Текст книги "Я из огненной деревни"

Ходит по лесу человек. И много думает, многое вспоминается ему в одиночестве, которого так много. Одиночества и тишины.

Свыше десяти

1

«…Маленьких хлопчиков, как и баб, они тогда не стреляли, а уже если которому годов десять – таких вместе с мужчинами…»

(Александра Пилиповна Михолап. Деревня Столпище Кировского района Могилёвской области.)

«…Женщин отдельно запирали палить, одних, а мужчин – отдельно. Таких хлопцев, которые постарше, дак туда, с мужчинами, а малые – дак с нами были».

(Тэкля Яковлевна Круглова. Городской посёлок Октябрьский Гомельской области.)

«…Немцы детей любили… Возьмёт на руки, поносит, а потом – в огонь…»

(Виталь Михайлович Шадура. Деревня Зеняки Щучинского района Гродненской области.)

В двух первых случаях – частная прихоть какого-нибудь «сверхчеловека» в полицейской или эсэсовской форме; в третьем случае – еще раз подтверждается то, что истребление детей, от несмышлёнышей до подростков, было на захваченных землях составной и неотъемлемой частью фашистского плана «переустройства мира».

Разговаривая теперь с мужчинами, которые в годы оккупации переходили из детства в самое первое возмужание, уже стыдились маминых ласк и ещё все мужчинами не были, нельзя не волноваться как-то по-особому…

Деревня Байки в Пружанском районе Брестской области.

Июнь, роскошное лето. После короткого ливня – ещё более ласковое солнце, которое уже хорошо склонилось за полдень. Раз за разом горланят по-за плетнями старые петухи. Издалека слыхать трудовой тракторный рокот. Вызванивает свою неутомимую песню жаворонок. Или, может, много их, только над нами – один.

И дети гомонят, кричат и смеются где-то совсем недалеко от скамейки у забора, на которой мы сидим, – мы их не видим, а только слышим.

Видим одну девочку, что между нами и хатой на той стороне улицы играет в «классы». Сама с собой, старательно, сосредоточенно, как говорится, для души. Отца этой попрыгуньи, к которому мы приехали, ещё всё нету с косьбы. Идём туда, откуда слышится мальчишеский гомон и смех.

Вот они – живописная гурьба босых да чубатеньких «философов и поэтов», искушённых многими тайнами книг, кинокартин, футбольных и хоккейных матчей – «без отрыва» от родной хаты с телеэкраном, от родной деревни с клубом и школой. Отдыхают – кто на жердях ограды, а кто и на столбе, кому где удобнее после доброй половины долгого и содержательного дня. Ещё не каникулы. Но этим мужчинам, – по виду четвёртый, пятый, шестой класс, – окончание школьного года особенных трудностей не приносит: ни экзаменов тебе, ни забот о каком-то институте. Смех – их воздух. Даже и перед объективом фотоаппарата смех этот трудно сдержать.

Счастливые ровесники тех, кому в чёрные дни гитлеровской оккупации было столько, как им теперь. Тех, что и тут, в этой деревне, погибали вместе со всеми – и младшими и постарше их…

Поговорив немного с ребятами, возвращаемся к нашей скамейке.

Девочка уже отскакала свое и куда-то побежала. А отца её и ещё всё нет.

Он вернётся с косьбы, бывший военный подросток, он нам расскажет, как вырвался из огня, из-под пуль. Одно, что мы уже знаем о нём, одна деталь, что загодя оживляет незнакомый образ, – это то, что нам сказала сегодня одна старуха, также бывшая мученица. Он, Миколай Степанович Шабуня, был не сыном, а пасынком, но «дай бог, чтоб каждый родной отец любил своего сына так, как Миколая отчим».

И вот он, Миколай Степанович, наконец пришёл. С косой за плечами, со степенным видом привычной усталости. Мужчина – немного за сорок, спокойный и сильный.

Отдыхая на крыльце, он рассказал:

«…Шли мы утром в Ружаны, пилить дрова к бургомистру. Вышли на шоссе, а тут – немцы:

– Хальт! Подходят:

– Цурик нах хауз![35]35
  Вернись в дом (нем.).


[Закрыть]

Пошли мы домой.

Сказал я родителям, они встревожились. Глядим в окно – едут к старосте на машинах и пешком идут.

– Берите все документы и выходите!.. Туда, где и теперь большая ёлка стоит.

Вынесли они столы на улицу. У кого деньги, часы, кольцо серебряное или позолоченное – всё дочиста забирают и в стол. Коридор из немцев сделали, один немец от другого – на три-четыре метра, и людей гонят одного за другим – в гумно.

Пригнали людей из других деревень, из Новосадов и Колков. Копать могилы…

А мы в гумне сидим. Тот – то, тот – другое. Сегодня, говорят, сито будет густое. Просеют. Одних заберут, поубивают, а других – отпустят. Убьют тех, у кого родня в партизанах или которые сами связь имеют…

Сидели, сидели, ждали, чтоб как-нибудь через то сито пройти, кому это придётся, а тут попали – все без разбору.

Выводили из гумна – кто под руку попадал. Мужчины – не больше как по четыре-пять человек. Бывает всякий характер – может сопротивляться. А женщин выводил – сколько вытолкнет…

Это теперь уже, если хозяин с хозяйкой живёт, то детей у них двое-трое самое большее, а тогда было по пятеро-семеро.

Уцепятся за юбку и так волокутся…

Очереди были короткие. Только чтоб ранить. А женщин с детьми – процентов на шестьдесят живьём закапывали.

Два человека геройски погибали – Шпак Данила и Кава Семён.

– Бей, – говорит, – сволочь, в лицо, а не в затылок!..

Я сначала продрал стреху и сам глядел. Видел. Стояла охрана около гумна. Когда не вылазишь, то не стреляют. Я помахал рукою, что вылазить не буду. «Гляди себе, выдержишь – гляди…» И пока сестёр и мать не убили, и этих двух – я глядел. А потом… Будто страх… Родных поубивали – страх овладел. А так просто человек столбом стал, без чувствия…

Как теперь говорится, по московскому времени, с восьми часов до шестнадцати была проверка, а потом начали расстреливать. Два часа расстреливали, не больше.

В гумне сидели на сене и курили, никто тогда не остерегался. Слышали, что стреляют.

– Люс! Люс! – кто крайний.

Не хочет – прикладом, голова, не голова…

Форма вся немецкая: и серая, и чёрная. В чёрной больше стояли на постах. А немцы – выгоняли, подвозили. Расстреливали те, что пошли… Ну, полиция. Из Ивацевич приехали, из Пружан приехали, из Волковыска приехали, из Слонима приехали, из Баранович приехали. А те, что забирали документы, говорили по-немецки, через переговорщика.

Всех побили, а мы с отцом под сено зарылись. Отец первый, а я его забросал сеном.

Продрался я до стены, а у стены – большая бочка, на замок замкнутая стоит. Немцы пришли, давай смотреть, что в бочке. Прикладами разбили её. А я как раз до неё докопался. Сена было так на метр тридцать сантиметров, а продёргать, чтоб человеку пролезть, то получается прогиб. На мне стоял немец. Разбил бочку, начал вокруг неё колоть штыком, аж до одёжи моей докололся.

«Ну, думаю, всё равно не останемся, не выйдем живыми».

Как-то так… То ли человеку жить положено?..

Ушли они.

Потом один с собакой зашёл. Собака – заливается, рычит!.. Потом слышу: спички шаркают. Слышу: солома начала гореть…

Вылез я на ток. Вспомнил, что и батька мой тут. Взял вилы, пырнул – шевелится. Вытащил я его. Я обгорел слабо, а у батьки всё лицо было с полгода обгоревшее, нельзя было смотреть…

Вышли мы из этого гумна. Гумна одно от другого – метров шесть. Глядим: человек перед нами. Испугались, стоим, как столбы, один на одного посматриваем. А потом узнаём: сосед.

– Это вы, дядька? – спрашивает. – И хлопец с вами?..

Пошли мы втроём к дороге.

А они последний дом, где сидело начальство, поджигают.

Напоролись мы на немца. Нёс сноп соломы. Метрах в двух от него я руки раскинул, чтоб тех, что сзади бежали, задержать. В дыму он меня не заметил, а двор узенький. Мы – назад. Я – через забор. У соседа ульи были на зиму составлены, я – между ними, в лужу, – снег от пожара растаял, – лёг и лежу…

Уехали немцы. «Давай, думаю, пойду погляжу на могилу». Детский ум… Понаходил одежду, материну и сестёр. Раздевали всех до белья…

Та могила, где мужчины, подымалась немного, сантиметров на двадцать, а кровь около стенки – фонтаном. А где женщины… клянусь… истинным богом, что на женщинах не меньше как сантиметров на семьдесят земля то подымается, то оседает… Значит, они только немного присыпали, чтоб не видно было. Потом людей пригоняли, на третий день, добавляли земли…»

Пока он рассказывал, за спиной его, на пороге, почти всё время стоял мальчуган. Один из тех весёлых «философов» с забора. Уже разумно притихший. Когда он отходил или возвращался снова на порог – обязательно осторожно и, босиком, совсем неслышно. Моложе, чем отец в то время, когда его убивали, но уже также – свыше десяти…

Девочке было неинтересно. Только немного послушав, попрыгунья побежала со двора искать новой забавы.

И всё над нами и вокруг нас было в покое ясного предвечерья.

2

Великая Воля Дятловского района Гродненской области.

Лесная деревня с вековечными дубами и высокими, стройными соснами – не только вокруг неё, но и на улицах, с кипарисным можжевельником на полянах между редко разбросанными усадьбами, с деревянной церковью на кладбище, красивой в своей поседелой, согбенной старости. Добротные хаты у великовольцев, почти все – послевоенные.

16 декабря 1942 года немцы убили здесь около двухсот человек. Среди очень немногих, кому повезло как-то спастись, было два подростка.

Один из них, колхозный животновод Алексей Викторович Ломака, так рассказывает про тот день.

«…В то время я ещё был малец, мне шёл одиннадцатый год. Помню я: пришли немцы, стали выгонять нас из хат. Немец отворил двери и сказал: «Выходите!» Мы жили в хате две семьи, потому что наша хата сгорела, и мы жили у соседей. Вышли мы из хаты и видим, что тут уже вся деревня согнана. Подогнали нас, може, метров на пятьдесят, поставили всех в колонну. Не помню, сколько там человек в колонне было. Скомандовали нам всем стать на колени, и сзади пришла машина. И стали мы промеж собой говорить, что, може, жечь нас будут живых… А они нас стали фотографировать – с каким-то аппаратом стояла машина.

Сфотографировали они нас, подали команду встать, затем брали по двенадцать человек, отсчитывали по двенадцать человек, и на метров сорок или, може, пятьдесят отводят тех двенадцать человек и командуют ложиться в таком вот положении, под гору. (Показывает.) Из пулемёта тогда шурует.

Я попал тогда как раз во вторую группу – двадцать четвёртый человек. Я только помню, что я до тех пор был в памяти, пока скомандовали ложиться. Упал я – уже выстрелов не слыхал, как по нас лежачих стреляли. Може, и заснул. Что-то получилось.

Уже потом, когда всех порасстреляли, встал старый Василь Ломака и говорит:

– Хлопцы, кто остался живой, вставайте. Немцы уехали.

А батька мой был тяжело раненный в живот и, как услышал этот разговор, спрашивает:

– Алёшка, а ты не раненный? Пошевелись…

Ой, я забыл, я это сразу с батькой говорил, как толь они перестреляли, ещё не ходили добивать. Батька говорит мне:

– Ты, сынок, жив?

– Жив, – говорю.

– И не раненный?

– Не-е, не чувствую.

– Не печёт нигде?

– Не.

Дак он говорит:

– Не шевелись, а то ходят, добивают.

Минут, может, через пять подходит немец к моей голове, подцепил ногой мою голову, а я этак во… (Показывает.) И он пошёл дальше.

А потом уже этот Ломака Василь встал и говорит:

– Хлопцы, кто живой остался, вставайте. Немцы уехали!

Встал я, и пошли мы по трупам искать людей, которые живые.

Ещё я застал свою сестру, ей было тогда семь лет. У неё была нога перебита ниже колена. Я её метров, може, сто, може, семьдесят отнёс. Ну, тогда ж я был пацан, если б это как теперь был, самостоятельный… Она стала просить, что болит, что положи меня, и я положил, я пошёл с теми стариками в лес.

Ну, в лесу мы тоже ходили двое суток. Есть у нас нечего было, мы там обнаружили партизанский лагерь. Пришли мы в тот лагерь, было там немного пшеницы и мяса малость. Взяли мы кастрюлю. Голые ж мы были, никто ж не знал, что придется ещё долго жить. А уже зима была. Нашли мы какого-то матерьяла на портянки, оделись малость, взяли эту пшеницу и мясо, наварили там, поели…

А на другую ночь решили: пойдём в свою деревню.

Пришли мы туда, где я положил сестру, – сестры уже не было. Куда она делась: или её забрали да вместе с людьми засыпали, добили, или она сама кончилась, кто его знает. В лесу она лежала, прямо в лесу, я её метров сто, може, и меньше отнёс за пригорок, она стала просить – и там я её положил…

Ну, а потом мы взяли в деревне хлеба, у кого где нашли в кладовке, что-нибудь так ещё, мясо какое-нибудь…

Подходили мы потом и к могилам, но они были уже все засыпанные. Они пригнали из Малой Воли людей и засыпали.

Взяли мы продуктов из деревни, где у кого что нашли, – голодный уже не глядишь, своё не своё, лишь бы где, – и пошли в лес.

И думаю я: пойду куда к людям, искать людей.

Шёл я, а там стоял сеновал, сарай такой на болоте. Которые побогаче люди, то ставили там сараи и клали сено. Захожу я в тот сеновал – лежит Борис раненый. Я говорю ему:

– Борис, что делать, как тебя спасать?

Ему уже годов двадцать было. Он мне говорит:

– Сходи в Крупицы, к моей сестре, скажи им, нехай за мной приедут.

Ну, я и пошёл помаленьку, осматриваясь, чтоб где не нарваться, и дошёл аж до Крупиц, наказал, и они его забрали.

И я там остался, в Крупицах, у тётки, маминой сестры…»

Другой Ломака, Родион Алексеевич, как раз был тут, в родной Великой Воле, – приехал из Ленинграда в отпуск.

Нашли мы его на берегу Щары, с малой Любушкой, дочкой, что знает и любит папину деревню, очень охотно приезжает с ним сюда, на парное молоко, сон на свежем душистом сене, к быстрой и живописной Щаре. Хоть и поуже Невы, но такая прозрачная, тёплая. А лес – земляника, черника, лисички, боровики…

Работает Родион в Ленинграде «дежурным механиком пищевой промышленности». Подался он туда сразу после войны, там закончил ремесленное училище, а потом – техникум.

В том жутком декабре ему было одиннадцать лет, и он, как сам говорит, «всё хорошо помнит».

«…Пришли они, немцы, собрали всех и выгнали на развилку дорог. Всех поставили, прежде мужчин отогнали в одну сторону, а потом женщин и детей – в отдельную сторону. И сделали киносъёмку. Тогда я не разбирался, что они делают, что это к чему. Давали команду подымать руки и снимали нас, как им нравилось.

После первую партию мужчин погнали. Женщин одних оставили. Поубивали мужчин – погнали женщин с детьми…

Сколько там крови, сколько стону было!..

Не знаю, как это вышло так удачно, что в меня не попала ни одна пуля, ни одной царапинки не было.

Все лежат убитые, а немец – как сегодня помню – ходит с автоматом и добивает…

А потом я поднялся. И не знал, что ж мне делать. Пошёл ещё домой сходил. Потом снова пришёл на кладбище. А в деревне уже нету никого. Пришёл я на кладбище, а там одна женщина ещё живая. Взяла она меня за руку и говорит:

– Пойдём в лес!

Пришли в лес. После мы нашли, на другой день, Ломаку Стася и Василя. Уже нас было четверо. Идём дальше. Потом нашли Ломаку Стэфу, с девочкой Маней – двенадцать годов. Когда мы их нашли, так они говорят:

– Там вот лежит Ломака Иван. Он раненый. Это – мой родной брат.

Пошли мы и притащили его к партизанскому лагерю, «под большую ель», как тогда говорилось. Лагерь тот был пустой. Раненый стонет, перебита нога… Потом её ему ампутировали.

Пробыли мы там шесть дней, потому что немцы ещё кругом курсировали. Потом один говорит:

– И так, и так помирать – давайте добираться до дому.

Брат мне говорит:

– Иди домой. Там в яме водка стоит. Чтоб мне не замёрзнуть – натереться надо.

Пришёл я домой – ни души. Приполз я, в яму ту спустился, а в хату не заходил. Схватил там пару бутылок той водки – и назад в лес, к нему. Пришёл в лес, так он взял там да рану свою обмыл. Переночевали мы ещё одну ночь, опять он говорит:

– Иди погляди, принеси что-нибудь. Но остерегайся.

А хаты наши в лесу. Приполз я – вижу: стоит какой-то мужчина. Подошёл я ближе, давай присматриваться, а это наша родня из Крупиц. Рассказал я ему про всё, а он запряг кобылу, и мы поехали в лес. Привезли брата в Крупицы, и там он лежал…»

3

Деревня Первомайск[36]36
  Бывшее Кобылево.


[Закрыть] Речицкого района Гомельской области.

Сюда мы ехали через Днепр, любуясь им с высокого моста, потом – полями, лугами да лесом, миновали несколько нефтевышек – полесскую новь – и вот сидим в хате Павла Марковича Скакуна.

За окном покачиваются от ветра тощие подсолнухи. На одном подоконнике громоздятся недоспелые помидоры, на другом – умывается кот, пророча каких-то гостей ещё.

Хозяина нам позвали с работы: он – мелиоратор, был на своих канавах. Не хотим его задерживать излишне, но и не спешим во вред делу. И он не очень спешит.

«…В сорок третьем году, четырнадцатого мая, с самого утра приехал немецкий карательный отряд. Ну, я малый был, двенадцатый год, я об этом ничего не знал… Они окружили деревню. Мы пахали, батька, значит, и я был с быками: водил. Бегут немцы кругом и кричат, чтоб мы бежали в деревню. Нас толканули, и мы пошли в деревню.

Приходим мы с батькой в деревню, а там уже три немца вытащили такие вот браунеры, пистолеты и гонят людей по деревне.

Тут батьку раз – забрали телят грузить на возы. А я пошёл к матери. Нас всех было четверо. Шёл я, шёл, вижу: одна женщина за хлев утекает, а немец её раз – и убил. А тут они с мотоциклами… А та сторона деревни горит. И гнали нас до того перекрёстка. Они загнали во двор и решили разделить. Как разделили, значит, дак мать в одну сторону пошла, а я тут остался. Одна женщина стала бежать в ворота, а я – за нею, дак она мне: «Куда ты?» Дак я не пошёл за нею, побоялся.

После – в хату. Там один мужик, высокий такой, упёрся в дверях и не пускает никого, чтоб не заходили туда. А немец ему тем браунером – по голове. Ну, деваться некуда, дак я между ног у того человека и – в хату. Захожу я туда, а там полно уже. Зажгли в красном углу свечку – обычай такой в деревне, – сидят, о чем-то молятся, крестятся. А я ничего в этом не понимаю. Я стал в углу у стенки, потому что я один: я этих людей не знаю. Знаю, но мало.

Тут окно одно выбито, и через окно одна покатилась, синенькая, как картошина, – граната. Как лопнет она, значит, – пораскидала! Кого ранило, кого так отбросило. Меня только воздухом ударило. Я ростом небольшой, дак оно, видать, выше пошло, что ли. Меня об стенку только ударило, и я оглох… А потом из трубы сажа как пошла – темно в хате! – ничего не видать. Те попадали, значит, корчатся, ползают, кричат. Я вижу, что около порога место есть. А у меня была лохматина такая, дак я пошел да лёг и укрылся ею.

Лежу я и слышу: кок-кок-кок – идёт. Он от меня и начал. Бух, значит. Дак меня пуля – вот сюда. (Показывает.) Три раза слышал я, как бухнуло. Шум у меня в голове, ничего я не помню. Стрелял он там, стрелял…

Оглох-то я оглох, но не совсем, и глаза видят. Вижу: они порасселись, говорят что-то. И смех там был. По-немецки и по-русски – слова бросали разные. Три человека их. Потом, как выходили, дак, видать, смекнули, что все люди – вытянувшись, а я – наполовину согнутый был. Дак он как дал мне в колено сапогом или ботинком, дак аж рассёк колено. У них – железо на носке. Я уже как дохлый был, я уже ждал, что пуля шлёп – и по всём будет. Они что-то там буркнули и пошли.

Запалили они хату отсюда, от меня. Крыша соломенная была, а они отсюда от дверей и запалили. Сени начали гореть, двери начали гореть… Потом двери упали на меня – и мне уже горячо, я уже горю. Я оттуда выбрался, а отсюда уже крутит пламя, выгоняет меня. Я хотел сначала под печку, но там валенки всякие, – там могу и сгореть. Дак я в окно.

Выскочил, а эти немцы недалеко, метров тридцать. Они, видать, стояли и наблюдали. Я, значит, через это окно, которое выбито, куда они кидали гранату, перемахнул и – там канавка была небольшая – пополз. Там пожарная стояла, дак я за эту пожарную, а потом – в кустики.

Не доходя до моста, немец меня заметил и – за мной. А на эту сторону дороги бежали две пацанки. Дак я под восток, а те пацанки – дальше. Он их убил, они попадали, а я – под сваи и лежал, до самого вечера в воде. Потом шла тяжёлая машина и чуть не придавила меня. Как даванула на те сваи…

Когда они нас поубивали, дак долго сидели и гергетали – минут пятнадцать-двадцать. А потом вышли и запалили хату.

Вопрос: – А о чём они говорили? Вы слышали? Вы понимали их?

– Да нет. Там же и повернуться негде. Как повернёшься немного, дак сразу пуля, они ж готовы на всё.

А люди, которые недобитые, дак они стонут. А он как услышит – дак и направляет туда пулю…

Как я потом там поднялся, дак видел, как соседка лежит, этак вот дитя держит. Сундук какой-то, дак она к сундуку вот так притулилась и сидит.

А муж упёрся в стену, и сын, годов пятнадцать…»

4

Харитоново Россонского района Витебской области.

Павла Александровича Лазаренко мы не застали дома. Поехал в поле, сеять.

Райкомовский шофёр знал, казалось, не только все деревни района, но и все хаты, всех людей. Однако и он не сразу разобрался, где то поле, куда те хлопцы поехали сеять подкормку, люпин и овёс. Мотались мы от перелеска до перелеска, заплутались и начали искать тех сеятелей – по тракторному гулу. Останавливались и, сквозь густой да усердный щебет жаворонка, слушали, где он, тот трактор, гудит. А не услышав или плохо уловив гул, не поняв, где он, – ехали дальше. Сначала по дороге, а потом «по-фронтовому», как весело говорил шофёр, которому, кстати, в войну не было даже десяти. Пробирались мы то какой-то опушкой, то по какой-то приблизительной дороге, а то и просто по бороздам картошки – где вдоль, а где и поперёк. И снова останавливались, снова слушали… И вот наконец нашли! Кажется, даже и не по гулу, а просто наткнулись. Потому что трактор как раз замолк, остановился около возов с семенами.

По нашей просьбе лишние отошли и приглушили гомон. Магнитофон наш примостился на возу и начал писать. Так же «по-фронтовому» – с помехами. После ночного дождя дул резкий ветер. Над зарослью, над сивым, разволнованным житом, мокрыми луговинками и нашей свежей пахотой шли охапками белые редкие облака. Ниже, чем всегда, усердствовали жаворонки, ближе и больше, чем всегда, считала кукушка, скулили два чибиса, раз за разом размашисто снижаясь чуть ли не до самого воза… И еще не всё, – наш уважаемый Павел Александрович, раненный когда-то в рот, как ни старался, а говорил невыразительно.

Хороший хлопец, из тех, что умеют, и не стараясь, сразу нравиться.

«…Ну, это было в сорок третьем году. У нас была партизанка[37]37
  Партизанское движение (бел., разг.).


[Закрыть]. И немцы были – и танки, и самолёты, и орудия… И вот шестого февраля сорок третьего года немцы ворвались к нам, на нашу местность.

Пришли они сюда, а люди, конечно, в беженцах были, много уходивши. Потому как они уже знали, что будут издеваться.

И вот когда они пришли, сразу, шестого, всех людей собрали в один дом. Тесно там было, невьютно, в общем – люди мучились. Потом, на следующие сутки, седьмого февраля, нас разделили. На два дома. В одном невозможно было.

У них были списки, кто-то им подал, партизанских семей. У нас такая байня была, и они согнали туда людей. Мы думали, что они нас запаливать будут. Живых спалят. У нас была одна учительница, Дроздова. Ей просто и одеться не дали дома. А мороз такой был, метель. И что вы думаете, – она там, в байне, с ума сошла. Одёжу всё на себе рвала, волосы рвала, «ратуйте!» кричала. В общем, сошла с ума. Не выдержала. Ещё потом один, Захаренко Владимир – тоже… В общем, всем худо было, у всех настроение нехорошее.

В десять часов утра раскрылись двери, и говорят:

– Выходи, половина! Поедем в Германию на работу.

Нас вывели. Кругом охрана. Никуда не денешься. Они не повели нас дорогой, а на поле. Повели на поле, на поле нас выстроили в ряд всех, сами зашли в затылок, ну и давай стрелять по нас…

У меня был отец, я и брат. Матери не было. А мама наша была в посёлке: немцы утром взяли её на кухню, горох перебирать.

Ну что, поставили нас в ряд. Большинство было стариков, детей было, наверно, человек семь или восемь. Детей на руках держали. И вот они как стали стрелять… Я не знаю, как у меня получилось. Я сразу полетел, на меня полетел отец мой, – ему сразу как дали пулей разрывной в бедро, так ногу и отняло. И брат мой повалился. А я как повалился – сразу стих…

Старухи плачут. Одна женщина была с ребёнком на руках, её убили, а ребенок ползает по снегу… Немец подошёл и его там сразу… Расстрелял на месте.

Стихло немного, вот, немцы ушли, а одного оставили дежурить. И вот тот немец ходил, каждому в голову бил. Стрелял. И ко мне подошёл. А я когда летел, дак у меня шапка свалилась с головы, съехала. Он выстрелил, голову задел разрывной пулей, шапку всю разбил, а я – остался жив. И ещё один парень. Он и сейчас живет у нас, в Харитонове. Казюченко Евгений Александрович. Мы лежали, лежали, замёрзли. Потом его мать поднялась. Она старуха православная была, давай креститься…

Вопрос: – А немец этот ушёл уже?

– Не, не ушёл. У них охрана была на горе, два пулемёта. Когда мы поднялись, начали бежать – они из пулемёта по нам. Как стали бить – ну что… Хорошо, что кусты недалеко. Мы в кусты – и пошли по кустам. Вошли в лес Лесневский. Уже мы ходили всю ночь. Ночевали в лесу. И мокрые, и голодные. Куда ж нам деваться? Где партизаны, где немцы?..

Пошли мы в Миратин, там у меня бабушка жила. Приходим туда – там никого нет… Сначала зашли мы в Скуратово. Там в одной хате сидят девочки. Мы попросили у них есть – они нам не дали. Потому что не было ничего. А когда мы входили в деревню, дак был спаленный сарай и люди: их, значит, согнали в сарай и запалили…

А потом я добрался до Миратина, там моя бабушка жила, и там я отлежал шесть месяцев.

Вопрос: – А сколько, скажите, вас там лежало, убитых?

– В нашей группе было двадцать три, а другая группа была – двадцать два.

Ну, вот и всё. А как там дома случилось – я сам не видел. Расстреляли мать и брата моего. Вывели их за посёлок, покололи штыком. Искололи лицо всё… А батьку, когда он утекал… Он жив был, только нога оторванная, потом они пришли и в голову разрывной пулей. Ничего не было – вся голова…

А ребята, маленькие дети, – в головы побиты, страх было глядеть…»

В то трагическое для харитоновцев время Павел Лазаренко был не подростком, как нам перед тем в деревне сказали, а уже юношей. Это нам стало известно в самом конце нашей беседы, когда мы услышали, что ранило его в рот и «всё побило там» уже на фронте, в Германии, а тогда, в Харитонове, каратели ранили его иначе.

Рассказ его мы даём в этой главе, как нужное вступление к тому, что сообщил нам после Евгений Александрович Казюченко, которому тогда было четырнадцать.

Женя стал инвалидом труда и войны одновременно. Уже на седьмом году после Победы трактор его наехал на противотанковую мину. «Трактор весь побило, – говорит бывший тракторист, – а мне вот – ногу и руку…»

Нашли мы его дома. Записывали в хате.

«…Это было в сорок третьем году, восьмого февраля. Пришли они к нам, уже сюда. А у меня был брат в партизанах. И вот за брата меня и мать поставили под расстрел.

В две хаты было всё это население согнанное… Из одной хаты вызвали партизанские семьи, из другой вызвали и всех нас отделили.

– Поедете в тыл к немцам, скот будете доглядать.

Он так сказал, чтоб народ не волновался. А как оказывается, не в тыл скот доглядать, а всех собрали нас в байню. Это было точно человек сорок пять. Заперли в байне, часового поставили, а тогда пришёл немецкий офицер, подсчитал, видать, сверялся, точно ли. Вышел из байни, и немцы пришли, скомандовали:

– Выходите!

Ну, вышли мы, они нас оцепили. А снег же тогда глубокий был!.. И повели на гору. Расстреливать. Там были и дети, и старики, и старухи – все. Подростки. Всяких видов люди были.

Завели за гору и построили в одну шеренгу. Когда покроили, немцы тогда – позади… Шесть немцев тогда расстреливало. Из винтовок расстреливали. Ну, они шага за три стали сзади в шеренгу и начали уже расстреливать. Выстрелов так пять раздалось, и я гляжу: там человек упал, там… Значит, не по порядку они расстреливали.

Как раз мать моя стояла. Мне тогда годов четырнадцать было. Я тогда мать в снег пихнул и сам сообразил, зачем стоять: кто стоит – того убивают. Я упал и качнулся, чтобы сильней в снег въехать, и въехал в снег…

Ну, а кто стоял, тех всех поубивали.

Когда поубивали – тихо стало всё, а всё-таки боязно было голову подымать. Тут оказалось, что пять немцев ушло, а одного оставили. Людей били сзади, а люди вперёд валились. А он шёл спереди и давай снова, этот уже эсэсовец – вторично уже убивать людей. Три раза винтовку перезарядил. Винтовка – пять патронов. А я на это смотрел. И я знал, что в винтовке пять патронов… Руки я отморозил, мороз был большой, градусов тридцать, а то и тридцать пять. У меня как раз руки распростёрты были, он шагнул между моими руками – только шинелью протянул… Ну, и пошёл он уже.

А мы всё-таки боялись головы подымать.

Тогда я услышал наш разговор. И моя голова будто сама подскочила. А это сосед оказался живой. Его брат живой, и батька живой был. Батька в ногу раненный.

Тогда мы уже стали рассуждать, идти батьке или на месте лежать… Но на месте целый день не вылежишь: мороз большой. Давай уже утекать будем.

А на горе пулемёт у них был: охранялись, чтоб партизаны не напали. Лазаренко вперёд побежал утекать. Тогда я своей матери:

– Ты следом утекай!

И уже я стал утекать. Когда я стал утекать, поднялся, а ноги – уже кровь застыла, не мог утекать, дак я ползком метров шесть или семь прополз – ноги стали работать – встал. Только метров десять отбежал – заметили. Пулемёт и два немца стояли. И сразу давай из пулемёта по мне уже… Это там тростник был, кустики. Пока не бегу – не стреляют, как только подымусь, стану двигаться – так стреляют. Сяк-так я утёк, не застрелили.

А отец Лазаренки в ногу был раненный, этот уже не утекал. А братишка малый, когда мы утекли, дак он уже отполз и в деревню пришёл сюда. Братишка Лазаренки.

А этот, который списки делал, продал немцам партизанские семьи, этот увидел, что «партизан прошёл битый», опять немцам сказал, что этот братишка остался и что мать осталась. Она горох какой-то перебирала, военным, – немцы заставили. Забрали этого пацана и мать, повели вот сюда за огород и убили.

Вопрос: – А что ж это за гад был такой?

– А его тогда – приехали немцы на третьи сутки и всю семью убили.

Вопрос: – А как его фамилия?

– И его самого убили. А как фамилия – ей-богу, не помню. Кажется, Верига.

Вопрос: – А мать ваша тоже осталась?

– Мать осталась живая. Она ещё прожила двенадцать лет, а потом померла.

В сорок четвёртом году пошел я на курсы трактористов и потом работал трактористом до пятьдесят первого года, пока на ту мину не наехал… Ну, а теперь вот нахожусь инвалидом, помогаю в совхозе, что могу…»

5

Миколая Михайловича Богдановича нашли мы в Слуцке, на строительстве мясокомбината. Как раз кончалась смена, и сорокатрёхлетний плотник, закрывшись с нами в прорабской, за дощатыми стенами которой слышался грохот и гомон, рассказал нам, как он удирал из родной деревеньки Гандарево, когда она была в своём последнем огне.