Текст книги "Я из огненной деревни"

Я прошу:

– Сестрица, голубка родная, дай мне посидеть, пока они отъедут… Ты скажи, что не видела, нема меня нигде…

Слезла она, смирилась. Я думаю: зароюсь в сусек овса, что там стоял. Залезла в овёс, легла, на себя нагребла… Холодно мне, берёт… Всё равно замёрзну… Нехай лучше убьют. Вылезла и снова сижу. Пришла она и снова…

Ну, и решилась я выйти и пойти среди улицы в тот конец. Думаю: меня ж эти немцы не знают.

Пошла я туда, где моя дочка замужем была, у неё маленький родился, два месяца… Не, две недели. И муж её был в партизанах, а она пряталась. В чужой хате пряталась. Я попросилась к ним в гумно, дак хозяйка говорит:

– Иди себе, прячься. Я ж не жалею вам. Убьют – то я не виновата буду, а не убьют – то ваше счастье.

Тут она меня пустила в этот сарай, моя дочка дала мне одеяло, в том сарае соломы много было, там складывали многие люди, – я залезла, повыдёргала от дверей задних, залезла в самую середину, в яму, и сижу вот так.

Бежит ко мне моей дочери золовка.

– Тёточка, я к вам!

– Иди, говорю, вдвоёх веселей будет, и теплей.

Она взъехала там на меня, в ту самую яму, и мы вдвоёх сидели. И этот день, и ночь, и снова день…

Пришла хозяйка этого сарая, принесла окорок. Мы говорим:

– Что там слышно? Принеси нам хоть по капле воды! Мы тут сохнем от жажды.

Дак она говорит:

– Ой, мои голубки, я вот печь растоплю, дак я вам принесу чего-нибудь тёплого.

– А что там слышно?

А она говорит:

– Ходят по хатам, военной одёжи ищут. Дак у меня, если будут искать, заберут это мясо, а что я есть буду.

Она вдова была. И вот принесла прятать это стегно. Это тётка той девушки, что сидела вместе со мной. И не приходит она… А девушка говорит:

– Пойду я, дак разорву её там. Уже воды каплю пожалела. Сгорим от жажды…

А я говорю:

– Не ходи. Може, там что случилось. Подождём, уже тогда мы, може, как-нибудь…

И всё стреляют из пулемёта: та-та-тах! та-та-тах!.. Уже и видно, уже и солнышко. А мы ничего не знаем. Я говорю:

– Разгребём эту солому да через щель поглядим, что делается на свете.

Продрали – дак уже горит! Коров гонят, коровы ревут… Я говорю:

– Всё уже! Нема уже моих ни детей, ни хозяина – никого… (Плачет.) Осталась я одна. Что мне делать? – говорю.

А после что?.. Там, в этом гумне, кобыла стояла. Дак она не пила, не ела. Ржёт!.. Как начнет бить копытами! Чувствует, что на свете делается… И они пришли, услышали. Много их. Гер-гер, гер-гер… Отвязали эту кобылу, подпалили в середине солому и пошли. Туп-туп, туп-туп: кобыла пошла, и они пошли…

А уже в этом сарае – ж-ж-ж-ж! – солома эта аж гудит. Я говорю:

– Что ж нам делать? Давай вставать да как-нибудь выбираться.

А тут впереди горит. Сзади ещё не горит. И мы там, сзади сидим. Она говорит:

– Мы будем гореть. Пока мы кончимся, будет очень больно. Давайте вылезать!

Вылезла она. А там – щит. Я говорю:

– Бей ногой, може, доску отобьёшь.

Она бьёт, а страшно, как бы не услышали. Никак не отобьёшь ногою.

– Ничего мы не сделаем, – говорит она. – Давайте через огонь!..

Она молодая да, известно, ещё здоровая… (Плачет.) И никого нема у неё, известно, девушка. Как пустилась она через огонь, занялось всё на ней. И платок, и все, а она вкатилась в снег – погасила!.. А я говорю.

– Господи, пронеси хоть меня! И мне ж не хочется погибать!..

Я взяла, полушубочком накрылась, побежала! Поопекала руки… (Плачет.) Утекла через огонь. Скорей тоже в снег…

Полежали мы там, полежали… Чувствуем, что ещё живые. Глядим – ещё они тут, злодеи эти, всё равно убьют…

Лежали мы аж до вечера. А ночь ясная, мороз. Начали мы ползти. Она вперёд, а я за ней… А тут у нас клуб стоял. Дак они пулемёты еще с клуба не сняли. Как заметили нас, что мы ползём, дак с пулемёта по нас: тэ-тэ-тэ!.. А пули свищут! Перестанет стрелять, мы опять ползём, как те солдаты. А они снова по нас. С коленей кровь идет, с рук кровь идёт. Замёрзли. Без рукавиц. Зима. Снегу тогда много было…

– Господи, хоть бы какой-нибудь куст!.. Конец нам скоро…

Выползли мы в конец села.

– Давай, говорю я, стоя пойдём.

Встали, взялись за руки и пошли. И кровь идёт, и мёрзнет эта боль… Пошли мы на посёлок, зашли в одну хату. Где ж моя семья? Ни детей нема, ничего – погорело всё!.. Я назад в огонь, а они меня не пускают. И зачем же я жить буду одна!..

Вот меня не пустили. Я сижу на печи. Боль невыносимая. Плачу.

А потом – мой идёт! Слава богу милому, что хоть он остался!..

Жалко ж детей всех: а где ж Фаня с дитём, а где ж Надька? (Плачет.) А Толик где мой?.. Убили хлопца, убили девушку, семнадцать лет, такую красавицу… (Плачет.) Не могу рассказать вам… На жизню я выбралась. Нехай бы лучше я погибла!..»

Рассказывая, бабуля Агата то и дело нервно стукала то кулаками, то ладонями по столу. Когда мы попросили не портить таким образом магнитофонную запись рассказа, она послушалась и потом уже стучала руками по подолу, раздельно, а то и сложив их, как на молитву.

Дед слушал её, время от времени согласно кивал головою, а слёзы то вытирал, то забывал о них…

Когда же бабуля дошла до того момента, где ей надо было броситься через пламя, она заломила руки над головой и с выдохом «Господи!» разрыдалась. Иван Трофимович также затрясся от плача, уже не только беспомощный, но и почти по-детски беззащитный.

«…А дочка моя с дитём в лес утекла, – сказала бабуля, кое-как успокаиваясь. – Один сынок остался… Вернулся раненый тогда. Лечила я ему ту ногу, купала в зельях и целовала её от радости, что осталось в хате хоть одно дитя…»

Мужчины

1

В мозырской деревне Костюковичи, где мирных, беззащитных людей уничтожали «технически» – душегубками, мужчин отделили на улице от женщин, детей оставив с женщинами. Один мальчик от матери бросился к отцу… Каратель схватил малыша за руку и хотел его бросить в колодец. И вот отец, Софрон Каменский – от забора, где стояли мужчины, – рванулся к карателю, успел ударить его и даже самого в колодец бросить.

Односельчан, что сами видели этот случай, никого не осталось. Об этом после войны на суде рассказывал разоблачённый полицай. По окрестностям пошла легенда об отцовском горьком мужестве…

Продавщица одного из слуцких магазинов Зоня Михайловна Богданович, рассказывая о трагедии своей родной деревеньки Гандарево, вспомнила, между прочим, и такое:

«…Яник Алиновский с сыном несли цыбарку, коню сечку давать, а шли эти немцы… И немец сына застрелил, а Яник выхватил из-за пояса топор и убил этого немца.

Как убил он этого немца топором, так и пошли они остальных убивать. Всё!.. Всех поубивали, подожгли и ушли…

Алиновский – Ян, но его и до пятидесяти годов называли Яником. А сыну Людвисю было годов семнадцать. У Яника топор был за поясом, и он – немцу по голове. Убил этого немца, а другой немец его убил.

Вопрос: – Вы сами это видели?

– Мы все видели. Мы ж на улице стояли. Он так с сыном, как шёл, дак немец сына – трах! А этот, топор выхвативши, – да его! Немец упал. А его сразу тогда в кожух, в разные постилки, – забирали ж тогда у нас, – завернули, завернули, на воз положили и повезли с собою, этого немца…»

«Мы все видели», – говорит Зоня Михайловна. Однако, кроме неё, никто уже не засвидетельствует этого, потому что всех жителей маленького Гандарева в то утро убили (ради того ведь и приезжали каратели), а из тех девчат, что отобрали для отправки в Германию, сегодня живёт одна она. Удалось убежать от расстрела и одному из её младших братьев, двенадцатилетнему Миколаю, однако случая с Алиновским он не видел: был уже за сараями. (Рассказ его – в очерке «Свыше десяти».)

Дальше рассказывают сами мужчины.

Иван Карпович Саковец.

Нашли мы его в одном из переулков городского посёлка Крупки Минской области, где у человека гряды под окнами деревянного домика. На грядах мы Ивана Карповича и увидели. После дождливо-пасмурного дня ясно заходило солнце, а человек, который уже на пенсии, оказался общительным, – повёл нас в квартиру и рассказал о том, что происходило в его родной деревне Узнаж осенью 1942 года.

«…Я был женатый, у меня жена и трое детей было. Немцы когда оцепили Узнаж, то я остался дома. Переночевали. И немцы у нас ночевали. А я к отцу перешёл. Моя хата с самого конца была, но я боялся. Потому что партизаны стояли у меня перед этим. Тогда не утечёшь. Все в лес уйдут, а я с детьми… Дак я к отцу перешёл. Он в середине деревни жил.

Переночевали, а рано собрали нас посреди деревни – всех, и старых, и малых, и больные которые – вынесли. Вынесли и поставили. И – допрос. Бургомистр из Выдрицы, – Карань его фамилия, Рыгор Васильевич, – он знал меня ещё с детства: моя мать из Выдрицы была, я там у деда всё был, когда был маленький. Ну, вот, он захотел Узнаж выбить. У нас партизаны стояли, а у них там, в Выдрице, доты[30]30
  Дот – долговременная огневая точка.


[Закрыть] были. Партизаны наступали и доты эти разбили. И эти полицаи… Там несколько французов было. Все поутекали в Крупку. Несколько полицейских убили они, а этот бургомистр удрал. А жену его – убили. И хату его спалили. Ну, у него было шестеро детей, кажется, но детей его не трогали.

А потом уже, когда они в Крупку утекли, отряд больший выехал к нам, и к нам эти немцы, этот карательный отряд приехал.

Допрос шёл. Там следователь какой-то был, русский. По-русски чисто говорил, но в немецкой одежде. И меня вызвали там по списку. Бургомистр меня привёл. Один немец с палкой стоит, сбоку, в хате. И вот он привёл меня и говорит:

– Почему ты заготовку не сдаёшь?

– Гумна у меня своего нема.

А он говорит:

– А партизанам почему даёшь?

Я говорю:

– Партизаны с оружием, сами зайдут, возьмут, а что я им могу сделать.

Что мне говорить? А бургомистр говорит:

– У него два брата в партизанах.

На меня.

А я говорю:

– Спросите у крестьянства. Мои братья взяты в кадровые.

Ага. Ну, он так и пишет. Записал, а потом бургомистр говорит:

– Он имеет связь с партизанами. – Обо мне: – Мы, говорит, партизанку поймали в Выдрице, и она говорила, что он связь имеет.

Записал он и: «Веди!»

Меня привёл. Партизанские семьи там. Поставил. Около ворот как раз. Человек семь стояло, я так восьмой был. Я стал с краю так, у калитки. Калитка была открыта. Партизанская семья с нами стоит. И меня сюда поставили. Ну, я знаю, что братья в партизанах – меня убьют всё равно. Я тогда думаю: на ходу убьют, дак убьют. Я не думал, что мою семью выбьют. Дак я как стоял у ворот, а калитка открыта, а немец нас отдельно охраняет уже, с автоматом… Если б он напротив меня стоял, дак я, конечно, и не удрал бы, а то он прохаживался – шага четыре туда и сюда. Он как пошёл, а я тут же около калитки стоял, он не повернулся, а я – раз в калитку! Двор огорожен был. А метров семьдесят – кусты там, болото. Ну, я молодой был, годов тридцати двух. Я только так шапку подхватил, думаю: ну, убьют на ходу. Через забор! Ни выстрелов, ничего. Он не заметил, повернулся и не заметил меня. А там не было заставы, а застава была кругом, а около болота – тут не было.

Так я и утёк.

А всех поубивали.

Я пришёл тогда, посмотрел – никого нет. Где мой отец жил, на том огороде яма выкопана, и в эту яму – всех… И малых, и старых – всех…

Триста шестьдесят человек…»

2

Деревня Раховичи на юге Солигорского района Минской области.

На горизонте, вокруг, бывшие партизанские леса, а вместо когдатошнего болота – урожайная полесская равнина, культурные поля и сенокосы. Хаты, если смотреть с высокой улицы-гравийки, прямо тонут со всеми заборами да пристройками в зелёном паводке картофеля.

Миколай Павлович Брановицкий рассказывает.

«…Мы были в лесу – всё наше сродство. Разведку слали мы, из наших, поглядеть, спокойно ли дома.

Ну, значит, доложили, что спокойно. Мы и поехали домой. Знаете, дети малые, надо их обогреть, обсушить…

Только я затопил плиту – тут явились немцы на пороге. А куда ты деваться будешь? Значит, обшарили всё. Полиция немецкая. Один немец только крикнул: «Раус!» Что такое «раус», дак я немного понимаю: выходи или удирай, что-то такое. Погнали нас – и жену, и детей…

Как только вышли мы на двор, один молодой полицай кричит:

– Хозяин, давай вернись и давай нам мэду!

Не мёду, а мэду. Ага, думаю, стой: раз «мэду», значит, украинцы. Я говорю:

– Мёду у меня нет.

– Выдирай пчёл!

Стал я выдирать сам пчёл своих, а тут уже некогда, гонят. Гонят уже всех. И они за меня и – туда. Всё моё сродство. Это нас собрали двадцать шесть душ: стариков, детей…

Загнали в сарай и приказали:

– Молитесь Богу!

Кто молится, кто что…

– Прощайтесь!

Ну, стали прощаться. Знаете, там и плач, там и беда… Ну, а потом говорят:

– Становитесь на коленки, отворачивайтесь к стене!

Я, правда, поднялся и говорю так:

– Вы люди или какие-то… или какие-то звери, или кто вы такие? За что вы нас стреляете? Ну, вы стреляйте партизан. Ну, я – партизан, меня стреляйте. Но зачем вы грудного ребёнка будете расстреливать? Зачем старика, который едва ходит? Кто вы такие?..

Правда, они ничего не ответили на этот мне вопрос. Они начали из автоматов стрелять. Я упал. А жена уцепилась за мою шею и упала на меня. И попадали ещё трупы, с близкого расстояния из автомата не проходила пуля, чтоб через трупы и меня достать. Только правая сторона у меня, как лежала, вот такое положение, дак три пули попало, и ещё две сюда, и одна… Шесть пуль.

Стреляли долго. Одной женщине попало, она упала на ребенка, он сильно плакал…

Средняя дочка моя, ей пять годов, стала плакать. Говорит:

– Папка, папочка, сильно больно!..

Я говорю:

– Тихо, дочечка, не плачь.

– Ой, папочка, я не могу терпеть!..

Как стала она плакать, дак в неё из автомата очередь как запустили, дак череп слетел и мозги брызнули на стену, и она кончилась. Я это своими глазами…

А жену убили сразу.

Ну, я и лежу под трупами. Стало тихо. Потом что-то гудит. Что такое гудит? Самолёт? Потом из-под трупов я подымаюсь. О-о-о! Крыша палает уже, горит! Люди горят синим огнём. Или они облили, или оно разгорелось уже так. Знаете, все-таки жир, тело людское. Что ни говори. Горит прямо синим огнём, как бензин! Я на горящую стену карабкаюсь, на сено хочу. Когда карабкался, валенки с ног съехали, и я остался босиком. Потом поднялись ещё две женщины – моя сестра двоюродная и соседка. Некуда деваться, горим – полностью уже крыша палает. Я, значит, сел и говорю тихонечко:

– Одно средство – бежать в двери.

Они закрыли двери. Мы в этом углу были, и бежать нам через трупы надо. Дак я как бросился!.. Эти трупы горят, корчатся – я перепрыгнул и ударился руками в двери. Дышать уже нечем. Я ударился так сильно, что обе половинки раскрылись. Я упал и потянул сырого воздуха. Дым клубится. Сарай большой, горит крыша и сено… И я бежал в этом дыму. И добежал я – немцы!.. Стоят немцы. Обоз немецкий. Я развернулся и опять в дым. А там была братова истопка и яма – он обсыпал истопку. В эту яму я и вскочил.

Весь я в крови: трупы ж на мне лежали…

Пеплом следы мои занесло на снегу. И я сидел примерно до полуночи. Потом поднялся. Что ж делать? Рук я не чувствовал: у меня ожоги сильные, повсхватывались банки, пузыри такие на руках. И босиком. Надо на ноги что-то. У брата висело бельё на заборе, постирано. Я взял. Позавязывал рукава в белье в этом, натянул на ноги и потихоньку потопал до своего дома. Было это метров сто пятьдесят.

Правда, раньше я подошёл к трупам. Женщины, что за мною бежали, лежат обгорелые на пороге… Може, в трупах, в одёже запутались? А може, их немцы втолкнули назад?..

Зашёл я в свою квартиру, взял одеяло, взял верёвочки такие хорошие, взял простыни, взял полотенец штуки две, чтоб в случае, если я найду человека где своего, чтоб ему перевязку сделать. В кустах разорвал одеяло, накрутил на ноги, позавязывал и потихоньку подался…»

Миколай Брановицкий вернулся в родные Раховичи инвалидом войны. Ходит на костылях. Рассказывает сдержанно, а глаза всё-таки полные слёз.

«…Дочек убитых вспоминаю часто. Надо ж так, чтоб одна родилась Восьмого марта, а другая Первого мая, а третья – на Октябрьские. Хорошо было бы дни рождения отмечать!..»

А у человека сегодня и новая семья, и дом, и трудовой достаток.

Память…

3

Михаил Андреевич Козел. Деревня Красное в Щучинском районе Гродненской области.

Крыл хату шифером. Пригласил нас в чистую комнату, заставленную вазонами, и рассказал, как не однажды уже, видать, за тридцать лет рассказывал, – и без прикрас, и с новым волнением.

«…Теперь я живу в Красном, а тогда жил в Ляховцах.

Батька по утрам молотил, а я сапожную работу делал. У батьки живот заболел что-то, дак он приходит, будит меня:

– Подымись, иди молотить.

Я поднялся, обулся, взялся за ручку дверей, а тут меня – назад!.. Погнали туда, где со всей деревни народ собранный был.

Согнали все Ляховцы. Сначала люди стояли безо всякого порядку, а потом они поставили в три шеренги. А через какое-то время вышел ихний комиссар и зачитал, что убили лесника, значит, все тут – «помощники бандитов». Вот за это сегодня и будут расстреляны двадцать пять человек. Тогда он достал список и начал по списку зачитывать: такой, такой, такой… Вызвали нас и сразу окружили пулемётами.

Все они были в серой немецкой форме, говорили по-немецки между собой, а с нами – по-польски. Через переводчика. А амтс-комиссар сам немного по-польски говорил.

В хату нас Воробьёву загнали, а потом приходили и не вызывали, а прямо брали, кто попадётся – по пять человек.

Когда мы в хате сидели – я сел за стол, и вот мы все, отобранные, друзья и подруги, попрощались меж собой… Когда повели первую пятёрку, нам в хате было слыхать, как там затрещали автоматы… И как только затрещали автоматы, минут через пять снова пришли немцы, снова пятёрку взяли – повели.

Я, конечно, мог бы пойти и в последнюю очередь, они брали первых от дверей. А если б вы знали, что в этой хате творилось! Хаос целый! Я не плакал, ничего… Посидел я, подумал. Расстреляли одну пятёрку, повели другую пятёрку расстреливать. Мог бы я в последнюю очередь пойти, но думаю: «Сколько ни сиди, от пули не убежать». Я тогда выхожу и говорю:

– Кто ещё идёт?

Каждый жмётся в угол…

Немец остальных четырёх вытолкнул в двери за мной.

Вышел я – сразу комиссар стоит. Спрашиваю я у него по-польски, за что меня расстреливать будут. А он:

– Лёус[31]31
  Лёус (искаж. нем. Los!) – пошёл вон.


[Закрыть], бандите!

О побеге я не думал, куда тут убежишь? С одной стороны забор высокий, кладбище, а с левой стороны улицы – фельдшеров высокий забор, штакетник. Куда тут убежишь? Потом прошёл я метров двадцать, и толкануло меня что-то: «Удирай!» Но куда удирать? На забор прыгну – сразу убьют, быстро не перепрыгнешь. Тогда я шёл, шёл… Направо улица. Думаю: сюда. Прямо – убьют. Вижу, расстрелянных в яму бросают. Осталось мне метров двадцать – тридцать. А у Миколая были ворота приоткрыты во двор. Я поравнялся с воротами и тому немцу, что справа от меня шёл, – ка-ак дал! – дак он сразу и пошёл кувырком! А я – в ворота. А тут рядом дом. Я – за угол, а по мне – выстрел… Не попали. Я – по задворкам и в улицу. Через забор перескочил – и по улице. А по мне – от тех людей, что стояли согнанные, – через кладбище начали из пулемёта бить. Добегал я в самый конец улицы, до Любы, а там, где расстреливали, стоял станковый пулемёт. Начал он по мне бить. И еще человек тридцать бьют… Ну, правда, бежал я, падал. Даже не ранили. Я помню: полз, полз, а пули, как только начнешь ползти, – тёх-тёх-тёх!.. Больше всего бил по мне пулемёт. Можжевельник рос. Я к тому можжевельнику подполз, и – прыжок. И – в сосняк. Бегом, бегом по этому сосняку. Сосняк кончается. Направо – хутор и поле уже. С левой стороны у меня всё время немцы, а справа, где хутор – немцев нема. «Пересеку я, думаю, это поле». Оглянулся, вижу: стоят три немца! Но я всё равно пру на хутор. Как начали они по мне стрелять!.. Добежал до хутора, забежал за хутор – огонь прекратился. На речке кладка лежала, я по этой кладке – как чудом каким-то перебежал. За речкой – метров триста – ольшаник, я туда добежал. А немцы подошли к самой речке, постояли, постояли и вернулись назад.

Из нашей деревни никто больше тогда не уцелел. Только Миколай Стасюкевич пробовал утекать, но отбежал метров двадцать и – на заборе его убили.

Тогда убито было, кажется, двадцать семь человек.

Когда я утёк, тогда те немцы, что гнались за мною, вернулись. Старший немец, который там командир, – люди потом рассказывали, – давал, давал, давал тому, что меня гнал.

А потом батьку моего за меня забрали и застрелили. Хотели ещё мать забрать, но что-то они меж собой поговорили, поговорили, и так она осталась…»

В своё время Михаил Андреевич, как «западник»[32]32
  Житель Западной Белоруссии.


[Закрыть], был солдатом польской армии, в сентябре тридцать девятого года встречался с немцами в бою. После расстрела он, естественно, стал партизаном. Мужчина. А рассказывает и… время от времени плачет, даже не может говорить. Видимо, из-за отца… Или это просто обида, гнев – человеческая обида и справедливый гнев, которые не проходят, не успокаиваются даже местью!..

4

В деревне Усакино Кличевского района Могилёвской области.

Богатый домик, зелёно-таинственный сад. А хозяин – высокий, дородный мужчина, с виду моложе своих «семидесяти с гаком». На руках – маленькая городская внучка. А дед, хоть он и колючий такой, и гремучий, видать, и добрый, и весёлый.

Макар Карпович Заяц.

«…Тут у нас много Зайцев в деревне, но один я – Макар Карпович.

Вопрос: – Так это вы тот самый Заяц, что немца убил?

– Тот, тот! (Смеётся.)

Отступали наши. И тут шли наши. Дивизия. А я жил в конце. И ко мне всё приходит начальство, покушать чего-нибудь. В лесу мы жили. Я раз дал, другой раз дал, а потом нечего давать. И говорю я:

– Ребяты, я вас не выкормлю, а мои дети останутся так. Вон картошка уже подросла колхозная. Чёрт с нею, что маленькая, подумаешь – жалеть. Всё равно хвашисты заберут.

Ну, а они в окружении были. Они картошки накопали.

– Лошадь есть?

– Есть.

– Завезите нам.

Завезли. Назавтра снова приходят, уже больше. Лейтенант, в гражданскую войну воевал, Иван Минович. Это они у меня про его спрашивали: есть ли ещё кто-нибудь из окруженцев. Я повёл их и показал, где он прячется. Они его взяли. Мы два воза картошки накопали, завезли им на полигон.

Ахрем Бобовик узнал – пошёл в полицию и немцам донёс. А уже наши прорвали где-то около Друти. Ещё фронт шёл. А Ахрем говорит:

– Вот этот возил бандитам есть.

Ну, меня ночью забрали.

Вопрос: – У вас семья большая была?

– Четверо детей и жена. И всех нас забрали. Ещё из лесу людей забрали: прочёска лесу была. Стали расстреливать.

Меня бьют:

– Веди где партизаны! Веди – куда вы бандитам есть возили!..

И Иван Минович тут же, и его забрали. И вот они мне говорят.

– Заведёшь – будешь жить, не заведёшь – расстреляем!

Вот я их на край поля привёл, и нема мне куда крутиться… Я им так и говорю. А он бьёт меня. А я всё не давался; как он замахнётся, немец, дак я всё в сторону, в сторону. Всё равно как какой-нибудь – которые бьются… боксёр. А потом по затылку мне прикладом как ударил – я упал.

Тут же и семья моя вместе. Берут ребенка – расстреливают.

– Вот заведёшь – этих не будем стрелять!..

А я знаю, что как заведу – больше чужой крови напьюсь, чем моей разольют. Я не повёл.

Вопрос: – И тут застрелили ваше дитя?

– Тут одного ребенка застрелили, другого застрелили, а третьего подводчики спрятали. Четвёртого, то есть самого старшего. Он и сейчас живет в Ленинграде.

Вопрос: – А как они его – в телегу спрятали?

– Не. Дали кнут, и пошёл коней отворачивать. В борозде спрятался. Ему так сказали подводчики. Вот он и остался живой, и сегодня живой. А тогда и хозяйку расстреляли. А потом и меня вели стрелять.

Ну, меня ведут расстреливать, а я думаю удрать. Что уж тут сделаешь? Один двоих ведет. Прошёл я вперёд – немец. Как били нас, то он стоял – по-немецки разговаривал. Потом зашёл наперёд, идёт напротив нас и по-русскому говорит:

– Вы не знаете, может, куда вас ведут? Ведут расстреливать.

Вопрос: – Он так говорит, чтоб не услышали другие немцы?

– Не, немец шёл, но он же по-русски не понимает. И этот, одетый в немецкое и наган у него. Тогда по-немецки с немцами говорил, а теперь с нами по-русски. Это не переводчик: переводчик остался, а он как нас тронули, то он наперёд зашёл, вроде ему присесть надо… И он тогда напротив идёт:

– Вас, говорит, ведут расстреливать.

О-о-о! Господи! Семью расстреляли, и меня расстреляют… Давай попробую удрать. Я так на край верну с этой стежки, чтобы в лес. А он мне автоматом р-раз в плечи. А я… Это у меня потом, на фронте, руки побиты, а тогда я ему как двину! – дак он навзничь, и его автомат отлетел. Я верхом, за автомат и – шарах! – его застрелил. Иван этот, Минович, в одну сторону побежал, а я – в другую. Под меня гранату второй подкинул, ну, а граната меня не тронула нисколько…

Вопрос: – Так вы в него ещё и из автомата выстрелили?

– А как же! Если б я его не застрелил, дак у него ж наган был. А другой немец, говорите?.. Много, много их, немцев, было. Но в этом шуме… Я три войны провоевал и знаю, что в шуме никто не знает ничего и не ведает. Они пока осмотрелись… Это каких-нибудь я, было, метров десять от немцев отошёлся, недалеко, а это ж – шум!..

Ну, вот, это моя вся и история.

Вопрос: – А потом вы куда, в партизаны пошли?

– Не. Мне сделалось плохо. Плохо сделалось. Ну, куда? Я в Закутье, в отряд. Это начальник отряда был знаком, дак я к нему. Иду, и кажется – играют, поют… А никого нигде нема. Это у меня в голове. Расстроился. Да… И он говорит мне:

– Знаешь что, вызову я тебе врача.

Врач мне уколы делал и говорит:

– Иди в тихое место.

Побыл я в тихом месте. А потом уже при штабе находился. Я у Лёшки доверие имел… Я забываю его фамилию. Лёшкой зовут. Я его так и называл. Он в ваших годах был. И я там всё время и находился.

Вопрос: – В хозяйственном взводе?

– Не, как дневальный. В общем, я его охранял. Тела его хранителем был. Доверенный.

Вопрос: – Тогда, в сорок втором, Сушу[33]33
  Суша – соседняя деревня. См. главу «Две старости».


[Закрыть] два раза сжигали?

– Не, первый раз партизаны не дали. Знали, что Сушу будут жечь. Здесь, как виден лес, и на горе там – со станковыми пулемётами партизаны. Они их сильно много перебили, немцев. Заяц, Бобовик по-уличному, который вёл немцев, стал звать их: «Сюда!» – и рукой махает, чтоб бежали вслед за ним. Знает куда. Тут он и родился, только не сдох тут…

Ну, это первый раз как ехали. Другой раз уже большей силой… И никто уже не приступился к ним.

Вопрос: – И что они тут натворили?

– Ну, что, людей перебили. Два посёлка целиком выбили. Семь человек осталось, что дома не были. «На собрание! На собрание! На собрание!» – выгнали. Во так посёлок и во так посёлок, а посредине на картофлянище и побили…»

5

Ходит по лесу человек. Изо дня в день. Зимою и летом. Лесник – такая служба, такой хлеб. Хватает и забот, если человек заботливый, хватает и одиночества, времени для раздумий, для воспоминаний. Тем более если есть ему что вспомнить.

Есть что вспомнить, о чем погрустить и чему порадоваться Александру Карловичу Зауэру, бывшему партизану, а теперь леснику в тех самых родных местах…

Александр Карлович – латыш, один из тех латышей, которых на героической и многострадальной Октябрьщине после фашистской лютости в годы оккупации осталось очень немного. В деревнях Перекалье, Булково, Залесье.

«Когда мы, латыши, приехали сюда, – говорит Зауэр, – я не знаю. Надо у стариков спросить. Тут есть один, Франц Винтарс, он до войны был председателем нашего латышского колхоза «Сарканайс араайс»[34]34
  «Sarkanais arâjs» (латышек.) — «Красный пахарь».


[Закрыть], а теперь уже на пенсии. Но и он не расскажет, потому что латыши приехали сюда давно, видать, более ста лет тому назад».

В том самом Булкове, где живет Зауэр, мы навестили и названного им Винтарса. Хороший дед, крепкий ещё, бывший партизан, теперь совхозный пастух, человек старательный и толковый, о чём можно судить хотя бы по исправному, ухоженному домику его.

Не помнит Винтарс, с какого времени здесь угнездились латыши, беда их пригнала сюда или магнат какой-то перевёз. Не помнит, хоть и пожил немало, и от стариков когда-то кое-что слышал. Липы по обе стороны улицы такие же могучие были уже и тогда, когда он был малым, а их же, это он знает хорошо, – садили предки-латыши.

Добротный дом и у Александра Зауэра. По-летнему он был пуст, застали мы в нём только хозяйского сына, лейтенанта-отпускника, который готовился в какую-то свою дорогу. Юноша сказал, что отец в лесу, но скоро должен прийти.

Лесник вскоре пришёл.

Латышский тип сильного, не очень разговорчивого, будто даже хмурого работяги. Хорошая белорусская речь. И деловая общительность.

Сначала – просто скупой и скромный солдатский рассказ:

«…Мне уже шестьдесят второй год. В войну был в партизанах. Когда жгли наше Булково, дак я как раз был в Октябре, в Смукове, – там мы сидели в засаде. Это – когда немцы наступали на Октябрь. В конце января сорок четвёртого года. Мы их тогда отбили, они в тот день не вошли в Октябрь, а дня через два пришли и всё-таки заняли.

Наши семьи тут поубивали. Пригнали из лесу, согнали в два гумна, и там их пожгли. Вот тут у нас, в деревне. Там всех моих… У меня было шесть душ семьи: жена, тёща, тёщина сестра и трое детей. Никого не осталось. Остался только брат – был в партизанах. Сестричку поймали в лесу. Она была в смерть-лагере, под Озаричами. После её выручили.

Заняв, тут немцы у нас были месяцев около двух, людей поубивали, а сами жили в деревне. Тут они были около Залесья, сделали себе… так сказать, убежище, чтоб партизаны не подходили. Но мы подошли. У нас была как раз десантная группа, мы пришли и снова их разогнали. И из Залесья выгнали. Десантная группа и наши партизанские две группы были. Мы обстреляли их, несколько раз прошли по деревне, и им показалось, что нас тут тысячи. Назавтра они выбрались оттуда в Октябрь. А потом мы их из Октября выгнали, они поехали в Паричи…»

Дальше – о личном. Но таком, что о нём должны знать многие. Александр Карлович и об этом рассказал очень скупо. В ответ на наше любопытство – когда мы начали удивляться, что на стенах большой, светлой хаты так много увеличенных фотопортретов миловидной, весёлой молодёжи.

«…Я взял жену своего товарища. Мой товарищ был белорус. Одинец Миколай Рыгорович. Его убили. Он отпросился пойти домой, в свои Косаричи. Пришёл, а там деревню окружили и повели на расстрел. А с ним был ещё Ковзун Петро, также там попался. Дак тот говорит:

– Мы что – скотина? Давайте разбегаться!..

Начали они разбегаться. Одинец перебежал через поле, вскочил в лес, а тут разведка немецкая… Убили его.

А мы с ним договорились раньше: кто останется живой – семье помогать. Не знаю, как он сделал бы, а я сделал по-честному: забрал его троих детей. Меньшему, Миколаю, полтора года было.

Она говорит:

– Разве ж ты меня возьмёшь – трое детей?..

А я говорю:

– Я не тебя беру, а только детей – надо.

Но раз уже мы сошлись по характеру, то и живём вместе. Уже двадцать шесть лет. Живём. Детей повыучивали, дети у нас все на работе. (Дальше говорит, переходя от портрета к портрету.) Вот это её средняя дочь. Это вот сын, который в паре: свадьба была. А это вот уже наша с нею первая дочка. А это сын, который в Ленинграде учился. А это вот старший сын, работает в Риге. Вот какая у меня семья!.. Четыре дочери и два сына. Все работают. Тамара – сантехником, Галя – крановщицей, Ганна – маляром, Лида – телеграфисткой, Микола – каменщиком, а этот вот, Александр, как видите, офицер. И сама ещё, моя Любовь Андреевна, от молодых не отстаёт – и теперь в поле. И я работаю лесником с сорок восьмого года…»