Текст книги "Отходняк после ящика водки"

Далее, если акула прокусит поплавки, а они надувные, то клетка пойдет на дно. Если ты в акваланге, то это не страшно – клетку можно закрыть крышкой, а поскольку она привязана к катеру, ее рано или поздно поднимут. Если же ты просто ныряльщик в маске, то из затонувшей клетки тебе нужно вылезать и, соревнуясь с акулой в скорости, плыть наверх, к катеру, и еще потом перелезать через борт.

Н-да… Хорошенькое дельце. Смотрю – у дочки глаза вытаращены, смотрит на меня умоляюще. Я уже знаю – это тихая паника. Излучаю оптимизм: мол, ничего страшного, ерунда. Все будет в порядке. Качка небольшая, акулы смирные, клетка привязана крепко, поплавков много (всего четыре), все не прокусит.

Доплываем до места. Недалеко находится каменистый остров. На нем акулья пища – морские котики. До катера ветром доносит характерный резкий запах котиков. Говорят, что акулы едят только самок, так как самцы больше и ловчее и могут покусать акулу. А если у нее пойдет кровь, то конец – съедят ее другие акулы, и все.

Тем временем наши здоровяки берут толстый канат с металлическим кольцом-карабином на конце, полтуши тунца килограммов на семь и, продев сквозь рыбьи глаза крепкую капроновую веревку, привязывают его к карабину. Эту снасть они забрасывают в воду. Я спросил – почему нельзя к канату привязать большой крючок, например, как на марлина, на него надеть наживку, хоть того же тунца, и так поймать акулу?

Мне ответили, что большие белые акулы находятся в ЮАР под охраной и рыбалка на них запрещена. А поскольку вытащить из ее рта крючок нельзя в связи с отсутствием желающих вытаскивать, то просто поймать и отпустить не получается. Поэтому такая странная «рыбалка»: с наживкой, но без крючка.

Еще ребята положили в авоську большой кусок акульей печени и, привязав, выбросили за борт. Запах печени должен был приманить наших красавиц. Потом они опустили в воду клетку и крепко привязали ее к борту катера.

Посовещавшись, мы приняли решение нырять без аквалангов. Вода была прохладная (18 градусов), и мы надели гидрокостюмы, маски и были готовы по команде прыгать в бочку. Прошло полчаса. Вдруг бур, который держал в руках канат с наживкой, закричал: «Yes! Go, go, go!» И невдалеке мы увидели характерный плавник и верхний ласт хвоста. Акула была метра три-четыре. Она плыла за кормой и быстро догнала стоящий катер. Хищница пыталась схватить наживку, но парень ее резко выдернул из воды и акула промахнулась. Выпрыгнув, она с брызгами упала на бок.

Я быстро опустился в клетку и, схватив фотоаппарат, начал лихорадочно щелкать ее в различных ракурсах. Увидев это, акула пошла прямо на меня. Ударившись мордой о прутья, она открыла пасть и начала их грызть. Я продолжал фотографировать. Морда с открытой пастью, полной зубов, была буквально в тридцати сантиметрах от меня. Я не чувствовал ничего. Ни страха, ни радости. Это была лихорадочная активность и тупая сосредоточенность. Меня бросало из стороны в сторону. В руках был фотоаппарат, схватиться было нечем, но я упорно продолжал перематывать и снимать, перематывать и снимать. Потом акула уплыла и я поднялся обратно на борт.

Акула была большая и красивая. Она напоминала «феррари» среди рыб. Ее формы казались совершенными. Идеальность дизайна нарушал только огромный рот, усеянный натыканными вкривь и вкось зубами. Еще меня поразил контраст между черной спиной и белым брюхом. Я не думал до этого, что большая белая акула окрашена почти как дельфин.

Через несколько минут появились две другие акулы. Настал черед девчонок. Они по очереди залезали в клетку и любовались акулами. Потом еще несколько раз мы забирались вместе и поврозь. В общей сложности мы увидели примерно пять или шесть акул. Самая маленькая была, наверное, метра три. Они все-таки умудрялись хватать куски тунца, и тогда начиналась борьба. Акулы переворачивались на брюхо, выпрыгивали из воды, дергали канат изо всех сил. В конечном итоге капроновая веревка не выдерживала, острые как бритва зубы разрезали ее, и акула уплывала, глотая огромные куски тунца вместе с веревкой. Так они съели всю наживку. В отсутствие наживки акулы быстро потеряли интерес к нам и уплыли. Делать было нечего, мы завели мотор и направились обратно к берегу.

Мы подавленно молчали, углубившись в свои переживания. Первое возбуждение прошло, и мы начали делиться впечатлениями. Выяснилось, что мы провели в море около четырех часов. Мне же казалось, что прошло не больше часа. Мы были довольны поездкой. И еще очень гордились своей смелостью. Да, это был смелый поступок. Особенно со стороны девочек. Осталось сказать сакраментальное – усталые, но довольные, мы возвращались домой (то есть в отель).

Теперь я полон впечатлениями от встречи с большой белой акулой и мои прошлые неубедительные рыбалки полностью перечеркнуты новыми, свежими и яркими переживаниями.

А.К.

ВЕКСЕЛЬБЕРГ. НЕБИБЛЕЙСКИЙ ПАТРИАРХ

Виктор Вексельберг входит в десятку богатейших людей России. Не так давно он купил коллекцию яиц Фаберже, о чем сообщили буквально все. Между тем ни в одной из публикаций не было собственно оригинального и большого интервью с героем. Мы, как водится, исправляем ситуацию. Причем интервью у своего друга Вексельберга взял Альфред Кох – это его официальный дебют в жанре.

ОТ АВТОРА

Я его знаю уже десять лет. По нашим временам это срок. Несколько раз мы друг другу в жизни крепко помогли, и с тех пор вот так повелось, что – дружим. Внешне он напоминает библейского патриарха. Авраам, Исаак, Иаков… Седина, борода. Черные ресницы резко выделяют на бледном лице живые глаза. Он все время щурится, а рот спрятан под усами. Не поймешь, то ли он смеется, то ли плачет. Он думает, что проницателен, поэтому часто очень пристально на тебя смотрит и молчит. Причем долго. Разговаривать с ним тяжело, а уследить за его мыслью – еще сложнее, потому что она ветвится, уходит куда-нибудь, потом возвращается, ведь он никогда не забывает темы вопроса. Часто я ему подыгрываю, когда он играет олигарха, потому что знаю – ему эта игра нравится. В жизни и в бизнесе он легкий, мягкий человек. Всем сразу говорит – нет. Потом ты объясняешь, что хочешь ему предложить, и только тогда он уже думает над тем, что ты сказал. Это первое «нет» – видимо, условный рефлекс, некий фильтр. Если ты не смутился и преодолел это «нет», значит, ты по меньшей мере достоин того, чтобы тебя выслушать.

ОЛИГАРХ

– Сразу предупреждаю. Интервью – не на злобу дня, мы – о вечном. Итак, вопрос: как же все-таки? Живем для работы или работаем для жизни?

– У каждого по-разному. (Пауза. Вздох.)

– Можно ваш умный вздох расценить как ответ, что умом-то я понимаю, что надо работать для жизни, а не наоборот. Но – вот так получилось…

– Нас просто этому не учили, понимаешь, никогда не задумывались. Получается ерунда… Знаешь, я думаю, что это некорректно поставленный вопрос. Такая штука, которую нельзя разделить.

– Подожди. Вот работа, как добывание средств к существованию, закончилась. Можно остановиться – и это никак не скажется на уровне жизни уже до самой смерти. Даже если пополам поделить.

– Безусловно. Уже давно. Причем реально давно.

– Тогда остается работа как что?

– Ну, как многое – как средство самореализации, как средство…

– Смотри. Журнал «Форбс», по-моему, список 500 миллиардеров печатает, и последние уже не миллиардеры – там чего-то они 600 или 700 миллионов имеют. 500 человек всего. Ну пускай нелегально, наркобароны или бандиты какие-нибудь из Средней Азии – еще 500. Вот, всего 1000 человек. Из 6 миллиардов населения планеты. Дальше куда? Чего это ты еще там сам себя реализуешь?

– Вопрос понятный. Говорят – трудоголик и так далее. Я тоже задавал этот вопрос. Я безболезненно не вижу возможности перейти в другую форму существования. Во-первых, мне это нравится. Я себя убеждаю в том, что мне это нравится. Во-вторых, результатами моего труда являются заведомо не только деньги. Хотя деньги при всей материальности мира, в котором мы живем, являются фактическим мерилом этого результата.

– Всеобщий эквивалент. Где-то я уже это слышал. Глубокая мысль.

– Это не я сказал. Я по образованию системщик. Я искренне благодарен тем учителям, которые меня научили системно мыслить. И в процессе своего труда мне нравится строить какие-то новые системы. В какой-то мере для меня это творческий процесс. Это широкий спектр вопросов, который тебе приходится ежедневно обсуждать, все время – что-то новое. Это интересно. И немаловажен еще такой фактор, как круг общения. Все-таки мы живем же в социуме определенном, то есть сталкиваемся с людьми, и работа тебе дает возможность все время расширять этот круг общения.

– То есть ты на самом деле сейчас работаешь просто для удовольствия?

– Да. Причем частично даже на уровне физиологическом. Может быть, с возрастом приходит, но для меня это как некоторый формат физической нагрузки. Вот я знаю, что мне утром надо встать и пойти на работу. Вот если бы у меня работы не было, я бы не встал.

– По ходу этой деятельности приходится конкурировать, кого-то разорять, обскакивать, вытеснять с рынка, лишать состояния, бизнеса. Тоже люди вроде, у них свои семьи, они тоже это удовольствие должны были получить. Это не дорогая цена за твое удовольствие? Когда это необходимость, когда это битва за кусок хлеба, за место под солнцем – тогда это оправданно, потому что есть некий социальный дарвинизм. А когда это просто удовольствие…

– Не, я вот тут с тобой не согласен. Потому что, преломляя твой вопрос к себе, как я отношусь к конкурентной борьбе и что могу сказать о людях, которые в отношении меня предпринимают какие-то там усилия – с разорением, вытеснением, уничтожением меня и так далее? Их действий я же отменить не могу! Здесь уже есть элемент спорта. Я очень люблю достойных противников. Для меня это непреодолимо.

– То есть это как бы фехтование, только шарики на конце рапиры отвинтили. И уже каждый такой укол – в кровь…

– Неправильная аналогия! Не имеет никакого отношения! Это диалектика. Потому что если бы рядом не было таких «злых» людей вокруг тебя, то вот то, чем ты мотивирован, рано или поздно постепенно бы скукожилось. Пропал интерес… А так – адреналин. Кто кого. Ну, ты понимаешь…

– Нет, я хочу сказать – это не спорт. Потому что цена – это не проигрыш, цена – это судьба… А то и жизнь.

– Нет, конечно. Это, конечно же, не жизнь. Мы все не умираем, мы не разоряемся. Просто проигрываем или выигрываем…

– Или оказываемся в тюрьме.

– А вот это уже из другой оперы.

– Извини, это реалии нашей жизни.

– Это из другой оперы, и если ты затрагиваешь эти аспекты, то, поверь мне, наверное я не могу вспомнить ситуации, когда я прибегал, скажем, к таким методам.

– Ну так твои конкуренты против тебя прибегали.

– Ну это дело уже каждого конкретного человека.

– Я понимаю. Но просто ты же должен понимать, что бежишь не по гладкому стадиону, где все играют по заранее заданным правилам, и что цена удовольствия может стоить тебе жизни.

– Ну ты заостряешь вопрос.

– От этого удовольствие еще сильнее?

– Честно говоря, в какой-то момент – может быть. Я как бы в своей повседневной деятельности никогда не задумывался над тем, что цена этой деятельности – жизнь или там свобода. Если бы я себе отдавал отчет, что такова цена, то, может быть, и пересмотрел свою точку зрения… Хотя вряд ли…

– Ну ты даешь! Когда ты начинал свой алюминиевый бизнес, то знал, какие там нравы царят, да? Знал, что цена может быть такой?

– Ну, опять же, может быть, меня звезда хранит, но мне кажется, что я никогда не сталкивался с такими ситуациями, когда холодок этого ощущения настолько был близок, как ты сейчас говоришь…

– Просто ты гнал прочь от себя такой анализ. Как говорил крестный отец, «это мешает бизнесу».

– Может быть, как раз наоборот, может, это отнести мне в позитив – что я никогда не допускаю, что я чувствую эту грань и никогда не подхожу так близко к этой пропасти.

– То есть ты осторожен?

– Наверное, так.

– Интересно. А если бы тебе сказали, что для дальнейшего продвижения бизнеса надо к этой грани подойти? Подошел бы?

– Ну, я тебе скажу так. Наверное, нет ничего, что стоило бы жизни. Жизни как таковой – и моей в первую очередь. Нет тех материальных ценностей, которые я… Короче, ответ: не стал бы, не подошел бы к этой грани. Если бы реально понимал, что, с моей точки зрения, вероятность того, что уровень риска выше моей границы, наверное, не стал бы. Если это касается исключительно коммерческих вопросов. Не стал бы. Другое дело, если бы я столкнулся с такой проблемой, которая может перерасти в проблему не бизнеса, а проблемы твоих человеческих и жизненных принципов. Тогда ответ не такой однозначный.

АМЕРИКА И УКРАИНА

– Что для тебя Америка?

– Фактически Америка для меня первая страна, куда я поехал за границу. Причем я туда поехал не как многие – после 90-х годов, а еще при Советской власти. То есть можешь себе представить, да? Был там 86-й или 87-й год. Еще было Политбюро, еще не было пресловутых кооперативов, не было частной собственности. Не было шоу под названием «съезд народных депутатов». Америка для меня стала шоком – это было такое откровение, открытие. Я физиологически до сих пор помню, что дышал иначе. Понимаешь, я ходил по лесу небоскребов Нью-Йорка и – ощущение: абсолютно интернациональная страна, абсолютно, с каким-то таким внутренним духом свободы. Конечно, это потом все изменилось и я увидел много того, чего не видел раньше. Сейчас я понимаю, в чем разница между Америкой и Россией, Америкой и Европой – мне кажется, что я понимаю. И конечно же, нет уже такой однозначной превосходной формы высказываний в адрес Америки – я сегодня достаточно сдержан. Но в целом, вот знаешь, остается теплота… Это как первая любовь, как первое открытие. Я ощутил исключительный комфорт комбинации, знаешь, – физиологии, души, настроения, то есть и зрительный, и звуковой ряд, и эмоциональный ряд – настолько комфортно и приятно.

– Смог бы жить там совсем?

– В постановке «смог бы жить», мне кажется, что бы смог.

– А в постановке – смог бы жить с той же мерой комфортности и самореализации?

– Нет, не смог бы.

– Чего не хватит?

– Языка. Я говорю по-английски. Но сейчас я не о языке как средстве передачи информации, а о языке как части существования.

– Эстетическая категория?

– Да. Язык – это часть меня. То есть я должен говорить так, как хочу. Я никогда не научусь говорить по-английски так, как по-русски. Я хочу слышать то, что хочу. Для меня это часть мира. Или часть жизни. Есть шесть наших органов чувств, а вот язык для меня – это как музыка, как литература. Вот без этого мне бы сильно чего-то не хватало… Я потерял бы…

– А на твоей родине, на Украине?

– Сейчас уже то же самое. Хотя в детстве я украинским владел достаточно хорошо.

– Но сейчас и на Украине можно жить, общаясь только на русском. Еще долго можно будет так жить.

– Ты имеешь в виду, мог бы я жить на Украине?

– Да.

– В этом смысле я не вижу большой разницы с Россией. Небольшая разница есть, с точки зрения, ну скажем, культурологических ценностей.

– А вот в чем – ты как человек, который родился на Украине, причем в той ее самой западной части, которая в наибольшей степени антимоскальски настроена, – вот ты можешь сформулировать суть претензий украинцев к России, не позволяющих им жить в одном государстве? Или это все на уровне эмоций? А сформулировать это в виде слов невозможно?

– Да нет, конечно, возможно. Все ж понятно: люди жили совершенно в другом обществе.

– В каком таком другом? Ты имеешь в виду Польшу в 39-м году?

– Да. Поверь, Алик, это большая разница. Это было нормальное развитое капиталистическое общество. Это не была какая-то окраина чего-то.

– Нет, ну это была Австро-Венгрия для начала, а не Польша никакая.

– Тем более. Хотя это было еще раньше. Австро-Венгрия была до революции, до 14-го года. Мой отец родился там и вырос. Он достаточно подробно рассказывал об образе жизни этого небольшого городишка. Это было нормальное европейское государство. Со всеми нашими бытовыми, обыденными представлениями о том, как оно живет. Люди жили в более-менее нормальных условиях, они там ездили отдыхать, они там имели хорошее образование, они жили в другом обществе. Не было известного пресса со стороны политических сил. По крайней мере из рассказов моего отца или тех, кто там жил, я не увидел какого-то влияния политики на жизнь людей. Это была многонациональная страна. Многонациональный город – Дрогобыч. В нем до войны была треть еврейского населения, которое, насколько я понимаю, не испытывало какой-нибудь там гнет. У меня оттуда вся моя еврейская ветвь представлена. Это было достаточно цивилизованное государство. Я, например, сужу по образованию. У отца сохранились его книжки из гимназии – что они учили, как они учились. Знаешь, у них сохранилась старая австро-венгерская, да, впрочем, и дореволюционная российская, традиционная система: сначала ты учился в начальной школе, а потом было разветвление на классическое и реальное образование. Кто выбирал классическое – шел в гимназию. Кто выбирал реальное – шел в реальное училище. Отец пошел в гимназию.

А возвращаясь к твоему вопросу, отвечу так. Поскольку люди помнят, что они жили в других условиях, то понятно, что когда по-настоящему, после войны, пришла Советская власть и навязала свои правила, то людям это не понравилось. И не нравится до сих пор. Плюс территория была явно не сильная индустриально, такой хуторской принцип жизни. Сильное крестьянское упрямство. А их – в колхозы…

– Вообще есть ощущение, что Украина – родина?

– Нет. Не знаю почему. Может быть, опять же возвращаюсь к вопросу о языке, все-таки для меня украинский язык не родной. То есть я читаю, говорить-то сейчас уже не говорю.

РУССКИЙ ЯЗЫК

– А в Дрогобыче на каком языке говорили – на русском? Вот, например, ты на каком говорил?

– На русском.

– И отец говорил?

– В семье все говорили на русском, и учился я в русской школе. Таким образом, у меня, как у Набокова, Родина – это русский язык. Почему он так легко относился к эмиграции? Потому что для него Родиной был язык. Это же известные его стихи, я уже не помню дословно, но смысл состоит в том, что он отказывается говорить и писать по-русски, после того как Сталин с Гитлером подписали пакт. Вот тогда для него и началась настоящая эмиграция. Без родного языка. Наличие этого исторического факта для меня исключительно важно. Исключительно. Вот, например, мне, с учетом моего сносного английского, сказать по-английски какой-нибудь спич особой сложности не составит. Но, выступая на каких-либо публичных мероприятиях, я максимально стремлюсь говорить по-русски, потому что я себя по-другому чувствую. Принципиально по-другому.

– Ну конечно, каких-то синонимов не хватает, понятных оборотов, образов, приколов. Это как раз меня не удивляет. Но если такое уважительное и бережное отношение к языку, не было попыток писать?

– Прозу – нет, а стихи – да.

– Но это юношеское поветрие или уже во взрослом возрасте?

– На самом деле во взрослом. Последний опус пятилетней давности.

– О! Это не воспринимается как альтернатива самореализации?

– Допускаю. Я об этом серьезно думаю. Допускаю. Но знаешь… Во-первых, драйва меньше, а во-вторых, не только драйв. Ты же все равно приходишь к каким-то базовым, жизненным принципам и выводам. Один из таких принципов – не важно, кто ты, не важна профессиональная ориентация. Важно стремиться быть лучшим хоть в чем-то. В деле, отрасли.

– Ну, это гордыня, батенька.

– Нет, жизненный принцип. Почему? Если ты сапожник – будь лучшим, если ты столяр – будь лучшим, если ты математик – будь лучшим. Не важно кем. Но – лучшим. Это смысл жизни, мне кажется.

– Вообще что для тебя Россия? Вот сейчас модно рассуждать – держава, мол, история великая, вот эти вещи тебя трогают? Или как у Лермонтова – «не шевелят отрадного мечтанья»?

– Вот, кстати, этим Россия, как это ни странно, принципиально отличается от Америки. Ведь история – это же… такая абстракция. Сравнивая вот в этом плане две страны, чувствуешь разницу. И чувствуется, что там нет истории, а здесь есть. Через какой-то набор вторичных факторов, далеко не однозначных. Города, камни, книги, картины, музыка – все это, знаешь, как некоторая среда…

– Ну с камнями как раз слабо представлена Россия по сравнению с Европой. Тут же в основном все деревянное было.

– Я с Америкой сравниваю. Хотя по сравнению с Европой материальная культура в России не тянет. Либо она очень вторична. Кремль и тот итальянцы построили. Однако что уникально – мирового уровня литература и музыка. Своя, оригинальная. Таким образом, российская культура – в основном – вербальная. Это и делает ее уникальной. И портативной! Она вся, целиком, всегда с тобой. В любой момент достал – и наслаждайся.

– Может быть, в России вербальность национальной культуры – это признак кочевого народа?

– Наверное, ты прав. Или, может быть, это единственный способ сохранить ее от разрушения, в силу бесконечных войн… Опять же прав Набоков: Родина – это язык.

– Хорошо. Сузим тему. В русской литературе что именно – самое, самое?

– Я буду банален. В русской литературе – Чехов. Если говорить о номере один, то, наверное, для меня Чехов.

– А Чехов какой? Весь? Или какой-то особенно? Ранний, поздний, драмы?

– Грустный… И вообще я считаю, что русская литература, она – не знаю, я не большой знаток, – но у меня такое ощущение, что она на порядок богаче всех.

Может быть, я не знаю хорошо другие литературы, по концентрации имен, творчества… У меня такое впечатление.

ПРО РУССКОЕ

– А ты себя, кстати, кем – евреем или русским – считаешь?

– Я считаю себя русским. С точки зрения религиозных убеждений – я терпимо отношусь ко всем религиям.

– Но у тебя нет такого ощущения, что ты себя чувствуешь русским, но тебя русские не считают за русского, а евреи не считают евреем? Ты как бы так застрял в серединке. Возникает некое чувство одиночества в связи с этим?

– Нет. Конечно, на бытовом уровне я бесконечное количество раз сталкивался с тем, что бьют не по паспорту, а по морде. Но при этом у меня какой-то тяги к отправлению еврейских традиций и обычаев не было, не воспитывали, не посвящали, не прививали. Ну откуда им взяться? Только из-за того, что фамилия? Хотя я не воспринимаю такой модели – там чужое, тут чужое. Я не знаю.

– Ты стараешься на эту тему не думать?

– Абсолютно.

– Лишний повод для рефлексии?

– Да. Их и так достаточно, этих поводов. Бывает такая русская фигня – делать ничего неохота, тоска какая-то непонятная… Хотя, может быть, это не только русское. Но в литературе подается как такое русское. Такая фигня – противопоставление Штольцу, как-то по-русски это делается…

– Ну, говори – есть такое или нету?

– Конечно, бывает.

– Вот что заставляет тем не менее откинуть одеяло, встать? Это же не надо никуда идти, и так нормально все!

– Тем не менее же встаю. Хотя нерационально это, я считаю. Хотя могу опять же себя и обманывать. Я же наполовину еврей. Гены – как мы вообще любим говорить. Все гены…

– Поэтому в бизнесе ты в большей степени достиг местных бизнесовых пастернаков?

– Не только местных.

– Понятно. А вот после себя что остается? Типа – наступил закономерный финал. После Пастернака понятно, что остается. А после Пастернака в области бизнеса что остается?

– Я думаю, что есть что оставить. Например, железную дорогу. Это тоже не так мало. Не было в Коми большой железной дороги на севере, а мы ее построили. Строили для себя и на свои. А теперь по ней и пассажирские ходят. Вот так.

– Это все или как?

– Да почему же все? Хорошо, да даже если одна железная дорога… Но ведь, кроме нее, разработка новых месторождений, которые никто до нас не осваивал. Бокситные, газовые, нефтяные, цветных металлов. Это же все после меня останется… С собой в могилу не заберешь и за границу не утащишь. Хотя, честно говоря, никогда не усматривал причинно-следственной связи – вот я так делаю для того, чтобы это осталось после меня. В такой логике нужно периодически смотреть, чего ж ты такое сделал, да? После себя? Не знаю. Многие вещи, которые, ты считаешь, что сделаны, и сделаны хорошо, и останутся после тебя. Может, тебя уже не станет, но какой-то исторический период ты был, и современники тебя, наверное, будут помнить…

– А есть задача, чтобы помнили?

– Нет такой задачи. Абсолютно.

– Вот это важно.

СЕМЬЯ

– Что для тебя семья?

– Семья – очень важный и очень непростой элемент. Потому что, особенно последнее время, – увы, понимаешь, что относишься к семье исключительно потребительски. Для меня это такая аура, где, слава Богу – тьфу, тьфу, тьфу! – мне достаточно уютно и спокойно. Для того чтобы там так было, туда надо вкладывать. Вкладывать часть себя, внимания, любви, времени, силы. И беспредельный ресурс, которым ты можешь пользоваться всегда, ничего никуда не возвращая. Порой себя, конечно, ловишь на мысли – когда были молодыми и дети были маленькими, и ты с ними проводил походы, еще чего-то, ты не замечал, не концентрировал свое внимание на том достаточно большом энергетическом источнике семейном, который так важен. Может быть, кстати, возвращаясь к вопросу о работе, осознавая это, тем больше понимаешь, что дети уже выросли, что чувства изменились, что семья трансформировалась. Эх… Ну а что ты можешь сделать? Ребенок вырос.

– Хотелось бы уделять внимания больше, но всякий раз, когда ставится выбор между работой и семьей, выбираешь работу.

– Да нет, так уж не утрируй, что всякий раз там… Чаще – да.

– Но есть стремление изменить эту пропорцию? Или уже нет?

– Такой вопрос – он личный, не публичный. Но отвечу. Вот база же – дети. Все в тех или иных ракурсах. Мы не успели справиться с задачей нарожать много. Брать в семью чужих детей? Возможно.

– У тебя сейчас внуки пойдут – подожди. Рано расслабляешься.

– Это ж про детей.

– А это то же самое. Судя по тому, что говорят мои мать с отцом, – это одно и то же. Даже в некотором смысле сильнее любишь внуков.

– Безусловно. Я думаю, что, конечно, привязанность к внукам она будет, буду уделять внимание и так далее. Черт его знает. Внук все-таки. Наверное, да. Уже просто другая стадия.

– То есть ты считаешь, что у тебя вот эти семейные ценности как-то проскочили.

– Я не считаю, наоборот – я очень благодарен своей семье.

– Но ты их не сумел, так сказать, обсосать, прочувствовать до самого донышка.

– И отфиксировать. Я умом понимаю, что у меня хорошая семья, и все, что хорошего во мне есть, во многом зависит от нее, дала мне – она…

– Ну ты понимаешь, что как бы жертву принес, что не поймал этого кайфа: дети, семья?

– Да. Да. Ну наверное, мы все время находимся в выборе.

– Теперь считаешь, что ты сделал правильно?

– Не готов ответить. Или готов? Готов ли я тебе однозначно ответить на этот вопрос? Ну хорошо. Упростим ситуацию: да, я считаю, что сделал правильный выбор, потому что нельзя жалеть… и мучиться своей переоценкой. Это с одной стороны.

– Ну, без рефлексии нет русского человека. Ха-ха!

– Значит, я не совсем русский. Здесь мы уже повторяемся.

ЯЙЦА

– Вот яйца купил – это что, новый способ самореализации?

– На самом деле поступок, для меня достаточно несвойственный.

– Да уж.

– Когда я стал анализировать сам себя, почему ж я это сделал, то до конца не смог ответить на этот вопрос. Я, честно говоря, не верил, что это получится. Точно говорю: не верил, потому что то, что произошло, – это нонсенс. И то, что Сотбис уже объявил, и то, что «Форбс» согласились продать все целиком, потому что там тоже не маленькие люди сидят. Богатая у всех история. И то, что вообще эта коллекция проявилась в таком виде… И когда я адвоката послал, чтобы он поехал с ними разговаривать, то не верил, что получится. А он вернулся от них и говорит: слушай, они, по-моему, соглашаются. Что ты будешь делать? Ха-ха! Вот ты смеешься, и я засмеялся. Над собой. И этим передавалось мое ощущение к тому, что произошло. Да что ж теперь делать? Ну, делать нечего, надо покупать. Но если серьезно, знаешь, вот так – это управление нового качества. Вот это я понял. Я настолько изменился, что вот этот поступок уже меняет мое другое отношение к жизни. И меня к самому себе…

– Ну лет десять назад трудно было представить, чтоб ты на это решился.

– Мне надо было, наверное, доказать, что я стал другим. И самому себе, и другим. Да-да. Причем это, конечно, комплекс. И себе, и людям, и окружающим. И далеко не маловажен фактор, что это была западная пропиаренная крупная сделка. Потому что последнее время ловил себя на мысли, что там какой-нибудь, не знаю, иностранный благотворитель сделает в России жест на десять тыщ долларов, а разговаривает об этом фиг знает сколько. И все время еще говорит: да вы, русские, засранцы. Вы там только воровать умеете, и все. Вот, наверное, вся эта совокупность, которую нельзя разложить вот так всю по полочкам, привела к тому, что я созрел к чему-нибудь такому. И вот, наверное, я так понял, что уже другой. Что-то надо было такое сделать.

– Где это будут люди видеть?

– Первое – это будет Кремль. На пару месяцев. Потом поедем. Я считаю, что не нужно делать пока постоянную экспозицию.

– И что, ты финансируешь, что ли, эти поездки?

– А как?

– Отдать в какой-нибудь музей, пускай стоит…

– А у них откуда деньги? А иначе какой смысл у всей этой истории?

– Допустим, в Эрмитаж поставь, там будут миллионы людей смотреть.

– Ну и что? Туда ж не все приедут. Мне тоже ведь хочется какую-то миссию выполнить. Мне хочется на самом деле, раз уж я вложил деньги, ну там потратить еще немного денег, реально показать… Пускай ездит по миру.

– По миру?

– В частности.

– Да. Понятно… для яйцеголовых. Пускай по миру ездит. Ха-ха! Это будет неплохо.

– Зря смеешься. Увидишь – почувствуешь. У меня Сашка (сын. – А.К.) даже отказался в руки взять.

– Почему?

– Такой трепетный.

– А ты брал? Ну и как?

– Ну так. Серьезно. Жутко красиво. Жутко красиво! Николай Второй в руках держал. Красиво. Кстати, совпало случайно с одним фактом. Может, фатум? Мы обсуждали, в какой день сделать открытие выставки. Туда успеем, туда не успеем. Тыкали-тыкали, ну вроде решили. Давайте в середине мая, когда все отпразднуют, уже весна, красиво, Кремль, тепло, народ придет, еще никто не разъедется. Выбираем, вроде есть День музеев – 18 мая. И оказалось, что мы попали 18 мая на день рождения Николая Второго.

– Вот так вот! А ты повесь портрет государя императора. Не повесишь?

– Почему нет? А что, повешу.

БИОГРАФИЯ

Виктор Феликсович Вексельберг родился 14 апреля 1957 года в г. Дрогобыче Львовской области Украинской ССР.