Текст книги "Тайный знак"

Настя благодарно прильнула и закрыла его рот ладошкой:

– Не торопи, ладно. На все Божья воля.

Потом они лежали тихо, боясь шелохнуться, ощущая необыкновенную легкость, но жизнь вернулась, заявив о себе зверским голодом. Вылезать из кровати не хотелось, и они просто перетащили в спальню еду. Ели из одной тарелки, запивали шампанским и поздравляли друг друга с наступившим Новым годом.

Настя вдруг выпорхнула из постели и принесла книгу. Завернулась в одеяло, соорудила Вавилон из трех подушек, уселась поудобнее, накинула на голову кружевное покрывало и торжественно произнесла:

– Я, Анастасия, согласна стать женой Михаила по любви и по сердцу – и на веки вечные. Книга, открой нам свою тайну великую.

С этими словами она надела на шею стило и раскрыла книгу.

Ничего ровным счетом не произошло, кроме того, что Михаил поморщился, как от зубной боли. Она удивленно глянула на него:

– Что-то не так? Ты чего скис, передумал жениться? – Попыталась усмехнуться, но усмешка получилась грустной.

Он притянул ее голову к себе, поцеловал и прошептал на ухо:

– Прости, родная, очень хочу, только хочу, чтобы ты стала женой не Михаила, а Николая. Михаил – имя не мое, и фамилия и отчество тоже. Так уж судьбе было угодно пошутить. Вот, наверное, потому книга и молчит.

– Как Николай? Почему? Расскажи.

Он встал, прошел в другую комнату, отворил секретным ключом маленький ящик комода. Вынул оттуда старинную фотографию. На ней были запечатлены его сиятельство граф Игнатий Федорович Граве с супругой и детьми – Николаем и Софией.

* * *

К железнодорожной станции Сема брел долго и всю дорогу крыл жену последними словами. Он замерз, выпил шкалик водки, чтобы согреться, но от этого замерз еще сильнее. Исхитрившись, сумел заглянуть в окно и увидел красиво накрытый стол, шампанское, свечи, но потом поскользнулся и упал. Затем он видел, как эти двое елку наряжали, и варежку жены – вещественное доказательство – унес тоже он. Дважды Сема валился с обледеневшего козырька, и оба раза попадал, как назло, скулой по ведру, которое подставил, чтобы ловчее было залезать. Самого важного он не увидел – парочка ушла вон из комнаты, в другую, с закрытым ставнями окном, но он знал, зачем они туда пошли. Хотел ворваться в дом и, застукав в постели, перестрелять всех к чертовой бабушке, но вдруг в окне мелькнула тень, в которой он узнал завернутую в простыню Настю с какой-то книгой в руках. Не успев додумать, зачем им могла понадобиться книга в постели, он заметил, как из комнаты вышел полуголый Михаил. Подойдя к комоду, Настин хахаль выдвинул потайной ящик. «Ясно, там у него заначка, – подумал Семен и понял, что надо делать. – Я вас в лагерях сгною. Накопаю улик, нутром чую, что накопаю. Проще всего тряхнуть дачку под видом ограбления. Что-то найдется, а не найдется – подбросим».

Семен потрогал саднившую скулу. На рукавице остался кровавый след. «Вот же сука! Посажу обоих! Посаж-жу, посаж-жу…» – повторял он, впечатывая в каждый свой шаг это лязгающее жестью слово. А под ногами с яблочным хрустом перекатывался снежок и занимался первый день нового, 1941 года.

Январь для Насти пролетел в одно мгновение. В мыслях она была далеко от затхлой квартиры, от упреков и скандалов. Даже боль в паху и синяки на руках не могли убить в ней воспоминание о счастье, которое она испытала в новогоднюю ночь.

Из Воркуты Семен вернулся раньше срока, злой, подозрительный, с кровоподтеком на скуле. Обматерив с порога, схватил Настю за шею и потащил в кровать. На ее счастье, после удара по лицу она потеряла сознание и пришла в себя только после того, как обнаружила Семена храпящим рядом. Поняла, что изнасилована. Ее словно посадили на кол, боль разрывала изнутри. Она еле добралась до коммунальной ванной, оставляя по ходу кровавую дорожку, а потом свернулась калачиком в кресле и заснула, забыв спрятать книгу.

Наутро очнулась от крика Семена. Он орал, что не потерпит в доме всякой гадости, что сыт по горло макулатурой, от которой в доме ступить некуда. Потребовал объяснений, где взяла книгу и что в ней написано. А еще, гаденько осклабившись, поинтересовался, чем же эта хрень помогает в постели.

Настя так и не поняла, что он имел в виду, но в душе поселилась тревога. Позже созрела мысль: срочно позвонить Михаилу, передать книгу и попросить, чтобы получше спрятал. Отдавать книгу в музей, не разгадав послание Марфы, не хотелось. Успею, подумала она.

Ночью ей не спалось. Семен опять уехал в командировку, а значит, они с Михаилом завтра встретятся. Ближе к утру, когда за окном дворник заскреб лопатой, возник ничем не объяснимый страх. Он поднимался откуда-то из живота. «Вот почему страх называют животным, – подумалось Насте. – Господи, глупость какая в голову лезет».

Она услышала, как к дому подъехала и остановилась машина. Хлопнула дверца, потом дверь парадного, забухали по ступенькам сапоги. «Три ступеньки вниз. Тут ведь только одна квартира – наша…»

В дверь позвонили. Настя захлопнула книгу, сняла с шеи стило и быстро вложила между страниц. Успела затолкать книгу в шифоньер, поглубже на полку. Накинула шаль: зябко все-таки – январь. В двери стояли двое.

– Гражданка Трепцова? Одевайтесь, пройдемте с нами.

Страха уже не было, он куда-то исчез. Настя давно приучила себя не бояться неизвестности, помня слова отца: «Думай о хорошем, и случится хорошее».

Двое сразу подошли к стеллажу с книгами. Она отметила про себя: «Странно как – никаких чувств относительно происходящего, словно все чувства исчезли, замерзли где-то по дороге». Она была как в коконе, и ее совсем не оскорбляло то, что эти двое, не снимая кожаных перчаток, одним пальцем сбрасывают с полок дорогие ее сердцу книги. Потом они открыли комод и стали рыться в нижнем белье. Потом прошли на кухню, перевернули там банки с крупой, крупа посыпалась со стола, шелестя: пшено, греча… Снова вернулись в комнату. Заметно было, что чекисты устали и делают все без особого рвения.

– Глянь, эта? – один из них вынул из шифоньера книгу, наспех спрятанную Настей.

– Похоже. Там палка какая-то должна быть. Палка есть?

– Точно, вот она. Только на книге инвентарного номера нет. Так музейная она или нет?

– Гражданка Трепцова, вы эту книгу украли из музея?

– Не понимаю, о чем вы говорите. Эта книга моя собственная. Сами же сказали, что на ней нет музейного штампа.

– Ладно, собирайтесь, кому надо, разберутся, что там есть, а чего нет.

Настя достала вещмешок Семена, машинально положила белье, зубную щетку, расческу, полотенце, мыло, теплый платок, носки, тетрадь, карандаш…

– Не положено. – Холодный, будто неживой голос. – Тетрадь и карандаш нельзя.

«Надо же постановление об аресте спросить, что же это я?» – пришла вдруг в голову запоздалая мысль, и, словно прочитав ее, один из мужчин вынул и развернул перед ней бумагу с печатью.

В коридоре толкались, не зная куда себя деть, понятые: дворник Степан и соседка Зинка.

Настю вывели во двор, где уже стоял грузовик с закрытым белым кузовом. «Хлеб», – было написано сбоку, и нарисованы румяные батоны, бублики на шнурке, буханки черного хлеба. Она явственно ощутила запах этого хлеба. Подумала: «Семен вернется из командировки, а меня нет. Вот разозлится!»

Ее подсадили в нутро «хлебного» фургона, который был поделен на крохотные металлические отсеки с железными скамейками. Каждый отсек закрывался на дверь. Стало совсем темно. Коленки Насти упирались в дверь, и всякий раз, когда машину подбрасывало на ухабах, она ощущала боль. Все железное, скрипит, лязгает, грохочет… Машина ехала, ехала и ехала. Голоса снаружи доносились слабо. Наконец раздалось:

– Выходите, гражданка Трепцова, руки за спину, проходите вперед.

Распогодилось. Солнце было неяркое зимнее, но глаза слепило после темной утробы фургона. Двор-колодец, маленькие зарешеченные окна вдоль стены, распахнутая широко дверь, глоток свежего, холодного воздуха напоследок, а потом – пара охранников по бокам, тусклая лампочка, темно-зеленые стены коридора с высокими стрельчатыми потолками, запах кирзы, вареной капусты, сырости, казеинового клея и еще чего-то противного, канцелярского.

«Ненавижу капусту, – пронеслась в голове мысль, – ненавижу…»

Рот наполнился слюной, и Настю вырвало. Она оперлась о стену. Голова кружилась.

– Вот же, бля! – выругался один из конвоиров. – Еще не села, а уже гадит!

Он несильно толкнул Настю прикладом в спину, чтобы шла быстрее.

«Села? Странно всё, как странно…» Настя никак не могла уцепиться за реальность.

Ее втолкнули в большую комнату, поделенную надвое барьером. Здесь раздевали, стригли, осматривали, записывали в большую книгу: «Имя, фамилия, следующий». Народу было довольно много, кого-то, видимо, привезли вместе с ней. Настю заставили сесть в одном белье на холодный клеенчатый стул. Кто-то прикоснулся сзади к ее голове:

– Ишь ты, коса какая!

– Стриги, Пирогова, все одно завшивеет, не в камере, так на этапе.

Ржавые ножницы скрипели в руках грубой Пироговой, кромсая косу.

«Что же это я? Ведь забрали. В тюрьму сажают. Что же я не волнуюсь, не говорю, что ошибка? Надо ведь что-то говорить…»

Настя огляделась по сторонам, но все вокруг молчали, и те, кого сажали, и те, кто сажал.

Голове стало неожиданно легко: косы нет. Настя провела рукой по неровным остаткам волос, захотелось глянуть в зеркало. Без косы она себя не представляла. Подошла женщина в белом халате, грязном, застиранном, мятая папироса в зубах:

– Иди ложись, ноги в стороны!

Стыдно, больно, противно – на глазах у всех. Холодная оранжевая клеенка, скользкая от чужого пота, слизи, крови. От папиросного дыма опять затошнило, во рту пересохло. Попить бы… Миска, ложка, кружка – все эти предметы швырнули в маленькое окошко.

– Проходи, следующий.

– Вперед! – приказал казенный голос, и они пошли строем – восемь женщин с узелками и чемоданами.

Зарешеченные лестничные пролеты, длинные коридоры.

– Бутырка, – шепнул кто-то.

– Не разговаривать! Стоять! Лицом к стене!

Охранник уже отпирал дверь и ждал, пока все пройдут внутрь. Тут же загремел засов и повернулся ключ в замке. Камера большая, метров двадцать, нары в три ряда. Очень много женщин.

«Который теперь час и что же это со мной? – никак не могла прийти в себя Настя. – Почему я как во сне?»

Она машинально отвечала на вопросы сокамерниц: нет, не знает ничего, просто утром арестовали, и вот… К ней подошла молодая женщина, назвалась Катей, улыбнулась и стала рассказывать свою историю про анекдот в магазине:

– Услышала, повторила на коммунальной кухне, и теперь вот здесь, и не знаю, кто заложил.

Женщины сторонились ее, считая подсадной.

Настя вдруг ощутила усталость, будто силы куда-то разом утекли. Опустилась на табурет. Отвечать говорунье не хотелось, и она, сославшись на дурноту, просто сидела, закрыв глаза. Ей объяснили: ночью руки под одеяло нельзя, спать при свете, оправка дважды в день. Счастье – раковина в камере. Можно пить, можно постирать белье. Передачи разрешены, если принесут. Ей – некому: Семен в командировке, да и побоится.

Как бы Настя ни относилась к мужу, ей и в голову не могло прийти, что именно Семен, а не кто другой, упек ее в тюрьму и начал копать под Степанова, на которого недавно поступил сигнал: какой-то археолог донес, что Степанов добивается пересмотра правительственного решения по строительству цеха для метровагонов.

Для инсценировки ограбления дачи Семен взял в помощники Петьку Сытина. Оделись похуже, забрались ночью в дом и устроили шмон. Петьку Семен отослал на чердак, а сам прямиком направился в комнату, где стоял комод. Ножом попытался открыть секретное отделение под верхним ящиком. Не сразу удалось взломать, пришлось повозиться, и тут же натолкнулся на фотографии. На одной – барская семья: представительные родители – мать в строгом черном платье, с жемчужным ожерельем на шее, отец в сюртуке, с шелковым цилиндром в руке – и двое детей: девочка годовалая в нарядном платьице на руках у матери и мальчик-подросток в матроске. Надпись гласила: «Семья графа Граве на водах». Позади семьи на фото были нарисованные на холсте горы. Стояло клише, украшенное вензелями: «Дом фотографии Самитского». На другой фотографии мальчик-студент, похожий на Степанова, одно лицо. И подпись: «Николай Граве. Город Николаевъ. Фотография Зелинского».

Так вот какой ты матрос Степанов! Да ты, голубчик, вылитый Граве из Николаева! У Семена просто руки зачесались: сдать его с потрохами! Он быстро убрал фотографии за пазуху. Надо будет выяснить, что там в архиве есть по этим Граве.

Ушли они с Петькой быстро, перевернув весь дом, чтобы было понятно – на даче побывали домушники.

Сделав запрос в архив НКВД, он быстро получил сведения о проживавших в Николаеве до революции дворянах Граве. Семейство было зажиточное, и наверняка многое успели вывезти, но у сынка должно же что-то остаться. «А как хитер – под матроса заделался. Вот контра!» – злорадствовал Семен, переписывая собственноручно данные из большой книги на листок в клетку. Он знал, что сегодня ночью Настю заберут, а завтра утром он доложит начальству по Степанову, и того, как миленького, упекут за ней вслед.

Семен обычно уходил с работы часов в семь, правда, иногда рабочий день старшего лейтенанта Трепцова, помощника секретаря первого спецотдела районного НКВД, заканчивался далеко за полночь. Сегодня после работы его вызвал к себе начальник отдела полковник Савенко. Ровно в восемь, как было назначено, Семен караулил возле заветной двери, чтобы по первому же требованию войти и доложить. Но вызова все не было. На часах минуло девять. Потом половина десятого. В десять он подошел к секретарше и спросил, здесь ли начальник. Тот был на месте. В одиннадцать клевавшего носом Трепцова пригласили наконец на ковер:

– Проходи, садись, племянничек!

Если полковник начинал запанибрата, ничего доброго это не сулило.

– Ты чего там, Сёма, напортачил? Что за кража из музея? Я сегодня у начальника управления краснел и бледнел! Ты бы хоть удосужился факты проверить! Зацепиться не за что! Курам на смех: жена украла из музея НИЧЕГО! Ничего, слышишь, из музея она не украла! Они срочную инвентаризацию книг провели в экстренном порядке: всё по описи и всё на местах, а главный сегодня это дело из папки вытащил и на проверку! – Начальник перешел на зловещий шепот: – В общем, Сёма, завтра рано утром ты идешь в музей и находишь факты. Все об этой книге: когда и кто принес, почему не зарегистрировали сразу. Ценность ее, ну там, век какой, и заключение с подписью директора музея, не меньше. – Он подвинул Семену старую книгу в кожаном переплете. – Ты меня хорошо понял, племянник хренов?!

Сема понял. Другого бы на его месте уже арестовали, другой бы на его месте уже ехал на Колыму, а все из-за нее, из-за жены. Гадина! Кабы не связалась с этим своим, то и черт с ней. Но за живое взяло: мужик видный и чин большой, бац, Настьку под ручку и на дачку! Еще верующая называется. Дочка поповская, а такая же блядь, как все! Ничего, я их обоих на чистую воду выведу. В кармане уже лежали справочка по дворянам Граве и фотография их сына Николая, но он решил, что торопиться не надо. Утром сходит в музей, уладит с книгой дело, а потом по всей форме доложит о враге народа, который столько лет скрывал свое истинное лицо пособника мирового империализма. Он только сказал на прощание полковнику, догадываясь о том, чья книга:

– Есть подозрения, что мужик, который эту книгу в музей принес, совсем не тот, за кого себя выдает.

– Иди ты со своими подозрениями, знаешь куда! Мне факты нужны! – рассвирепел Савенко.

– Будут факты, обещаю.

Утром следующего дня Семен пришел в музей. В его портфеле лежала чертова книга, а в боковом кармане шинели – две фотографии семейства Граве. Он решил убить двух зайцев в один день. Сразу после музея, где наверняка найдутся свидетели того, что гражданка Трепцова присвоила ценный экспонат, он пойдет к Савенко и выложит перед ним неопровержимое доказательство того, что Степанов из Наркомстроя – классовый враг.

Портфель оттягивал руку: книга оказалась тяжелой. Если бы спросили, сколько она весит, ответил бы: пуд, не меньше.

Семен подошел к служебному входу. Как положено, на страже исторических ценностей сидел дед в валенках. Но отчего-то бегали сверху вниз женщины в синих халатах и здорово пахло гарью. Вахтер поймал его за полу шинели:

– Слушай, мил человек. Подмогни, а? Похоже, горим, а у нас одни бабы. Я тут на посту, уйти не могу, как назло, ни одного мужика.

Семен живо предъявил удостоверение. Дед вытянулся во фрунт.

– Где тут у вас директор музея?

– Ты прости, милай, пожар у нас. Какой сейчас директор?

– Я по государственной важности делу сюда пришел. Я вам не пожарный.

– Дык, вызвал я этих пожарных, сейчас будут, но ведь горит! Добро государственное горит!

Дед метался от стола к лестнице.

– Мне нужно получить заключение специалиста по поводу исторической ценности книги, – сказал Семен и удивился сам себе: «Что это я вахтеру докладываю?», но в это время откуда-то сверху действительно повалил дым и кто-то закричал истошным голосом.

– Да черт с ней, с книгой этой, там люди сгореть могут, слышишь! Оставь ее тут, я покараулю, ничего с ней не случится. Ведь музей горит!

Семен, вынувший было книгу из портфеля, затолкал ее обратно.

– Где горит? – спросил он деда, и тот поднял палец к потолку.

По коридору, что-то крича, бежала крепкая тетка в синих нарукавниках. Заметив Семена, она судорожно схватила его под локоть и потащила за собой на второй этаж. Сопротивляться Сема не стал – общая паника захватила и его.

– Там, в кабинете Анастасии Николаевны, горит, – задыхаясь на бегу, скороговоркой выпалила она. – Туда со вчерашнего никто не входил, дверь опечатали, и вдруг загорелось, ужас! Открыли, а оно как полыхнет! Помогите!

Огонь буйствовал, подбираясь к самому потолку по высоким стеллажам. Языки пламени лизали потолок и деревянные балки перекрытий.

«Старое здание, балки сухие, сгорит все в один миг, – подумал Семен. – И чего это вдруг именно в Настином кабинете загорелось? Ее же арестовали, значит, поджег кто-то из своих. Сейчас все сгорит дотла, а мне еще и попадет до кучи, мол, сговор с арестованной, следы заметал. Припаяют групповой заговор или “в особо крупном размере”. Почему оказался в ее кабинете во время пожара, разбираться не станут. Был – значит, виноват. Может, какие вещественные доказательства сжег? От же, стерва! Опять меня под монастырь подвела. Срочно нужно что-то делать…»

Скинув шинель, он начал неумело ею размахивать, только еще больше пламя раздул. Про фотографии Степанова он забыл, не до того было. Огонь разгорелся серьезный, и Семен, не соображая толком, что делает, даже не заметил, как подломились нижние опоры большого стеллажа. Вся масса книг рухнула на него сверху, и он, упав, оказался погребенным под их тяжестью.

Дым окутывал музей все сильнее.

– Ох, ведь сгорит всё! – не выдержал старый вахтер, оставил свой пост и тоже бросился наверх.

К приезду пожарных полыхало вовсю. Женщины старались сбить пламя, пустив в ход огнетушители и песок, но это мало помогало. Самое удивительное, что огонь не перекинулся на соседние помещения.

Когда наконец пожар был потушен, на полу обнаружили гору обуглившихся книг, под которыми лежал обгоревший мужской труп. Больше никто не пострадал, однако всех музейных работников попросили выйти, и они кучкой стояли у здания, обсуждая происшествие.

Просидев на скамейке больше часа в ожидании Насти, Михаил разволновался. Накануне она позвонила и попросила о срочной встрече, сказала, что хочет передать ему книгу на хранение. Он посмотрел на часы – дальше ждать не было смысла – и решил зайти к ней на работу, узнать что и как. Подходя к музею, он почувствовал запах гари. На улице стояли перепуганные сотрудницы музея. Многие были без верхней одежды, замерзли, но их не пускали внутрь, на рабочие места.

Михаил поискал глазами Настю, но не нашел и, предчувствуя неладное, обратился к одной из женщин. Чтобы согреться, она подпрыгивала на месте и куталась в платок. Показалось, что это ее он видел в Настином кабинете, когда впервые пришел в музей. На женщине были те самые синие нарукавники, которые запомнились лучше, чем ее лицо.

– Извините, а что случилось? Похоже, пожар?

– Да, пожар. Слава богу, потушили. Нас пожарные выгнали, говорят, только один кабинет сгорел и человек в нем какой-то, но не наш сотрудник. У нас сегодня мужчин на смене не было…

– Понятно. А вы, случайно, Анастасию Николаевну Трепцову не видели? С ней все в порядке?

Женщина внимательно посмотрела на Степанова и, отвернувшись, сквозь зубы процедила:

– У Трепцовой вчера в кабинете обыск был. Говорят, арестовали. Кабинет с вечера опечатали, и вдруг сегодня там пожар начался. Как такое могло случиться?

Женщина смотрела на него вопросительно и недобро. Кто-то крикнул, что можно запускать людей. Работники музея гуськом потянулись в здание, а Михаил стоял как громом пораженный. В голове стучало: «Арестовали! За что? Кто посмел!» Постояв недолго, он также вошел в здание – хотел найти вахтера и попробовать его разговорить. Пожарный, дежуривший на входе, не препятствовал.

Вахтера на месте не оказалось. На его столе, возле черного телефонного аппарата, стоял портфель. Михаил не обратил на него внимания, но, пробегая мимо, услышал сзади грохот: портфель упал, и из него вывалилась книга – их с Анастасией книга! В голове как молния промелькнула: «Откуда она тут? Ведь еще вчера Настя звонила, хотела отдать ему. А может, это она ее принесла? Нет, бред! Говорила, что, пока не разгадает загадку, в музей книгу не сдаст. Скорее всего, кто-то донес, а теперь в музей притащил как доказательство».

Оглянувшись по сторонам, Михаил затолкал книгу в портфель, быстро схватил его и устремился на улицу, почти в тот самый момент, когда в конце коридора показалась фигура вахтера, спешившего на пост. На улице ему хотелось побежать, но это могло вызвать подозрения, и он сдержал себя. Все мысли были только об одном: как помочь Насте? Но вдруг мелькнула еще одна мысль, и он замер как вкопанный: «А с чего это вдруг портфель упал? Стоял себе и стоял… Может, сквозняком от входной двери сдуло? Да нет, ерунда, портфель слишком тяжелый. Мало того что портфель упал, книга выпала из него прямо под ноги… Хотела, чтобы я ее заметил? Господи, чего только в голову не придет…»

В тот же день он попытался дозвониться своему другу из аппарата ЦК ВКП (б). Через него можно было выйти на следователей и хоть что-то разузнать. Но друга на месте не оказалось, а секретарь сообщила, что вернется товарищ Чиргунов не раньше чем через месяц.

Дойдя до дома, Михаил заглянул в почтовый ящик в надежде найти там весточку от Насти – глупо, конечно, но вдруг она успела отправить, вдруг кого-то попросила? – но вместо этого обнаружил повестку в районное отделение НКВД. Там был указан телефон следователя, который его вызывал, и стояла дата – девять утра следующего дня. Михаил позвонил по указанному телефону, чтобы сказать: на завтра у него была запланирована важная министерская летучка.

– Летучку отменяйте, – ответил следователь. – Мы будем с вами работать весь день.

Повестка его не напугала – все мысли по-прежнему крутились вокруг Насти. Кроме книги, в которую было вложено стило, в портфеле ничего не оказалось, а значит, его владельца теперь не найдешь.

Вечером он вышел на кухню, чтобы вскипятить воды, и разговорился с дедом Егором.

– Они тебя не посодют, – сказал дед Егор, узнав о повестке. – Ты им во как нужен! – И он провел ребром ладони по горлу.

Дед подтащил две табуретки к своему столу, достал шкалик, сковырнул крышку и разлил водку в два граненых стакана:

– Давай, Михайла, на посошок. Ты думаешь, дед Егор не сидел? А как же! Сейчас, поди, каждый второй сидел… – дед задумался на минуту, – или сидит. Было, значится, так: пронюхали, что батька мой сапоги самому царю шил, да не простые – с секретом, а я с малолетства при нем ходил в подмастерьях. Когда мне лет десять было, мог уже любые сапоги скроить. Батька-то мой в Гражданскую сгинул, а я, взрослый уже, его дело не похоронил. В сапожной мастерской работал, а мастерская наша считалась ведымственая. Тьфу, черт, слово не выговорить… Короче, для кремлевских начальников работали. Вызывают меня как-то мерки снимать, сажают в закрытую машину, чтоб не видел, куда едем, а когда приехали, подводят к стене, а в ней дыра и через нее одна нога просунута. Маленькая нога, но, понятное дело, мужская, значится. Ну, я мерки-то снял, а после меня на ковер. И приказали, чтоб никому ничего не говорил, а сапоги чтоб пошил такие, как батька делал, – в них каблук вроде снаружи, как обычно, но внутри еще один спрятан. Хозяину тех сапог сразу росту прибавляет. Догадался я тогда, чья нога-то была. Сапоги пошил, но по пьяни трепанул, что, мол, вождь у нас хоть и велик по всем статьям, да вот росточком не вышел. Так на следующий день меня под микитки и в эти, как их, органы, ага… Уж пужали, пужали, да не испужали. День посидел, второй, а на третий отпустили. Потому как некому стало вождю сапоги с секретом шить, ага… Правда, говорят, он и сам в сапожном деле разбирается. Может, поэтому и смог оценить работу… И тебя, Мишка, отпустят, потому что ты им сейчас позарез нужен. Давай мы с тобой выпьем за работу, которая нас завсегда спасает.

Утром старуха Прокофьева сунула Михаилу в карман пальто бутерброд «на дорожку»:

– Эти ж изверги будут мытарить целый день без еды и не покормят. – Она прослезилась и, как всегда, перекрестила в спину.

Дежурный на проходной долго разглядывал его паспорт.

– Ждите, – сказал наконец, – за вами придут.

Минут через пятнадцать подошел штатский «с глазами по стойке “смирно„» – так называл про себя всех служащих этой конторы Михаил.

– Пройдемте, там автомобиль, – последовала короткая команда.

Ехали недолго. Михаил понял: Бутырка. Въехали за двойные ворота, дважды проверили документы. Еще одна проходная у входа в здание, потом – коридоры, решетки, металлические тяжелые двери. Их открывали перед ним и тут же с лязгом захлопывали за спиной. Следователь завел Михаила в большую комнату, освещаемую одной тусклой лампочкой, и вышел; за ним лязгнул замок. Михаил осмотрелся: стены окрашены в темно-зеленый цвет, скамьи по периметру, наглухо прикрепленные к полу, окон нет, большой глазок в двери. Он взглянул на часы – десять утра. Нащупал в кармане бутерброд, мысленно поблагодарил соседку и съел половину. Выбрал угол, который, как ему казалось, не просматривается через глазок, и лег на лавку. Подумал: почему я здесь? Настя дала показания? Нет, это исключено. Это что-то другое. Незаметно задремал. Во сне ему показалось, что он падает в пропасть. Вздрогнул, проснулся – и сразу вспомнил, где находится. Часы показывали половину второго. Кто-то открывал дверь. Зашел следователь – вежливый, коротко стриженный, в форме.

– Михаил Александрович, у меня сегодня было много работы. Время сейчас обеденное, давайте зайдем в нашу столовую. Здесь готовят совсем по-домашнему.

Идея пообедать в Бутырке показалась Михаилу «неаппетитной».

– Я, знаете ли, не голоден.

– Ну, тогда будем работать.

Они прошли в небольшую комнату с письменным столом. Возле него стоял стул, а посреди комнаты – табурет. Следователь кивнул на табурет:

– Присаживайтесь, гражданин Степанов. Что вам известно об инциденте с экскаватором на строительстве цеха для метровагонов в селе Тайнинское? Почему экскаватор провалился под землю? Кто виноват в аварии, вы знаете?

– Ну, в общем, насколько я могу судить, никто не виноват. Разве мог кто-то предположить, что под землей существует подземный ход?

– Когда вы об этом узнали, почему так жестко потребовали остановить строительство нового цеха?

– Поймите, это история нашей страны.

– Ну, допустим, история НАШЕЙ страны началась с Октябрьской революции. А все, что было до нее, это история царской России. Это не наша история.

Михаил ошарашенно посмотрел на собеседника.

– Вам что, в университете про это не говорили? Кстати, какой вы заканчивали, в каком году? А что до того делали?

Следователь сыпал вопросами, как горохом из мешка, но Михаил, сохраняя терпение, обстоятельно отвечал. И вдруг:

– Вы, Михаил Александрович, сейчас здорово удивитесь. Совершенно случайно у нас тут оказалась ваша родственница.

Сердце ухнуло вниз, в глазах потемнело. Какая родственница?

В кабинет ввели худую, высокую женщину в черном платье. Прямо с порога, не глядя на Михаила, она затараторила:

– Братик мой, Мишенька, сразу после революции пропал, искала его. Он старшой был, в матросы на Балтфлот пошел. Мы сами костромские будем, пропал братик мой…

Следователь остановил ее слезливый поток и попросил взглянуть на Михаила. Женщина осеклась, замолчала и долго всматривалась:

– Нет, гражданин следователь, это не он. Наш покрасивше, не такой носатый. И чуб у него кудрявый был, светленький, и глазки серые, а этот больно чернявый.

– Так, значит, не он, гражданка Степанова? А год рождения, имя, отчество и фамилия совпадают, так?

– Да пусть и так, но не похож.

Он снял трубку:

– Уведите!

Женщину вывели из кабинета.

– И как вы это объясните, Михаил Александрович?

– Обычное совпадение.

– Допустим. Но ваша биография полна неясностей. Матрос Михайло Степанов был полуграмотен, а вы после службы на Балтфлоте закончили бригадным методом институт.

– На то он и бригадный метод – за нас умники сдавали экзамены. Один умник за десяток студентов.

– Насколько я знаю, экзамены за десятерых на механико-математическом факультете сдавали именно вы. И вся ваша головокружительная карьера как-то не вяжется с полуграмотным прошлым матроса Степанова.

– Ну, ведь вы сами только что получили подтверждение, что Степановых Михаилов Александровичей было по меньшей мере два. И к тому, костромскому, я отношения не имею.

– Тогда изложите, пожалуйста, вашу настоящую биографию.

Следователь протянул листок бумаги, карандаш. Дверь, как капкан, защелкнулась, и Михаил понял, что попался. Писать придуманную биографию было бессмысленно – начнут проверять; а если изложить правду, то это значит подписать себе приговор. Он гнал от себя мысль о том, что из Насти выбили показания, что это она открыла его настоящие имя и фамилию.

В одиннадцать часов вечера охранник открыл дверь. Михаил приготовился к худшему, но неожиданно тот отдал ему пропуск с печатью и подписью и проводил до выхода, ничего не объяснив и ничего не потребовав. В полном недоумении Михаил добрался до дома на Новослободской, благо для этого пришлось всего лишь перейти через дорогу.

Только назавтра, на летучке в Наркомстрое, все объяснилось. Оказывается, замнаркома по делам строительства позвонил Лазарю Кагановичу и объяснил, чем грозит арест Степанова для общего дела: второго такого спеца не найти, стройка остановится, и цех не будет сдан в срок. Он ручался, что Степанов прежде всего заботился о безопасности строительства, а все обвинения в саботаже сплошь надуманные, просто кому-то Степанов крепко насолил. Надо вызволять. А Михаилу он посоветовал впредь быть осмотрительней: