Текст книги "Судьба уральского изумруда"

– Я теперь власть! Ты меня уважать должен! – делано обиделся Савелий.

– Пущай немчура тебя уважает. Зачем явился?

– Ты это, Степан. Если чего задумал, брось. А то знаю я тебя! Сховаешь дивчин, немцы хату сожгут вместе со всеми, а вас тут с дюжину ртов.

– Иди, иди! И без тебя погано! – прогнал незваного гостя Степан, а сам в который раз задумался, как поступить: отдать немцам дочерей или спасти соседей?

В доме Степана, кроме Нины и пятнадцатилетнего Васьки, жили еще трое детей, самому младшему из которых был всего год.

– Эх, ма! Нашли бабы время рожать! – сетовал Кочубей. Детей, да и баб, что были при них, Степану было жалко, но еще жальче ему было собственных дочерей – юную, наивную Ниночку и боевую, всю в Пелагеюшку, Ганночку.

– На все божья воля, – принял решение Степан. Он загодя переговорил с Ганной, растолковал ей, как хорониться по болотам и выживать в лесу. Наказал сидеть там с Ниной тихо, в деревни не соваться, тем более в родное Соломино. Ганна попыталась возразить, она не хотела, чтобы из-за них с Ниной погибли соседи.

– Так надо, Ганночка, – прижал к себе старшую дочь Кочубей. – Я людям сказал, чтобы шли в лес. Немчура все равно никого в живых не оставит. Не пошел никто.

– А как же ты? Ты пойдешь с нами? – Ганна с надеждой посмотрела на отца полными слез глазами.

– Я свое пожил.

Ганна разрыдалась на груди у отца. Степан погладил ее богатые черные волосы, как когда-то гладил Пелагею – у той тоже была всем на зависть толстая смоляная коса.

– Не хорони меня прежде времени, дочка! Бог даст, не пропаду!

На Степана в его хате все смотрели волком. Все ждали его решения. Не менее враждебно смотрели приживалы и на Ганну с Ниной. Будь их воля, бабы вытолкали бы Кочубея с его дочерями прочь, лишь бы эта семья не угрожала их благополучию. Бабы понимали, что Степан скорее пустит в расход все село, чем пожертвует своими детьми.

– Ведь все погибнем! – не выдержала Варвара, у которой был грудной ребенок. – Дитенка пощади!

– Не трави душу, оголтелая! Спать ложись! – остепенил ее Кочубей и вышел в сени. Там, из-за нехватки места в хате, вместе с Васькой устроились на ночлег его дочери. Василий уже дремал, словно приказ немцев прибыть завтра на скотный двор его не касался. Или он по своей неопытности надеялся, что ничего дурного с ним не случится. Васькиного деда убили, а кроме него у парня никого из родных не осталось, и некому было разъяснить ему, что к чему. Степан и Василию говорил, чтобы тот бежал в лес, пока не поздно.

– Гоните, дядько? – Васька исподлобья взглянул на Кочубея. – Вы же буржуи, все знают! А я из батраков. Я вам классовый враг!

– Дурень ты! – рассердился Степан. – Немцам все одно, что батрак, что буржуй. В Херманию погонят или здесь убьют. Да что с тобой гутарить?! – махнул он рукой. – Поступай, как знаешь, раз такой грамотный!

Наши дни. Санкт-Петербург

Следователь Евгений Добрынкин имел вид крайне несерьезный: невысокий, с оттопыренной нижней губой, приподнятыми в изумлении бровями над круглыми, как у кошки, глазами. Лицо его было таким, словно с него срисовали диснеевский персонаж: жизнерадостный и немного безумный. Он носил рубашки навыпуск и короткие брюки, в карманах которых любил держать кисти рук с длинными, аккуратными пальцами. Добрынкин сочетал в себе, казалось бы, несочетаемые качества: разгильдяйство и халатность с трудолюбием и педантичностью. Знания его тоже были неравномерными: в чем-то он до смешного плавал, в чем-то поражал глубокой эрудицией. Ему было чуть за тридцать, но коллеги, даже младшие по возрасту и статусу, звали его Добрыней.

В службе ему не везло: ни продвижения, ни денег, ни хотя бы интересных дел. И если бы в свое время за него не похлопотал влиятельный родственник, пошел бы Евгений после академии не в органы, а куда-нибудь в активные продажи, да и академии тоже могло не случиться. Вот и сейчас Евгению подсунули скучное до зевоты дело, в котором все представлялось ясным, как божий день, но бумажной волокиты была целая прорва.

– Значит, вы утверждаете, что бинокль, которым был убит Вислоухов, ваш? – повторил Добрынкин, не глядя в сторону подозреваемой.

– Утверждаю, – выдохнула Алевтина. Сколько раз она уже отвечала на этот вопрос, не поддается подсчету. Судя по настрою следователя, его ей будут задавать еще и еще.

– Тэээкс, – протянул Добрынкин, старательно щелкая по клавишам, при этом у него что-то не ладилось, и он мучительно боролся с программой. – Чертов колонтитул! Опять вылез!

Новикова усмехнулась: и кто доверил этому нескладному мужчинке вести следствие?

– Вы его отключите, – посоветовала она.

– Знал бы как, давно бы отключил, – буркнул Евгений.

– Давайте помогу! – Алевтина привстала с места, чтобы заглянуть в экран, но следователь ее остановил:

– Не положено!

– Как хотите, – равнодушно ответила Новикова и отстраненно уставилась в стену. Она давно уже обдумала ответы на все вопросы, которые не отличались разнообразием.

– Откуда у вас бинокль? – наконец выдал следователь.

– Это бинокль моего деда. Достался от бабушки.

– Проверим, – вновь защелкали клавиши.

– Проверяйте.

– Они воевали?

Алевтина нервно дернула уголком губ, рука машинально поправила упавший на лицо русый локон. Такого вопроса она никак не ждала. Зачем он спросил? Ради формальности или к чему-то клонит?

Новикова внимательно посмотрела на следователя – тот невозмутимо пялился в монитор. Формальность, – пришла к выводу Алевтина.

Уже столько лет минуло с той страшной войны. Уже давно реабилитировали тех, кого считали предателями, кому плевали в след, кого презирали. Уже признали их жертвами, кому-то даже выплатили не бог весть какую компенсацию. Казалось бы, стоит спокойно относиться к прошлому. Не к своему – к чужому, Алевтина родилась спустя десятилетия после тех событий. Но все равно этот вопрос до сих пор вызывает у нее смесь стыда и неловкости, будто бы она сама жила в те тяжелые годы и причастна ко всему, что тогда случилось.

Воевали ли они? Вопрос следователя вернул Алевтину в школьные годы, когда она очень переживала, что окружающие узнают о постыдном прошлом ее бабушки.

80-е годы. Ивангород

– На следующей неделе у нас урок патриотизма. Чьи дедушки – бабушки участвовали в войне? У кого в семье есть ветераны? – обвела взглядом класс Наталья Петровна.

Пятый «а» молчал. Это было поколение, чьи деды и бабушки войну застали детьми. Но поздние дети тоже встречались. Наталья Петровна знала, что среди ее учеников таких трое: Белкин, Штерн и Новикова. У Штерна все погибли, родители Белкина переехали из Тамбова без стариков.

– Новикова! – крикнула учительница. – Твоя бабушка участвовала в войне?

Аля вздрогнула. Она встала и растерянно смотрела по сторонам, не понимая, почему обращаются именно к ней. И что ответить? Сказать, что не участвовала, стыдно – им с первого класса твердят о героях войны и все уверены, что каждый пожилой человек воевал. Ответить утвердительно, значит, соврать. Врать Аля не умела.

– Ну… я… не… – неуверенно начала девочка.

– Что ты мычишь? Отвечай: участвовала твоя бабушка в войне или нет?

– Да! – вырвалось у нее.

– Замечательно! Значит, на следующей неделе мы ждем твою бабушку к нам на классный час! Пусть она расскажет о трудном пути к победе, как жили, как боролись с врагом.

– Она не сможет прийти, – попыталась отбояриться Алевтина.

– А ты попроси! Что за класс?! Ничего не хотят для школы сделать! – пожаловалось кому-то незримому учительница. – А мы вот что! – осенило Наталью Петровну. – Мы к твоей бабушке сами придем! Так! У нас будет выездное мероприятие. Новикова, ты предупреди бабушку, чтобы была готова нас принять! Что стоишь истуканом? Садись!

Уже почти месяц, как дома у бабушки Нины шел ремонт, по этой причине она жила у них в гостиной, которая по совместительству считалась детской. «Как назло! – с досадой думала девочка. – Не могли этот дурацкий классный час провести чуть позже, когда бабушка вернется к себе. Вот как теперь выкручиваться?»

Все последующие дни Алевтина сначала думала, что бы такого сказать Наталье Петровне, чтобы она оставила идею провести день патриотизма у них дома, а потом, ближе к этому дню, как бы сделать так, чтобы учительница и ребята к ним в гости не попали. Самым простым решением было «заболеть», но эта идея была плоха тем, что болезнь не гарантировала неявку гостей. Разве только особо заразная. Ничего не придумав, девочка понадеялась, что все само собой уладится: вдруг Наталья Петровна передумает идти к ним домой или классный час по какой-нибудь причине отменят.

– Новикова! – поймала ее учительница в столовой накануне. Аля вздрогнула: всю неделю ей удавалась не попадаться на глаза Наталье Петровне, и в самый последний день вышла такая «засада».

– И где ты вечно пропадаешь?! Ни на одной перемене тебя рядом с классом нет! Уже хотела на урок за тобой идти! Так! Новикова! Завтра у нас выездное мероприятие. Надеюсь, ты не забыла? Твоя бабушка будет дома? Ты ее предупредила?

Аля кивнула. Она не смогла сказать, что дома ничего не говорила о предстоящем визите.

– Смотри не подведи!

Только ближе к ночи Алевтина решилась сказать домашним, что завтра к ним придут гости.

– И ты молчала?! – ужаснулась мама. – В квартире беспорядок, и ты ничего не сказала! У меня волосы не уложены, до парикмахерской никак не доберусь! К столу ничего нет! В ванной кран течет уже вторую неделю – людям стыдно показать…

– Мы же гостей не в ванной принимать будем, – вставила Аля в свое оправдание.

– А руки они где мыть будут?! Вот что. Живо приберись в комнате! С тебя еще порядок в прихожей! Отец завтра кран починит, а мне придется допоздна кухню драить. Спасибо, дочка, за отдых перед рабочим днем!

Выказав свое недовольство, Лидия демонстративно ушла на кухню. Аля заглянула в приоткрытую дверь гостиной, где уже легла отдыхать бабушка. Нина Степановна не спала, она ласково взглянула на внучку.

– Бабушка! – уткнулась в теплые руки девочка. Алевтина не знала, как сказать ей о завтрашнем «Дне патриотизма», где, по замыслу учительницы, Нина Степановна должна быть рассказчицей и почетной гостьей. От бабушки будут ждать воспоминаний о ее героическом прошлом: как она пускала под откос немецкие поезда или о том, как бесстрашно выносила с поля боя раненых солдат, или о том, как она наводила лучи прожекторов на вражеские самолеты, или о борьбе с фашистами в составе партизанского отряда.

– Я все слышала, милая. Не переживай, встретим твой класс, – улыбнулась Нина Степановна солнечной улыбкой. – Все будет хорошо.

– Бабуля! – повторила Аля. Она хотела сказать, что хорошо не будет. Потому что бабушке нечего рассказать из того, что обычно рассказывают ветераны. Ведь она не воевала! И даже не была труженицей тыла. Она была – страшно представить – в плену! Об этом в их семье говорить было не принято. Аля это случайно узнала, однажды услышав оброненную бабушкой фразу. Ей сначала было ужасно стыдно, а потом стало страшно и жалко бабушку. Она чувствовала, что для бабушки это больная тема.

– Не переживай! Я с утра пирог испеку с вишневым вареньем, а перед ним никто не устоит.

– Ба… – сглотнула Аля. Как, ну как сказать бабушке, что не на пирог завтра к ним придут?!

Алевтина всегда радовалась, когда по какой-либо причине ей удавалось прийти из школы раньше обычных трех часов. В честь «Дня патриотизма» пребывание в школе закончилось в начале первого, а Новикову отпустили домой и того раньше. Чтобы лучше подготовилась. Но Алю это отнюдь не радовало, и она мечтала, чтобы даже ненавистная ботаника тянулась как можно дольше.

Принарядившаяся и необычно для дома обутая в туфли на каблуках Лидия суетилась вокруг гостей – толпы ребят, возглавляемой учительницей. Квартира сразу стала тесной, места на вешалке катастрофически не хватало, и дети по чьему-то примеру сложили верхнюю одежду горкой.

– Что вы, что вы! – запротестовала хозяйка дома. Она перехватила взгляд учительницы, собирающейся положить свой плащ в общую кучу. – Наталья Петровна, сюда, пожалуйста, – сняла она с вешалки куртку мужа. – Аля! Что же ты не подготовилась?! – взволнованно прокричала мама.

Тотчас из гостиной, где давно уже в ожидании гостей был накрыт стол, вышла побелевшая от страха девочка.

– Здравствуй, Аленька! – сладко пропела Наталья Петровна. – Ну, приглашай в дом!

– Здасте еще раз, – смутилась Аля.

– Конечно, конечно! Проходите! – спохватилась Лидия. – Вот тапки, – проворно сунула она учительнице шлепанцы.

За большим раздвижным столом, накрытым уютной скатертью, было тесно. Накормленные домашним пирогом, ребята расселись кто куда. Нина Степановна сидела в своем любимом кресле и удовлетворенно улыбалась – она любила гостей, особенно с хорошим аппетитом. Рядом, на широком подлокотнике примостилась побледневшая Алевтина. Она тряслась в ожидании худшего. И вот началось.

Первой заговорила о цели встречи Наталья Петровна. Она произнесла короткую и торжественную речь во славу героев войны и передала слово бабушке.

– Да я и не знаю, что говорить, – растерялась Нина Степановна.

– Вам было не страшно? Сколько вы немцев убили? А до Германии вы дошли? – посыпались вопросы. Ребята загалдели, перебивая друг друга.

– Сначала страшно, потом привыкла. И в Германии я побывала, и в немцев стреляла.

– А этот шрам – след боевого ранения, да?

Нина Степановна инстинктивно коснулась рукой щеки с широким, вертикальным шрамом.

Наступила пауза. Все терпеливо ждали подробностей.

– Может быть, у вас есть какие-то военные фотографии или вещи, – нарушила тишину Наталья Петровна.

– Фотографий, к сожалению, не сохранилось. Жизнь такой была – сегодня здесь, завтра там. А из вещей, пожалуй, бинокль. Алюша, принеси мне его, – обратилась она к внучке.

Алевтина бросилась к комоду, где хранился старый военный бинокль. Он тут же пошел по рукам. Ребята с интересом его разглядывали, передавая друг другу.

– «Потапов», – прочитал один из них. – А кто это?

– Мой муж, – сказала Нина Степановна.

– Он герой, да?

– Да, – с грустью произнесла бабушка, думая о чем-то своем.

Все замолчали. Каждый понял, что фронтовик Потапов погиб, защищая Родину.

* * *

– Так они воевали? – повторил следователь. – Я не из любопытства спрашиваю. Бинокль старый, времен Второй мировой войны. Такие были у офицеров артиллерии, – проявил эрудицию Добрынкин. – Если бинокль принадлежал вашим родственникам, это будет нетрудно проверить.

– Проверяйте, – вздохнула Алевтина.

– Хорошо, – снова защелкали клавиши. – На бинокле выцарапана надпись «Потапов». Кто это?

– Потапов – муж моей бабушки, которая и подарила мне бинокль.

– Данные бабушки, – дежурно произнес следователь, – фамилия, имя, отчество, адрес проживания.

– Новикова Нина Степановна.

– А муж, значит, Потапов, – недоверчиво заметил следователь.

– Новикова она по второму мужу. Только они уже все умерли. Бабушка ушла последней. Полгода назад.

– Как вы объясните, что ваш бинокль оказался в гримерке Вислоухова?

– Наверное, Андрей его туда принес.

– Зачем? И как ваш бинокль попал к Вислоухову?

– Я не знаю.

– Где вы хранили бинокль?

– Дома. В ящике шкафа.

– И никуда бинокль из дома не выносили?

– Нет.

– Какой-то абсурд, вы не находите? По вашим словам, получается, что либо Вислоухов у вас его украл, либо это сделал кто-то другой и принес в его гримерку.

– У меня нет доказательств, а наговаривать на людей я не хочу.

* * *

Андрей всегда был бессовестным: он запросто мог, не оглядываясь на время суток, без приглашения и предупредительного звонка появиться на пороге. Естественно, с пустыми руками, да еще и с волчьим аппетитом уничтожал все припасы. Его ничуть не смущал тот факт, что Алевтина живет в коммунальной квартире. Андрею даже нравилось, когда соседи по коммуналке узнавали в нем известного актера. Звонил Вислоухов в любое время дня и ночи, как по делу, так и без; мог часами вести философские монологи, не заботясь о том, слушают его или нет. Сам Андрей не терпел чьих-то долгих сентенций, часто не брал трубку и нарушал свои обещания. С детской непосредственностью хозяйничал в чужом доме, бесцеремонно хватая вещи. В целом характер Вислоухова оставлял желать лучшего, но обижаться на Андрея было невозможно. Его обезоруживающая улыбка и обаяние могли растопить любое сердце. Алевтина его любила. Нет, не как мужчину. Что бы ни болтали злые языки, любовниками они с Вислоуховым никогда не были. Она любила его, как любят близкого родственника, поэтому многое ему позволяла и закрывала глаза на откровенное свинство. А еще – в этом Новиковой было стыдно признаться даже самой себе – Андрей был единственным человеком, с которым она общалась. Так сложилось, что, несмотря на множество людей вокруг, поговорить было не с кем. Ей одновременно не хватало уединения и общения. Дома, в коммунальной квартире, Алевтина не знала покоя. Соседи были шумными и неприятными. Вероятно, таковыми будут казаться любые соседи, если нет возможности их не видеть и не слышать. Одну из комнат занимал пятидесятилетний ловелас Петрович. Когда-то он был орлом, менял женщин и семьи как перчатки. После очередного развода оказался на двенадцати метрах, облысевший, с букетом болячек и никому не нужный. Петрович работал охранником в супермаркете, выпивал. Пьяным часто женихался к Алевтине; подкатывал всегда со словами: «комнаты у нас рядом, будет удобно объединить жилплощадь, да и сама ты ничего».

Две другие комнаты занимала семья, состоящая из матери-одиночки, ее сына-студента и маразматичной бабки. Бабка Алевтине досаждала меньше остальных соседей по причине того, что была заядлой дачницей и отчаливала в свои Лаврики, едва сходил снег. Ни с кем из соседей разговаривать не хотелось. Максимум, что Алевтина могла выдавить при встрече с ними, было «здрасьте», и то она старалась посещать места общего пользования, когда там никого не было.

С коллегами общение несло исключительно деловой характер, любые разговоры на личные темы обходились себе дороже – тут же по театру начинали ползти сплетни и пересуды. Подруги незаметно растворились: одна уехала, другая замужем, у третьей образовался свой круг общения и свои интересы, где Алевтине места не хватило. Новыми подругами она не обзавелась. Не получалось. Выходило коряво и неискренне, так что дальше светских коротких разговоров дело не шло.

Есть еще родня, но какое с ней общение? Дежурный звонок раз в неделю: «Погода хорошая, а у вас? У меня все по-прежнему. Работаю. И вы не болейте». Нажмешь на «отбой» и выдохнешь – отметилась. Ну да, Алевтина их любит. По-родственному. С родными у нее душевной близости никогда не было, а теперь и вовсе эта близость невозможна. Раньше для всех она была молодой и поэтому глупой. За равную ее никто не держал. А потом Алевтина отдалилась, стала закрытой и недоверчивой.

Любовники. Где их взять? Хотя бы одного, пусть даже женатого, но чтобы от него было больше удовольствия, чем проблем. Она не яркая и в возрасте, если на нее и обращают внимание, то такие, как Петрович. А с ними… уж лучше одной, чем с ними.

Вислоухов очаровал ее сразу, как только они встретились глазами в коридоре «Скомороха». Алевтина покидала театр после собеседования, а Вислоухов шел на репетицию. Она замерла, узнав в нем разведчика из старого кинофильма. Заметив произведенный эффект, он озорно подмигнул. А через неделю, в ее первый рабочий день на новом месте, Андрей подошел к ней и заговорил, словно со своей давней знакомой. Так у них и повелось: если Вислоухов был в театре, они непременно разговаривали, хоть парой слов да перекидывались за день. С ним было легко и интересно. Он много знал, держался на равных, что поначалу льстило Алевтине – ведь Вислоухов был звездой. Потом она к Андрею привыкла, исчезли волнение и скованность; она стала воспринимать его без тайного обожания и относилась к нему, как к обычному человеку. Они были на одной волне, понимали молчание друг друга. Он был ее лучшим и единственным собеседником, близким по духу человеком, а это больше, чем друг или любовник.

Новикова прощала Андрею многое, но пропавший бинокль спустить не могла. А Вислоухов, как ни в чем не бывало, продолжал делать невинное лицо, изображал непонимание и оскорбленное самолюбие. Актером он был хорошим, и Алевтина даже усомнилась: а не ошиблась ли она в своих выводах насчет Андрея? Логика подсказывала, что нет – кроме Вислоухова стянуть бинокль было некому, – ведь бинокль пропал в тот самый вечер, когда Андрей впервые его увидел.

– Занятная вещица! – оценил он. – Сразу видно, военный.

– Да, со времен Второй мировой, – пояснила Новикова.

– Ясное дело, что не современный! Узнаю по налету героического прошлого. Где взяла?

– Бабушка подарила за неделю до смерти, – произнесла Алевтина дрогнувшим голосом.

– Это та, что из Нарвы? Соболезную.

– Бабушка жила в Ивангороде.

– Нарва, Ивангород…. Они совсем рядом, через речку. Считай, один город.

– Угу. Только в разных государствах, – возразила она.

– Бинокль трофейный? Выглядит, как наш. На нем даже фамилия русская – Потапов.

– Это дедов, – соврала Алевтина. Она сочла лишним посвящать Андрея в интимные подробности своей семьи.

– Память. Понимаю! А от моих ничего не осталось, даже могил. Прямое попадание, дом в труху. Теперь на том месте торговый центр.

После пропажи бинокля Алевтина впервые всерьез поссорилась с Андреем. Они не разговаривали около недели, пока Андрей незаметно не наладил отношения. Бинокль, конечно, он не вернул, но так искусно подлизался, что не помириться с ним было невозможно. Тогда Алевтина решила, что не пойман – не вор. Но, если она бинокль у него найдет, тогда берегись – мало не покажется!

В тот злополучный вечер, когда погиб Вислоухов, проходя мимо его гримерки, Алевтина обратила внимание, что дверь закрыта неплотно. Заглянула, чтобы, если Андрей там, по традиции перекинуться с ним парой слов.

Мутно-черный, как верно заметил Андрей, с налетом героического прошлого, бабушкин бинокль лежал на стеллаже сразу у входа в гримерку. Смесь чувств охватила Алевтину: радость от того, что наконец-таки нашлась пропажа, и гнев на Андрея. Сидит за туалетным столиком, как ни в чем не бывало, хоть бы изобразил неловкость для приличия, а он и не шелохнулся. То, что Вислоухов к тому времени уже был мертвым, Алевтина поняла позже.

– Сволочь ты, Вислоухов! – возмущенно воскликнула Новикова и схватила свой бинокль. Она осеклась. Алевтина скорее почувствовала его смерть, чем определила ее по подозрительно неподвижной позе актера.

С ужасом на лице она затрясла мертвое тело:

– Андрей! Ты что?! Господи! Прости меня!

В это время на пороге гримерки появилась Дульсинея. Хуже было не придумать – уж кто-кто, а Райка все переврет да всем растреплет.

Минуту назад Алевтина держала в руке бинокль – тупой тяжелый предмет, которым был нанесен смертельный удар, как потом в своем заключении напишет судмедэксперт.

Кто теперь поверит, что это не она убила Вислоухова?

1942 г. Дорога в ад

Почти неделю скитались Нина с Ганной по лесу. Вокруг то гремели взрывы, то все затихало, будто и не было никакой войны. Было сыро и холодно, особенно ночами, но, помня слова отца, девушки костры не жгли, обогревались одеялом и тулупом. Питались лесными ягодами, щавелем, грибами. Грибов в этом году уродилось мало, а с ягод да травы сыт не будешь. Голод, ставший их спутником с начала войны, не отступал ни на день.

Нарвались на полицаев случайно, когда вышли к реке, чтобы умыться. Здесь они сестер и заприметили. Полицаи были из села Таврово, туда они девушек и повезли.

В Таврове, как и в Соломине, стояли немцы. Сестер Кочубей сразу отправили в здание бывшей школы, где уже собралась толпа, состоящая в основном из молодых женщин и детей, редких юношей, что по возрасту не попали в призыв. Ганна сразу узнала Оксанку из Крутого Лога и Лильку из Устинки, с которыми когда-то вместе училась на курсах закройщиц.

Люди были напуганы и подавлены. Болтали, что всех казнят за двух немцев, убитых партизанами. Ожидание смерти сводило с ума. Несмотря на большое скопление людей, висела звенящая тишина, нарушаемая лишь детским плачем. Липкий, парализующий страх отбивал всякое желание разговаривать и даже заглушал голод. Не разговаривали и Нина с Ганной, они лишь крепко прижимались друг к дружке.

На рассвете всех выгнали на улицу, пересчитали и в сопровождении вооруженных солдат повели по степной дороге. Шли долго, куда-то в сторону Казачьей Лопани. Грязная, усталая, обреченная толпа ковыляла по пыльной дороге в неизвестность. Нельзя было ни на минуту ни присесть, ни зачерпнуть воды из ручья – сразу раздавались окрики и автоматные очереди. К вечеру их пригнали в какую-то деревню, там заперли в сарае. Было тесно настолько, что ни прилечь – люди, в лучшем случае, сидели.

Утром снова всех куда-то погнали. На этот раз идти пришлось не очень долго, до железной дороги. Снова всех пересчитали и погрузили в товарные вагоны вместе со скотом. Сестер Кочубей едва не разлучили, распределив их по разным вагонам, но юркая Нина, улучив момент, когда охранник отвлекся, протиснулась к Ганне.

– Ой, Ганночка! Что теперь будет? – испуганно зашептала Нина, с надеждой глядя на старшую сестру, словно та могла исправить ситуацию.

Ганна молчала. Ей самой было плохо и страшно. Она лишь погладила сестру по голове и сжала ее тонкую ладошку, что означало: я с тобой.

В вагоне было так душно, что казалось, будто воздух вот-вот закончится. Люди старались примкнуть ближе к дверям, чтобы сквозь щель глотать воздух с улицы. Ганна с Ниной сидели в середине, в самом неудобном месте. Запах пота и немытых тел, духота и сырость. Нина дрожала.

– Даст бог, выкрутимся. Ты только меня держись, – вымолвила Ганна. Голос ее звучал твердо, но в нем слышались нотки отчаяния, и Нина понимала, что Ганна напугана и сама не верит в счастливый исход.

– Размечтались! Мы все помрем еще в дороге, – запричитала девушка с большим узлом вещей.

– Не каркай, Верка! И без тебя тошно! – одернула ее товарка.

Нина пригляделась. Спорили девушки, которые шли перед ними в колонне. Одна из них повредила ногу, и ее расстреляли бы, если бы не выручили другие.

Наконец, поезд тронулся.

– Едем! Едем! – взволнованно зашумела толпа.

– Военные эшелоны пропускали, – прокомментировал парнишка, что устроился у зазора в вагонной стене. Он ревностно охранял свое место, не подпуская никого к «окошку».

– Тикать надо, пока на своей земле. В Неметчину привезут, там деваться будет некуда, – зашептались рядом. Это говорила Лилька, знакомая Ганны по учебе.

– Как же отсюда тикать, когда нас заперли в клетке, як зверей?

– Сами они звери! Ничего человечного в них не осталось! Надо дырку расколупать и вылезти! – не унималась Лилька. Она уже не шептала, а истошно крикнула во весь голос.

– Поезд больно швыдкий. На полном ходу прыгать – все одно, что убиться, – резонно заметили из другого конца вагона.

Ехали почти сутки. За это время немцы ни разу не дали ни еды, ни воды, не открыли дверь. Туалет в вагоне отсутствовал, даже никакого ведра не нашлось и дырки в полу для оправления естественных нужд тоже не было.

– Если тикать, то на станции, когда оправляться пойдем, – снова заговорили о побеге.

– Когда же та станция? Целую вечность едем. Я сикать прямо сейчас хочу! – пожаловался тонкий девичий голос.

– Я тоже! Терпеть нет сил! Ой, девчата, я скоро надудоню, – призналась совсем юная девушка Лена.

– А че терпеть! Вон, в угол садись! – посоветовали ей.

– Вы совсем одичали?! А еще советские девушки! – фыркнула интеллигентного вида девица.

Лена робко протиснулась в дальний угол вагона. Толпа потеснилась. Девушка присела на корточки, подобрав подол платья, на ее лице выступил бордовый румянец.

– Че не видели?! Отвернитесь! – пришла ей на помощь Ганна. – Совсем девку затуркали!

– А ты быстрей делай свои дела и другим дай!

– Я не могу! – пискнула Лена.

– Во те раз! Тогда подвинься! – рядом устроилась Оксанка.

– Хорошо-то как!

Вагон тут же превратился в общественную уборную.

– Ну, вообще! – выдохнула интеллигентка и демонстративно отвернулась, показывая своим видом, что она к этой компании не имеет никакого отношения.

– Кажись, замедляемся.

Поезд остановился, но никто даже не думал их выпускать. Стояли долго. Остановка, которую они ждали с таким нетерпением, обернулась пыткой. Оказалось, что стоять куда противнее, чем ехать. Теперь все ждали, когда поезд тронется. Тронется, чтобы увезти их еще дальше от родных мест, возможно туда, откуда они никогда не вернутся.

– Эй, открой! Выпусти! – не вытерпели пленницы.

Спустя часов пять с той стороны наконец-то открыли. Сквозь узкую щель двери в вагон проник воздух. Это был какой-то разъезд в поле – ни станции, ни домов. Всем велели выйти из вагонов. Немцы не церемонились, тех, кто долго возился, подгоняли прикладами. Построили, пересчитали, разрешили оправиться там же, при них. Девушки нерешительно присели на шпалы. Было стыдно и унизительно. Всем выдали по буханке хлеба, сказали, что это на неделю.

Ехали целую вечность. Дивчины, что порасторопнее, оттолкнули парнишку от зазора в стене и уже сами пересказывали увиденное. Разрушенные дома, ямы от взрывов, пожары, виселицы – их везли по следам войны.

Вдруг кто-то крикнул: Польша!

Все сразу встрепенулись. То ли от того, что это была уже заграница, которая этим простым парням и девчатам представлялась диковинкой, то ли от приближающегося скорого конца, так ощутимого в их хлипком положении.

– Скажите, что там? Что вы видите?! – забеспокоилась толпа.

– Трубы какие-то и дым повсюду.

– Горит проклятая Неметчина! Дым до самой Польши тянется! – попыталась пошутить одна из девушек.

– То людей жгут, – пояснил ей чей-то серьезный голос.

Наступила тишина. Медленно, как будто бы имея цель показать невольникам, куда они приехали, поезд стал подниматься на холм, откуда наиболее явственно открывалась жуткая панорама войны. Достигнув наивысшей точки, состав замер. По ту сторону висела гробовая тишина. Не слышно было даже птиц. Никто дверей не открыл и не скомандовал выходить. Спустя полдня томительного ожидания поезд снова стал набирать ход. Польша стояла вся в развалинах: руины, обгоревшие дома с выбитыми окнами и без крыш, людей нигде не было, будто они вымерли. Остановились в каком-то едва уцелевшем городке. Там всех высадили, наголо остригли и повели в баню на дезинфекцию. Мылись под холодной водой с вонючим жидким мылом. Когда вышли из бани, никто не нашел ни своей одежды, ни каких-либо других личных вещей. Так все и стояли голые и мокрые на улице. Хорошо хоть погода была еще теплой. Никто не сомневался, что фрицы нарочно о них «забыли». Бежать было некуда, повсюду солдаты с автоматами и собаками. А ну, попробуй, побеги! Солдатам скучно, они только того и ждут, чтобы спустить на беглецов собак.