Текст книги "Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна"

Художественное структурирование настоящего дает еще одну возможность его восприятия. Оно характеризуется диапазоном внимания, уделяемого тому или иному явлению. Настоящее охватывает все явления из нашего окружения, доступные нам напрямую или опосредованно в диапазоне нашего внимания. Предметом пристального внимания может оказаться все, что регистрируется нашими органами чувств и вызывает у нас интерес: люди, животные, ландшафты, знаки случайности.

Основной принцип пристального внимания Людвиг Витгенштейн сформулировал следующим образом: «Там, где другие проходят, я останавливаюсь»[28]28
  Ludwig Wittgenstein. Über Gewissheit. Werkausgabe: In 8 Bänden. Bd. 8: Bemerkungen über Farben / Gertrude E. M. Anscombe und Georg Henrik von Wright(Hgg.). Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1984. S. 543.


[Закрыть]. Подобная остановка для размышлений позволяет войти в новое настоящее. Сосредоточенное внимание и, что не менее важно, неторопливое рассмотрение являются навыками, которым следует учиться. Посетитель музея простаивает в среднем у картины семнадцать секунд, поэтому эту форму созерцания иронически называют «бегством от картин». Чтобы замедлить посетителя, его снабжают аудиогидом, и это значительно увеличивает время пребывания у рассматриваемой картины. Постоянно сокращающиеся диапазоны внимания, стремительный калейдоскоп визуальных образов, звуков, слов и информации стали общей проблемой нашей культуры. Такова лишь другая сторона самообслуживания, которое мы осуществляем в захлестывающих нас потоках информации; СМИ преследуют нас, все отчаяннее и беззастенчивее конкурируя в борьбе за наше внимание. Каждый обладатель соответствующей аппаратуры живет под воздействием лавины новостей и ощущает на себе эту конкуренцию. Особенно острая борьба происходит в Интернете. Видеоролик, размещенный на YouTube, имеет не только название, но и указатель продолжительности. Если ролик длится более пяти минут, его шансы на просмотр существенно уменьшаются. В Интернете действует не принцип: «Там, где другие проходят, я останавливаюсь», а обратное правило: «Хочу туда же, куда пошли другие». Настоящее Интернета ритмизовано пятиминутным тактом. Однако данный временной интервал не следует путать с длительностью пребывания в Интернете, которая доходит до пяти и более часов. Длительность пребывания в Интернете не является сфокусированным временем, поскольку она то и дело прерывается поиском, ожиданием, зависанием, появлением совершенно ненужного материала и рассеянным кликаньем.

Описанные до сих пор виды настоящего представляют собой краткие или обозримые промежутки времени нашей повседневной жизни. Но настоящее может длиться значительно дольше, чем содержательное время «здесь и сейчас», занимая десятилетия и даже столетия. Чтобы убедиться в этом, достаточно всего лишь заменить слово «настоящее» словом «современность». Приведу пример. В 1967 году Генрих Бёлль был удостоен премии имени Георга Бюхнера. Его благодарственная речь называлась «Современность Георга Бюхнера». Бёлль, в частности, сказал: «Непокой и тревога, исходящие от Бюхнера, столь пронзительно современны, что присутствуют здесь, в этом зале. Через пять поколений они подступают к нам, захватывают нас»[29]29
  Генрих Бёлль. Современность Георга Бюхнера // Генрих Бёлль. Собр. соч. Т. 4 / Пер. с нем. Г. Кагана. М.: Художественная литература, 1996. С. 376.


[Закрыть]. В своей речи он указал на современность «революционера» Бюхнера и протестного молодежного движения в конце шестидесятых годов. Бёлль мог бы предпослать своей речи слова Вальтера Беньямина: «Ведь именно невозвратимый образ прошлого оказывается под угрозой исчезновения с появлением любой современности, не сумевшей угадать себя подозреваемой в этом образе»[30]30
  Вальтер Беньямин. О понятии истории / Пер. с нем. С. Ромашко // НЛО. 2000. № 46. С. 81–90.


[Закрыть]. Подобное настоящее возникает перформативно благодаря провозглашенной актуальности минувшей исторической эпохи, то есть благодаря открытию духовной близости и ценностного родства с ушедшим временем. В качестве звена, которое устанавливает связь между Бюхнером и молодежным протестным движением, Бёлль называет Маркса: «Тут стоило бы посетовать на упущенную историей возможность встречи двух немцев. Встречи Бюхнера и Маркса, который лишь несколькими годами моложе его. Мощный, столь же народный, сколь и предметно-доходчивый язык “Гессенского сельского вестника”, несомненно, обладает такой же силой политического воздействия, что и “Коммунистический манифест”…»[31]31
  Генрих Бёлль. Современность Георга Бюхнера. С. 688.


[Закрыть] Актуальной отсылкой к Марксу Бёлль возвратил Бюхнера из прошлого, которое грозит забвением каждому писателю, в злободневность настоящего.

В той же речи Бёлль подвел черту под определенной частью тогдашнего настоящего, объявив ее исторически завершенной и отошедшей в прошлое. С едкой иронией он говорил о «помпезных похоронах». Он не назвал имя покойника; впрочем, публика, присутствовавшая на вручении Премии Бюхнера в Дармштадте, в этом и не нуждалась. Нам же приходится обратиться к поисковику Google, чтобы выяснить, что 25 апреля 1967 года состоялся грандиозный официальный акт, траурная церемония прощания с Конрадом Аденауэром в Кёльнском соборе, где присутствовали главы многих стран и правительств. Говоря о завершении эры Аденауэра, Бёлль подчеркнул актуальность духовной близости с историческими предшественниками. Современность Бюхнера знаменовала собой нормативную значимость непреходящих ценностей и ориентиров. Так формируется культурная память, которая делает прошлое современным: благодаря канонизации художников, мыслителей и творческого наследия прошлого создается меморативное и ценностное сообщество, которое перформативно утверждает себя на пять (и более) поколений, способствуя его самоосознанию и самолегитимации, нахождению актуальных идей и целеполаганий в настоящем.

В заключение добавим еще одно, седьмое, значение понятия «настоящее», существенно отличающееся от прежних значений. Мы находим это значение у Гумбрехта, который проводит четкое разграничение между «презенцией» и «настоящим». Если «презенцию» он отождествляет с насыщенным, содержательным временем, то слово «настоящее» означает для Гумбрехта пустое время. В своей книге «Наше широкое настоящее» он описывает патологии темпоральной культуры в эпоху электронных СМИ. По его мнению, в отличие от прежних времен нам закрыт доступ к будущему, зато широко распахнуты шлюзы в прошлое. Оттуда льются потоки самых разных прошлых времен в наше настоящее, которое таким образом все больше расширяется. Гумбрехтовский образ широкого настоящего напоминает застойный пруд, куда отовсюду сливаются сточные воды и откуда ничего не вытекает. По существу, это вариация ницшеанского образа прошлого, которое, словно наводнение, стремится затопить настоящее. Этим сравнением (о чем мы позже поговорим более подробно[32]32
  Ср.: Глава 5. Total recall – риторика катастроф и расширенное настоящее.


[Закрыть]) Ницше характеризовал историзм конца XIX века, эпохи «бесхарактерности» (ныне он назвал бы это отсутствием идентичности), сетуя на произвольное и неразборчивое смешение различных эстетических стилей. По словам Гумбрехта, сегодня то же самое можно сказать о новых медиа, которые хранят и держат наготове слишком много прошлого, поэтому здесь и сейчас можно вытащить из этого хранилища все, что угодно. Свой тезис о тотальном презентизме прошлого он подтверждает экспансией музеев, которые завоевывают в настоящем все больше места для различных прошлых эпох. Однако медийное и музейное инсценирование синхронности прежних эпох, эклектический произвол уничтожает – такова суть гумбрехтовского аргумента – духовную современность (вроде той, о которой говорилось на примере Бюхнера и молодежного протеста), ибо подобные альянсы основываются не столько на памяти, сколько на забвении и новом открытии. Сегодня же, как считает Гумбрехт, настоящее оккупируется прошлым, которое превращает настоящее в однородную мешанину легкодоступных прежних эпох. К этой дистопической картине настоящего я еще вернусь в связи с анализом темпоральной концепции позднего Модерна и с дискуссией о новом и старом историзме.

Итак, существуют различные ответы на вопрос о длительности настоящего. В любом случае настоящее, «здесь и сейчас», – это единственное место, где происходит реальная жизнь и воспринимается окружающая нас действительность, где совершаются и оцениваются поступки. Настоящее остается главным и привилегированным местом жизни. При этом настоящее является подвижным и напряженным позиционированием во времени между тем, что было, и тем, чего еще нет. Кроме того, как мы видели, настоящее может переживаться с различной интенсивностью. Разновидности настоящего, которые создаются и воспринимаются человеком, длятся существенно дольше, чем абстрактный миг перехода будущего в прошлое. В быту настоящее длится столько, сколько времени занимает дело, которым мы как раз заняты, но эти дела стремятся вытеснить друг друга и не суммируются, как заметила Вирджиния Вульф, в форме более интенсивно переживаемого настоящего.

Чтобы это произошло, необходимо выделиться из однообразной «ваты» тривиальности и повседневности. Только подобная выделенность заслуживает предиката «презенция». О «презенции» можно говорить лишь в том случае, когда удается перейти от присутствия, которое колеблется между активностью и пассивностью, к полной самоотдаче эстетическому или спортивному событию. Его протяженность зависит от напряжения, которым электризует нас эстетически оформленное настоящее. Помимо напряжения, запрограммированного виртуальной или реально локализованной инсценировкой, продолжительность определяется фокусировкой внимания, которая регулируется самим субъектом. Настоящее – это не предельный такт все более ускоряющегося метронома, а результат совершаемых человеком операций по растяжению времени. Подобное растяжение может осуществляться за счет исторической привязки, за счет востребованной актуальности прошлого, устанавливающей связь между прошлым и настоящим. Для протяженности, которая создается признанием непреходящих ценностей или востребованной актуальностью прошлого, не существует темпоральных ограничений. Поверх краткосрочных конъюнктурных циклов появления и исчезновения акт того или иного выбора из сокровищницы культурного наследия, совершаемый институтами культурной памяти, создает современное прошлое. Сюда же следует отнести литературный канон как совокупность художественных произведений, не имеющих ограниченного «срока годности», а также архив, обеспечивающий возможность снова и снова делать неожиданные находки и открытия в прошлом, чтобы реинсценировать их в настоящем.

А вот «широкое настоящее», вобравшее в себя едва ли не все ушедшие эпохи, полностью стирая онтологическое различие между настоящим и прошлым, является чистой химерой. Сама возможность все больше собирать, хранить и актуализировать, несомненно, умножила и демократизировала доступ к прошлому, что привело к новой необозримости, но отнюдь не обернулось тотальной оккупацией настоящего прошлым. Мнение, будто подобная оккупация уже произошла, игнорирует незримую силу забвения и расчистки, которая каждодневно проявляется в обществе изобилия; не учитывается и работа сложных механизмов культурной памяти. Чтобы что-то оставалось современным и актуальным, необходимо затратить немалую энергию на концентрацию внимания и приложить значительные культурные усилия. То, что благодаря совместной работе общества не прошло селекции, оценки, выделения, инсценирования, возвращения и репрезентации, автоматически уходит в сферу латентности, забвения, становится «ватой», которая окружает нас повсеместно.

2. Работа Модерна над мифом современности

Бодлеровский миг – это попытка приблизить к человеку представление о физическом времени, которое, подобно стреле, нацелено в открытое будущее и вместе с тем «течет» равномерно и размеренно сквозь настоящее в прошлое. Согласно этой логике само настоящее не имеет продолжительности, оно лишь обозначает точку перехода, где потенциальность (будущее) переходит в актуальность, чтобы незамедлительно сделаться неактуальным (прошлым). Адаптация такого времени к человеку предполагает, в частности, конструирование хронотопов с различной продолжительностью настоящего; в этих хронотопах становятся возможными чувства и сознание, восприятия и поступки, мысль и коммуникация, память и ожидание. В противоположность этому физическое время абстрактно и совершенно пусто. Оно абсолютно оторвано ото всего, что прежде структурировало человеческое восприятие: ритмы природы, мифологические события, ритуалы, культурные празднества и религиозные ожидания. Тем удобнее дать всем этим культурным явлениям единую и абстрактную меру. Как неоднократно отмечалось, в XVII и XVIII веках установилась новая темпоральность, сменившая традиционную культуру и сделавшая физическое время основой западной культуры.

Разумеется, эта новая темпоральность не восторжествовала сразу и повсеместно; наша эпоха по-прежнему характеризуется сосуществованием множества темпоральностей. Однако среди историков и социологов установился консенсус относительно того, что культура Модерна базируется на открытии абстрактного, неощущаемого и гомогенного времени. Вместе с полным очищением физического времени от человеческих ценностей, человеческого опыта и культурных значений возник концепт исторического времени как стабильного хронотопа, обладающего бесконечной протяженностью и независимого от наполнения теми или иными представлениями. Решающий сдвиг к абстрагированию нового концепта времени можно проследить на языковом материале. Примерно в 1770 году появилось новое понятие «история», заменившее в качестве «собирательного единственного числа» множественность различных «историй». Тогда же возникло абстрактное понятие «будущее», сменившее представление об ожидаемых событиях. Абстракция превратила время в организующий принцип, создав огромное и долгосрочно упорядоченное пространство, в результате чего время стало единым диспозитивом мировой истории, на котором, как на большой карте, можно обозначить все исторические события. Прошлое и будущее расходились от переходной точки настоящего как бесконечные временны´е протяженности, рождая уверенность, что оба направления могут быть освоены научным знанием. Подобное понимание времени, отмечает Лусиан Хёльшер, является «не антропологической константой, свойством человеческой экзистенции, а лишь исторически обусловленным представлением о времени». В 1999 году он добавил, имея в виду концепт будущего: «Нам неизвестно, как долго продержится этот концепт, мы лишь можем выяснить, как и когда он сформировался»[33]33
  LucianHölscher. Die Entdeckung der Zukunft. S. 10.


[Закрыть].

В восьмидесятые годы в этнологии и общественных науках сформировался дискурс, стремившийся прояснить не только генезис концепта времени в эпоху Модерна, но и более общую проблему культурного конструирования времени как конститутивного элемента социальной реальности[34]34
  Johannes Fabian. Time and the Other: How Anthropology Makes Its Object. New York: Columbia UP, 1983.


[Закрыть]. Предметом этой метарефлексии является, в частности, вопрос о распространенности ключевых метафор, сравнивающих время со «стрелой» или «потоком» или характеризующих его как «двигатель» определенных «процессов» и «трансформаций». Подобные «базовые тропы» стали объектом сравнительного исследования «темпоральных онтологий». Так Мэтт Ходжес именует «имплицитную или эксплицитную теорию, которая описывает природу времени и опыт восприятия времени, формирует метафизическую парадигму и является неизбежным элементом любой социальной теории»[35]35
  Matt Hodges. Rethinking Time’s Arrow. Bergson, Deleuze and the Anthropology of the Time // Anthropological Theory. 2008. № 8/4. Р. 399–429. Здесь – P. 417.


[Закрыть]. Михаил Бахтин предложил для подобных темпоральных онтологий понятие «хронотопа», которое также указывает на многообразие культурных концептов времени, лежащих в основе литературных жанров, исторических эпох или обществ[36]36
  Michail M. Bachtin. Chronotopos / Nachw. v. Michael C. Frank, Kirsten Mahlke. Frankfurt a.M.: Suhrkamp Verlag, 2008.


[Закрыть]. Данный поворот в социокультурном дискурсе о времени базируется на том, что ныне существует уже не единственный и императивный концепт гомогенного и универсального времени, созданный в эпоху Новой истории, а плюрализм темпоральных культур, каждая из которых делает возможными одни формы бытия и невозможными другие. Отсюда следуют новые вопросы: насколько те или иные действия или поступки определяются конкретной темпоральной онтологией? Какие имплицитные ценности и культурные смыслы входят в тот или иной хронотоп? И, главное, кому они выгодны и для кого вредны?

Во многих научных дисциплинах активно обсуждается взаимосвязь времени и Модерна. Центральную роль здесь играют физика и философия. Но в данной книге мы оставим в стороне основные теории и спекулятивные размышления на сей счет, чтобы заняться преимущественно взаимоотношениями между временем, историей и исторической наукой. Хронотоп Модерна приобрел в философских и теоретических взглядах на историю такую форму, которая существенно влияет на наше темпоральное сознание и восприятие времени, что имеет практические последствия для нашего мышления и деятельности, о чем ниже будет сказано более подробно. В настоящей главе мы рассмотрим основные положения «современного мифа истории». Речь пойдет об историко-философских перспективах, о взглядах на прогресс, о новейших концепциях теории систем и исторической науки. Предметом нашего рассмотрения будут также теории модернизации и теории модерна, поскольку в них пересекаются темы истории и Модерна.

Мы вновь начнем с литературы, однако обратимся не к середине XIX века, а к первым десятилетиям ХХ века, когда писатели-новаторы экспериментировали с изобразительными средствами, чтобы поставить на новую основу свое восприятие времени. Они отказались от повествовательных конвенций XIX века, поскольку новое восприятие времени не вмещалось в тесный корсет традиционных нарративов. Время казалось им гораздо более сложным и универсальным феноменом по сравнению с тем, как оно предстает в нарративном напряжении сюжета, завершающегося значимым и окончательным финалом. По мнению писателей-новаторов, ранее время романа было конститутивно привязано к рассказываемым историям и оставалось заключенным в них. Предстояло разрушить этот контейнер, освобождая пространство для нового восприятия времени, о чем и стремились рассказать эти авторы: о времени как потоке, текущем сквозь жизнь, о субъективном ощущении ускоряющегося или замедляющегося потока, из которого в особые моменты можно выскочить, но можно и собрать фрагменты прошлого, унесенные этим потоком, чтобы восстановить в памяти образы прошлого. Авторы, разрушившие традиционную связь времени и повествования, создали «современный роман» (Zeitroman)[37]37
  Дирк Гётше любезно указал мне на то, что я использую это понятие несколько иначе, чем принято, когда современный роман (приобретающий черты социального романа) отличают от других видов романного жанра (например, роман воспитания или семейная сага); его зарождение относят к концу XVII века, когда современный роман оказывается тесно связанным с темпоральным режимом Модерна. Dirk Goetsche. Zeit im Roman: Literarische Zeitreflexion und die Geschichte des Zeitromans im späten 18. und im 19. Jahrhundert. München: Fink, 2001.


[Закрыть]. Значительные литературные произведения нового типа сочинялись начиная с 1913 года и были опубликованы после Первой мировой войны в двадцатые годы. К их числу относится роман Томаса Манна «Волшебная гора», который уже не прослеживает, как это было в «Будденброках», судьбу семейства или главного героя в виде завершенной последовательности событий. В «Волшебной горе» перед читателем предстает «герой без судьбы», о котором мы не знаем, куда он уходит; герой – чистое отражение, призма, собирающая в себе наблюдения и описания, разговоры и опыты, теории и рефлексии. Джеймс Джойс в «Улиссе» иначе упраздняет повествовательную схему реалистического романа; он возвращается к гомеровскому эпосу об Одиссее, но не затем, чтобы по-новому пересказать сюжет, а чтобы подложить его, как схему, под собственный текст. За счет контрастных монтажных стыков, речевых и стилистических средств Джойс главу за главой лишает свой роман нарративной структуры. Место времени, которое генерируется, моделируется и контролируется в рамках повествования, занимают восемнадцать часов одного-единственного дублинского дня (Bloomsday) – 16 июня 1904 года; на протяжении этих часов различные персонажи со своими эпизодами, темами и обсессиями появляются, пересекаются, сталкиваются, расходятся вновь или оказываются связанными друг с другом. В эту же пору Вирджиния Вульф пишет роман «Миссис Дэллоуэй», затевая похожий эксперимент со временем. Она также конструирует рамки повествования, события которого следуют одно за другим в Лондоне на протяжении одного дня, они начинаются утром и завершаются поздней ночью. Протагонисты появляются лишь в этом четко обозначенном временнóм окне; более ранние или более поздние события могут попасть в текст только через воспоминания или ожидания отдельного персонажа, ибо здесь больше нет рассказчика, который выстраивает различные эпизоды жизни в линейное повествование. У Вирджинии Вульф фрагмент единственного дня, структурируемый пунктуальным боем часов на башне Биг-Бен, также не дает надежного представления о ходе событий или о судьбах персонажей. В узком временном окне, которое открывается романом, фиктивные персонажи идут своими жизненными путями в разных направлениях, каждый движим собственными заботами, воспоминаниями и надеждами; герои то сближаются, то вновь теряют друг друга, переживают случайные встречи и существуют в параллельных сферах без всякой взаимосвязи. Экспериментальная композиция этого «современного романа» (Zeitroman), которая отказывается от включения протагонистов в общую, объединяющую их и значимую для них историю, создает возможность неслыханных новаций: для передачи экзистенциального опыта анонимного и одинокого существования среди массы жителей большого города, для изображений темпоральных патологий человека, пережившего боевую психическую травму (shell shock) Первой мировой войны, для описания паутины мистических взаимосвязей, которые опутывают людей, никогда не встречавшихся друг с другом. «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, «Петербург» Андрея Белого, «Самопознание Дзено» Итало Звево и «Фальшивомонетчики» Андре Жида – таковы другие примеры «современного романа», который порывает с традиционными схемами повествования. Все эти авторы, отказавшись от приемов реалистического повествования, изобрели новые формы представления как абстрактного, так и живого времени, которое определило ритм их текстов и конфигурировало само повествование.

Понятие «современного романа» (Zeitroman) предложил Ханс Роберт Яусс. В диссертации о Марселе Прусте он выдвинул тезис о том, что модернистские эксперименты направлены «против мифа, который настолько велик, что и его разрушение позволяет добыть поэтический материал; это – миф истории»[38]38
  Hans Robert Jauß. Zeit und Erinnerung in Marcel Prousts “A la Recherche du Temps Perdu”. Ein Beitrag zur Theorie des Romans. Heidelberg: Winter, 1955. S. 51. (Kap. “Abkehr von der Geschichte” und “Kritik der historischen Vernunft”).


[Закрыть]. Таким образом, названные авторы выступали против общего врага, коим являлся миф истории, господствовавший в XIX веке. От дарвиновской теории эволюции до реалистического романа этот век был одержим идеей времени как мотора, обеспечивающего движение и непрерывные перемены. Не существовало ни общепризнанных истин, ни непосредственных переживаний, любое событие оказывалось частью универсального исторического процесса. Наряду с биологией ведущей научной дисциплиной стала история; тот или иной феномен можно было понять только с исторической точки зрения, все подлежало хронологической датировке. Историческое повествование доминировало над всеми другими видами нарративов: «Историчность… проникает в сущность вещей, главное назначение которых состоит в саморазвитии»[39]39
  Albrecht Koschorke. Wahrheit und Erfindung. Grundzüge einer Allgemeinen Erzähltheorie. Frankfurt a.M.: Fischer, 2012. S. 278.


[Закрыть]. Против подобного мифа истории с такими нарративными форматами, как «роман воспитания», повествование о становлении или распаде, и взбунтовались художники начала ХХ века, стремившиеся освободиться от идеологических импликаций историзма, от обязательности его нарративных форматов, чтобы открыть новые литературные подходы к восприятию времени.

Темпоральную онтологию, разрушенную художниками-новаторами, Яусс метко назвал «мифом истории». Критика идеологий отождествляет «миф» с «ложью», но в данном случае правильнее говорить о хронологически датируемом культурном конструкте, который обладает основополагающей силой, создает возможности мировоззренческой ориентации и способен оказывать историческое воздействие. Поэтому речь следует вести не о разрушении подобного конструкта, а о понимании его устройства. Какая созидательная работа запечатлена в нем, какие ценностные установки и значения задаются им? Создавались ли историками, переделывались ли ими хронотоп и темпоральная онтология «мифа истории» или же, наоборот, этот миф создал самих историков? И в чем состоит суть «мифа истории»?

Создание современного «мифа истории», породившего современную историческую науку, датируется эпохой Просвещения. Как уже отмечалось ранее, открытие будущего совпадает по времени с открытием прошлого. Наилучшим описанием того, как создавался «миф истории», мы обязаны Райнхарду Козеллеку, исследовавшему историю понятий. Он установил, что примерно в 1770 году, накануне Великой французской революции, обновление научного знания и работа над энциклопедическими проектами привели к значительным семантическим подвижкам, имевшим далекоидущие последствия. Некоторые понятия, существовавшие ранее во множественном числе, впервые стали использоваться в единственном числе. Искусства превратились в искусство, революции – в революцию, народы – в народ, из множества историй получилась история. Разумеется, данный принцип был не совсем нов, ведь и монотеизм был результатом подобной революционной сингуляризации: вместо множества богов появился Бог. Приведенный пример с особой наглядностью демонстрирует, насколько сильно переход от множественного числа к единственному способен изменить значение слова. Скажем, сингуляризация понятия «искусство» привела к возникновению совершенно новой эстетики на основе абстрактного понятия искусства, а также новой эстетической теории, которая послужила фундаментом новой гуманитарной научной дисциплины. То же самое относится к истории. Здесь также сформировался новый гуманитарный дискурс, который заложил основу специальной дисциплины, утвердившейся в университетах. С переходом от множественного числа традиционных историй к собирательному единственному числу современной истории произошел, прежде всего, отказ от принципа повествовательности. Под историями подразумевались происшествия, цепочки событий, связанных между собой. Эти конкретные, наглядные, занимательные, прецедентные и назидательные истории всегда являлись историями чего-то; в ходе сингуляризации их заменила абстрактная, безжизненная История. История-происшествие теряет тем самым характер прецедента, становясь единичным событием, возбуждающим любопытство. Она претендует теперь не на то, чтобы служить повторяемым прецедентом, а на новизну, необычность, уникальность[40]40
  François Hartog. Time, History and the Writing of History. Р. 102.


[Закрыть]. Новое понятие Истории привнесло с собой и новую структуру времени. Если каждой из прежних историй-происшествий была свойственна собственная нарративная форма времени, то с переходом к Модерну она все более уступала место «пустому» времени, которое задавало общие рамки для всех историй. «Вмещая в себя как прошлое, так и будущее, История стала регулятивным понятием для любого уже приобретенного или еще только предстоящего опыта»[41]41
  Reinhart Koselleck. Art. “Geschichte/Historie” // Reinhart Kosellecket al. (Hgg.). Geschichtliche Grundbegriffe. Bd. 2. Stuttgart: Klett-Cotta, 1975. S. 593–717. Здесь – S. 593.


[Закрыть]. Отныне события не только происходили внутри этого однородного времени, но и порождались самим этим временем. Время стало главной движущей силой истории, форсирующей перемены за счет генерации нового и обесценивания старого. После своей современной унификации история представляла собой только сингулярный процесс. Она не продвигалась к финалу повествования, а была футуристически открытой, незавершаемой последовательностью шагов и событий. События, выпав из своих нарративных структур, упорядочивались регуляторами более высокого уровня и помещались в однородное, равномерно текущее время, которое обеспечивало каждому событию надежную измеряемость его протяженности.

Но это еще не все, ибо современное понятие Истории не полностью утратило прежние конструктивные свойства и холистические ассоциации. Исторический процесс хотя и протекал в абстрактном и пустом времени, но он все-таки не был чисто механическим и подчинялся определенной логике развития. Эта логика уже не диктовалась божественным планом спасения; скорее современная, футуристическая история сама определяла динамику развития[42]42
  Замечательное сравнение христианской истории спасения (historia sacra) и современной истории прогресса можно найти у Жана-Пьера Вилса: Jean-Pierre Wils. Wandlungen und Bedeutungen. Reflexionen über eine hermeneutische Ethik. Freiburg: Herder, 2001. S. 15.


[Закрыть]. Спекуляции относительно логики исторического развития породили философию истории и идею прогресса. Философия истории замкнула в XIX веке открытое пространство будущего предвосхищением цели исторического развития. Место телоса истории заняла эта цель, наполненная всеобъемлющим значением. С ликвидацией множественности историй и их повествовательных структур возник новый нарратив прогресса как принцип, который структурирует унифицированную историю.