что было крайне вовремя, потому что иначе я бы, запрокинувшись, упал назад. У меня итак темнело в глазах. Очнулся, когда почувствовал свербящий запах водки. И увидел край лица Макарова. Постепенно дошло, что за плечи меня держал именно он.

– Нашатыря не было, так что нюхай. Молодец. А теперь пей, – объяснял он.

Не сразу понял, что водкой он поит не меня, а Таис. Та подернулась, но послушно сделала глоток. Её незамедлительно стошнило.

К нам приближался начальник поезда. Макаров осторожно потащил и меня и ее к выходу, а затем вдруг чётко и по армейский скомандовал: «Бежим». Я не знаю, что в этот момент сработало у Таисии. Я не был в состоянии соображать вообще и воспринял команду Макарова так, как если бы её отдавал мой мозг.

Мы все трое ломанулись прочь и бежали до самой Сенной.

– А действительно здорово, – неожиданно радостно заключила Таис, – Вот так бежать. Вы поэтому ложились на пути?

Меня трясло от холода, затем вновь бросало в жар. Я вдруг понял, что больше никогда не смогу лечь на рельсы, потому что каждый раз буду представлять, как шпалы впиваются в её хрупкие белые плечи, и слёзы текут из глаз, падая на гальку.

– Хреновый из тебя вышел бы родитель, – констатировал Макаров и налил снова по стопке на троих, раздал по краюхе хлеба.

– Я не… – попыталась отказаться Таис, но затем сплюнула и, задержав дыхание, выпила разом.

Глава 11

Все люди шли – к, а я бежал – от.

Они идут – над, а я иду – под.

У них есть желанья, иллюзии, цели,

Во мне безразличие и чувство потери.

Один идет вдоль, другой поперек.

Их всех одинаково ждет Рагнарек.

Пришло в голову ночью, и было тут же перенесено на бумагу.

Мы не говорили Аркаше о том, что произошло. Знание о том, что происходит на шпалах, становится чем-то вроде маркера определенного рода близости. И в этом плане нас с Аркадием неожиданно разделяет бесконечно много рельс. Его избирательное зрение просто не видит меня в черной куртке, ложащегося на гравий, чтобы оказаться под железной махиной. Кричащую Таис, падающую с платформы.

Дошли тогда с Макаровым до роскошной гостиницы, где он должен был остановиться. «Я в юности Волгу переплывал на спор», – рассказывал он по дороге, – «Чуть не утонул. А там еще катера шли, никто не останавливался, но волны и брызги от них были такие, что о-го-го». Вряд ли это сравнится с лежанием под поездом. Разговор получается неловкий и скомканный. «Веди себя, как ни в чем не бывало», – советует мне Макаров, как только наступает время прощаться, – «У меня сын пытался порезать вены, когда с девушкой расстался. Я знаю, о чем говорю». «Но ведь я с ней не расстаюсь, и если на то пошло, даже не встречаюсь», – замечаю я и вдруг понимаю, что покупку билетов назад она могла расценить именно как расставание. Макаров пожимает плечами, – «Сходи на прием к психологу с ней. И сам, это. Тоже».

Я наблюдался уже у четырех психологов. Первый был школьным и преимущественно уверял, что мне не хватает трудолюбия, и я излишне разбалован. Второй беседовал со мной в каком-то доме отдыха, опять по настоянию мамы. Его вывод был полностью противоположным. Он сказал, что я излишне зациклен на работе и не умею следовать своим желаниям, но постоянно потакаю желаниям других. Третий психолог решил, де я в тяжелейшей депрессии и даже прописал таблетки. Четвертый отправил в церковь.