Текст книги "Сын Тициана"

Глава 4

Пиппо провел следующую неделю в сильнейшей тревоге; но эта тревога имела свою прелесть. Он не выходил из дому и, если так можно выразиться, боялся пошевельнуться, чтобы не помешать Фортуне. Он действовал в данном случае с благоразумием, не совсем обычным в его годы – ему было всего лишь двадцать пять лет, а молодость часто толкает нас на опрометчивые шаги. Фортуна хочет, чтобы каждый заботился о себе сам и умел взять ее, ибо она женщина, по выражению Наполеона. Но именно поэтому она любит делать вид, что дает добровольно то, что у нее берут силой, и медлит раскрыть свою руку.

На девятый день, вечером, капризная богиня постучалась в дверь молодого человека, – и недаром, как вы сейчас увидите. Он спустился с лестницы и отворил сам; на пороге стояла негритянка; она держала в руке розу и поднесла ее к губам Пиппо.

– Поцелуйте этот цветок, – сказала она, – я принесла вам на нем поцелуй моей госпожи. Может она прийти к вам так, чтобы ее никто не заметил?

– Она поступит крайне неосторожно, – отвечал Пиппо, – если придет днем; мои слуги непременно увидят ее. Не может ли она выйти из дому ночью?

– Нет; да и кто решился бы на это на ее месте? Она не может ни прийти ночью, ни принять вас у себя.

– Тогда пусть она придет в какое-нибудь другое место, которое я укажу.

– Нет, она хочет прийти сюда; примите меры предосторожности.

Пиппо задумался.

– Может твоя госпожа встать рано утром? – спросил он негритянку.

– Хоть с восходом солнца.

– Отлично! слушай: я встаю обыкновенно очень поздно; поэтому вся моя челядь долго спит. Если твоя госпожа может прийти на заре, то я буду ждать ее: она войдет так, что ее никто не увидит, и уйдет, никем незамеченная, – я устрою это, – если только она останется у меня до вечера.

– Она придет завтра же, если вам угодно.

– Завтра на заре, – сказал Пиппо и опустил горсть цехинов за воротник посланницы; затем он вернулся в свою комнату и заперся там, решив не ложиться до утра. Он велел раздеть себя, чтобы подумали, что он лег в постель; оставшись один, он развел огонь, надел вышитую сорочку, надушенный жилет и белый бархатный камзол с рукавами из китайского атласа. Окончив туалет, он сел у окна и стал мечтать.

Пиппо не видел ничего предосудительного в том, что его незнакомка поторопилась назначить ему свидание. Прежде всего, не надо забывать, что эта история происходит в XVI веке; а любовь в те времена шла к развязке быстрее, чем теперь… На основании самых достоверных источников можно с уверенностью сказать, что в ту эпоху считалось искренностью то, что мы называем нескромностью, а то, что у нас слывет добродетелью, по – видимому, казалось тогда лицемерием. Как бы то ни было, но женщина, влюбившаяся в красивого малого, отдавалась ему, недолго думая, и не роняла себя этим в его глазах: никто не краснел от того, что казалось естественным. В эту эпоху один французский придворный носил на шляпе, вместо султана, шелковый чулок своей любовницы и без обиняков говорил тем, кто выражал свое удивление, видя его в Лувре с таким украшением, что это чулок женщины, заставившей его умирать от любви.

Впрочем, характер Пиппо был таков, что, если бы он родился в нынешнем веке то, вероятно, глядел бы на это одинаково. Несмотря на свою безалаберность и безумства, он, хотя и лгал иногда другим, но совершенно не способен был лгать, самому себе. Я хочу сказать, что Пиппо не любил ничего показного и, умея отлично притворяться, прибегал к хитрости только тогда, когда его желание было искренно. И если он считал подарок ему кошелька причудой женщины, то, во всяком случае, не видел в ней проявления простого кокетства; как я только что сказал, его убеждали в этом тщательность и тонкость работы и большой период времени, которого должно было потребовать вышиванье кошелька.

В то время как Пиппо мысленно предвкушал обещанное ему счастье, ему вспомнился вдруг рассказ о турецкой свадьбе. – На востоке жених видит лицо своей невесты только после свадебного пира, а до тех пор оно остается скрытым от посторонних взоров. Он женится, так сказать, на веру, на основании слов родственников невесты. По окончании церемонии молодая появляется перед своим супругом без покрывала, и тогда тот может убедиться своими глазами, выгодна ли заключенная сделка, – и так как расторгать ее уже поздно, то ему не остается ничего другого, как признать ее выгодной, – и, однако, эти союзы, по-видимому, не менее счастливы, чем остальные.

Пиппо находился в положении турецкого жениха: он не думал, правда, что незнакомка окажется девушкой, но легко мирился с этим; к тому же он имел то преимущество, что его не ждали брачные узы. Он мог пережить всю прелесть ожидания и неожиданности, не боясь оборотной стороны медали: и это вполне искупало все остальное. Итак, Пиппо представил себе, что эта ночь будет его брачной ночью, и, принимая во внимание его возраст, неудивительно, что эта мысль наполнила его восторгом.

Первая ночь после свадьбы должна, действительно, обещать величайшее счастье тому, кто наделен богатым воображением; ибо она достается без труда. Философы утверждают, правда, что удовольствие тем острее, чем менее оно достижимо, но Пиппо держался того мнения, что скверный соус не делает рыбы свежее. Он любил легкодоступные наслаждения, если только они не были грубыми; но, к несчастью, почти всегда утонченные удовольствия обходятся дорого. Свадебная ночь составляет исключение из этого правила: это единственный в жизни случай, когда два самых сильных влечения, – лень и страсть, – получают удовлетворение одновременно; в эту ночь в комнату молодого человека входит увенчанная цветами женщина, которой незнакома любовь; пятнадцать лет мать облагораживала ее душу и украшала ум; чтобы добиться одного взгляда этого прекрасного создания, может быть, пришлось умолять ее целый год; но, чтобы обладать этим сокровищем, супругу надо только раскрыть объятия; мать удаляется; сам Бог разрешает. И если бы, пробуждаясь от этого чудного сна, видели себя по-прежнему свободными, то кто не захотел бы повторять это каждый вечер?

Пиппо не жалел, что не стал расспрашивать негритянку: служанка в подобных случаях всегда расхваливает свою госпожу, хотя бы та и была страшна, как смертный грех: с него было достаточно слов, вырвавшихся у синьоры Доротеи. Пиппо хотел знать лишь одно – незнакомка блондинка или брюнетка. Когда известно, что женщина красива, то для того, чтобы создать ее образ, особенно важно знать цвет ее волос. Пиппо долго колебался между белокурыми и черными волосами; чтобы выйти из затруднения, он вообразил, наконец, что она шатенка.

Но теперь он не мог решить, какого цвета ее глаза; они должны были быть черными, если она была брюнеткой, и голубыми, если она была блондинкой. Он представил себе что у нее голубые глаза, – не того неопределенного голубого цвета, который кажется то серым, то зеленоватым, a синие, как лазурь небес, которые темнеют в минуту страсти и делаются тогда чернее воронова крыла.

Едва эти очаровательные глаза с ласкающим и глубоким взглядом предстали перед ним, как его воображение окружило их белоснежным лбом и двумя щеками, розовыми, как вершины Альп, озаренные солнцем. Между нежными, как персик, щеками выдавался тонкий нос, походивший на нос античного бюста, известного под названием греческого Амура. Ниже – алый рот, не слишком большой и не слишком маленький, с двумя рядами перлов; из него исходило дыхание, от которого веяло зноем страсти; правильный, слегка закругленный подбородок; открытое, но несколько высокомерное выражение лица; эта полная грации и очарования голова покачивалась, как цветок на стебле, на продолговатой шее без единой морщинки и матовой белизны. Этому прекрасному образу, созданному фантазией, оставалось только облечься в плоть и кровь. «Она придет, – думал Пиппо, – она будет здесь на заре; и поразительнее всего было то, что он, сам того не подозревая, представил свою будущую любовницу именно такой, какой она была на самом деле».

Когда в шесть часов утра с военного фрегата, оберегавшего вход в гавань, грянул пушечный выстрел, Пиппо заметил, что пламя лампы делается красным, а стекла окон принимают голубоватый оттенок. Он поспешил сесть у окна. На этот раз его не клонило ко сну; несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя бодрее, чем когда бы то не было. Занималась заря, но Венеция еще спала: эта ленивая отчизна наслаждения не просыпается так рано. Туман носился над пустынной лагуной и завешивал молчаливые дворцы, тогда как у нас в это время открываются лавки, снуют прохожие и катятся экипажи. Ветер поднимал легкую зыбь; вдали показалось несколько парусных судов, плывших из Фузин с дневными припасами для царицы морей. И только ангел на колокольне святого Марка поднимался из тумана, сверкая в вышине над объятым сном городом, и первые солнечные лучи играли на его золоченых крыльях.

Но в бесчисленных церквях Венеции уже зазвонили к заутрене; услышав звон колоколов, удары которых они умеют считать по какому-то чудесному инстинкту, голуби республики стаями проносились над Славянской набережной на городскую площадь, где в этот час для них ежедневно разбрасывается зерно. Туман стал подниматься; взошло солнце: рыбаки отряхивали свои плащи и принимались чистить лодки; один из них запел чистым и звучным голосом народную песню; с торгового судна кто-то ответил ему басом; вдали третий подхватил припев; вскоре образовался хор; каждый пел, работая, и прекрасная утренняя песня, приветствовала наступление дня.

Дом Пиппо находился на Славянской набережной, недалеко от дворца Нани; его огибал небольшой канал; в эту минуту в окутанном сумраком канале блеснула вдали пила гондолы. На корме сидел только один гондольер, но хрупкая лодка рассекала волну с быстротой стрелы и, казалось, скользила по зеркалу из толстого стекла, в которое мирно погружались ее плоские весла. Гондола остановилась под мостом, который, отделяет канал от большой лагуны. Из нее вышла женщина в маске, с благородным и гибким станом, и пошла по направлению к набережной. Пиппо тотчас же спустился вниз и подошел к ней. – Это вы? – спросил он ее шёпотом. Она, молча, взяла руку, которую он подал ей, и последовала за ним. Никто из слуг еще не вставал; не говоря ни слова, они на цыпочках прошли через прихожую, где спал привратник. Войдя в комнату молодого человека, дама опустилась на софу и несколько времени сидела, задумавшись. Потом она сняла маску, и Пиппо увидел, что синьора Доротея не обманула его: перед ним, действительно, была одна из первых красавиц Венеции, наследница двух знатных фамилий – Беатриче Лоредано, вдова прокуратора Донато.

Глава 5

Невозможно передать словами красоту первых взглядов Беатриче после того, как она открыла лицо. Она была вдовой уже восемнадцать месяцев, но ей было всего лишь двадцать четыре года, и хотя ее поступок может показаться читателю слишком смелым, она еще ни разу в жизни не делала подобного шага, ибо до сих пор не любила никого, кроме мужа. Она должна была собрать все свои силы, чтобы отважиться на него, и ее глаза были полны любви, смущения и решимости.

Пиппо онемел от изумления. Совершенная красота всегда вызывает в нас удивление и заставляет преклоняться пред собою.

Пиппо часто встречал Беатриче на гулянье и в обществе. Он тысячу раз слышал похвалы ее красоте и сам восторгался ею. Она была дочерью Петра Лоредана, члена Совета Десяти, и внучкой знаменитого Лоредана, который играл такую видную роль в процессе Джиакомо Фоскари. Высокомерие этой семьи было известно всей Венеции, и Беатриче, по общему мнению, унаследовала от своих предков их надменность.

Ее выдали замуж совсем еще юной за прокуратора Марко Донато; его недавняя смерть дала ей свободу и крупное наследство. Знатнейшие синьоры республики добивались ее руки, но она отвечала на все их попытки снискать ее благосклонность самым презрительным равнодушием. Одним словом, ее высокомерный и почти дикий характер вошел в пословицу.

Пиппо был поражен вдвойне: прежде всего, он никогда не осмеливался думать, что таинственная незнакомка, сердце которой он победил, – Беатриче Донато, и потом ему казалось, что он видит ее в первый раз: так преобразилось ее лицо. Любовь делает прелестными самые некрасивые лица, а здесь она показала свое всемогущество, придавая новый блеск совершенной красоте.

После минутного молчания Пиппо приблизился к Беатриче и взял ее за руку. Он постарался изобразить ей свое удивление и выразить благодарность за счастье, которым она его удостоила; но Беатриче ничего не отвечала и, по-видимому, не слышала его. Она оставалась неподвижной и, казалось, не различала окружающего, как будто все это происходило во сне. В продолжение всего времени, пока говорил Пиппо, она даже не пошевельнулась; тем не менее, он обнял ее за талию и сел возле нее.

– Вы прислали мне вчера, – сказал он, – розу с вашим поцелуем; позвольте мне вернуть вам то, что я получил, и запечатлеть поцелуй на еще более прекрасном и свежем цветке.

И он поцеловал ее в губы. Она не оказала и тени сопротивления; но ее взор, блуждавший до тех пор по комнате, вдруг остановился на Пиппо. Она нежно отстранила его и печально промолвила, с невыразимой грацией качая головой:

– Вы никогда не полюбите меня; у вас будет лишь мимолетное увлечение, между тем как я люблю вас и хочу сначала стать перед вами на колени.

И, действительно, она склонилась перед ним; Пиппо тщетно удерживал ее, умоляя встать. Она выскользнула из его рук и упала на колени.

Не совсем обычно и тягостно видеть женщину в такой унизительной позе; хотя эта поза и выражает любовь, но подобает исключительно мужчине. Ее нельзя видеть без смущения, и известны случаи, когда судьи прощали преступников, падавших перед ними ниц.

Пиппо с возраставшим изумлением созерцал необыкновенное зрелище, представившееся его взору. Чувство глубочайшего уважения охватило его, когда он увидел Беатриче; что же он должен был испытывать теперь, видя ее у своих ног? Вдова Донато, дочь Лореданов, стояла перед ним на коленях. Ее бархатное платье, усеянное серебряными цветами, устилало плиты; покрывало и распущенные волосы свешивались до земли, обрамляя белые плечи и сложенные руки, тогда как ее влажные глаза были устремлены на Пиппо. Тот был потрясен до глубины души и отступил на несколько шагов, опьяненный гордостью; он не принадлежал к знати, Беатриче бросила к его ногам свое патрицианское высокомерие, и это ослепило его, как молния.

Но эта молния была мгновенной и тотчас же исчезла. Подобное зрелище должно вызвать нечто большее, чем прилив тщеславия. Наклоняясь над прозрачным источником, мы видим в нем свой образ, который появляется перед нами в глубине. Точно также любовь вызывает любовь, и вы заставляете ее распускаться от единого взгляда. Пиппо в свою очередь бросился на колени. Наклонившись, друг к другу, они оставались так несколько мгновений и обменялись первыми поцелуями.

Если Беатриче была дочерью Лореданов, то в ее жилах текла также кровь ее матери, – кроткой Бианки Контарини. Мать Беатриче была лучшим из земных созданий и одной из красивейших женщин Венеции. Всегда сиявшая счастьем и полная обаяния, думавшая лишь о радостях жизни во время мира и влюбленная в отчизну, когда загоралась война, – Бианка походила на старшую сестру своих дочерей. Она умерла молодой, и даже мертвая, была прекрасна.

Она научила Беатриче понимать, и любить искусство и, в особенности, живопись. Это не значит, конечно, что молодая вдова имела глубокие познания в этой области. Она побывала в Риме и во Флоренции, но лучшие произведения Микеланджело возбуждали в ней простое любопытство. Если бы она была римлянкой, то любила бы одного Рафаэля; но Беатриче была дочерью Адриатики и отдавала предпочтение Тициану. В то время как все вокруг нее занимались придворными интригами и государственными делами, она интересовалась лишь новыми картинами и судьбой своего любимого искусства после смерти старика Вечеллио. Она увидела во дворце Дольфино картину Тицианелло, его единственную картину, погибшую во время пожара, о которой я говорил в начале этого рассказа. Беатриче пришла от нее в восторг и, встретив Пиппо у синьоры Доротеи, страстно влюбилась в него.

Живопись при Юлии II и Льве X не была, как ныне, ремеслом; она была религией художников, увлечение ею считалось признаком просвещенного вкуса среди вельмож, она составляла славу Италии, и женщины боготворили ее. Если папа покидал Ватикан, чтобы посетить Буонаротти, то дочь венецианского патриция могла смело любить Тицианелло; но Беатриче поставила себе цель, которая возвышала и окрыляла ей страсть. Она хотела, чтобы Пиппо стал не только ее любовником, но и великим художником. Его беспорядочная жизнь не была для нее тайной, и она решила вырвать его из омута. Она знала, что, несмотря на его безалаберность, священный огонь не угас в нем и тлеет под пеплом, и надеялась, что любовь снова зажжет божественную искру. Беатриче колебалась целый год, лелея в тайне эту мысль, время от времени встречая Пиппо и глядя на его окна, когда проходила по набережной. Ей пришла странная фантазия, которой она не могла противостоять: она вышила кошелек и послала его Пиппо.

Правда, она обещала себе ограничиться этим и не делать дальнейших шагов. Но когда сеньора Доротея показала Беатриче стихи, сочиненные им для нее, она заплакала от радости.

Она отлично знала, какой опасности подвергалась, пытаясь осуществить свою мечту; но это была мечта женщины, и она сказала себе, выходя из дому:

– Чего хочет женщина, – хочет Бог.

Вдохновляемая этой мыслью, своей любовью и отвагой, Беатриче не испытывала ни малейшего страха. Бросившись на колени перед Пиппо, она принесла свою первую жертву богу любви; но, после того как Беатриче пожертвовала своей гордостью, нетерпеливый бог потребовал новой жертвы. Она также мало колебалась стать любовницей Тицианелло, как если бы была его женой. Она сняла свое покрывало и положила его на стоявшую в комнате статую Венеры и потом, бледная и прекрасная, как мраморная богиня, отдалась року.

Беатриче провела у Пиппо целый день, как было условлено. На закате солнца за ней приплыла гондола. Она вышла также незаметно, как и вошла. Слуги были удалены под разными предлогами, в доме остался один привратник. Он привык к образу жизни своего господина, и его не удивило появление в сенях женщины в маске, в сопровождении Пиппо. Но когда он увидел, что дама, остановившись у входа, подняла бахрому своей маски, и Пиппо поцеловал ее в губы, то бесшумно приблизился и стал слушать.

– Разве ты не замечал меня раньше, – весело спрашивала Беатриче.

– Замечал, – отвечал Пиппо, – но до этих пор я не знал твоего лица; ты сама не подозреваешь, как ты прекрасна.

– Так же, как и ты; ты прекрасен, как день, в тысячу раз прекраснее, чем я думала, Ты будешь любить меня?

– Да, и долго.

– А я всегда.

Они расстались с этими словами, и Пиппо остался на пороге, следя глазами за гондолой, увозившей Беатриче Донато.

Глава 6

Прошло две недели, но Беатриче не приступала еще к осуществлению своего плана. Откровенно говоря, она и сама о нем немного забыла. Первые дни любовной связи походят на экскурсии испанцев, открывших Новый Свет. Отправляясь в путь, они обещали своему правительству в точности исполнять его приказания, изучить и цивилизовать Америку; но когда они прибыли туда и увидали незнакомое небо, девственные леса, золотые и серебряные рудники, то голова у них закружилась. Столько нового открылось перед ними, что они забыли свои обещания и всю Европу, но зато им удалось открыть сокровища: нечто подобное бывает иногда с влюбленными.

Еще одно обстоятельство оправдывало Беатриче. В продолжение этих двух недель Пиппо не играл и ни разу не был у княгини Орсини. Это было началом благоразумия; по крайней мере, так думала Беатриче. Пиппо проводил половину дня около своей любовницы, а остальное время любовался морем, сидя в кабачке на Лидо за бокалом самосского. Друзья не видели его более. Он порвал со всеми своими привычками и жил, не замечая времени и не отдавая себе отчета в своих поступках; он был, точно в чаду, и забыл обо всем окружающем, что всегда бывает после первых поцелуев красавицы; и когда человек находится в подобном состоянии, трудно определить, безумец он или мудрец.

Пиппо и Беатриче, можно сказать, были созданы друг для друга; они заметили это с первого же дня; но прошел целый месяц, пока они окончательно убедились в этом. В продолжение всего этого времени не затрагивался вопрос о живописи; любовь, серенады на воде и прогулки за город заслонили все. Знатные дамы предпочитают иногда пирушку в гостинице предместья изысканному ужину в будуаре. Беатриче держалась того же мнения и предпочитала обедам самого дожа свежую рыбу, которую они ели вдвоем под сводами Кинтавалла.

Пообедав, они садились в гондолу и отправлялись кататься вокруг Армянского острова; и я советую читателю ехать сюда в прекрасную лунную ночь наслаждаться любовью с венецианкой между городом и Лидо, между небом и морем.

По прошествии месяца Беатриче пришла однажды к Пиппо и застала его в самом радужном настроении. Он только что позавтракал и, напевая что-то, расхаживал по комнате, освещенной солнцем; на столе сверкала чаша, полная цехинов. Пиппо играл накануне и выиграл у сэра Веспасиано полторы тысячи шастров.

Часть этих денег он употребил на покупку китайского веера, надушенных перчаток и венецианской золотой цепочки художественной работы; он положил все это в кедровую шкатулку, с перламутровыми инкрустациями, и поднес ее Беатриче.

Та приняла подарок с радостью, но отказалась от него, как только узнала, что он приобретен на деньги, выигранные в кости. Вместо того, чтобы радоваться с Пиппо его удачи, она впала в задумчивость. Может быть, ей пришла мысль, что он стал любить ее менее и потому снова начал играть.

Как бы то ни было, но она поняла, что нельзя более откладывать разговора с Пиппо и надо постараться немедленно же извлечь его из тины, в которой он готов был погрязнуть.

Осуществить это было нелегко. За месяцы Беатриче успела изучить характер Пиппо; основной чертой его была крайняя беспечность во всем, что касается обыденной жизни, и он с наслаждением предавался far niente; но в силу этой самой беспечности трудно было получить над ним власть, когда дело шло о более важных вещах; как только Пиппо замечал, что кто-нибудь хочет подчинить его себе, то вместо того, чтобы бороться и спорить, он слушал то, что ему говорили, а сам поступал по-своему. Для достижения своей цели Беатриче избрала окольный путь и попросила Пиппо нарисовать ее портрет.

Тот охотно согласился; на следующей день он купил холст и велел внести в комнату великолепный дубовый мольберт, со скульптурными украшениями, принадлежавшие его отцу. Беатриче явилась к нему утром; на ней было широкое темное платье; она сняла его, как только Пиппо приготовился работать, и предстала перед ним почти в таком же костюме, в какой Парис Бордоне облек свою Венеру в венце. Волосы, перевитые жемчугом и завязанные на голове узлом, падали на ее руки и плечи длинными волнистыми прядями. Жемчужное ожерелье, укрепленное спереди золотой застежкой, спускалось до пояса, обрисовывая совершенные очертания ее обнаженной груди. Платье из тафты переливчатого цвета, казавшейся то розовой, то голубой, было поднято на колене рубиновым аграфом, оставляя открытой гладкую, как мрамор, ногу. Беатриче надела кроме этого роскошные браслеты и туфли из пунцового бархата с золотыми шнурами.

Как известно, Венера Бордоне представляет не что иное, как портрет одной венецианки; этот художник был учеником Тициана и пользовался в Италии большой славой. Но Беатриче, видевшая, может быть, модель картины, хорошо знала, что сама она красивее ее. Ей хотелось возбудить соревнование Пиппо и показать, ему, что он может превзойти Бордоне.

– Клянусь кровью Дианы! – воскликнул молодой человек, любуясь Беатриче, – Венера в венце не более, как торговка устрицами из Арсенала, нарядившаяся богиней. Вот настоящая богиня любви и возлюбленная бога битв!

При виде своей прекрасной модели Пиппо, разумеется, оставил на время палитру и кисть. Беатриче испугалась уже, что она слишком красива и избрала ошибочный путь для осуществления своих планов. Тем не менее, портрет был начат; но Пиппо работал рассеяно; он уронил нечаянно кисть; Беатриче подняла ее и сказала, подавая своему любовнику:

– Твой отец также уронил однажды кисть; Карл Пятый поднял ее и подал ему; хотя я не императрица, но хочу подражать Цезарю.

Пиппо боготворил своего отца и говорил о нем не иначе, как с благоговением. Слова Беатриче произвели на него сильное впечатление. Он встал и открыл шкаф. – Вот кисть, о которой вы говорите, – сказал он, показывая ее Беатриче, – отец хранил ее, как святыню, после того, как властелин полу мира коснулся ее.

– Вы присутствовали при этой сцене? – спросила Беатриче, – не можете ли вы рассказать, как это было?

– Я был тогда ребенком, – отвечал Пиппо, – но хорошо помню все. Это случилось в Болонье. Там происходило свидание папы с императором; решалась судьба Флорентийского герцогства или, вернее, судьба Италии. Павел III и Карл V на глазах у всех разговаривали между собой на террасе, и в продолжение их беседы весь город молчал. В течение какого-нибудь часа все было решено; конные и пешие войска задвигались с оглушительным шумом, сменившим гробовую тишину. Никто не знал, что готовится; все горели желанием знать это, но было приказано соблюдать глубочайшую тайну; горожане с любопытством и ужасом взирали на передвижение войск обоих дворов; носились слухи о раздроблении Италии, об изгнаниях и созданиях новых княжеств. Отец работал в это время над большой картиной и стоял наверху лестницы, служившей ему подмостками, как вдруг воины с алебардами в руках распахнули двери и выстроились вдоль стены. Вошел паж и крикнул громким голосом, – Цезарь! – Через несколько минут появился император, затянутый в камзол, посмеиваясь в свою рыжую бороду. Отец, застигнутый врасплох и обрадованный этим неожиданным посещением, стал торопливо спускаться с лестницы; он был стар и уронил свою кисть, опираясь о перила. Все мы остались неподвижными: присутствие императора превратило нас в истуканов. Отец был сконфужен своей медлительностью и неловкостью, но не решался ускорить шаги, боясь упасть; Карл Пятый сделал несколько шагов вперед, медленно нагнулся и поднял кисть.

– Тициан, – сказал он звучным и властным голосом, – достоин того, чтобы Цезарь был его слугой. – И с поистине несравненным величием он подал моему отцу кисть, которую тот принял, стоя на коленях.

Пиппо был взволнован своим рассказом; когда он его закончил, Беатриче несколько времени сидела, молча; она опустила голову и казалась настолько рассеянной, что он спросил ее, о чем она думает.

– Я думаю об одной вещи, – отвечала Беатриче, – Карл V лежит теперь в гробу, и его сын стал королем Испании. Что сказали бы о Филиппе II, если бы он, вместо того, чтобы носить шпагу своего отца, предоставил ей ржаветь в шкафу?

Пиппо улыбнулся и, хотя понял намек Беатриче, спросил ее, что она хочет этим сказать.

– Я хочу сказать, – отвечала она, – что ты также наследник короля; ибо Бордоне, Моретто и Романино – хорошие живописцы. Тинторетто и Джорджоне – даровитые художники, но Тициан – король; а кто теперь держит его скипетр?

– Мой брат Горацио, – возразил Пиппо, – был бы великим художником, если бы был жив.

– Да, конечно, – отвечала Беатриче. – И вот что скажут о сыновьях Тициана: один из них был бы великим, если бы остался в живых, а другой, – если бы захотел.

– Ты думаешь? – сказал Пиппо, смеясь, – и, знаешь, что еще прибавят? «Но он предпочитал кататься в гондоле с Беатриче Донато».

Беатриче не ожидала такого ответа и пришла в некоторое замешательство. Тем не менее, она не потеряла мужества, но стала говорить более серьезным тоном.

– Выслушай меня без зубоскальства. Твоя картина вызвала всеобщий восторг. Все жалеют, что она погибла; но жизнь, которую ты ведешь, хуже, чем пожар во дворце Дольфино, ибо ты сам себя сжигаешь. Ты думаешь об одних удовольствиях и забываешь, что на твое имя кладет пятно то, что простительно другим. Сыну разбогатевшего лавочника позволительно играть в кости, но не Тицианелло. Что толку в том, что ты рисуешь не хуже наших старых мастеров и что ты молод? Тебе стоит только начать работать, чтобы иметь успех, но ты не начинаешь. Твои друзья обманывают тебя, но я исполняю свой долг, говоря, что ты оскорбляешь память своего отца; и кто тебе скажет это, кроме меня? Пока ты будешь богат, всегда найдутся люди, которые будут помогать тебе, разоряться; пока ты будешь красив, женщины будут любить тебя; но что будет, если никто не скажет тебе правды, пока ты молод? Я – ваша любовница, мой дорогой синьор, но я хочу быть также вашим лучшим другом. Жаль, что вы не родились бедняком! Если вы меня любите, то должны работать. Я нашла в отдаленном квартале уединенный одноэтажный домик. Если вы хотите, то мы велим меблировать его по нашему вкусу и закажем два ключа, один – для меня, другой – для вас. Там мы будем вдали от всех посторонних глаз, и нам никто не помешает. Вы прикажете отнести туда мольберт; и если вы обещаете мне работать хотя бы только два часа в день, то я буду приходить к вам ежедневно. Хватит ли у вас терпения на это? Если вы согласитесь, то вероятно, разлюбите меня через год, но у вас выработается привычка к труду, и в Италии станет одним великим именем больше. Если вы откажетесь, то я не в силах перестать вас любить, но это мне покажет, что вы меня не любите…

Беатриче дрожала, говоря это. Она боялась оскорбить своего любовника, но считала своим долгом высказать все, что у нее было на душе, Ее глаза блистали: в них отражалась боязнь и желание нравиться. Она походила теперь не на Венеру, а на Музу. Она была так хороша в эту минуту, что Пиппо нарочно медлил ответом. По правде говоря, он слушал не столько слова, сколько ее голос; но этот пленительный голос проникал в душу. Беатриче говорила от всего сердца, на чистом тосканском наречии, с венецианской мягкостью произношения. Когда речь льется из прекрасных уст, то мы обыкновенно обращаем мало внимания на то, что говорится; иногда даже приятнее не вникать в смысл слов, давая увлечь себя их музыкой.

То же самое было с Пиппо. Мало заботясь о том, что у него просят, он приблизился к Беатриче, поцеловал ее в лоб и сказал:

– Я сделаю все, что ты хочешь; ты прекрасна, как ангел.

Они условились, что Пиппо будет отныне работать ежедневно. Беатриче хотела, чтобы он дал письменное обязательство. Она достала свою записную книжку и, начертив в ней несколько строк, сказала голосом, в котором звучали высокомерие и любовь: