Текст книги "Тайный знак"

– Хороший ты человек, Василич, – отвела глаза Настя. – Любая твое предложение приняла бы, но у Мишки есть отец, и я очень его люблю. А тот, который на пожаре погиб, к моему сыну никакого отношения не имеет. Мишкин отец скоро приедет за нами, вот увидишь. Я вас познакомлю и скажу, что без твоей помощи мы бы не выжили.

– Вон оно как… Значит, не в муже дело. Нагуляла, значит. А с чего это ты взяла, что кто-то приедет? Тебе же еще год сидеть. Кто позволит? Не муж он тебе. Не положено свиданий. Только родственники, и не в твоем случае. А может, он начальник большой? Ладно, чего уж там…

Махнув стакан водки, Василич поднялся и собрался уходить, но полусонный Мишка вцепился в него, не желая отпускать. Настин гость застыл, не зная, как поступить. Весь его предыдущий жизненный опыт подсказывал, что надо бы отомстить этой женщине, к примеру забрать себе мальчишку, который смотрит на него не мигая полными слез бирюзовыми глазами, точно такими же, как у его матери. Но что-то его остановило, он и сам не знал что. Может, осторожность: предупредили ведь о высоких покровителях Трепцовой, – а может, и что другое… Он отодрал от себя мальца, приказал идти спать и вышел, хлопнув дверью.

Надежды Насти на скорое свидание с Михаилом были не беспочвенны. «Голубиная почта» Татьяны все чаще приносила весточки о том, что дело сдвинулось с мертвой точки. Помог тот самый Иван Чиргунов, старый приятель Михаила, который курировал в аппарате ЦК строительство военных объектов. Вернулся он в Москву только в конце войны. Его связи помогли прояснить ситуацию: из документов НКВД следовало, что Анастасия Трепцова осуждена за кражу госимущества и приговорена к пяти годам исправительно-трудовых работ. Обнадеживало, что никакой политики в деле нет, а значит, можно надеяться на досрочное или даже на полную реабилитацию, если доказать невиновность. Из протоколов выяснилось, что упек ее не кто иной, как собственный муж, а дело вел полковник Савенко, которого Чиргунов хорошо знал.

– Иди к нему, Миша, – посоветовал Иван, – я ему позвоню. Он неплохой дядька. Тут мутная история. Не доказано, что экспонат похищен, его как бы и не было вовсе. Книга какая-то старинная. Ценность ее неясна, и видел ее только сам Трепцов. От же, гад! Жену посадить, да еще беременную! Выслужиться хотел. А она, эта Трепцова, тебе кто?

– Считай, что жена. Это мой сын.

– Во дела! Это прямо Вильям Шекспирович какой-то! Муженек наверняка вас выследил и все это затеял. Вызволим твоих, не переживай. Савенко скажу, что Трепцова тебе двоюродная сестра. Он и подаст на пересмотр. В этом деле полно нарушений, у него самого рыльце в пушку.

Полковник Савенко принял Михаила без проволочек и заверил, что работа по делу Трепцовой уже идет и сам он старается ускорить процесс, насколько может. Гражданка Трепцова находится на спецпоселении в мордовских лагерях. Условия там неплохие, дождется освобождения, это точно. И он, Савенко, уже переговорил кое с кем, кто с начальством лагерным связан, чтобы никаких неожиданностей… В глаза он не смотрел, бурчал что-то под нос, а потом вдруг разоткровенничался:

– Дурак был следователь, напутал все. Нашел у собственной жены, музейного работника, книгу старинную и донес, что она ее из музея украла. Я ему сказал: «Иди с этой книгой в музей, а еще лучше в задницу». И надо же было, чтобы Сема в тот же день сгорел на пожаре, да тут вахтер музейный шум поднял, что, мол, книга пропала. А если пропала, значит, была. Вот и все дела. Посадили Трепцову, но налицо ошибки и нарушения при ведении дела. Надо исправлять.

Хоть и обещал Савенко быстро разобраться, пересмотр дела затянулся больше чем на полгода. Только после Победы Настю реабилитировали, сняв все обвинения за отсутствием состава преступления. Когда Михаил об этом узнал, крепко обнялся с Иваном Чиргуновым, поблагодарил и попросился на две недели в отпуск. Иван стал бухтеть, что не вовремя, что строительство секретного объекта надо форсировать. Потом, похлопав Михаила по плечу, успокоил: «Перевози своих, квартиру дадим хорошую. Обещаю».

Слетев по лестнице вниз, Михаил выбежал из здания ЦК и помчался на вокзал за билетами. Билетов конечно же не было, но по брони удалось взять боковое место на завтрашний поезд. Решил до отъезда накупить продуктов и подарков. Поехал в ГУМ. Что дарят женщинам? Что дарят любимым женщинам? Конфеты? Какие конфеты – она мать моего сына!

– Девушка, скажите, что жене подарить? Она сейчас далеко, я в гости еду. Пожалуйста, помогите.

– Рост, размер обуви?

– Не знаю, она вот такая. – Михаил показал уровень собственной подмышки. – Обувь? Маленькая у нее нога, очень маленькая.

– Вот гляньте, белые бурки, очень тепло, натуральные, валяные. Одни остались, потому что размер детский.

– Так май на дворе.

– Как хотите. – Она оценивающе оглядела Михаила. – Вот еще завезли по ленд-лизу белье женское: лифчики и трусы американские. Таких вы нигде не найдете. Завезли только в Москву и Ленинград.

– Давайте бурки и белье, по две пары этих, как их…

– Размер какой? – нетерпеливо переспросила продавщица.

– Маленький такой… Не знаю, правда. Вы уж как-нибудь сами, пожалуйста.

– Ну, мужчина, без размера нельзя покупать.

– Девушка, пожалуйста, подберите сами.

– Ох, ну вы даете, не знать, какой у жены размер! Я вам выберу, но потом назад не приносите, если что не так.

– Да-да, конечно.

– В кассу платите.

– Скажите, а вот что у вас такое с цветами голубыми?

– Шаль, чистый шелк. Хотите посмотреть?

– Давайте ее. У моей жены глаза такие же, как эти незабудки.

– Это хризантемы, мужчина. Не видите?

– Все равно заверните.

Из ГУМа Михаил поехал на рынок.

– Слушай, Шурик, – спросил он шофера, – что обычно из продуктов везут, если далеко ехать надо?

– Ну, это как сказать, когда картошку, а когда сало. Тарань еще можно и чеснок. Тушенку, если достать, тоже хорошо.

– Да-да, тушенку и сало.

Михаил проталкивался меж рядов и выискивал хохлушек, торгующих салом. Сколько его нужно, не знал, купил наугад побольше, чеснока прихватил, еле доволок все до «эмки». На выходе взял для сына леденцовых петухов на палочке. Ему в детстве их никогда не покупали, а очень хотелось. Мальчишки в гимназии, нализавшись петухов, со смехом демонстрировали друг другу карминно-красные языки, но мама говорила, что это конфеты для плебеев. Миша тогда не знал, кто такие плебеи, но ему безумно хотелось попасть в их число, чтобы попробовать такого вот петушка.

Он заметил инвалида на костылях, тот стоял в стороне и продавал авиационный шлем: настоящий, кожаный, подбитый короткой смушковой цигейкой ярко-рыжего цвета, с клапанами для наушников и кучей застежек, чтобы подогнать размер. Шлем был новый.

– Шлем продаете? – Михаил уже держал его в руках и точно знал – Мише-маленькому понравится. Обрадуется сынишка.

– Ты, товарищ, цену сначала спроси. – Продавец тянул шлем из рук Михаила, но тот не отдавал.

– Я куплю, скажите сколько.

– Дорого. Не купишь.

– Сынишке хочу, говорите, сколько стоит.

– На рынке торговаться положено. Давай, мужик, торгуйся.

– Зачем? Вам нужно продать, я покупаю. Скажите, какая цена.

– Нет, так не продам. Торгуйся.

– Ну, хорошо, буду торговаться, называйте цену.

– Нету цены. Бесценный он. Это шлем моего сына Витьки. Погиб он, геройской смертью пал старший лейтенант Виктор Петрович Лапин в боях под Ржевом. Последний раз в отпуск приехал, наградили его отпуском за то, что в одном бою трех фрицев сбил. Шлем вот мне привез. Ходи, говорит, батя. Тебе, говорит, тепло в нем будет, а я пока в старом могу еще повоевать. Уехал, а через неделю похоронка. Ты, мужик, вот что… ты сына береги. – Он вытер слезу рукавом телогрейки. – Прости, я шлем не продаю, я хочу, чтобы люди про моего Витьку знали, чтобы помнили, потому и стою тут.

Мужик отвернулся и пошел на костылях куда-то в рыночную толчею. Догонять его Михаил не стал.

Дорога к Насте казалась бесконечной. От Москвы до Саратова, потом с пересадкой до Потьмы, а в Потьме пришлось ждать лагерного поезда, который ходил по своему расписанию, никому не ведомому. Из Потьмы Михаил дал телеграмму.

Двадцатого мая Василич зашел к Насте и, резко выдохнув, сказал:

– Телефонограмма была. Приезжает твой, завтра днем приезжает.

Мишка испуганно заверещал, увидев, как мать сползает по стене на пол.

Всю ночь мальчик ворочался в кровати и донимал Настю вопросами:

– Ма, а тот папа, который завтра приедет, рыбу ловить умеет, как Василич?

– Не знаю, Миша.

– А он, как Василич, стрелял фашистов?

– Стрелял, – машинально ответила Настя, приглаживая непослушный вихор на макушке сына.

– А он такой же красивый, как Василич?

– Красивее, ты на него похож.

– А на каркосах будет катать, как Василич?

– Будет, спи давай, завтра рано вставать.

Утром они пошли на станцию. Путь был неблизким. Возле клуба, украшенного флагами, лозунгами и портретами генералиссимуса, их чуть не сбило с ног ветром. Ветер рвал и трепал алые полотнища, создавая шум, словно гудела кровь в ушах. Миша быстро выдохся. Мимо проезжала подвода, груженная пустыми бочками. Повезло – для них нашлось место. Настя, пока тряслись по разбитой дороге, запрокидывала голову, щурясь от яркого солнца, и втягивала в себя запахи этой особенной, такой долгожданной и невероятно счастливой весны. Запахи струились отовсюду – ясные, чистые: так пахла свобода, так пахла Победа. Мишка тоже был счастлив – он сосал леденец из топленого сахара, который дал ему в дорогу Василич.

Приехав на станцию, они оказались единственными, кто встречал этот поезд. Точное время его прибытия не знал никто. Часы ожидания вытягивались в бесконечно серую полосу рельсов, убегающих за горизонт. За полдня не проехало ни одного состава. Миша заснул у Насти на руках. Вдруг ей показалось, что воздух наполняется запахом жареных семечек, перегретой сковороды и дыма. Раздался протяжный, тоскливый гудок. Испугавшись со сна, Мишка громко заревел.

Михаил выпрыгнул из вагона и побежал к ним навстречу. Он ничуть не изменился – легкий, подтянутый, только поседевший изрядно. В этот момент Настя вспомнила, что даже не взглянула на себя в зеркало перед выходом. Быстро стянула с головы косынку, легонько пробежала пальцами по волосам, собранным в тугую косу. А дальше все это уже не имело никакого значения. Они стояли, обнявшись, не сдерживая слез. За компанию хныкал и Мишка, которого отец тут же подхватил на руки, подбросил высоко и посадил на плечи. Так и пошли они в поселок счастливые – Михаил-маленький на Михаиле-большом, рядом с Настей, звонко смеющейся и подпрыгивающей, чтобы не сбиться с ноги и не отстать.

Глава пятая

Вернувшись в Москву, Настя обнаружила, что в их с Семеном квартире живут люди: большая татарская семья нового дворника. Вещей никаких не осталось, кроме книг, которые подпирали матрасы, а «лишние» сгорели в печке. «Холодно было, сам должен понимать…» – оправдывался хозяин семейства. Жаль было словарей, учебников, научных трудов по лингвистике, которых Настя не досчиталась. Еще пропали сережки, папин подарок: крохотные, золотые, с капельками яркой бирюзы. «Настины глазки», – называл их отец.

Но самая главная книга была в целости и сохранности. Еще до войны Михаил закопал ее под елкой, и Насте не терпелось поскорее поехать на дачу, но Михаил остановил – лучше подождать. Удивительным образом его дачное хозяйство не пострадало во время войны, хотя почти все соседские дома лежали в развалинах. Снаряд разорвался очень близко, но дом устоял, и елка уцелела, не спилили ее на дрова, только ветки обрубили. Недалеко от дома была большая воронка, и надо было ее засыпать. Михаил предложил недельку-другую пожить у него в коммунальной квартире, а летом перебраться на дачу. Книга подождет. Не стоит ее сейчас в доме держать. А вдруг кому вздумается с обыском нагрянуть и проверить? Настя согласилась.

Радость сестер Прокофьевых и деда Егора от того, что в доме появился «внучок», постепенно угасла. Сначала каждый старался заманить его к себе и угостить вкусненьким. Миша этим ловко пользовался, а когда не звали, сам приходил. Выпячивал голое пузо, хлюпал носом и говорил по секрету, что мамка его не кормит. Сердобольные соседи, понятно, подкармливали, но вскоре до них дошло – мальчишка врет, а еду прячет. Сестры Прокофьевы, учуяв запах гнили, с носами наперевес бросились бороться с нечистотами. Тогда и выяснилось, что у Мишеньки везде тайнички с протухшей едой, и все это, конечно, следствие тяжелого лагерного детства. Они вздыхали, качали головами и старались не замечать, когда мальчишка, громко топая, носился по коридору из конца в конец, забегал в комнаты и брал чужие вещи. Настя извинялась, хватала сына в охапку и тащила на улицу, чтобы никому не мешал.

– Господи, Твоя воля, бедный, вечно голодный ребенок. Когда же я его накормлю досыта?

Но досыта не получалось.

В июле они перебрались на дачу. Чувствуя, что Михаил всячески оттягивает момент «раскопок», Настя сама взялась за дело. Сердце, как и в первый раз, ударило гулко, когда книга оказалась в ее руках. Проведя ладонью по зубчатой печати, вытесненной на обеих створках переплета, она вынула осторожно стило и повесила на шею. Почувствовав его оживающее тепло, счастливо улыбнулась: «Вот теперь точно все будет хорошо! А как может быть иначе, ведь война кончилась и мы все выжили! И книга тоже».

В дом она ее занесла, когда Миша доедал булку, намазанную маслом и посыпанную сверху сахаром. Увидев маму с большим свертком, он противно заверещал: «Дай, дай!» Настя положила книгу на стол и разрешила открыть, если он вымоет грязные руки. Но Миша наотрез отказался идти к умывальнику. Настя настаивала на своем, объясняя, что книга особенная, очень старая, и ее надо беречь. Она не успела охнуть, как сын, разревевшись, с криком «Плохая книга!» столкнул книгу со стола. Она упала, ударившись об пол со страшным грохотом. Показалось даже, что дом содрогнулся. Миша заорал и сполз под стол. Желание наказать прошло сразу же, как она увидела, что тельце ребенка содрогается в конвульсиях от плача. Взяв сына на руки, Настя отнесла его в кроватку и просидела возле хнычущего малыша несколько часов. Мишка все это время, заикаясь, цыганил конфетки. «Только бы не остался заикой», – переживала Настя.

Когда он наконец уснул, вернулась в комнату. Книга лежала возле слегка покосившейся ножки стола. Поднимая ее с полу, Настя почувствовала, как кружится голова: книга была тяжелой, как могильная плита.

– Устала я, очень устала. Миша становится неуправляемым, за ним нужен глаз да глаз, – пожаловалась она вечером мужу, и Михаил настоял взять женщину в помощь по хозяйству.

Через несколько дней к ним пришла Серафима. Ее посоветовали соседи, она многих ребят тут вынянчила.

Зайдя в дом, Серафима огляделась, по-хозяйски отметила, что сыровато тут и что надобно все перины да подушки на солнышко вынести, а комнаты просушить, затопив печку. Была она немногословна, улыбчива и очень неуклюжа. Миша смешно передразнивал Фиму, копируя ее гусиную походку вразвалочку. Она смеялась в ответ, утирая слезы: «Ну, чистый артист у тебя, Настёна, растет. Сопли только мешають… Буду вам молоко парное носить, пусть пьет, и сугревать его будем. Ты печника вызови, дом прогреем. Мне и самой тута зябко».

Парное молоко Миша пить не хотел, соглашался только на «оранжевое». Вечером под шелковым абажуром с кистями все становилось оранжевым, и молоко в чашке тоже, другое он выплевывал. Фима не лезла в родительское воспитание, но у нее частенько руки чесались отшлепать мальчишку как следует, однако Настя и Михаил наказывали его исключительно словом, лишь иногда ставили в угол лицом к стене. Однажды, проходя мимо Мишки, ковыряющего стенку и глядящего волчонком из темного закутка, Фима остолбенела, услышав нецензурную брань. Таких слов она даже от пьяных мужиков в своей деревне не слыхала. Подумала: «И ясно ж, где он такого набралси – у вертухаев лагерных, у блатных воров и душегубцев. Страх господний! А родителям каково? Чай, услышат – помрут на месте…» Но Настя слышала, и не раз. Боролась с этим, как могла, да безуспешно. Впервые подслушав, как Мишенька во сне, шепелявя и коверкая слова, грязно матерится, она опешила, а когда уже не во сне, а сознательно Миша назвал досаждавшую его муху «сучьей мандой», объяснила, что так говорить нельзя, что это очень плохие слова и, если еще раз услышит, конфет ему не видать. Это Миша понял и при маме не выражался, но Фима была не в счет. Однажды Фима не выдержала и спросила мальчишку, почему ему приходят на ум такие слова. Миша раздул щеки и ответил, что они у него в животе сидят и толкаются. Мама-то запретила их говорить, но, если не сказать, можно лопнуть. Фима задумчиво посмотрела на мальчишку, провела рукой по непокорным вихрам и перекрестилась. Насте она слова не сказала, решив, что надо мальчишке дать «беса выпустить», пусть себе матерится на здоровье, но только при ней. Обычно после таких приступов Миша успокаивался, ластился, как котенок, и засыпал тихонько. Это была их маленькая тайна.

Каждый вечер, уложив сына спать, Настя открывала книгу. Прежние записи с вариантами дешифровки и языкового анализа не сохранились, пришлось все восстанавливать. Шло время, и она все больше склонялась к мысли, что книгу надо передать специалистам-историкам, но при этом постараться избежать ненужных вопросов: откуда, где взяла? Ведь ее реабилитировали, не найдя доказательств похищения древней книги из музея. Глупо и опасно взять теперь и признаться, что «взяла попользоваться».

Случайно ей удалось установить, что стило ведет себя по-разному, когда зажато в руке и когда висит на шее. В руке абсолютно мертвое, а на шее слегка нагревается и вибрирует. Это было необъяснимо, и она решила проверить на Михаиле. К ее большому разочарованию, на нем стило всегда оставалось одинаково нейтральным.

– Это, наверное, потому, что я фальшивый Михаил, – шутил он, успокаивая.

Но на самом деле, замечая ее упрямство, пытался убедить, что такие открытия сомнительны. Ведь если стило действительно обладает способностью менять температуру, так это любой человек должен чувствовать. Его огорчало, что Настя буквально приросла к этой палочке, даже спала с ней, ни на минуту с шеи не снимала и твердила, что, следуя пророчествам инокини Марфы, им надо обвенчаться, тогда, возможно, и сработает каким-то образом «царский знак». Все это, мягко говоря, выглядело ненаучно. Михаил был убежден, что дело в ключе, который открывает информацию, зашифрованную в книге. Его-то и надо искать. Намутила инокиня в покаянном письме страхов и глупостей. При чем тут имена? Но даже если и так, Бог не Микитка, его не проведешь, хоть ты десять раз назовись Михаилом, а Николаем крещен, Николаем и помрешь. Правильнее будет просто расписаться, а с венчанием подождать. Время тревожное, только из одной беды выкарабкались, можно накликать другую. Если донесут, опять не поздоровится.

Михаил и Настя побывали в загсе, где расписались в присутствии свидетелей: деда Егора со стороны жениха и старшей сестры Прокофьевой со стороны невесты. На даче под старой яблоней накрыли стол. Пригласили соседей и веселились до утра. Маленький Миша был счастлив – он получил подарков больше, чем молодожены. Фима подарила ему шоколадного зайца, а дед Егор, кроме шкалика, который извлек из кармана, водрузил на стол обувную коробку с дырками по бокам. В коробке что-то скреблось и пищало.

Прокофьева, как обычно, накинулась на деда:

– Шкалик принес, алкаш несчастный. А в коробке что?

– А-а-а, не скажу, может, там тоже шкалик, только для мальца.

– Еще чего надумал, старый!

– Ты это, ты погодь трындеть, ты глянь сперва, – оправдывался Егор, стараясь развязать никак не поддающуюся бечевку.

Миша-младший скакал от нетерпения рядом:

– Деда, давай помогу, давай я сам.

Наконец упрямая веревочка была развязана. В коробке оказался котенок: тощий, взъерошенный, с большой головой.

– Его Шкаликом зовут, я знаю, – победно заявил Миша и понес котенка в свою комнату, оставив без внимания подарок родителей: большую, красиво иллюстрированную книгу сказок Пушкина.

– Во-от, а ты говорила. – Егор победителем глядел на грозную соседку. – Парень сразу сообразил, как кота назвать. Вот же юморист! Надо же, кот Шкалик! Ну, давайте выпьем за здоровье молодых, за их сына Мишку и за то, чтобы не было войны. Горько!

Соседи принесли в подарок большой таз для варки варенья, которому больше всего обрадовалась Фима. Патефон заиграл фокстрот «Рио-Рита», потом танго «Брызги шампанского». Танцевали на веранде, пока не стемнело. Настя и Михаил чувствовали себя и впрямь молодоженами. Они заглядывали в глаза друг другу, кружась под музыку, и беспрерывно целовались. Когда гости ушли, они вдвоем пошли бродить по поселку, высматривая на небе падающие звезды, чтобы загадать желание одно на двоих – никогда не расставаться.

Утром их разбудили крики Серафимы и плач Мишки. Оказалось, Мишенька взял в шкафу недопитую бутылку водки и налил котенку в миску. Котенок пить не захотел, что привело мальчика в ярость. «Если ты – Шкалик, то должен пить водку, сукин сын, падла вонючая…» – кричал он, тыча кота мордой в миску, а Фима пыталась выдрать из его рук царапавшегося малыша. Насте и Михаилу пришлось всех разнимать, после чего их самих впору было откачивать. Спросили Фиму, не ругался ли ребенок при ней. Она, как на духу, рассказала про Мишины приступы сквернословия и посоветовала окрестить. Настя умоляюще посмотрела на Михаила, он кивнул. Перед сном Настя, помолившись, взяла в руки книгу сказок Пушкина и села у постели сына:

– Мишенька, давай я тебе сказку красивую прочту про Спящую царевну, а хочешь – про Золотую рыбку?

– Ты не читай, – сонно пробормотал Миша, – ты расскажи.

– А почему не читать?

– Книга плохая, – утирая кулачками глаза, прохныкал Миша. – Убери книгу, она плохая, не хочу…

Настя опять чуть не разрыдалась, понимая, что причина кроется в другой книге, которая так его напугала. Она прикрыла Мишу одеялом, перекрестила и подумала, что упустила время, что надо было давно приучать ребенка к чтению, а она все время разгадывала головоломки. Оставив «Сказки» на прикроватном столике, она погасила лампу.

Утром Фима нашла в помойном ведре разорванные в клочья страницы с цветными картинками, на которых были Спящая царевна с богатырями, и Золотая рыбка, и Золотой петушок. Спросив у Миши, кто это сделал, получила ответ: «Шкалик». Миша опять был наказан: его поставили в угол и лишили сладкого. На семейном совете было решено отправить Фиму в ее родную деревню, она знала одного батюшку, которого можно было уговорить провести тайно обряд крещения. Путь был неблизким, и Фима обещала вернуться только через неделю.

После ее отъезда Миша опять стал сопливить, потом кашлять. К тому же в начале августа зарядили дожди, и в доме снова все отсырело. Вспомнив советы Серафимы, Настя попросила Михаила восстановить разрушенную печку, ведь надо готовиться к осени. Михаил вызвал печника, чтобы устроить печку-голландку. Она получилась по всем правилам, только дверцу печник поставил больше обычной. У него в загашнике была «старорежимная» дверца, чугунная и с решеткой резной. «Буржуйская дверца, – сказал он. – Можно сразу побольше дров положить и на огонь поглядеть. Вроде камина выходит».

Когда печник ушел, Настя и Михаил долго сидели, обнявшись, перед печкой и глядели на пляшущие язычки пламени. В доме стало намного уютнее.

Утром Настя ждала прихода молочницы. Миша в это время еще крепко спал. Она подошла к калитке, чтобы забрать банку парного молока и отдать вчерашнюю пустую. Обычно это делала Фима. Молочница почему-то задерживалась. За Михаилом приехала машина. Настя поцеловала мужа на дорожку и помахала вслед. Продолжая вглядываться в утренний туман, минуту назад поглотивший мужнин автомобиль, она вдруг почувствовала, что откуда-то тянет дымком. Вот и листья жгут, подумала. И удивилась: что-то рановато, ведь листопада еще не было. Оглянулась и обомлела: из окна гостиной валил дым.

Сломя голову она кинулась в дом и, задыхаясь, побежала в детскую.

– Миша, Мишенька, где ты? – закричала изо всех сил и вдруг услышала то ли плач, то ли кошачье мяуканье.

Бросившись на звук, нашла сына, сидящего у печки в ночной рубашке. Он отмахивался от искр, как от пчелиного роя. Рубашка и волосы занялись пламенем. Закрывая ручками глаза, он уже не кричал, а скулил, как щенок. Из печи торчал край книги, той самой, которую он боялся и с которой хотел расправиться. Схватив сына в охапку, Настя выпрыгнула во двор. Появившаяся наконец молочница вопила: «Помогите! Пожар!», а Настя бежала к колодцу, чтобы окатить Мишу водой из ведра. Крики молочницы услышали соседи и бросились спасать имущество: облили водой скатерть, тюлевые занавеси, обивку дивана. Только когда опасность миновала, Настя вспомнила о книге. Схватив кочергу, вытащила ее из печи. Книга почернела, казалось, под переплетом бушует пламя. Плеснув на книгу водой и обтерев наспех фартуком, она бросила ее на пол у печки и кинулась опять к Мише, который громко плакал, не давая притронуться к голове. Настя прижала его к груди, рисуя в воздухе заветный «царский знак», который однажды спас от смерти ее мальчика, но Миша зашелся в крике еще больше. Он бил ее по лицу, стараясь вырваться из объятий. Соседи вызвали пожарных и «скорую помощь».

– Что же вы, мамочка, за ребенком не смотрите? – выговаривал Насте молодой доктор в ожоговом отделении Филатовской больницы. – Рубцы, вероятно, останутся на всю жизнь – и на руках, и на лице. Хорошо, глаза целы. Видеть будет нормально.

Свои ожоги Настя заметила, только когда приехал в больницу Михаил. О пожаре ему сообщили соседи. Всю ночь они не отходили от постели сына, следя за капельницей, которую тот все время хотел выдернуть из вены. Руки его с тыльной стороны были сплошь покрыты пузырями, кое-где лопнувшими, на лицо наложена повязка. В мучениях и страхах пролетела неделя, а потом мальчик очень медленно пошел на поправку. Настя еще несколько раз пыталась начертить над его головой спасительный знак, но Миша словно чувствовал это и громко кричал, как от боли. Объяснение этому она не нашла и решила, что тогда, в лагере, это было простым совпадением: наступил кризис, организм ребенка сам справился с болезнью, и никакие знаки тут ни при чем.

Но было и другое объяснение, от которого она предпочла бы отмахнуться, но именно оно все чаще лезло в голову: «Что, если книга почувствовала в Мишке врага? Что, если начнет ему мстить? Знак теперь не во благо, а на погибель, и это чувствует ребенок. Если все так, то надо Мишу обезопасить и подальше от него держать книгу, а может, вообще с ней расстаться. Нет, не смогу… Никогда себе не прощу, что бросила все, не разгадав загадки, над которой столько лет бился учитель. Просто надо быть осторожнее и не причинять книге даже капельки зла».

Вернулась из своих странствий Серафима. Заехав в больницу проведать Настю и Мишку, рассказала, что батюшка Нестор, которого она привезла из деревни, не мог оставаться надолго, их с матушкой сыночек хворает, малец еще, годов, как Мишке, но, если не передумали, приедет еще. Успокоила, что в доме все прибрали, покраси…

Она вдруг осеклась на полуслове, заметив, что Настя побледнела.

– Книга! Серафима, что с книгой? Скажи, ты видела ее? Пожар ведь от нее начался. Мишка хотел сжечь, я ее из печи еле достала!

– Толстенная такая? И как же он ее туды дотянул, паршивец? Ну, лежала она на полу, с печкой рядом. Что ей сделается – как новенькая. А ты говоришь, из печи достала? Ну, дела! На ней ни пятнышка, ничегошеньки. Михаил твой видел, тоже подивился. И знаешь, что скажу тебе, очень он на твою книгу злой. Пригрозил закопать куда подальше.

– Нельзя ее трогать, Серафима, непростая она. Я с ним поговорю. Как бы он большей беды не натворил.