Текст книги "Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна"

К указанным теоретическим вопросам обратился Рудольф Шлёгль, который, будучи историком, исходил из разработанной Никласом Луманом теории социальной конструкции времени (настоящего). Шлёгль наглядно демонстрирует, как происходит социализация времени за счет фиксации ожиданий и памяти, которая ограничивает выбор возможностей и устанавливает правила согласования внутри определенной исторической парадигмы. Шлёгль пишет: «Социальная сфера порождает время, и наоборот, время служит предпосылкой социальности не в качестве физического времени, а как феномен, которому присущ некий смысл»[65]65
  Rudolf Schlögl. Zeit und Ereignisse. S. 3.


[Закрыть]. Будучи историком, Шлёгль вынужден сделать следующий шаг, то есть привязать различные события социального настоящего к их историческому контексту. Ведь историк имеет дело с событиями минувшего настоящего, которые являются частью реконструируемого исторического процесса. В качестве современного историка Шлёгль, рассматривая метауровень исторического процесса, не может опираться на историко-философские спекуляции относительно прогресса или на иные формы линеарного нарратива, ибо в постисторико-философскую эпоху исторический процесс с открытым и неопределенным будущим сам порождает собственное время и свою телеологию. Идею прогресса теперь заменяет абстрактное и не имеющее наглядной формы системное время, которое вместе с тем структурирует процесс модернизации. Луман характеризует динамику этой логики системного времени как процесс возрастающей абстракции, рационализации, дифференциации и функциональной эффективности. Таким образом, эта логика полностью соответствует основным положениям теории систем и теории модернизации. После Макса Вебера и Никласа Лумана «дифференциацию культурно-ценностных сфер» принято считать основным двигателем процесса модернизации. Современное общество отличается автономией таких сфер, как экономика, право, искусство, наука и религия. В каждой из них возникли институции, которые функционируют по собственным законам, обеспечивающим автономию. В этом смысле модернизация представляет собой не что иное, как углубляющееся «разделение властей» за счет выделения все новых автономных субсистем.

С точки зрения теории модернизации решающим фактором является то обстоятельство, что указанный двигатель модернизации хотя и запускается человеком, однако сама работа двигателя в человеке уже не нуждается. Здесь действует логика аутопоэзиса, и это относится ко всем системам, возникающим в ходе дифференциации.

Вместе с тем модернизация является историческим процессом. По мысли Шлёгля, он характеризуется не только возрастающей сложностью, но и все более четким разделением различных временных фаз. Дифференциация функциональных сфер культуры сопровождается разделением временных фаз: «Чем больше различий порождается дифференциацией социальной структуры, тем отчетливее должны различаться и отделяться друг от друга временные фазы прошлого, настоящего и будущего, тем абстрактнее должно становиться понятие времени»[66]66
  Rudolf Schlögl. Zeit und Ereignisse. S. 5 (курсив А. Ассман).


[Закрыть]. Императив данного темпорального режима требует разделения прошлого, настоящего и будущего: «Чтобы деятельность стала возможна, настоящее должно быть отделено от прошлого»[67]67
  Ibid. S. 10 (курсив А. Ассман).


[Закрыть].

Разделение времени на прошлое, настоящее и будущее не ново для западной культуры, оно отражено уже в латинской грамматике, что после Платона позволило Августину замечательно философствовать о времени в знаменитой одиннадцатой книге его «Исповеди». Новым модернизационным сдвигом, которым сопровождалось развитие денежного хозяйства в эпоху Ренессанса и Просвещения, стала культурная интерпретация различных фаз времени. Будущее воспринималось как сфера планирования, хозяйственной и социальной предусмотрительности, экономических спекуляций, к тому же будущее сулило постоянное обновление, изменение всех жизненных обстоятельств. Вместе с тем необычайно повысилась ценность настоящего и самой жизни, что активировало восприимчивость, мобилизовало внимание по отношению к окружающей действительности, о чем свидетельствуют бодлеровские размышления о времени. Прошлое определяется в культурном отношении заново как нечто, во что непрерывно превращается настоящее, то есть как нечто «прошедшее», а следовательно, неактуальное, утраченное, устаревшее, с чем можно спокойно расстаться. Если в социологической теории и прикладных социологических исследованиях центральное место занимает настоящее как пространство актуальной жизнедеятельности, то историки считают предметом своей работы прошлое, которое принципиально отделено от настоящего, то есть окончательно ушло и завершено. Четкое разделение трех фаз времени представляется главным структурным элементом и характерным признаком темпорального режима Модерна. Но так было далеко не всегда. В своем анализе темпоральной логики Модерна Шлёгль указывает, что «темпоральные фазы прошлого, настоящего и будущего долгое время не были полностью отделены друг от друга»[68]68
  Rudolf Schlögl. Zeit und Ereignisse. S. 16.


[Закрыть]. Перемены наметились в начале Нового времени, когда будущее обособилось от религиозной эсхатологии, от христианской парадигмы ожидания, открывшись для посюстороннего планирования и экономических спекуляций, например в кредитно-финансовой сфере. Следующим шагом в сторону усиления рационализма и увеличения сложности социальной системы оказался историзм XIX века. С этих пор «в европейских обществах бытует представление о мировом времени; это представление не только проводит четкое различие между прошлым, настоящим и будущим, но и историзирует эту триаду, благодаря чему любое прошедшее настоящее имеет собственное прошлое и свое прошедшее будущее. Любое нынешнее настоящее станет прошлым будущего настоящего»[69]69
  Ibid. S. 51.


[Закрыть]. По мысли Шлёгля, любое общество оказывается тем прогрессивнее, чем последовательнее оно умеет отделять друг от друга различные фазы времени.

Теория систем приписывает модернизации логику аутопоэзиса, отчего сама модернизация возводится в абсолют некой природной стихии. Поэтому, как замечает Крис Лоренц, «двигателем» истории становится функциональная логика системы. «История воспринимается, прежде всего, как эволюция этой системы, эволюция, которую объясняет теория модернизации. <…> Системы возводятся, таким образом, в ранг подлинных акторов истории»[70]70
  Chris Lorenz. Wozu noch Theorie der Geschichte? Über das ambivalente Verhältnis zwischen Gesellschaftsgeschichte und Modernisierungstheorie // Wolfgang Schluchter (Hg.). Kolloquien des Max-Weber-Kollegs. XV–XXIII. Erfurt: Universität Erfurt, 2001. S. 75–115. Здесь – S. 107. См. также: Armin Nassehi. Die Zeit der Gesellschaft. Auf dem Weg zu einer soziologischen Theorie der Zeit (1993). Wiesbaden: Verlag für Sozialwissenschaften, 2008.


[Закрыть]. Система, которая определяет логику собственного развития, является как двигателем модернизации, так и двигателем истории. Различие между ними оказывается незначительным, даже невозможным. Но это лишь вопрос точки зрения. Увидеть логику системы и модернизации не в качестве природной стихии, а в качестве опции культуры стало возможным с тех пор, как мы начали понимать, что эта система создает опциональные преимущества для одних и опциональные ограничения для других.

Так что же представляет собой миф истории в эпоху модерна? Подведем итог. Сингуляризация, превращающая множество историй в одну, позволяет увидеть большую целостность истории. Мировое время приобретает телеологическую направленность в виде стрелы времени, становясь всемирной историей. Она имеет универсальную ось времени, на которой упорядоченно размещаются различные культуры, рассматриваемые в целом. При таком взгляде возможно сравнение культур между собой, причем каждая из них оказывается более прогрессивной или же более отсталой, чем другая. Таким образом, в едином мировом времени уже заложена идея прогресса. По словам Козеллека, базовое представление о прогрессе «коренится в понимании асинхронности происходящего в одно и то же время», понимании, которое постоянно «рождает импульсы для сравнения прогрессивности»[71]71
  Reinhart Koselleck. Neuzeit. Zur Semantik moderner Bewegungsbegriffe // Reinhart Koselleck. Vergangene Zukunft. S. 300–348. Здесь – S. 324.


[Закрыть]. Открывшийся хронотоп всемирной истории позволяет соотносить различные исторические процессы, но он же препятствует тому, чтобы из истории извлекался урок на будущее. Исключение этой возможности дало обоснование современной исторической теории в виде двух неизменно повторяющихся тезисов: тезиса о сингуляризации и тезиса historia magistra vitae (позднее мы рассмотрим этот тезис более подробно). Оба тезиса были сформулированы Козеллеком и приобрели в исторической науке статус неприкасаемых. Вполне очевидно, что оба тезиса служат цели четкого разграничения между традиционной и новой исторической наукой. Традиционно существовало множество историй, из которых можно было извлечь уроки для настоящего и будущего. Истории во множественном числе, имевшие чувственную и смысловую структуру повествования, ориентировались на сохранение в памяти, чтобы ими можно было руководствоваться в будущем. Иными словами, истории носили проспективный характер. Новая историческая наука решительно отказалась от ориентации на будущее, прочно закрепленной во множественных историях их нарративной и смысловой структурой. Проспективная смысловая структура превратилась в ретроспективную реконструкцию цепочек событий, восстанавливаемых с максимальной объективностью. Если множественные истории, как и философия истории, были нацелены на будущее, то наука о единой и единственной истории сосредоточивалась исключительно на прошлом. Ради институционального обеспечения методологической сосредоточенности на прошлом это прошлое необходимо было радикальным образом отсечь от настоящего и будущего. Теперь уже не допускалась взаимопроницаемость прошлого, настоящего и будущего в виде уроков истории или сохранения памяти о событиях, которые этого достойны. Обращаясь к прошлому, историческая наука вынуждена закрыть общий с ним горизонт будущего, позволявший традиционным историкам общаться со своими будущими читателями. Разделение означало, что прежняя эпоха завершилась, началось стремительное движение в вызывающее энтузиазм Новое время. Имелась лишь одна возможность для того, чтобы воспользоваться новой свободой, – «разрушение традиционного пространства опыта, где раньше властвовало прошлое и где теперь эту власть удалось преодолеть»[72]72
  Reinhart Koselleck. Vergangene Zukunft. S. 61.


[Закрыть]. «Разрушение» и «преодоление» – в этих словах еще ощутим тот пафос, с которым историческая наука разрывала связь между фазами времени.

Миф истории эпохи Модерна подразумевал радикальное отсечение исторической науки от настоящего и будущего, лишая ее всякого проспективного содержания, однако вместе с тем общественный горизонт времени устремлялся в будущее. Главный тезис и посыл данной книги заключается в том, что решительное противопоставление «пространства опыта» и «горизонта ожидания», которое канонизировано научным сообществом и о котором постоянно говорят в практической сфере, не только стало максимой исторической науки, но и возведено в ранг главного постулата темпоральной культуры Модерна. Фундаментальная взаимосвязь прошлого и будущего, из которой исходит любой человек и любой социум, была принципиально разорвана «маниакально сецессионистской» культурой Модерна. Наводить мосты над бездной, разделившей прошлое и будущее, возбранялось не только историкам, сам темпоральный режим Модерна принял разделение этих фаз времени в качестве постулата. Методологическое самоограничение историографии как чисто ретроспективной науки, с одной стороны, и ее интеграция в исключительно проспективную темпоральную культуру Модерна, с другой, непосредственно взаимосвязаны. Чем радикальнее из целостного времени вычленялось прошлое в качестве научной «истории», тем больше ориентировалась История как целое исключительно на будущее. Миф истории в эпоху Модерна в том виде, в каком его разрабатывали и продвигали теоретики исторической науки в шестидесятые и семидесятые годы, оказался отражением и главной предпосылкой темпоральной культуры Модерна.

Теория модернизации и теории Модерна

Темпоральный режим Модерна оставался незримым до тех пор, пока он не вызывал сомнений. Однако в последние декады ХХ века среди интеллектуалов началось брожение, которое привело к сотрясению основ западной культуры. Так, Франсуа Лиотар выдвинул в 1979 году знаменитый тезис о конце метанарративов, «великих повествований», найдя броское обозначение для распространенного, хотя и латентного скепсиса по отношению к мифу истории эпохи Модерна. Под великим повествованием, которое объявлялось законченным, подразумевался нарратив о прогрессе человечества, эксклюзивно утвердившийся в западной историографии. С девяностых годов среди историков, философов и социологов развернулась дискуссия, которая проблематизировала ряд аспектов в представлении о модернизации. Речь шла о вопросе, считать ли Модерн и модернизацию чисто дескриптивными понятиями, или же они имплицитно содержат определенные нормативные и политические установки, которые впервые подверглись рефлексии и критическому обсуждению. Обзору этой дискуссии посвятил свое эссе, опубликованное в 2005 году, Риккардо Бавай, который констатировал, что прогрессистский оптимизм «классической теории модернизации представляет собой нечто большее, чем научная парадигма[73]73
  Ricardo Bavaj. Modernisierung, Modernität und Moderne. Ein wissenschaftlicher Diskurs und seine Bedeutung für die historische Einordnung des “Dritten Reiches” // Historisches Jahrbuch. 2005. № 125. S. 413–451.


[Закрыть], поскольку он связан с такими далекоидущими опциями культуры, как «конкурентная демократия, рыночная экономика, социальное государство и массовое потребление» по американскому образцу[74]74
  Ibid. S. 414. Если в США, стране, где реализована утопия модернизационного концепта (Бавай), такой автор, как Иммануил Валлерстайн, уже в 1979 году призвал самокритично относиться к модернизации, то немецкий историк Юрген Кока назвал политический перелом 1989–1990 годов историческим «подтверждением теории модернизации». Ibid.


[Закрыть]. Основываясь на теории модернизации, вбирающей в себя элементы эволюционной теории XIX века и функционализма XX века, билефельдские историки Ханс-Ульрих Велер и Юрген Кока разработали свою концепцию социальной истории, которая принесла обоим авторам большую известность в конце шестидесятых и начале семидесятых годов. В качестве последовательного осуществления идей теории модернизации это академическое направление стало к тому же эффективным фактором модернизации западногерманских университетов.

В период холодной войны приверженность идеям модернизации служила безальтернативной нормой; выбор существовал лишь между западной демократией и восточным социализмом. Ряд исследований показывает, что теория модернизации являлась общей основой, подспудно объединявшей обе конкурирующие политические системы. В холодной войне господствовала «динамика не уничтожения, а конкуренции, не абсолютной вражды, а схожести идеологических источников и социальных проектов будущего»[75]75
  Tim B. Müller. Innenansichten des Kalten Krieges. Über ein glückliches Zeitalter // Zeitschrift für Ideengeschichte. 2013. № VI (3). S. 26–40.


[Закрыть]. Дискредитация коммунизма резко обесценила восточный вариант модернизационной парадигмы.

Под теорией модернизации в общем виде понимается описание истории, направленной на формирование и развитие западных индустриальных обществ. Эти тенденции трактуются как подчиняющиеся собственной внутренней динамике, которая зиждется на так называемых «фундаментальных процессах», которые отчасти осуществляются по воле исторических авторов, а отчасти – за их спиной[76]76
  Велер говорит о шести «подсистемах»: экономический рост, структурная дифференциация, эволюция ценностей, мобилизация, партиципация и институционализация конфликтов. Hans-Ulrich Wehler. Modernisierungstheorie und Geschichte. Göttingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1975. S. 16 f.


[Закрыть]. Главным логическим принципом этих базовых процессов служит уже упомянутая дифференциация таких функциональных сфер культуры, как право, религия, политика, экономика, наука и искусство, развитие каждой из этих сфер в качестве автономной системы и поля деятельности на основе исторически новых институций. К числу подобных базовых процессов относятся новации административного, экономического, научно-технического характера, которые запускают и поддерживают динамику развития западных обществ. Это, в свою очередь, порождает такие специфические феномены модернизации, как «урбанизация, ликвидация безграмотности, экспансивное повышение уровня образованности», возникновение «классов и наций как новых политических сообществ», а также «ослабление первичных групповых связей и идентичностей для индивидуума»[77]77
  Lutz Raphael. Ordnungsmuster der “Hochmoderne”? Die Theorie der Moderne und die Geschichte der europäischen Gesellschaften im 20. Jahrhundert // Ute Schneider, Lutz Raphael et al. (Hgg.). Dimensionen der Moderne. Festschrift für Christoph Dipper. Frankfurt a.M.; New York: Peter Lang, 2008. S. 73–91. Здесь – S. 78.


[Закрыть].

В этом отношении теория модернизации представляет собой не что иное, как «структурно-функциональное самоописание» современных обществ; его техническая и абстрактная лексика нацелена на «проблемы и решения», а также на «структуры и функции» (таковы наиболее популярные термины семидесятых годов), которые призваны выявить в макропространстве этих динамических процессов их тенденции и одновременно их конструктивный смысл. Ключевым элементом теории модернизации представляется мне неразрывная связь между описательной аналитикой и имплицитной нормативностью постулатов: (почти) невозможно говорить о модернизации без апробации связанных с ней ценностей. По сути, речь идет о позитивном отношении к «усиливающемуся господству человека над своим природным и социальным окружением», господству, которое обеспечивается рациональностью, расчетом, артифицированностью вещей и обстоятельств; то есть речь идет об «устойчивом расширении управленческого и продуктивного потенциала человека»[78]78
  Hans-Ulrich Wehler. Modernisierungstheorie und Geschichte. S. 17.


[Закрыть].

Эти цитаты, характеризующие самоописание модернизации, заимствованы из программной работы «Модернизация и история» (1975), в которой Ханс-Ульрих Велер сформулировал основы новой социальной истории. Велер подхватывает в ней идеи влиятельного научного направления в США, разрабатывавшего теорию модернизации. Но для приложения теории модернизации к истории потребовались некоторые коррективы. Поэтому Велер предпринял критический пересмотр теории модернизации, чтобы с помощью необходимых корректив и «имманентной реформы создать улучшенную и более эффективную версию». Прежде всего, он заменил понятие социального прогресса понятием социальной эволюции, предостерегая от провозглашения модернизации «нормативной теорией… индустриального, социального государства западного типа с демократией для масс»; модернизацию не следовало также поспешно отождествлять с рационализацией, индустриализацией и секуляризацией[79]79
  Hans-Ulrich Wehler. Modernisierungstheorie und Geschichte. S. 44–47.


[Закрыть]. Велер оспаривал унилинеарную логику общественного развития в виде «цепных реакций» и автоматического роста взаимозависимостей, указывая – «во имя исторической точности» – на то, что исторические процессы идут порой окольными путями. По мнению Велера, логика процесса модернизации представляет собой абстрактную матрицу, которая один к одному реализуется в действительности исторических процессов: «Не линейный рост и тотальная победа новаций, а сосуществование старого и нового, их смешение, взаимодействие и мутация, усиление модернизации за счет традиций и усиление традиций за счет модернизации позволяют разглядеть напряжения внутри реального исторического процесса»[80]80
  Ibid. S. 42.


[Закрыть].

Двумя десятилетиями позже Велер был вынужден еще радикальнее пересмотреть тесную взаимосвязь между социальной историей и теорией модернизации. Он констатировал резкую смену ценностей: «Те же самые аспекты, которые в оптимистические шестидесятые и семидесятые годы казались сильной стороной теории модернизации, в скептические восьмидесятые годы стали считаться ее слабостью»[81]81
  Цит. по: Chris Lorenz. Wozu noch Theorie der Geschichte? S. 111.


[Закрыть]. Вестернизация и американизация хорошо сочетались с политическим климатом холодной войны и прекрасно вписывались в программу догоняющей модернизации, которая реализовывалась в ФРГ. Приверженность западной модернизации с ее прогрессивными элементами позиционировала ФРГ «в стане западного Модерна как общество, которое усвоило уроки национал-социализма»[82]82
  Thomas Welskopp. Westbindung auf dem “Sonderweg”. Die deutsche Sozialgeschichte vom Appendix der Wirtschaftsgeschichte zur historischen Sozialwissenschaft // Wolfgang Küttleret al. (Hgg.) Geschichtsdiskurs. Bd. 5: Globale Konflikte, Erinnerungsarbeit und Neuorientierungen seit 1945. Frankfurt a.M.: Fischer, 1999. S. 191–238. Здесь – S. 210 f.


[Закрыть]. Юрген Кока, известный сооснователь Билефельдской школы социальной истории, также констатировал, что по окончании холодной войны «подул другой ветер». Стало труднее доносить до молодого поколения основные ценности модернизации: «Язык шестидесятых и семидесятых годов многим теперь кажется чужим»[83]83
  Jürgen Kocka. Historische Sozialwissenschaften heute // Manfred Hettling, Paul Nolte et al. (Hgg.) Perspektiven der Gesellschaftsgeschichte. München: Beck, 2002. S. 5–24. Здесь – S. 6.


[Закрыть]. Кока вспоминает, что начало активной деятельности его поколения было связано с возможностью и попыткой «заниматься историей как просвещением и учиться у истории. Ныне от истории ожидается нечто иное: проработка прошлого, память, обеспечение и удостоверение идентичности и даже развлечение»[84]84
  Ibid. S. 18.


[Закрыть]. Он упоминает здесь ряд понятий, которым нет места в теории модернизации. Ведь слова Коки об историческом просвещении и уроках истории подразумевают нечто совершенно иное, нежели «проработка прошлого». В эссе под названием «Ретроспектива и перспектива, или Работать, чтобы тебя обогнали?» Велер, в свою очередь, указывает на «ослабление веры в прогресс и сомнение в проекте западной модернизации», а также на «притягательность представлений о том, что в высокосложных обществах культура способна стать самостоятельным полем деятельности, где возможны активное вмешательство и перемены»[85]85
  Christoph Conrad. Die Dynamik der Wenden. Von der neuen Sozialgeschichte zum cultural turn // Geschichte und Gesellschaft. Sonderheft. Bd. 22. Wege der Gesellschaftsgeschichte (2006). S. 133–160. Здесь – S. 154. Конрад ссылается на доклад Велера: “Rückblick und Ausblick, oder: Arbeiten, um überholt zu werden?”. Bielefeld: Universitätsverlag Bielefeld, 1996. Велер не скрывает, что культурологический подход представляется ему сомнительным и что он придерживается невысокого мнения об «адептах мемориального культа». Ср.: Hans-Ulrich Wehler. Was uns zusammenhält. Zum Auftakt des mehrbändigen Projekts über “Deutsche Erinnerungsorte” // Die Zeit. 2001. 22 März. S. 28.


[Закрыть]. Этот наметившийся в восьмидесятые годы далекоидущий поворот в духовной сфере и научной политике ознаменовался, по мнению Эрика Хобсбаума, тем, что «структура переживала спад, а культура – подъем»[86]86
  Кристоф Конрад провел эмпирическое исследование изменения тенденций в исторической науке. Он проследил конъюнктуру понятий «модернизация», «модерн» и «постмодерн» в научных публикациях за период с 1955 по 2005 год. Он отметил резкое увеличение частотности понятия «модернизация» в шестидесятые годы, пик частотности приходится на первую половину семидесятых годов, после чего следует резкий спад, который в середине восьмидесятых годов сопровождается ростом частотности понятий «модерн» и «постмодерн». В свою очередь, снижение употребления этих понятий сопровождается ростом конъюнктуры для понятий «культура» и «идентичность». Christoph Conrad. Die Dynamik der Wenden. Цитату Эрика Хобсбаума см.: Ibid. S. 136.


[Закрыть]. Острая академическая полемика вокруг ключевых понятий «структура» и «культура» служила центральным моментом дискуссии о политическом потенциале и влиятельности теории модернизации. Этот имплицитный аспект научного спора является ныне предметом эксплицитной рефлексии и непосредственного обсуждения[87]87
  Ср.: Ricardo Bavaj. Modernisierung, Modernität und Moderne; Chris Lorenz. Wozu noch Theorie der Geschichte?


[Закрыть].

В своей программной работе о теории модернизации и истории Велер уже предупреждал, что опасно игнорировать «амбивалентности, диссонансы, теневые стороны “Диалектики просвещения”»[88]88
  Hans-Ulrich Wehler. Modernisierungstheorie und Geschichte. S. 44.


[Закрыть]. Именно эти амбивалентности и диссонансы модернизации стали непосредственным предметом теорий Модерна[89]89
  Max Miller, Hans-Georg Soeffner (Hgg.). Modernität und Barbarei. Soziologische Zeitdiagnose am Ende des 20. Jahrhunderts. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1996.


[Закрыть]. Под «теориями Модерна» я понимаю рассмотрение с точки зрения истории и философии культуры тех феноменов, которые упускались из виду теорией модернизации, а именно радикальные политические идеологии, фанатизм, насилие, социальные травмы. В этом смысле небывалые масштабы насилия и разрушений, которыми ознаменовались обе мировые войны, представляют собой не отход от Модерна, а специфическую фазу его развития – так называемый «высокий Модерн» (Ульрих Херберт). Критическая теория Адорно и Хоркхаймера, к которым примыкает и Андреас Хюссен, сформировала концепцию «диалектики Просвещения». Для выявления амбивалентностей и внутренних противоречий Модерна он подвергся глубинно-психологическому анализу. «Проклятием безудержного прогресса является безудержная регрессия», – констатируют авторы «Диалектики Просвещения»[90]90
  Макс Хоркхаймер, Теодор Адорно. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. М.; СПб.: Медиум; Ювента, 1997. C. 53.


[Закрыть]. Адорно – наряду с Вальтером Беньямином – считает варварство неизменной обратной стороной прогресса; по его убеждению, тотальное насилие, порождаемое самой цивилизацией, возникает не в результате ее коллапса, а en marche[91]91
  По ходу (франц.). – Примеч. перев. Ricardo Bavaj. Modernisierung, Modernität und Moderne. S. 431. Ср.: Jan Philipp Reemtsma. Das Implantat der Angst // Max Miller, Hans-Georg Soeffner (Hgg.). Modernität und Barbarei. S. 28–35. Здесь – S. 31; Gertrud Koch. Bruchlinien. Tendenzen der Holocaustforschung. Köln; Weimar; Wien: Böhlau, 1999. К исследованию ранней истории Модерна, предпринятому Беньямином, и глубинному анализу Модерна, осуществленному Хоркхаймером и Адорно, примыкают работы Хайнца Дитера Китштайнера, который посвятил их центральным темам в культурном репертуаре Модерна. Своей «историей ступеней Модерна» он дал впечатляющее описание исторической метаморфозы Модерна, продемонстрировав к тому же преемственность (subplot) этого проекта, прослеживающуюся на протяжении нескольких эпох и оставившую проблемное наследие в культурном подсознательном. Heinz D. Kittsteiner. Wir werden gelebt. Formprobleme der Moderne. Hamburg: Philo & Philo, 2006.


[Закрыть].

В книге под названием «Актуальность Холокоста» (1989) Зигмунт Бауман подтвердил с социологической точки зрения этот фундаментальный тезис теории Модерна. Его книга вписывает преступления против человечности, совершенные в ХХ веке, в историю цивилизационного развития. По словам Баумана, «Холокост не был антитезой современной цивилизации и всему тому, что она (как нам нравится думать) олицетворяет». Это историческое событие открывает нам «еще одно “лицо” все того же современного общества», показывая, что «эти два лица больше не могут существовать друг без друга, как две стороны одной медали»[92]92
  Zygmunt Baumann. Modernity and Holocoust. Cambridge: Polity Press, 1989. P. 7.


[Закрыть]. Холокост, пишет Бауман, дал нам урок, что бюрократический рационализм, руководствующийся исключительно принципом эффективности, слеп в этическом отношении, а потому может без проблем увязываться с любой целью. Правила инструментального рационализма позволили в промышленных масштабах осуществить истребление европейских евреев; это представляет собой извращенную форму социальной инженерии в эпоху Модерна с его деловитостью, обезличенностью, дисциплиной, подчиненностью целенаправленному процессу, где у отдельного исполнителя отключены чувство сострадания и способность моральной оценки. Анализ, произведенный Зигмунтом Бауманом, ознаменовал собой поворот в дискуссии о Модерне и модернизации, ибо этот анализ обнаружил слепое пятно в базовых структурно-функциональных процессах модернизации. Бауман занял, таким образом, промежуточную позицию между, с одной стороны, положительной оценкой теорий модернизации, внутренний дискурс которых характеризуется тем, что усложнение современного общества со всеми его структурами и функциями, проблемами и их решениями воспринимается как имманентный системе, объективно неотвратимый процесс, и, с другой стороны, пессимистическим взглядом извне на теории Модерна, которые, пользуясь культурно-критической и глубинно-психологической аргументацией, указывают на амбивалентность, противоречия Модерна и дают возможность для дистанцированности и анализа.

Если теория модернизации основывается на мифе истории, содержанием которого является прогрессирующее всесилие человека за счет науки и техники, то теории Модерна ставят под вопрос само понятие прогресса. Целесообразная системная логика теории модернизации выглядит совершенно иначе в свете катастроф ХХ века. Теории Модерна исходят из того, что эта системная логика может сочетаться и с идеологическими притязаниями на тотальную рукотворность истории, на полную надежность планирования и контроля, что оборачивается чудовищными эксцессами насилия и величайшими катастрофами в истории человечества. Крушение коммунизма привело и на востоке к краху утопий и веры в безграничные возможности планирования. Место больших повествований, визионерства и утопий заняли глубокий скепсис и настороженность применительно к идеологическим проектам «нового человека», осуществление которых не считается ни с людскими жертвами, ни с ущербом для природы и для следующих поколений.

Интеллектуальная проработка элементов Модерна привела к нормативному переосмыслению классической теории модернизации, которая «отказалась от провозглашения незыблемым status quo индустриально развитых стран Запада»[93]93
  Ricardo Bavaj. Modernisierung, Modernität und Moderne. S. 447.


[Закрыть]. Однако в отличие от периода постмодерна подобное обострение самокритики не обернулось радикальным разрывом с проектом модернизации. Наследники западной культуры не могут пренебречь базовыми принципами модернизации хотя бы потому, что они по-прежнему остаются демиургами и бенефициарами той реальности, которая создавалась на основе этих принципов. Кроме того, они зависят от экспертного знания и научной культуры, необходимых для решения многих проблем, обусловленных модернизацией. Радикальный скептицизм по отношению к особому западному пути развития не может ни увести с этого пути, ни повернуть движение вспять. Модернизационное мышление, создавшее и продолжающее создавать общие предпосылки существования нашего жизненного мира, от которых мы не можем и не хотим отказаться, по-прежнему составляет важнейшую основу западного мировоззрения. В условиях глобальной конфронтации с другими культурами модернизационное мышление сталкивается с многочисленными вызовами, оно апологетизируется, но одновременно подвергается самокритичному анализу и модификации. Поэтому необходимо уяснить себе отдельные исторические элементы и факторы модернизационного процесса, чтобы в результате их внимательного рассмотрения определить свое отношение к ним. Приведенные ниже размышления призваны послужить вкладом в подобное рассмотрение модернизационного процесса, ограниченное в данном случае лишь одним, но ключевым аспектом – темпоральным режимом Модерна.