Текст книги "Я сделал это! От шизофрении к оранжевым шнуркам"

Глава 2. Первые годы. «Я не сделаю это»

Первые годы моей жизни – время праздности и беззаботности. Ну и материнской юбки в случае неожиданных проблем. Естественно, сам я из раннего детства ничего не помню, лишь знаю по рассказам родителей. Каким ребенком я был? Судя по их описаниям, очаровательным, умным, добрым и очень спокойным малышом. Что касается моей внешности в тот период, то мама считает, что я был исключительно привлекателен, и в этом вопросе действительно очень приятно положиться на мнение знающей женщины. Что ж, если еще в роддоме все врачи и медицинские работники сошлись на том, что такого симпатичного подопечного у них давно не было, то как жаль, что в начале четвертого десятка я выгляжу довольно заурядно. Вопрос внешней красоты в дошкольном возрасте затронут здесь не просто так – он на долгие годы стал аргументом бабушки в те моменты, когда у меня что-то не получалось. Она твердила при неудачах:

– Ну как же так?! Ты же красивый! Ты должен был это сделать!

Как эти вещи связаны, мне до сих пор не очень понятно, хотя я и знаком с мнением, что у привлекательных людей в жизни может получаться больше. Но давайте тогда сузим этот вопрос до взаимодействия с другими: вероятно, тому, кто вышел лицом, окружающие, как правило, стремятся оказать участие и помощь. Да, в дошкольном возрасте мне действительно хватало и внимания ровесниц, иногда повышенного, и благосклонности окружающих. А особенно если они видели на своем любимчике белую рубашечку с бордовой бабочкой, а сверху – милые искренние глаза.

Но во взрослой жизни от тех приятных моментов ничего не осталось – сейчас я точно не получаю ничего благодаря внешности. Может быть, как раз потому, что не осталось ничего и от симметричного лица с выразительным взглядом. Впрочем, это мнение субъективно, и я специально написал об этом, чтобы показать решенный внутренний конфликт молодого мужчины, которому его внешность почти безразлична. Что ж, возможно, вам будет куда интереснее зарождение других противоречий.

Если говорить про мой интеллект в первые годы жизни, то я был также и очень умным. Но в чем же мой ум выражался? В легкости решения задач, конечно. Еще до того, как я научился говорить, все мне давалось достаточно легко. Вернее сказать, то, за что брался, а ведь благодаря родителям я сталкивался только с теми препятствиями, которые мог преодолеть благодаря имеющимся талантам. Меня попросту ограждали от нехарактерных для меня занятий, чтобы еще больше развивать в том, что шло хорошо. Если ни к какой физической активности я способностей не проявлял, то ни к чему такому меня и не приучали. И вспомните про материнскую юбку, в которую мне можно было уткнуться в случае чего, причем гораздо чаще, чем моим ровесникам. В общем, началось балование. Я развивался непринужденно, и была только одна серьезная проблема, которая косвенно относилась к интеллекту.

Я очень долго не мог заговорить, хотя хорошо понимал речь и все происходящее вокруг. Обычно в таких случаях родителей малыша успокаивают тем, что однажды его прорвет и он заговорит сразу предложениями. Думаю, это действует обнадеживающе, но все-таки тревога и даже отчаяние – верные спутники родственников «молчуна». Особенно когда они видят речевые успехи чужих детей. В песочнице на детской площадке я часто играл с девочкой из соседнего дома, Н. Моя мама и ее дедушка любили поболтать о том о сем, пока мы с ней лепили из песка домики и фигуры. Н., будучи моей ровесницей, уже отлично говорила. И как же мне, судя по рассказам, было неловко от этого! Наверняка я понимал, что мне недоступно нечто важное, в чем она уже преуспела.

– Бу-у-у! – показывал я на стоящую неподалеку машину.

– Это машина красного цвета, – говорила Н.

«Боже мой! У нее получилось, а у меня нет! Я не смогу! Я… Я не сделаю это!» – вероятно, переживал я.

– Ки-и-и! – пытался я перегнать Н. в словах.

– Ну да, у кисы хвост, – спокойно сообщала Н. в ответ.

«Боже мой! Я… Ведь я и правда не сделаю это! Как же быть?» – возможно, продолжал расстраиваться я.

Однако в два с половиной года меня действительно наконец прорвало, и я заговорил сразу предложениями, которые быстро переросли в длинные сказки и истории. Ох, что тут началось! Родители говорят, что я мог болтать часами, причем остановить эти рассказы было невозможно. Врачи быстро пришли к выводу, что перед ними вундеркинд. Ну а я быстро почувствовал к себе соответствующее отношение близких. Однажды, когда я в очередной раз приставал со своими рассказами к уставшему от начала девяностых дедушке, у нас произошел такой диалог:

– Дед, что мне делать?

– Напиши книгу, когда вырастешь.

Первое складное стихотворение в четыре строчки я сочинил в возрасте около трех лет, ну а книга… Похоже, что наконец-то вырос.

Что же касается доброты и спокойствия, то близкие говорят, что злоба никогда не была мне присуща. Если в первые месяцы жизни я почти не плакал, то и дальше практически не проявлял эмоций. Нет, они были, конечно, но… Помните милого инопланетянина из фильма с соответствующим названием? Вот примерно так было и у меня. В эпитетах мамы, бабушки и дедушки, которыми они описывают невероятную хорошесть и необычность свалившегося им на голову «инопланетянина», читается любовь ко мне, когда я был еще совсем маленьким. Возможно, мой благодушный характер и объясняется тем ранним принятием меня с их стороны. Впрочем, я знаком и с точкой зрения, что характер определяется главным образом генами.

Я очень любил фантазировать, не понимая, где заканчиваются выдумки, а где начинается жизнь. Ну а когда заговорил сложными и длинными историями, текстами, то иногда они только из фантазий и состояли. Я и сейчас люблю посидеть, поразмышлять, представить себе что-то снова и снова – и еще раз подумать о только что придуманном. Хотя с годами я, конечно, научился отделять свои грезы от окружающей реальности, но, вероятно, уже в раннем детстве сторонился тех, кто пытался вернуть меня к ней.

Действительно, если ты большой выдумщик, то вряд ли тебе будет приятно, когда другие мешают заниматься любимым делом, да при этом еще давая понять, что оказывают тебе услугу. Нет, никакая это не услуга. Вопросы вроде «Ну, что ты придумал сегодня?» или «А как ты жить-то собираешься?» – это плохие вопросы. Потому что вы все равно не получите на них ответа, а вот ребенка-мечтателя можете задеть за живое. Ведь он в своем выдуманном мире, и ваша реальность ему безразлична. Так зачем навязывать ее? Думаю, лучше аккуратно показывать, где плоды воображения, а где то, что существует. Иначе вы станете чуждым для выдумщика человеком. Более того, вы будто отрываете его от его реальности, то есть от самой его сути. И скорее всего, он будет побаиваться и пытаться избегать вас. Пока не поймет, что слышит какие-то голоса, например. Я думаю, если такой ребенок не встречает поддержки в своем любимом занятии, которое взрослые должны лишь направлять в житейское русло, его мозг постепенно учится фантазировать даже в том, что он слышит, а может, даже и видит.

Тогда, в первые три года жизни, я еще не совсем замкнулся в своих грезах. Я еще любил кататься сначала на четырех-, а потом и на трехколесном велосипеде, привезенном дедушкой бог знает из какого города. Во время таких поездок необходимо внимательно смотреть, не подрезает ли тебя справа А. и не выбегает ли на дорогу Ю., которые, конечно, так и норовили подрезать и выбежать. Нужно, двигаясь навстречу другому маленькому велосипедисту, говорить: «Би-бип!» То есть реагировать на происходящее вокруг. А когда столкнешься, по-доброму сказать: «Бип, что ли! Ну я же бибикал, ну ты чего?» И приветливо улыбнуться.

Я был, помимо всего, еще и очень милым малышом. В соседнем подъезде жила моя ровесница Р., ее мама и бабушка умилялись мне, как и многие во дворе. Знаете, дети вызывают разные эмоции, а я вот в те годы чаще всего вызывал умиление. Р. была умной, хорошо развитой для своего возраста девочкой, возможно, благодаря профессии ее бабушки – педагог с советским образованием. Да, я хочу обозначить эту профессию именно так. Достаточно частыми стали походы в гости в семью этой девочки. Ее бабушка всегда находила, чем нас занять. Зная свою внучку и хорошо понимая мои особенности, она придумывала подходящее для нас занятие, поэтому совместные игры были интересны нам обоим. Р. была первой девочкой, которая влюбилась в меня. Будучи ребенком, я не мог этого понять, а ведь мы с ней могли бы сохранить общение на десятилетия. Лишь по рассказам родителей я знаю, как она млела, когда видела меня, как торопилась разложить игрушки. К сожалению, я ничего подобного не испытывал, будучи еще слишком маленьким. Я вообще ходил в их семью, чтобы поиграть да полакомиться чем-нибудь вкусненьким, судя по всему. Вот оно, лишнее подтверждение того, что девочки чаще развиваются быстрее, чем мальчики.

Взаимодействие с людьми до сих пор представляет для меня большую проблему – ну а в детстве я вообще не понимал их. Я очень поздно пошел в детский сад из-за постоянных простуд. Такое ощущение, что врач в детской поликлинике в какой-то момент просто махнула рукой: «Ладно, пусть болеет, все равно когда-нибудь перестанет». Родители утверждают, что занимались только моим лечением. По этим же причинам я даже во дворе гулял не так часто. Что же тут говорить о навыках общения, которые быстро формировались у других детей? В это время я больше сидел дома с бабушкой, играл в спокойные игры и, конечно же, без конца фантазировал, иногда пугаясь собственных выдумок. Скорее всего, тихий шепот «Я не сделаю это» звучал в моей голове все отчетливее.

Здесь хотелось бы немного отойти от рассказов про раннее детство и описать один из симптомов шизофрении от первого лица. Я искренне верю, что это поможет здоровым читателям лучше понимать таких пациентов. Все свои мысли я не думаю – я их слышу. Причем их озвучивает мой собственный голос. Это какой-то невнятный шепот, который постоянно звучит внутри головы. По-другому у меня и не бывает. И когда в юности я узнал, что это свидетельствует о проблемах, то был очень удивлен. Другие люди не всегда понимают этот симптом и, разводя руками, говорят, что думают свои мысли. Но как это – думать их? Я правда не знаю этого. Разве человеку не сообщает эти мысли его голос? Вот скромное и достаточно короткое описание одного из так называемых симптомов первого ранга при шизофрении.

Однажды, когда мне уже исполнилось три года, я проходил мимо лавочки у подъезда. Там сидели бабушки, причем, кажется, те же самые бабушки общаются на этой лавочке до сих пор. Одна из них что-то спросила меня, а я не смог ответить.

– Т… т… ттт… – все, что мне удалось выговорить.

Заикание началось резко, без видимых причин, и было сильным. В речевой центр, известный далеко за пределами региона, брали только с пяти лет, поэтому мне предстояло еще около двух лет страданий, которые на долгие годы поселили сомнения в том, что я полноценный ребенок. Я заикался на одних и тех же согласных: т, п, б, к, иногда даже на гласных. Как трехлетний фантазер со стажем, я уже тогда заявил родителям, что заикаюсь потому, что испугался упавшего на голову стекла. На самом деле, конечно, никакое стекло на меня не падало. Точнее, установить в этом вопросе истину мне не удалось до сих пор.

В какие-то моменты я и вовсе не мог говорить. Это, видимо, породило тревожность и усугубило замкнутость. Беззаботные и светлые годы подошли к концу. Три, три с половиной – тот возраст, когда я перестал нормально говорить, а точнее, болтать. И это был первый момент, который разделил мою жизнь на «до» и «после. Ну как «ребенок-радио» может запинаться, не будучи в состоянии ничего сказать? Что же это за радио такое, которое старается молчать, и что с ним будет дальше? Да и потом, я считаю, мало кому нравится, когда ребенок комплексует из-за какого-то дефекта, а заикание – это дефект. Видимо, сама по себе проблема и не вызывает у людей ничего негативного, но вот реакция на нее самого малыша, его страхи – вполне могут вызывать. Я не утверждаю, что любой сильно заикающийся человек обязательно будет всеми отвергнут, но его сомнения в себе самом могут быть неприятны другим.

С началом заикания я, видимо, стал ощущать себя не очень счастливым. Ведь когда-то большинство людей умилялись, глядя на меня, и мне было очень комфортно. А теперь? Из милого «инопланетянина» я превратился в обычного мальчика с проблемой. Я? Стал обычным?! Как это?! В общем, глубокие корни моего дальнейшего распада, даже развала, на мой взгляд, кроются именно в этом возрасте – около трех лет. Знаете, заикание – это на самом деле чудовищная вещь, и если бы я не был настолько смел, чтобы писать о своей шизофрении, то написал бы книгу «Я сделал это! От заикания к пению в хоре».

Вероятно, я постоянно переживал: полноценный ли я? Почему я не могу нормально говорить, когда до этого болтал чуть ли не сутками? А главное – как же мне теперь болтать? И с чем теперь приставать к деду, когда он приезжает из командировки? Я еще больше замыкался в себе. Если образно представить распад личности практически до нуля в виде спирали, то это был новый виток. Мозг тогда все-таки адаптировался к проблеме, но очевидно, что мой будущий распад стал еще более неминуем. Для ровесников-мальчишек во дворе я быстро превратился в нежелательного партнера по играм: хилый, болезненный, никогда не участвовавший в шумных, активных занятиях, а теперь еще временами и двух слов не способный связать. Попытки влиться в коллектив двора еще были, но в результате я стал частью лишь одной небольшой компании в лице трех ребят, заметно отличавшихся от всех. С ними заикание не было большой проблемой, да и фантазировать было нормально.

В трехлетнем возрасте говорить о дружбе еще, наверное, преждевременно, но долгое общение с А. и Ан. началось именно тогда. Ох, уж сколько раз они дрались друг с другом – но не со мной, и сколько раз мирились – но без моего участия. Даже в этом маленьком коллективе я оставался тихим, тревожным, до заводилы мне всегда было очень далеко. Не хочется здесь подробно описывать А. и Ан., потому что есть ощущение, что я удачно вписался в их компанию именно потому, что они отличались от большинства, хоть и признавались всем двором нормальными. И если бы на их месте были совсем другие, но тоже в чем-то непохожие на остальных, то я вписался бы и в такую группу. Мы были троицей, которая постоянно была где-то в сторонке от других, но не слишком далеко. Если дело доходило до велосипедов, то мы катались на них у дальнего подъезда, например.

Я был кем-то вроде уравновешивающего элемента между двумя полюсами, а именно: между эмоциональным и любящим взяться за кулаки А. и спокойным, рассудительным Ан. (впоследствии он стал программистом, которому и спокойствие, и рассудительность уж точно не помешают). Ну а я – такой ангелочек, переживавший в тот период новый виток своего будущего распада, – резко противоположный как первому, так и второму. И так нужны мы были друг другу, все трое… И, кажется, не было больше во всем дворе такой компании из трех эмоционально привязанных друг к другу ребят.