Текст книги "История магии и суеверий от древности до наших дней"

Чтобы действительно убить привидение, необходимо, как рассказывается здесь, отсечь ему голову, приложить к задней части тела и затем сжечь весь труп. Точно так же поступали и с драугами[13]13
  Драуг – обитатель обычных у норманнов могильных холмов, или курганов. – Прим. д-ра Петерсона.


[Закрыть], с которыми смельчаки вступали в бой, чтобы захватить сокровища из могильных склепов. Так, например, в «Саге о Хромунде, сыне Грипа» описывается бой с драугом Траином – бой, очень сходный с боем Греттира и Глама и окончившийся тем, что Хромунд отсек призраку голову и сжег его труп.

Мы рассмотрели теперь по крайней мере важнейшие группы сверхъестественных существ, в которых верили языческие норманны. За исключением фюльгья, бывших, по-видимому, настоящими духами, все остальные существа отличаются от людей только своей крепостью и большим волшебным искусством. Их можно было победить оружием; они повинуются законам; их власть простирается, следовательно, ненамного дальше, чем власть обыкновенных людей. Если сравнить описание троллей, великанов и привидений в сагах с описанием демонов у халдеев, то ясно видна разница между теми и другими, даже если и приписать живости восточной фантазии большую часть страшного характера халдейских демонов.

Образы северных привидений никак нельзя признать за демонов; они являются человеку только в исключительных случаях, и их можно быстро прогнать тем или другим способом. Магические действия, употребляемые для их изгнания, как мы уже видели, очень немногочисленны. Ниже мы между прочим увидим, что норманны знали множество магических операций и применяли их на практике при самых разных случаях в жизни; но это волшебство не состоит ни в какой связи с призраками. Так как они не были демонами, то есть первопричиной всего злого, то магия норманнов и не имела своей задачей заклинание демонов. Теперь же мы исследуем, какую цель преследовала северная магия и в каком виде норманны представляли себе действие этой магии.

Норманны знали четыре различных метода волшебства: руны, то есть вырезанные волшебные знаки; волшебные заговоры, то есть песни или волшебные формулы, которые словесно произносились; волшебные напитки и тому подобные магические составы; и наконец, самый сильный и страшный, но менее всего одобряемый способ: сейд – магическое действие, состоящее из волшебных песен, вероятно, в соединении с другими, неизвестными нам операциями. Самыми распространенными и наиболее употребительными методами были два первых; прежде всего рассмотрим, как пользовались ими волшебники.

Руны и волшебные заклинания (на севере называемые гальдрами) изобретены Одином. В «Речах Высокого» (Hávamál, из Старшей Эдды) говорится:

 
Руны найдешь
и постигнешь знаки,
сильнейшие знаки,
крепчайшие знаки,
Хрофт их окрасил,
а создали боги
и Один их вырезал[14]14
  Здесь и далее Старшая Эдда цитируется в переводе А. Корсуна. – Прим. ред.


[Закрыть].
 

Для чего следовало пользоваться этими рунами, объясняется в другом месте Эдды, в «Речи Сигрдривы», где Сигрдрива учит Сигурда применять их на практике:

 
Руны победы,
коль ты к ней стремишься, —
вырежи их
на меча рукояти
и дважды пометь
именем Тюра!
Руны пива
познай, чтоб обман
тебе не был страшен!
Нанеси их на рог,
на руке начертай,
руну Науд – на ногте.
Рог освяти,
опасайся коварства,
лук брось во влагу;
тогда знаю твердо,
что зельем волшебным
тебя не напоят.
Повивальные руны
познай, если хочешь
быть в помощь при родах!
На ладонь нанеси их,
запястья сжимай,
к дисам взывая.
Руны прибоя
познай, чтоб спасать
корабли плывущие!
Руны те начертай
на носу, на руле
и выжги на веслах, —
пусть грозен прибой
и черны валы, —
невредимым причалишь.
Целебные руны
для врачевания
ты должен познать;
на стволе, что ветви
клонит к востоку,
вырежи их.
Познай руны речи,
если не хочешь,
чтоб мстили тебе!
Их слагают,
их составляют,
их сплетают
на тинге таком,
где люди должны
творить правосудье.
Познай руны мысли,
если мудрейшим
хочешь ты стать!
 

Таким образом, в жизни почти не было таких обстоятельств, когда бы нельзя было помочь самому себе или другим, прибегнув к такого рода волшебству. То же самое относится и к волшебным формулам, происходящим также от Одина. Из подробного описания их в «Речах Высокого» я избираю наиболее интересные и понятные стихи:

 
Заклинанья я знаю —
не знает никто их,
даже конунгов жены;
помощь – такое
первому имя —
помогает в печалях,
в заботах и горестях.
Знаю второе —
оно врачеванью
пользу приносит.
Знаю и третье —
оно защитит
в битве с врагами,
клинки их туплю,
их мечи и дубины
в бою бесполезны.
Четвертое знаю, —
коль свяжут мне члены
оковами крепкими,
так я спою,
что мигом спадут
узы с запястий
и с ног кандалы.
<…>
Знаю седьмое, —
коль дом загорится
с людьми на скамьях,
тотчас я пламя
могу погасить,
запев заклинанье.
<…>
Знаю девятое, —
если ладья
борется с бурей,
вихрям улечься
и волнам утихнуть
пошлю повеленье.
Знаю десятое, —
если замечу,
что ведьмы взлетели,
сделаю так,
что не вернуть им
душ своих старых,
обличий оставленных.
<…>
Шестнадцатым я
дух шевельну
девы достойной,
коль дева мила,
овладею душой,
покорю ее помыслы.
 

Из всего этого мы видим, что именно достигается путем этих волшебных знаков и изречений. Теперь мы рассмотрим, что известно из саг относительно их практического применения. К сожалению, мы не можем узнать многого. В сагах довольно часто идет речь о волшебстве, но очень редко о том, как оно совершалось, и еще реже встречаются точные указания на отдельные подробности. Тем не менее в нашем распоряжении имеется достаточно указаний, чтобы составить себе некоторое представление об этом.

Рунический амулет

По отдельности руны применялись редко. В «Саге о Торстейне, сыне Викинга» рассказывается, как дочь конунга была вынуждена изменить свое решение благодаря тому, что в нужную минуту ей на колени бросили кусок дерева с написанными на нем рунами. Но о самой надписи ничего не говорится. Не больше мы узнаем и из «Саги об Эгиле, сыне Скаллагрима», где неоднократно говорится о применении рун. Во время своих странствований Эгиль зашел к одному бонду, у которого была больна дочь. Против болезни были применены руны; сын одного из соседей вырезал их, но после этого больной сделалось еще хуже. Эгиль осмотрел ее постель и нашел китовый ус с рунами, которые он прочел. Он соскоблил их, сжег стружки и вырезал новые руны, которые и положил больной под подушку. Тогда она очнулась как бы ото сна и сказала, что теперь ей лучше, хотя она и чувствует еще упадок сил. Эгиль сказал, что раньше были вырезаны ложные руны, которые и послужили причиной ее болезни. Таким образом, было крайне рискованно заниматься этим делом человеку, не умеющему применять это искусство на пользу другим.

Между прочим, весьма вероятно, что волшебные руны были те же обыкновенные, но применялись в крайне запутанных и искаженных формах. В «Саге о Волсунгах» говорится об одном волшебном напитке.

 
Много на роге рун было разных,
Червленых, начерченных, трудных для чтения:
Рыба степи длинная с родины Хаддингов,
Жито несжатое, жилы оленьи [4].
 

Часто руны употреблялись в связи с волшебными заговорами. В «Саге об Эгиле, сыне Скаллагрима» имеется указание, дающее по этому поводу очень хорошее объяснение. Во время пира у Барда, на котором присутствовали конунг Эйрик и его супруга Гуннхильд, Гуннхильд и Бард намешали в напиток разного зелья и приказали подать рог Эгилю.

Эгиль взял нож и воткнул себе в ладонь. Потом он принял рог, вырезал на нем руны и окрасил их своей кровью. Он сказал:

 
Руны на роге режу,
Кровь их моя окрасит.
Рунами каждое слово
Врезано будет крепко.
Брагу девы веселой
Выпью, коль захочу я,
Только на пользу ль будет
Брага, что Бард мне налил?
 

Рог разлетелся на куски, а напиток пролился на солому [5].

Этот рассказ замечателен тем, что дает более подробное описание. Эгиль вырезает руны и затем говорит, что в то же время надо произнести над рогом некоторые «слова». Следовательно, одни руны не могут произвести желаемого действия. Однако, по-видимому, волшебные слова не произносятся: как только он кончает свою речь, так тотчас совершается то, чего он ожидал. Напиток оказывается отравленным, в доказательство чему рог разбивается. Почему же это не случилось прежде, когда были вырезаны руны, если волшебная формула, которая еще только ожидалась, оказалась излишней? Весь рассказ кажется довольно бессмысленным, если не признавать самих слов Эгиля за волшебную формулу. И мне кажется, что для этого нет никаких препятствий; последние строки стихотворения являются фактически косвенным обращением к напитку с требованием выказать свой истинный состав. В таком практическом воздействии на мертвую природу, к которой обращаются как к живому существу, и состоят заклинания. Можно возразить, что в этих словах не содержится никакой волшебной силы; но на это можно заметить, что волшебная сила этого заклинания, во всяком случае, так же велика, как и в чисто повествовательных изображениях демонов и болезней у халдеев; а между тем эти описания употреблялись на деле в качестве волшебных заклинаний.

В одном отрывке из «Саги о Кетиле Лососе» почти совершенно ясно говорится, что волшебные заклинания норманнов действительно состояли из таких обращений к безжизненным предметам в поэтической форме. Кетиль был вызван на поединок Фрамаром, конунгом викингов, получившим от самого Одина такой дар, что никакая сталь не могла его уязвить. Меч, служивший Кетилю, назывался Драгвендиль. В саге говорится следующее:

«Первый удар был за вызванным. Кетиль ударил Фрамара в плечо, но он при ударе стоял спокойно; меч не ранил его, однако он покачнулся от мощного удара. Кетиль ударил Фрамара по другому плечу, но меч опять не ранил его. Тогда Кетиль запел:

 
Ах ты, ленивый Драгвендиль! Нашел ты на теле
Злой заговор и не можешь его укусить.
Думал ли я, чтоб твое острие понапрасну рубило
По ядовитым плечам, словно Один тебя затупил.
 

И далее он пел:

 
Что ж ты, Драгвендиль! Каким ты сделался сонным!
Я все рублю, а ты все лениво кусаешь.
Иль ты не хочешь уж драться? Раньше ты не боялся
Звона мечей, когда мы с великанами бились.
 

Запел и Фрамар:

 
У старика затряслась борода; меч ему изменяет.
Сталь он на битву зовет, а, девичий отец, сам он трусит.
Если б и меч был остер, чтобы ранить могучих героев,
Храбрость нужна, а ее-то ему не хватает.
 

А Кетиль пел:

 
Нет, не дразни ты меня! Не ленивому трусу
Было меня вызывать на смертельную битву.
Ну же, Драгвендиль, руби или вовсе разбейся!
Нам неудача, но не до трех же раз будет несчастье.
 

И продолжал петь:

 
Девы отец не отчаялся, – лишь излечился б Драгвендиль,
Да я наверное знаю: три раза он не изменит.
 

Тогда он перевернул в руке меч другим лезвием книзу. Фрамар спокойно стоял, когда меч ударил его по плечу и остановился только на бедре, отсекши одну сторону тела. Так умер Фрамар».

Едва ли нужны еще более ясные указания, что Кетиль своей песней побуждает свой меч рубить, и Фрамар прямо говорит о Кетиле, что он возбуждает свою сталь к битве. Так как его обращение к мечу на самом деле принесло желаемый результат и он ранил заколдованного Фрамара, то песню Кетиля надо признать за настоящее волшебное заклинание, иначе весь рассказ был бы совершенно непонятен. После этого кажется несомненным, что волшебные заклинания, гальдры, не состояли из строго определенных формул, что это были скорее поэтические воззвания к безжизненным предметам, обусловленные данным положением вещей. Даже и в тех случаях, когда мы имеем дело с волшебными заклинаниями, носившими характер установленных формул, и тогда эти заклинания обращаются к самим вещам. Во всяком случае, в них нет и намека на то, чтобы они были заклинаниями духов. В «Саге о Ньяле» имеется такое заклинание.

Сван у Медвежьего фьорда хочет защитить одного человека от его врагов, которые ищут его. С этой целью он выходит вместе с ним, становится перед домом, накрывает голову козьей шкурой и говорит: «Да будет туман, страх и великие чудеса для всех тех, кто ищет тебя!» Вслед за этим сделался такой густой туман и такая тьма, что враги заблудились и должны были отказаться от исполнения своих замыслов.

Особый интерес представляют два древнегерманских, так называемых мерзебургских заклинания, относящиеся к IX веку, так как они совершенно не носят на себе отпечатка воззваний или заклинаний, хотя и называют по имени многих богов. Первое употреблялось для освобождения пленника от оков:

 
Сели сначала кругом девы битвы,
Одни вяжут оковы, другие отводят врага,
Иные ломают на голенях у … оковы;
Сбрось оковы, уходи от врага!
 

Второе, очевидно, относилось к исцелению лошади, сломавшей себе ногу:

 
Фол и Водан пошли в лес;
Там у бальдрова коня была сломана нога,
Заговорила ее Синтгунт и сестра ее Сунна,
Заговорила ее Фрейя и сестра ее Фолла,
Заговорил ее Водан, так, как он это умеет.
На сломанную кость, на кровь, на члены, —
С костью кость, с кровью кровь,
С членом член склейтесь, как прежде.
 

Прямое приказание, которым оканчиваются обе эти формулы, не оставляет уже никаких сомнений в том, что руны и заклинания адресовались не духам, а природе самих вещей.

Дальнейшее доказательство этого можно видеть в том, что на севере не было разделения черной и белой магии. Волшебство было хорошо, если оно было направлено на пользу, и дурно, если его целью было принести вред; но не существует указания на то, чтобы какая-нибудь форма волшебства сама по себе считалась хорошей или дурной. Но такое разделение должно было появиться, коль скоро предполагалось бы, что один вид волшебства приводится в действие с помощью добрых духов или богов, другой же – с помощью демонов. Всякое волшебство одинаково законно, и употребление его не лишает человека уважения, если только он им не пользуется с мошеннической целью. Да и в этом случае не средство, а только результат считается позорным. А так как, следовательно, вообще не существует магии, которая сама по себе была бы хороша и дурна, то едва ли можно допустить, чтобы магическая сила основывалась на заклинании духов. Отсюда объясняется, почему норманны не боялись волшебства. Хотя Кетиль знал, что Фрамар был неуязвим, однако он спокойно шел на него. Это можно было бы объяснить тем, что и сам Кетиль не был несведущ в деле волшебства; но подобные вещи часто рассказываются и в таких случаях, когда речь идет о людях, совершенно незнакомых с волшебством. В «Саге о людях из Озерной долины» Ингимунд и его сыновья одолевают множество чародеев своей мудростью, а в «Саге о Хромунде, сыне Грипа» рассказывается, как волшебство может быть побеждено мужеством. Все это было бы немыслимо, если бы волшебники были в союзе с духами более сильными, чем человек, так как эти духи могли бы их защитить. Напротив, все это становится совершенно понятным, если магия состоит только в воздействии слова на вещь, так как в таком случае всякое новое положение вещей требует и нового волшебства. Если человек, сведущий в волшебстве, ожидает нападения с мечом, то он делает его тупым; но если противник отбивается другим мечом или дубиной, то волшебник погибает, если у него нет времени, чтобы принять меры и против нового оружия. А это, судя по рассказам саг, удается ему редко. Таким образом, изложенный здесь взгляд на сущность волшебства, по-видимому, вполне согласуется с действительностью.

Кроме рун и волшебных заговоров у норманнов были еще и другие магические операции и сейд (заклятие). О волшебных кушаньях и напитках говорится в «Саге о Волсунгах». Готторм собирался убить Сигурда кушаньем, состоящим из смеси не особенно привлекательной:

 
Они зажарили рыбу древесную[15]15
  Змею. – Прим. д-ра Петерсона.


[Закрыть], взяли падаль червя,
Готторму несколько золота дали,
Положили в пиво волчьего мяса
И много других заколдованных вещей.
 

Также Гудрун забывает свои заботы и печали после убийства Сигурда, выпив напиток, приготовленный по следующему рецепту:

 
Много вредных вещей было всыпано в пиво:
Листья деревьев, жженые желуди бука,
И потроха разварные, и сажа печная, а также
Печень свиная, что ненависть так утоляет.
 

Одна удивительная магическая операция передана в рассказе о Кормаке. Этого великого скальда и его возлюбленную Стейнгерд разъединял сейд, так что они не могли вступить в брак. Стейнгерд вышла замуж за Торвальда Медника; это послужило причиной разлада между Кормаком и Торвальдом, а также братом последнего Торвардом. Оно кончилось тем, что Кормак и Торвард вызвали друг друга на поединок. И вот Кормаку рассказали, что едва ли поединок будет вполне честный, так как Торвард будет действовать волшебными средствами, а следовательно, чтобы не быть побежденным, и Кормаку придется сделать то же. Поэтому он отправился к колдунье Тордис, которая обещала помочь ему и оставила его ночевать. Далее в саге рассказывается: «Когда он проснулся, то заметил, что что-то ощупью двигается около его изголовья. Он спросил: кто это? Тогда посетитель направился к двери; Кормак последовал за ним и увидел, что это была Тордис; она пришла к тому месту, где они должны были сойтись на поединок; под плащом она держала гуся. Кормак спросил, что это значит. Она бросила гуся и сказала: “Отчего ты не можешь быть спокойным?” Тогда Кормак опять лег, но внимательно наблюдал за ней; она приходила три раза, и он каждый раз наблюдал за ее действиями. Когда Кормак вышел в третий раз, она заколола двух гусей, собрала кровь в чашку; затем она схватила и третьего гуся и хотела заколоть его. Тут Кормак спросил: “Что это ты делаешь, матушка?” – “Кажется, – ответила она, – что невозможно помочь тебе; я могла бы теперь уничтожить то волшебство, которое лежит на тебе и на Стейнгерд, и вы могли бы бороться с ним, если б я заколола этого третьего гуся так, чтобы никто об этом не знал”. Но Кормак сказал, что не верит этому искусству». Однако сомнительно, чтобы эти слова Кормака заслуживали доверия, если припомнить, зачем он пришел к колдунье. Тем не менее весь рассказ интересен тем, что показывает нам вполне мистическую магическую операцию, в которой было бы трудно найти какой-либо смысл.

Рунический камень Эггья. 600–700 г. н. э.

© Arild Finne Nybo/mediebruket.no

Четвертый род волшебства, сейд, был сильнейшим из всех. В чем он состоял, неизвестно; для его исполнения требовалось пение, сейдовый жезл, который держала в руке женщина, делавшая сейд, и сейдовые подмостки, на которых она стояла. Сейдом преимущественно занимались женщины, так как при нем обнаруживалась, как полагали, «гнусная слабость», почему мужчины считали это дело для себя неприличным. Из этого можно заключить, что сейд был связан с разными операциями и церемониями. Это видно уже из того, что приготовления к нему начинались обыкновенно с вечера, между тем как сейдовые подмостки возводились только на другой день.

Посредством сейда достигались сильнейшие действия, вызывалась буря и творились всякие другие бедствия. «Сага о людях из Лососьей долины» рассказывает, как Кари, сын Хрута, был умерщвлен пением, которое было направлено именно на него. С сейдом также было связано так называемое «блуждание двойника»: сейдовая женщина могла, оставаясь телесно на подмостках, уходить в другом виде, часто в виде животного, в отдаленные места и узнавать о том, что там делается. Если во время такого блуждания двойник был ранен или убит, то это тотчас же обнаруживалось на оставшемся теле. В «Саге о Фритьофе Смелом» говорится, как две такие женщины-оборотня мгновенно упали мертвыми с подмостков, когда Фритьоф убил их двойников. Поэтому представления о ведьмах и полетах ведьм были известны также и на севере еще в эпоху язычества. Если же они творили слишком много зла, то к ним применяли те же самые меры, которые предписываются законом Моисея: их побивали камнями.

Искусство гадания было у норманнов столь же разнообразно, как и волшебство. Относительно некоторых из этих способов легко доказать, что они находились в связи с богослужением, и, следовательно, это была некоторого рода религиозная мантика; другие же были более или менее независимы от религии. Так, в сагах часто говорится о жертвоприношениях; в «Саге о людях с Песчаного берега» рассказывается, что Торольв Бородач с Мостра устроил большое жертвоприношение, чтобы узнать будущее у Тора. Смысл здесь, очевидно, в том, что Торольв приносил жертву Тору и узнавал свою судьбу, вероятно, по внутренностям жертвенных животных. Известно, что переселенцы, желавшие поселиться в чужих странах, бросали за борт своих вырезанных из дерева богов и оставались там, где последние приставали к берегу. Этот способ, очевидно, был испытанием воли богов, следовательно, носил религиозный характер.

В других случаях более сомнительно, насколько далеко понималось содействие богов. В рассказе о Кормаке говорится, как можно узнать при выборе места для нового жилья, будет ли оно счастливо. Если обмер после нескольких раз оказывался сходным, то это значило, что хозяину будет хорошо жить; если же выходило короче, то нечего было ждать добра; его судьба определялась, таким образом, по обмеру. Для норманнов, геометрические знания которых были, конечно, невелики, было нелегким делом вымерить прямоугольную площадь так верно, чтобы обе диагонали четырехугольника были приблизительно равны. Надо было несколько раз измерять стороны и диагонали; при этом если обмер сразу оказывался верен, то в этом видели признак того, что хозяин вообще счастлив, коль скоро ему посчастливилось в столь трудном деле; отсюда заключали и о его будущем счастье.

Некоторые люди имели природное дарование предсказывать грядущие события, они назывались ясновидцами. В рассказе о Кормаке упоминается об одной ясновидящей, которая наперед ощупывала тех, кто шел на битву; если ей «не попадалось на пути больших узлов», то все должно было обойтись благополучно. Весьма важную роль играло толкование снов. Едва ли есть хоть одна сага, где бы не говорилось много раз о снах и их значениях. Всякий мужчина и всякая женщина могли объяснить сны, но о некоторых говорится, что они понимали это дело особенно хорошо; так, например, в «Саге о людях из Лососьей долины» Гест, сын Оддлейва, описывается как «великий и мудрый предводитель, ясновидящий по многим частям». Отсюда мы узнаём, что толкование снов делалось не на основании определенных правил, и, следовательно, не имело никакого научного характера, но было делом мимолетного вдохновения. Это очевидно также и из того, что видевший сон редко бывает доволен его объяснением, но заявляет, что, конечно, может быть найдено еще лучшее объяснение. Такие заявления были бы невозможны, если бы при толковании снов держались каких-либо точных правил. Достаточно привести один пример.

В начале этого раздела рассказан сон Торстейна, сына Эгиля, об орлах и лебеде. Теперь выслушаем объяснение этого сна Бартом: «Эти птицы, вероятно, суть духи-хранители великих мужей; твоя жена забеременеет и родит прелестную девочку, которую оба вы будете очень любить. За эту дочь будут свататься хорошие женихи из тех мест, откуда прилетели орлы; они воспылают к ней сильной страстью, будут биться из-за нее и оба лишатся жизни. После этого явится третий искатель ее руки; он прибудет оттуда, откуда прилетел сокол, и женится на ней. Вот я объяснил тебе сон так, как выходит на мой взгляд». Торстейн возразил: «Это дурное и недружеское объяснение моего сна, и я тебе прямо скажу, что ты совсем не умеешь толковать сны». Таким образом, можно объяснить сон более или менее дружески, и, если кто его толкует не так, как хотелось бы видевшему, тот, значит, не понимает этого искусства.

Наконец, у норманнов были также женщины, посвятившие себя предсказанию будущего, они назывались вёльвами. В Исландии они встречались, кажется, очень редко, но в Норвегии были многочисленны, равно как и в Гренландии, куда они, вероятно, явились непосредственно из Норвегии. В «Саге о Торфинне Карлсефни», которая относится именно к Гренландии, имеется подробное описание действий такой вёльвы.

Эта вёльва звалась Торбьёрг; зимой она ходила по пирам; ее приглашали к себе все те, кто хотел узнать свою судьбу или что случится в этом году. В этом не было ничего особенного, так как все вёльвы старались попадать на пиры. Торбьёрг была приглашена на пир к Торкелю, одному очень уважаемому человеку, и она явилась. «На ней был голубой плащ, завязывающийся спереди лентами, усыпанный донизу каменьями; на шее были надеты стеклянные бусы, на голове – черная смушковая шапочка, подбитая белым кошачьим мехом; в руке она держала посох с медным набалдашником и усаженный камнями; она была подпоясана поясом, на котором висела сумка с трутом и другими снарядами для добывания огня; рядом висел кожаный мешок, в котором она хранила волшебные снадобья для производства своего искусства; на ногах были меховые башмаки из телячьей кожи с длинными ремнями, на концах которых насажены были оловянные пуговицы; на руках у нее были теплые перчатки из кошачьего меха. Как только она вошла, все сочли своим долгом уважительно приветствовать ее; она принимала каждый привет, глядя по тому, как он ей нравился». Ее хорошо угостили, и тогда Торкель спросил, может ли она сказать что-либо о том, о чем все так хотели бы узнать. Она возразила, что могла бы сказать только в том случае, если останется здесь ночевать.

В течение следующего дня были сделаны все приготовления, необходимые, по ее мнению, для выполнения ее колдовства. Она просила позвать ей нескольких женщин, знавших волшебный заговор; он назывался вардлок. Никто не знал его; но, поискавши по деревне, зашли к Гудрид; она сказала: «Я не знаю чародейства, и я не ворожея; но моя приемная мать научила меня в Исландии песне, которую она называла вардлок». – «Ты счастлива, что ты так мудра», – сказал Торкель. «Это дело, как я полагаю, не принесет пользы, – отвечала Гудрид, – так как я христианка». Торбьёрг возразила: «Быть может, ты без вреда помогла бы в этом деле людям; я обращаюсь к Торкелю, чтобы получить то, что мне необходимо». Торкель просил Гудрид; наконец она обещала сделать то, чего он желает. Женщины образовали круг около подмостков, где сидела Торбьёрг, а Гудрид так дивно запела заклинание, что каждый из присутствующих думал, что едва ли когда-нибудь приходилось ему слышать такой прекрасный голос. Волшебница поблагодарила ее за это пение и сказала, что пришли многие из духов, которые отдалились от нее и не хотели ей повиноваться; они думали, что было бы приятно послушать, как прекрасно поется заклинание. «Теперь я ясно вижу много вещей, которые до сих пор были скрыты для меня и для многих других».

В этом описании интересны различные пункты. Вёльва прибегает к чарам, чтобы иметь возможность ворожить, но эти чары требуют особого «слова» или заговора под названием «вардлок», которого сама вёльва, по-видимому, не знает. Но и заговор этот не заключает в себе всех необходимых для чар операций, иначе сама вёльва, не знающая его, была бы никому не нужна. Кроме того, мы узнаем, что Торбьёрг носит с собой кожаную сумку с волшебными средствами, то есть такой же «знахарский мешок», как у дикарей. Далее, она не может ничего предсказать ранее следующего дня, так что ей необходима ночь для ее операции. Наконец, упоминается, что она получает свои сведения от духов. Трудно сказать, каковы эти духи. Так как действие происходит в христианскую эпоху, то не исключено, что здесь есть темные следы христианской демонологии[16]16
  В caгax, время действия которых относится к более поздней эпохе христианства, дьявол является помощником в ворожбе (Flateyjarbok, II, р. 452). Это, конечно, не имеет никакого значения для воззрений более древней эпохи.


[Закрыть], но всего вероятнее, что эта вера в духов финского происхождения. Большинство вёльв были финками; а те, которые не были финками, были у финнов в учении. Финская же магия, как мы сейчас увидим, по большей части была заклинанием духов.