Текст книги "Сезам"

– И на чем лучше перемещаться – на самолете или поезде?

– На поезде, – рассмеялся он. – Сидишь в вагоне-ресторане, разговариваешь.

– В Америку на поезде не поедешь.

– Это верно, – согласился он. – Зато в Европу можно. Ну, давай еще по одной.

Под мерный перестук колес мне подумалось, что поезда сопровождают всю мою жизнь. Я родился в маленьком городке, стоявшем на железной дороге, и всегда знал, что можно сесть в поезд и укатить в счастливую жизнь. Судя по довольному виду пассажиров поездов, проходивших через нашу станцию, все они ехали за счастьем. Иногда они выкидывали из окон конфеты детворе, толпившейся на перроне. Подбирать их у нас считалось дурным тоном. Мы знали, что среди счастливых пассажиров всегда найдется один негодяй, который подбросит ребенку вместо конфеты пустую обертку, по-нашему – фантик. Не было ничего позорнее, чем быть застуканным друзьями с таким вот фантиком в руках.

Позже мои родители переехали в Краснодарский край, в Хадыженск, и студентом я брал билет на поезд «Минск – Сочи», заваливался на верхнюю полку и смотрел, как леса сменялись подлесками, переходящими в степь, а на следующий день на горизонте появлялись очертания гор, затянутых сизой дымкой. Это и было счастьем – катить в поезде по огромной стране.

И вот я еду из одной страны в другую, и гражданин, разливающий из графинчика коньяк, уверяет, что ей, этой великой стране, было суждено развалиться.

– Конфеты детям на станции никогда не выкидывали? – спросил я.

– Какие конфеты?

Его рука с рюмкой замерла у рта.

– Ну, какие, «Ласточка» или «Золотой ключик». Мало ли у нас конфет. Хотя детей на станциях я уже давно не видел, выросли.

– Не знаю никаких детей. Я сейчас в Польше живу.

Политик выпил коньяк, и, как мне показалось, маленькими глотками.

«А ведь мы с ним сейчас оба эмигранты, – подумал я. – Один живет в Польше, другой – в Москве. Судьба».

– Ну, все, я пошел, – сказал политик. – Пока не приду, жена не уснет. Рад был встрече со старым знакомым. Молодежь уже не узнает, в другой стране родилась.

Он поднялся и пошел по проходу между столиками.

«А ведь они в пуще не только водку пили, – подумал я, глядя ему в спину. – Похоже, именно там было решено вывалить под ноги людям огромную кучу фантиков, другими словами – ваучеров. До сих пор ковыряемся в ней».

Мерно стучали на стыках колеса вагона. Поезд шел к своей конечной станции.

Поезд из Леселидзе

1

В Феодосию я отправился, как всегда, на поезде. Захотелось побывать в Коктебеле, в котором в прежние времена провел не одно лето. В последние годы где только ни загорал, от песчаных пляжей Каталонии до каменистых берегов Желтого моря. Правда, в городе Циндао, который и стоит на Желтом море, никто не загорает, в лучшем случае бродят по кромке моря. Но вот потянуло в Коктебель. Справа Карадаг с Чертовым пальцем и профилем Волошина, слева Хамелеон, на протяжении дня несколько раз меняющий цвет, прямо перед тобой морская гладь, на которой иногда появляются черные спины дельфинов. Да и климат в Коктебеле мне нравится больше, чем в других местах.

Я предъявил билет проводнику, смуглому мужчине в годах, и вошел в вагон. Меня не смутило, что проводник в поезде мужчина, на южном направлении это бывает. В белорусских поездах, на которых я ездил чаще других, проводницы девушки, и мне, честно говоря, они больше по душе, но что есть, то есть.

В окно я увидел группу курсантов военного училища.

«Да их тут целый взвод, – подумал я. – Интересно, куда они направляются и в каком вагоне?»

По шуму в коридоре стало понятно, что курсанты едут именно в нашем вагоне. Я выглянул из купе. Почти у всех ребят в руках были большие сумки, в которых позвякивали бутылки.

Трое курсантов явились в мое купе.

– Свободно? – спросил один из них.

– Конечно, – сказал я.

– Мы с вами до утра, – успокоил меня второй. – В Джанкое сойдем.

– А что в Джанкое? – поинтересовался я.

– Пересадка, – сказал третий.

– Ну, что ж, располагайтесь, – кивнул я на свободную полку. – Авось поместимся.

– У нас совещание в соседнем купе, – усмехнулся первый. – Сильно мешать не будем.

Я с сомнением посмотрел на ребят. Все они были рослые, крепкие, что называется, пышущие здоровьем. А по опыту я знал, что алкоголь в больших дозах имеет катастрофические последствия именно для физически развитых экземпляров.

Поезд тронулся. В купе вошел проводник. Я ему отдал билет.

– Постель берешь? – спросил он.

– А как же, – сказал я. – До конца еду.

– Армия не берет, – кивнул на соседнее купе проводник.

По выговору я понял, что проводник армянин. В свое время я много поездил по Союзу. Попутчиками бывали представители разных национальностей, даже китайцы. Армяне, родившиеся и выросшие в южной России, говорили почти без акцента. Этот был из Армении.

– У них совещание, – сказал я. – Не до сна.

– Гуляют, – кивнул проводник. – Я в молодости тоже гулял.

– Все гуляли, – согласился я.

По взгляду проводника я видел, что он мне не верит. Но я к этому привык. Даже жена не верила, что я способен на похождения. И я до сих пор не разобрался, хорошо это или плохо.

Проводник ушел, а я стал смотреть в окно. Поезда мне нравились с детства. Я вырос в маленьком полесском городке, стоящем на железной дороге, и твердо знал, что в любой момент можно сесть в поезд и укатить от преследующих тебя неприятностей. Если повезет, попадешь в Зурбаган. Люди, побывавшие там, мне не встречались, но я верил, что они существуют.

В соседнем купе веселье нарастало. Когда поезд останавливался, я даже различал отдельные выкрики. В основном это были армейские команды: «стоять!», «сесть!», «молчать!», «пей!». Впрочем, принуждение к выпивке в них не входило.

Я размышлял, чем все это может закончиться. Однажды ехал из Минска в Москву на берлинском поезде. В купе, в которое я подсел, гуляли офицеры из Группы советских войск в Германии. Они так радовались возвращению на родину, что пили не переставая. В конце концов один из них, двухметровый детина, рухнул с верхней полки и намертво застрял между столиком и нижней полкой. Ноги его далеко высовывались из купе, заставляя спотыкаться пассажиров из других купе. Многие из них роптали. Несколько раз мы пытались вызволить спящего товарища из капкана, но вынуждены были отступиться. Он сам проснулся часов в пять утра, с трудом вылез из-под столика и стоял в тамбуре до Москвы. Видимо, ему не хотелось смотреть в глаза людям, которым он причинил некоторые неудобства.

Под вопли курсантов, вполне гармонирующие с перестуком колес, я задремал.

2

Проснулся часа в три. Моих попутчиков в купе по-прежнему не было.

«И хорошо, – подумал я. – Еду, как в вагоне СВ. Схожу в туалет и буду спать дальше».

Я открыл дверь купе – и остолбенел. Пройти в туалет, находящийся в конце вагона, было весьма проблематично. Узкий половичок, застеленный в коридоре, был густо испещрён большими и малыми пятнами блевотины. Как я и предполагал, здоровый организм курсантов не принял алкоголь, беспардонно влитый в него, и исторг его из себя вместе со всем содержимым желудков. Опустошенные курсанты теперь вповалку спали там, где их сразил хмель.

– Кондуктор! – громко позвал я.

Ответом мне был все тот же перестук колес.

Стараясь не наступать на пятна, я отправился к купе кондуктора.

Тот отрешенно сидел за столиком. Перед ним стоял стакан остывшего чая.

– Убирать будем? – спросил я.

– Зачем? – вопросом на вопрос ответил проводник.

– Нельзя пройти в туалет, – объяснил я свою тягу к чистоте.

– Сейчас открою, – сказал проводник.

Он тяжело поднялся и открыл ключом туалет, находящийся рядом с его купе. Я воспользовался туалетом и вернулся к проводнику.

– Так и будем ехать? – кивнул я в сторону коридора.

– Будем, – тоже кивнул проводник.

– Невозможно спать, воняет.

Проводник неопределенно пожал плечами.

– Никогда не ездил в таком поезде, – сказал я.

– Поезд?! – оживился проводник. – Этой мой поезд! Очень хороший.

Я огляделся. Вагон проводника-армянина был старый, может быть, очень старый. Он поскрипывал, постанывал и повизгивал всеми своими соединениями, стыками и шарнирами. В тусклом свете лампы белье выглядело несвежим, а форма проводника казалась мятой. Не исключено, что она на самом деле была мятой.

– Хочешь, расскажу? – сказал проводник. – Вина выпьем.

Он достал из-под столика наполовину заполненную бутыль.

– «Изабелла»? – принюхался я. – На юге она называется армянским виноградом.

– Молодец, знаешь! – похвалил меня проводник. – Меня Левон зовут.

Мы пожали друг другу руки.

Проводник сходил в служебное купе и вернулся с двумя чистыми стаканами.

– Много пить не будем, – сказал он. – Так, за знакомство.

Я кивнул соглашаясь. После того, что я увидел в коридоре, говорить о выпивке было как-то неловко. Проводник тоже так считал.

Мы выпили по паре глотков вина. На мой взгляд, оно было чуть сладковато. Но кому нужны дегустационные изыски в заблеванном вагоне?

– Я из Армении, – сказал Левон. – И этот поезд тоже из Армении.

– Но теперь это ведь другая страна, – посмотрел я на него. – У них свои поезда, у нас свои.

Проводник отвернулся от меня и стал смотреть в окно. Там была кромешная тьма, даже огоньки не мелькали.

– Ладно, тебе расскажу, – сказал он после паузы. – Хочешь?

– Да, – согласился я.

Идти назад в свое купе, пусть и пустое, мне не хотелось. Лучше уж послушать очередную байку. В дороге они бывают забавные.

3

– То, что я из Армении, говорил? – спросил Левон.

– Говорил, – подтвердил я.

– Я был начальник этого поезда. Знаешь, что такое начальник?

– Знаю.

– Э, все так говорят, и никто не знает. Начальник – большой человек. Как президент.

Ну, насчет президента проводник загнул, но я промолчал. Пусть исповедуется.

– Все тебя слушаются! И пусть попробуют не исполнить!

– Расстрел на месте, – хмыкнул я.

– Ну, тогда не расстреливали, – несколько сбавил тон Левон. – Как раз в Леселидзе стали расстреливать. Знаешь Леселидзе?

– Кажется, в Абхазии.

– Молодец! – вскричал Левон и долил в стаканы. – Давай выпьем!

Мы выпили.

Проводник достал из шкафчика тарелку с армянским домашним сыром. Это был знак уважения ко мне. Человек, что называется, отрывал от сердца. Я приложил руку к груди, взял маленький кусок и положил в рот.

– Очень хороший сыр, – сказал я.

– Из Армении привозят, – вздохнув, сказал Левон. – Я уже там не живу.

Я сочувственно покивал, – тоже давно вдали от родины живу.

– А знаешь, почему? – снова стал смотреть в черное окно Левон. – Застрял в Леселидзе.

– Как застрял?

– Ехали из Еревана в Москву. Самый уважаемый поезд на Кавказе! Уважаемые люди подходят – этот конверт передашь? Передам. А эту сумку? Тоже передам. У людей в Ереване и Москве были дела. Сейчас нет.

– И что же произошло?

– К Леселидзе подъезжаем – война! Как у нас в Карабахе. Все взяли в руки автомат и стали стрелять. Грузины стреляют в абхазов, те в ответ. А у нас мирный поезд! Что делать?

Я подумал, что положение действительно было безвыходное. Когда вокруг стреляют, хуже всего тем, кто в поезде. Бежать некуда.

– Мне по связи приходит распоряжение – стоять в Леселидзе, – продолжил рассказ Левон. – К поезду подходит колонна автобусов, пассажиров с вещами перегружают и вывозят в безопасное место. Хорошо, Россия рядом. А что делать нам?

– Да, что делать начальнику с простыми проводниками? – посмотрел я на него.

– Август месяц, кукуруза созрела, – грустно усмехнулся Левон. – Без кукурузы мы бы умерли с голоду. Меняли на кукурузу все, что было в поезде, варили и ели. В Ереване молчат, в Москве тоже молчат. Вокруг война, время от времени стреляют, а мы сидим в поезде, едим кукурузу и ждем.

– Дела…

Я вместе с ним стал смотреть в окно.

– Проводник тоже люди, – поднял вверх указательный палец Левон. – Один пропал, второй приходит – ухожу, Левон Арамисович. Семью спасать надо. Я все понимаю и не задерживаю. А сам не могу уйти. Начальник!

Я понял различие между начальниками и простыми людьми. У первых нет права выбора. Ты можешь, например, перейти в подлецы. Есть у тебя такая возможность. А начальник изначально либо там, либо там, и перейти оттуда туда не может. Он обведен невидимой запретной чертой.

Я знал, что эти мои размышления несколько подпорчены «изабеллой», которую снова подлил в стаканы Левон, однако упорно стоял на своем – не может.

– Да, не может, – кивком подтвердил мои мысли Левон. – Нет хуже положения, чем начальника. Сиди и жди у моря погоды. Знаешь, сколько я сидел?

– Сколько?

– Полгода! Через полгода приходит телеграмма – министерство путей сообщения Армении ликвидировано, и мой поезд остается в России. Вот и езжу из Москвы в Феодосию, а вернуться в Ереван не могу.

– Почему?

– Поезд не отпускает. Посмотри.

Левон показал пальцем на щель в обшивке купе. Я присмотрелся. Это было пулевое отверстие.

– Неужели тот самый поезд?! – ахнул я.

– Тот самый. Сегодня в последний раз еду. Списывают.

Я понял, почему Левон не захотел убирать за курсантами.

– Отец, ведро с тряпкой есть?

В дверном проеме купе покачивалась фигура курсанта. Вид у него был помятый.

Левон, ни слова не говоря, поднялся и вышел в соседнее купе. Я подумал, что минут через пятнадцать и мне можно отправляться в свое купе. Тем более небо за окном начало светлеть. Августовский день в Крыму обещал быть жарким.

Битва при вокзале

1

Я приехал в Варшаву по издательским делам и сразу позвонил своему другу Болеку.

– Ты здесь? – обрадовался тот. – Вот теперь мы точно куда-нибудь съездим. Ты куда хочешь: в Краков или в Гданьск?

– В Гданьск, – сказал я. – Там и Сопот неподалеку.

– Не только Сопот, – засмеялся Болек. – Завтра утром встречаемся на вокзале.

Мы с Болеком давно договаривались прокатиться по Польше. Ему больше по душе была поездка в Краков, историческую столицу Польши, но я выбрал Гданьск, прежний Данциг. Там воевал мой дед, и я хотел, что называется, ознакомиться с местностью.

Друзья звали нас Болек и Лёлек. Конечно, при желании Алеся можно переделать в Лёлека, но все-таки это желание должно было быть очень сильным. Первое время я протестовал, но потом привык. А Болек и не протестовал, по натуре он был конформистом. Хотя дружить с русскими в Польше отваживался далеко не каждый конформист.

– А мы никому не скажем, – говорил Болек, когда я ему напоминал об этом. – Давай лучше выпьем.

Мы встретились на вокзале. Болек уже взял билеты туда и обратно.

– Приедем, погуляем по Гданьску, съездим в Сопот и Мальборк, вернемся вечерним поездом, – объяснил он. – Я здесь оставил машину, чтобы сразу отвезти тебя в гостиницу.

– Я остановился в Русском доме, – сказал я.

– Отвезу тебя даже в Русский дом, – улыбнулся он.

– Националистам не скажем? – шепотом спросил я.

– Никому не скажем, – тоже шепотом отозвался Болек.

2

Мы устроились на сидячих местах. Поезд тронулся.

Какое-то время я смотрел в окно, потом переключился на телевизионные новости. В университете я учил польский язык, и приобретенных знаний мне хватало не только на общение с Болеком, но и на просмотр новостных программ. Телевизионная картинка значительно облегчала понимание того, что происходит в мире. В глубине души я надеялся, что когда-нибудь эти знания помогут мне договориться о романтическом свидании с прекрасной Терезой или Гражиной, но пока такой случай не представлялся. Я хотел было спросить, нет ли в шоу Болека, которое он ведет на телевидении, подходящих экземпляров, но он меня опередил.

– Матка Боска! – схватил меня за руку Болек и перекрестился.

– Что такое? – обеспокоился я.

– Смотри, это же привокзальная площадь в Варшаве!

Болек побледнел, на лбу у него выступили мелкие капли пота.

– Да, – присмотрелся я, – площадь, недавно мы на ней были.

– Я там оставил свой «сааб»…

– Хорошая машина, – кивнул я, – лучше моей «тойоты».

– Там ведь сейчас немецкие геи, и они дерутся с нашими гомофобами!

Болек чуть не плакал.

Оказалось, что в Варшаву из Германии для участия в гей-параде прибыл поезд с этими самыми геями, трансгендерами и прочими бисексуалами.

И на привокзальной площади с дубинками в руках их встретили местные блюстители чистоты нравов.

– Пять тысяч геев! – причитал Болек.

Я подумал, что в один поезд пять тысяч пассажиров не влезут, даже если они будут сидеть или лежать друг на друге. Но говорить об этом сейчас Болеку бессмысленно. Он был на грани истерики.

– В годы своей бурной молодости в Минске мне с ними приходилось встречаться, – сказал я. – Среди них полно качков.

– Кого? – на мгновение затих Болек.

– Парней с накаченными бицепсами и трицепсами. Побить их было непросто.

– Моя машина! – снова запричитал Болек. – Что они сделают с моей машиной?!

– Позвони кому-нибудь, чтобы ее с площади забрали, – сказал я. – Ты ведь оставляешь ключи от машины родственникам или любовнице?

– Никому я ключи не оставляю! – взревел Болек.

Чувствовалось, общение со мной только ухудшает его состояние. Я замолчал.

3

Наш поезд прибыл в Гданьск, и мы отправились на пешеходную улицу, заполненную уличными художниками и туристами.

Болек меня предупреждал, что на этой улице следует остерегаться карманников, которых здесь полно. Однако сейчас сам пребывал в полной прострации, абсолютно не думая о целости бумажника. Как хороший охранник, я шел за ним в полушаге сзади, внимательно отслеживая ситуацию.

– Куда поедем? – остановился Болек.

– В Сопот, – сказал я. – Это единственное место, где мы сможем привести свои мысли в порядок.

Болек безропотно повиновался.

Мы приехали в Сопот и прогулялись по дорожкам вдоль песчаного пляжа. Для июля здесь было довольно прохладно. Немногочисленные загорающие на пляже прятались от ветра за символическими загородками, сделанными из подстилок. Некоторые играли в волейбол, но мяч сносило ветром.

– Пойдем лучше в кафе, – предложил я.

Болек молча отправился за мной.

– Чем будем закусывать? – спросил я.

– Халибутом, – сказал Болек.

Я заказал жаренный в кипящем масле палтус, по-польски халибут, и немного водки.

– Выпей, – придвинул я к нему рюмку, – это единственное, что может помочь в данной ситуации.

Болек выпил.

– Водку хорошо голенкой закусывать, – сказал он и вздохнул.

Голенкой называлась свиная рулька. Это действительно была хорошая закуска.

– Палтусом тоже неплохо, – сказал я. – Опять немцы вам свинью подложили. Сначала крестоносцев натравили, потом Гитлера со Сталиным, теперь вот геев подослали.

– Это англо-саксы, – вяло поковырял палтуса Болек. – У них Ротшильд с Рокфеллером на службе. Мировое правительство.

Он снова тяжело вздохнул.

– Как думаешь, кто в этой привокзальной битве победил – геи или ваши? – спросил я.

– Какая разница? – посмотрел на меня Болек. – Мою машину уже ничто не спасет. Замок крестоносцев поедем смотреть?

– Конечно, – сказал я. – Я давно мечтал его увидеть.

4

Гнездо тевтонских рыцарей я осматривал без Болека.

– Я его уже видел, – сказал он. – Посижу вон в том кафе, выпью кофе.

На него было больно смотреть.

«Пусть посидит, – подумал я. – Я ему только на нервы действую».

Я предъявил журналистское удостоверение, и меня в замок пропустили бесплатно.

Размеры и мощь замка превзошли все мои ожидания. Это была цитадель в полном смысле этого слова. Здесь рыцари ели, там спали, в этом крыле справляли нужду. Все в замке было продумано до мелочей. Я даже посидел в кресле великого магистра ордена Ульрика фон Юнгингена.

«И как только поляки их победили в битве под Грюнвальдом! – удивлялся я, сидя в кресле. – А все потому, что король польский Ягайло объединился с великим князем литовским Витовтом, взяв в союзники татарскую конницу Джелаладдина и три полка смолян. К сожалению, больше нам единым фронтом выступать не доводилось».

Я слез с кресла и отправился к Болеку.

– Что-нибудь узнал? – спросил я.

Болек отрицательно покачал головой.

– Ну и ладно, – сказал я. – Будем уповать на чудо.

И чудо случилось.

Мы прибыли в Варшаву и вышли на привокзальную площадь. Она была засыпана битым стеклом, сломанными дубинками, железной арматурой и разорванными тряпками. И на всей этой огромной площади, утопающей в грудах мусора, стояла лишь одна машина. Это был «сааб» Болека. На нем не было ни царапины.

– Матка Боска! – снова вскричал Болек. – Никакого Русского дома! Едем ко мне!

Мы приехали к Болеку и сидели у него до утра. На этом собрании не только была вознесена осанна Господу, но и провозглашено братство католиков и православных.

– А геи пусть идут в… – кричал Болек, поднимая бокал.

– Они туда и отправились, – урезонивал я его. – «Еще раз, еще раз, нех жые-жые нас!»