Текст книги "Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна"

Алейда Ассман
Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Предисловие

Тема этой книги четко определена: распад и новое построение взаимосвязи между прошлым, настоящим и будущим. Книга возвращает нас в прошлое, в то время, которое стало для нас совсем чужим, хотя и отстоит от нас не так уж далеко. Это было время, когда еще отсутствовали два понятия, занимающие ныне центральное место в культурных исследованиях и использующиеся едва ли не всеми: «мемориальная культура» и «коллективная идентичность». Зато тогда блистало освященное аурой понятие, которое теперь значительно померкло: «будущее». Подобно тому, как сегодня невозможно себе представить беззастенчивых курильщиков в университете, школе, больнице или ином учреждении, так и в ту пору никто не знал, что означают понятия «культурная память» или «коллективная память».

Книга совершает путешествие в забытое прошлое, чтобы немного издалека рассмотреть панораму доминировавшего тогда уклада времени. Этот темпоральный уклад имплицитно присутствовал в способах восприятия реальности, в формах человеческой деятельности и в рамках ее интерпретации, но не выявлялся эксплицитно соответствующим дискурсом, поэтому мне пришлось заняться поиском и сбором материалов. Книга предлагает читателю свидетельства из различных исторических эпох и областей культуры в надежде, что отдельные фрагменты сложатся в представление о том, что я обозначаю абстрактным понятием «темпоральный режим Модерна».

Предмет этой книги предстояло сначала обнаружить и определить, поэтому сам замысел проекта еще не давал возможности целенаправленной работы над ним, как это обычно бывает с другими поставленными задачами. На первом этапе приходилось больше полагаться на интуицию и догадки, нежели на четкие факты. Если прибегнуть к метафоре, то мой метод работы напоминал не столько зонд, сколько рудоискательскую лозу, которой иногда пользуются геологи. Вместо планомерных поисков – движение на ощупь, случайные или попутные находки, увиденные нередко периферическим зрением где-то в стороне. В течение десятилетия расплывчатая тема приобретала отчетливость. Вопросы, которые я в одиночку пыталась уяснить для себя самой, привлекали к себе все более широкое внимание и становились все более актуальной темой. Мой вклад в ее изучение вписывается теперь в разросшуюся мозаику представлений о проблеме времени, а я, в свою очередь, могу воспользоваться результатами исследований других авторов.

Я благодарю Михаэля Крюгера за неизменный интерес к моей работе и за готовность издать ее. Исследовательский проект Университета Констанц дал возможность Янине Фиргес и Инес Детмерс внимательно, быстро и основательно помочь мне при редактуре рукописи и читке корректуры. Выражаю им мою признательность.

Введение

«Давным-давно, в блистательные шестидесятые, будущего было хоть отбавляй»[1]1
  «Once upon a time, in the bright sixties, there was plenty of future on offer». Graham Swift. Waterland. London: Heinemann, 1983. P. 20.


[Закрыть]. Эта фраза заимствована из романа Грэма Свифта «Водоземье», вышедшего в 1983 году. Спустя два десятилетия блистательное будущее шестидесятых утратило свой блеск, оно стало «прошедшим будущим». Именно так – «Прошедшее будущее» – была озаглавлена замечательная монография историка Рейнхарта Козеллека, убедительно продемонстрировавшая, что представления о будущем также переживают историческую трансформацию. Если раньше считалось, что историки занимаются исключительно прошлым, то новые исследования показали взаимосвязь прошлого с различными представлениями о будущем[2]2
  Reinhard Kosellek. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1979. Этот исследовательский проект, возникший на основе работ по генезису основных исторических понятий, был реализован учеником Козеллека Люцианом Хёльшером в двух замечательных книгах, посвященных истории и конъюнктуре понятия «будущее» в Западной Европе. Спустя десять лет после новаторского исследования Козеллека была опубликована диссертация Хёльшера: Lucian Hölscher. Weltgericht oder Revolution. Protestantische und sozialistische Zukunftsvorstellungen im deutschen Kaiserreich 1871–1914. Stuttgart: Klett-Cotta, 1989. А накануне нового тысячелетия появилась его вторая книга: Lucian Hölscher. Die Entdeckung der Zukunft. Frankfurt a.M.: Fischer, 1999.


[Закрыть].

Будущее как надежный ориентир, блестящая перспектива, даже предвещание, которое задает четкое направление собственным планам и целям, – так было прежде. Подобное будущее давно стало прошлым. Это будущее достигло своего апогея в шестидесятые годы. Философ Эрнст Блох, выступая во франкфуртской Паульскирхе в 1967 году, когда ему вручалась Премия мира, сказал: «На карту, где нет страны под названием Утопия, не стоит и смотреть»[3]3
  Ernst Bloch. Widerstand und Friede // Friedenspreisrede des deutschen Buchhandels, 1967. S. 10–16. Здесь – S. 15b. http://www.friedenspreis-des-deutschen-buchhandels.de/sixcms/media.php/1290/1967_bloch.pdf.


[Закрыть]. Утопия для Блоха – это метафора предчувствия, мечты о лучшем, справедливом будущем для слабых и униженных. Путь к лучшему будущему, пояснил Блох, прокладывают «гуманные революции». Блох проводил четкое различие между гуманными революциями, с одной стороны, и войнами, направленными исключительно на захват территорий и господства, с другой. Революция – это повивальная бабка, помогающая рождению добра, истины и справедливости. «Особенно русская революция, – подчеркнул Блох, – разительно отличалась от захватнической войны, ибо являлась родовспомогательным актом, способствующим появлению того неантагонистического строя, которым было беременно старое общество»[4]4
  Ibid. S. 11a.


[Закрыть].

С трактовкой истории, предложенной Блохом, ныне трудно согласиться, памятуя о миллионах людей, загубленных сталинским режимом. Нам довелось стать свидетелями того, как в 1989 году подобное видение будущего потерпело крах вместе с падением Берлинской стены, крушением Советского Союза и радикальными переменами в странах Восточной Европы. Даже россияне, не разделявшие позитивной оценки этих событий (Путин назвал распад СССР «величайшей геополитической катастрофой XX века»), – отказались от подобной версии будущего. Русская революция понижена в событийном статусе до «государственного переворота» и, по существу, вычеркнута из анналов истории. Праздничный день 7 ноября также отменен. Его место занял другой праздник – «День народного единства» (4 ноября) – памятная дата, сфабрикованная историками – сторонниками Путина, которые отыскали забытое событие XVII века или даже выдумали его, чтобы предложить россиянам новый праздник в непосредственной календарной близости от старого[5]5
  Jutta Scherrer. Russlands neue-alte Erinnerungsorte // Aus Politik und Zeitgeschichte APuZ. 2006. № 11. S. 24–28. Здесь – S. 25. https://www.bpb.de/shop/zeitschriften/apuz/.


[Закрыть].

Некоторые из сценариев будущего, относящиеся к периоду холодной войны и двуполярного мира, завершились совсем недавно. В сентябре 2011 года появилось сообщение о демонтаже последней американской атомной бомбы, мощность которой в сотни раз превышала разрушительную силу заряда, сброшенного на Хиросиму. По словам директора департамента ядерной безопасности США, после этого демонтажа «мир стал более безопасным», а бомба Б-53 «была разработана в другое время и в ином мире». Средства массовой информации приветствовали это событие как важную веху в программе Барака Обамы по ядерному разоружению[6]6
  Самая мощная атомная бомба, российская «царь-бомба» (в четыре тысячи раз мощнее бомбы, сброшенной на Хиросиму), была взорвана в испытательных целях 30 октября 1961 года на полигоне арктического острова Новая Земля.


[Закрыть]. Завершая этот сценарий будущего, президент Обама одновременно открыл для своей страны новую перспективу. В 2010 году он заявил во флоридском центре НАСА о намерении отправить на Марс пилотируемый космический корабль. Не позднее 2035 года американский астронавт должен ступить на поверхность красной планеты. «Думаю, я доживу до той поры и увижу это событие собственными глазами», – добавил президент. А вот высадку на Луну повторять не стоит: «Там мы уже побывали… В космосе еще много неизведанного»[7]7
  Obama will Marsmission im Jahr 2035 // F. A. Z. 15.4.2010 www.faz.net/aktuell/gesellschaft/weltraum-programm-obama-will-marsmission-im jahr-2035-1964515.html.


[Закрыть].

Первооткрывательские устремления президента Обамы не должны заслонять от нас то обстоятельство, что в области политики, общественной жизни и экологии будущему еще не уделяется должного внимания. Надежды на будущее стали скромнее. Будущее утратило для нас притягательную силу, оно перестало быть той перспективной точкой схода, к которой устремлены наши чаяния, цели и планы. Как свидетельствуют историки, у каждой эпохи есть свой горизонт будущего; эти горизонты могут трансформироваться, тут нет ничего нового. Но в данном случае не просто обнаружилась несостоятельность определенных прогнозов – коренным образом изменилась сама концепция будущего. Она подверглась глубокому пересмотру и переоценке.

Но как произошло подобное отрезвление? Каковы причины того, что столь резко упал курс акций будущего? Ответ очевиден: будущее истощено развитием цивилизации, которая бездарно эксплуатирует ресурсы. Наши представления о будущем фундаментально трансформировались под воздействием загрязнений окружающей среды, сокращения запасов питьевой воды, а также под влиянием таких демографических проблем, как перенаселение Земли и растущее старение общества. В этих условиях будущее уже не служит неким Эльдорадо для наших чаяний, поэтому прославление нескончаемого прогресса умолкло. Это подтверждается данными социологических опросов. На вопрос «Становится ли наш мир все лучше?» 70 % респондентов ответили отрицательно, 20 % после долгих размышлений дали утвердительный ответ и 10 % не смогли ответить. Сегодня мы уже не можем исходить из того, что перемены автоматически несут в себе положительное начало. Пожалуй, можно сказать, что будущее превратилось из источника ожиданий и надежд в источник озабоченности, а это подразумевает необходимость внимания к проблемам и их профилактики. Нельзя просто довериться будущему, нужно действовать ответственно и осмотрительно, иначе нет уверенности в будущем и для следующих поколений.

Свет будущего ныне тускнеет; наряду с этим мы переживаем сегодня еще одну аномалию привычного восприятия времени, а именно невиданные ранее масштабы возвращения прошлого. Эпизоды истории, которые мы считали преодоленными, навсегда оставшимися в прошлом, оживают вновь и встают перед нами. Это относится особенно к событиям, связанным с разгулом насилия. Здесь можно даже говорить о «континентальном сдвиге» в структуре нашего времени: по мере того как меркнет свет будущего, в нашем сознании все больше места занимает прошлое. Переизбыток насилия в истории XX века определяет растущее внимания к прошлому, необходимость ответственного отношения к нему и, не в последнюю очередь, памятования. Более десяти лет назад Андреас Хюссен уже отметил этот перенос акцента с будущего на прошлое: «Одним из самых удивительных явлений в культуре и политике последних лет является пробудившийся интерес к памяти как ключевой феномен, характеризующий западное общество; с этим связан разворот от будущего к прошлому, что разительно отличается от модернистских устремлений первых десятилетий ХХ века. От апокалиптических мифов, от смертоносных расовых или классовых утопий национал-социализма или сталинизма, которые провозглашали в Европе двадцатого века новые прорывы и “рождение нового человека”, до модернизационной парадигмы эпохи холодной войны двигателем культуры Модерна служило то, что можно назвать “современностью будущего”. Однако начиная с восьмидесятых годов фокус внимания сдвинулся от современности будущего к современности прошлого, и этот сдвиг в восприятии времени требует исторического и феноменологического осмысления»[8]8
  Werner Mittelstaedt. Das Prinzip Fortschritt. Ein neues Verständnis für Herausforderungen unserer Zeit. Frankfurt a.M.; New York: Peter Lang, 2008. Это исследование базируется на проведенном в 2004–2006 годах опросе, в котором участвовали около двухсот человек.


[Закрыть].

Хюссен указывает на важные причины того, что за последние десятилетия доверие к будущему оказалось значительно подорванным. Говоря об истории насилия в ХХ веке, он обращает особое внимание на связанное с ней «прошедшее будущее»; при этом обнаруживается, что некоторые утопические представления – например, о «новом человеке» – в значительной мере способствовали легитимации и развязыванию насилия. Прошлое и будущее здесь не просто противостоят друг другу. Упоминание фашистской и коммунистической идеологии добавляет иные, мрачные черты в историю западной модернизации. Эмпатическая ориентация на будущее, исчезновение которой мы с недоумением и сожалением констатируем, подразумевает не только просвещение, эмансипацию и прогресс – она вдобавок связана с идеологическими программами, апокалиптическими мифами, войной, развязыванием чудовищного насилия. Насколько позитивен и оптимистичен взгляд на будущее с точки зрения теории модернизации, настолько же негативно и пессимистично смотрят на будущее сторонники теории Модерна. О противоречиях между обеими теориями мы еще будем говорить подробно.

По словам Хюссена, «начиная с восьмидесятых годов фокус внимания сдвинулся от современности будущего к современности прошлого». Но что обусловило этот временной сдвиг от будущего к прошлому? Каким именно был статус прошлого, прежде чем оно стало «ключевым феноменом», характеризующим западное общество? Какие шансы и риски появляются в результате этого сдвига в нашем западном понимании времени и истории? Данные вопросы я и попытаюсь далее рассмотреть, откликаясь на слова Хюссена о том, что «этот сдвиг в восприятии времени требует исторического и феноменологического осмысления»[9]9
  Andreas Huyssen. Present Pasts: Media, Politics, Amnesia // Public Culture. Bd. 12 (1). P. 21–38. Здесь – P. 21.


[Закрыть].

Культурологи не свершили подобного осмысления до сих пор. Насколько мне известно, никто систематически не исследовал и не объяснил этот сдвиг в координатах темпоральной культуры.

Прежде чем обратиться к обозначенной теме, мне хотелось бы вернуться к личным мотивам, объясняющим мой интерес. Перемены, начавшиеся в восьмидесятые годы, тогдашними современниками не замечались. Понадобилось еще четверть века, чтобы проявились четкие контуры перемен, которые приобрели «когнитивную актуальность». Сдвиги в темпоральной культуре воспринимались далеко не всеми. Это особенно чувствовалось в моих разговорах с представителями старшего поколения, моими академическими наставниками (возрастная когорта тех, кто родился примерно в 1926 году). Они и слышать не хотели о сдвигах в темпоральной культуре по той простой причине, что не придавали им никакого значения. Речь идет, прежде всего, о выдающихся модернизаторах, которые постановкой исследовательских проблем и разработкой научных концепций коренным образом реформировали академическую жизнь; именно им особенно трудно удавалось признать, что возврат прошлого и память о нем стали ключевым феноменом для западного общества. Поворотные моменты в культуре не являются некой абстракцией – они отражаются на личном опыте и индивидуальном понимании окружающего мира. Эти поворотные моменты непосредственно затрагивают самих ученых, имея дело со своеобразием поколенческого опыта, с эмоциями, с мировоззренческими ценностями, с профессиональной карьерой и творческой биографией. Поколение новаторов олицетворяло собой страстную веру в будущее, несовместимую с возвратом к собственному прошлому. Но их вера в будущее оказывалась несовместимой и с основными посылками мемориальных исследований, поэтому я натолкнулась на удивительно сильное эмоциональное сопротивление моих академических наставников.

Такая явно аффективная реакция сформировала у меня устойчивый интерес к данному феномену, что, в свою очередь, послужило импульсом для проекта, посвященного теме исторического самопознания, который и привел к созданию этой книги. В спорах, столкновении мнений у меня впервые наметились контуры специфической темпоральной структуры Модерна, которая стала предметом систематического анализа. Мне открылся ряд аспектов этой темпоральной структуры, которые воспринимались и мыслились прежде как безальтернативные, нейтральные и самоочевидные.

Сравнительно-исторический взгляд на проблему не привел меня к постмодернистскому отказу от теории модернизации. Было бы неверно считать консерватизмом мой критический анализ темпоральных основ модернизации. Я восхищалась выдающимися модернизаторами среди профессуры, они оказали на меня глубокое влияние и явились вдохновителями немалого количества моих идей. Моя культурная и научная социализация сделала меня продуктом этого научного направления. Однако начиная с восьмидесятых годов в Западной Германии все отчетливее зазвучали голоса и заявили о себе другие течения, в том числе еврейские, феминистские, постколониальные, которым не находилось места в рамках доминирующей теории модернизации. Любопытство и интерес к тому, что оказалось за рамками господствующих научных представлений, автоматически становятся императивом для следующего поколения ученых. Это в особой мере относится к изучению нацистского прошлого Германии, которому не уделяли внимания многие представители теории модернизации[10]10
  О характеристике этого поколения и его отношении к модернизации и недавнему прошлому см.: Aleida Assmann. Geschichte im Gedächtnis, München: Beck, 2007 (особенно глава 2: Verkörperte Geschichte – zur Dynamik der Generationen. S. 31–69).


[Закрыть]. Это пробудило в Западной Германии новый интерес к памяти как «ключевому феномену», характеризующему западное общество, что повлекло за собой – не только в Германии – сдвиг фокусировки внимания «от современного видения будущего к современному видению прошлого».

«ХХ век закончился между 1973 и 1984 годом», – писал американский историк Чарльз С. Майер[11]11
  Charles S. Maier. Two Sorts of Crisis? The “Long” 1970s in the West and the East // Hans Günter Hockerts (Hg.). Koordinaten deutscher Geschichte in der Epoche des Ost-West-Konflikts (Schriften des Historischen Kollegs 55). München: Oldenbourg Verlag, 2004. S. 49–62. Здесь – S. 61.


[Закрыть]. Очевидно, ученые способны довольно точно датировать исторические цезуры, что, впрочем, происходит обычно задним числом. По-моему, в восьмидесятые годы закончился не только ХХ век, вместе с ним завершилось и безоговорочное господство темпоральной структуры Модерна. Однако наше сознание эволюционирует медленно и незаметно, поэтому о резком «повороте» здесь говорить не приходится. Изменения темпоральных основ западной культуры не сопровождались ни ментальной революцией, ни крушением какой-либо преграды. Смена темпоральной ориентации не была находкой изобретательных теоретиков, провозгласивших очередной новомодный «поворот» (turn), эта смена стала частью трансформации рамочных условий в развитии западной культуры.

По мере того как тускнели горизонты будущего в модернизационной парадигме, на наших глазах в семидесятые и восьмидесятые годы происходила удивительная валоризация памяти и прошлого, что можно считать глобальным феноменом. Обусловленные этим «изменения в восприятии времени, в ориентации нашей деятельности и в осмыслении истории охватываются понятием “темпоральный режим культуры”»[12]12
  Хартмут Роза говорит об «историко-культурном режиме времени», см.: Hartmut Rosa. Jedes Ding hat keine Zeit? Flexible Menschen in rasenden Verhältnissen // Vera King, Benigna Gerisch (Hgg.). Zeitgewinn und Selbstverlust. Folgen und Grenzen der Beschleunigung. Frankfurt: Campus, 2009. S. 21–39.


[Закрыть]. Это понятие подразумевает комплекс культурных постулатов, ценностей и установок, которые, даже не осознаваясь самим индивидуумом, управляют его желаниями, поступками, чувствами и представлениями. Франсуа Артог говорит в этой связи о «régime d’historicité», имея в виду то, как общество позиционирует себя во времени и как оно относится к своему прошлому. Артог называет темпоральным режимом «форму восприятия времени, которое нейтральным образом измеряет и ритмизирует время, а также ритмизирует прошлое как череду значимых структур»[13]13
  François Hartog. Time, History and the Writing of History: the Order of Time // Rolf Torstendahl und Irmline Veit-Brause (Hgg.). History Making. The Intellectual and Social Formation of a Discipline. Stockholm: Almqvist and Wiksell, 1996. P. 95–113. Здесь – P. 96.


[Закрыть]. Руководствуясь точкой зрения историка, Артог дает возможность для более широкой перспективы: «Понятие темпорального режима позволяет сравнивать не только историографические концепции, но вообще разные способы отношения ко времени: формы восприятия времени здесь и в иных культурах, сегодня и вчера; способы бытия во времени. <…> Речь идет о видах историчности и о том, как человечество переживает свою историю»[14]14
  François Hartog. Time and Heritage // Museum International. Bd. 57/3. September 2005. P. 7–18. Здесь – P. 8.


[Закрыть].

Вопрос о темпоральных режимах открывает возможность сравнительного изучения культурной семантики темпоральных структур и привлекает внимание к культурным предпосылкам, которые в качестве самоочевидных, безальтернативных представлений существуют на уровне бессознательного, а потому служат «имплицитными аксиомами» тем эффективнее, чем реже становятся предметом рефлексий и дискуссий. Понятие темпорального режима ставит вопрос не только об историчности времени, но гораздо шире – о «культурализации» такой темы, как время. Мысль об особом вкладе культуры в форматирование времени далеко не тривиальна, ибо в рамках модернизационной парадигмы время трактуется не как продукт культуры, а как некая абстракция, недоступная для человеческих манипуляций, чисто объективное свойство, подчиняющееся собственной имманентной логике. Именно близость к новейшей измерительной технике и естественным наукам сделала время столь характерным явлением Модерна, находящимся к тому же вне сферы саморефлексии и самоисторизации.

Темпоральные режимы древних культур сходятся в том, что прошлое занимает в них привилегированное положение, легитимируя нормативные основы настоящего и будущего. Темпоральный режим Модерна[15]15
  Бруно Латур говорит, что слово «модерн» означает новый режим, ускорение, перелом, революцию времени. Bruno Latour. Wir sind nie modern gewesen. Versuch einer symmetrischen Anthropologie. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 2008. S. 18. Здесь – S. 8.


[Закрыть] порывает с этими традиционными формами темпоральных режимов. Это приводит к революционному преобразованию темпоральной культуры, обусловившему ценностный сдвиг от старого к новому, от знакомого к неизвестному, от состоявшегося к зарождающемуся и грядущему. Расслоение времени в виде ценностной поляризации старого и нового служит само по себе симптомом этого темпорального режима, который изменяет восприятие времени и представление о смысле истории. В дальнейшем я подробно рассмотрю генезис этого темпорального режима, его характерные особенности и последствия. Темпоральный режим является единым фундаментом для целой эпохи и одновременно общей крышей для культурных акций, скриптов и интерпретаций, поэтому, чтобы исследовать темпоральный режим Модерна, необходимо рассмотреть материалы не только одного из дискурсов (например, историографического дискурса), но и совокупность всех проявлений этого темпорального режима в различных сферах культуры. Лишь после того, как он предстанет перед нами не только в качестве теоретической конструкции, но и в виде культурной модели с ее конкретикой, можно оценить его историческое значение и выполнить дифференцированное описание.

Что последовало за темпоральным режимом Модерна? Почему и при каких обcтоятельствах он дошел до своего предела, утратил легитимирующие обоснования и убедительную силу? Какие из его элементов сохраняют свою значимость, какие упразднились в ходе дальнейшей переориентации? Что означает отход от темпорального режима Модерна для темпоральной переориентации и новых предпосылок нынешней культуры? Об этих и других вопросах пойдет речь в нижеследующих главах, где вначале будет охарактеризован темпоральный режим Модерна, далее – исследована симптоматика его кризиса и, наконец, критически рассмотрены предложения по необходимой корректировке.