Текст книги "Чего не знала Алиса"

Глава 11

За 20 лет до моей смерти

Темное помещение, в воздухе витает вечный запах сырости и спертого гнилостного воздуха. Наверняка дышать здесь опасно для здоровья. Но тому, кто окажется здесь, здоровье больше не понадобится.

По стенам то и дело ползают мрачные насекомые. В углах, если прислушаться, кипит крысиная жизнь. Здесь они чувствуют себя совершенно вольготно.

Устало потрескивает лампочка. Даже электрическому прибору не хочется здесь работать. Хочется погаснуть, как гаснут жизни тех, кто окажется здесь.

Обстановка скудная, полностью подходит удушающей атмосфере. Обшарпанная металлическая кровать, на которую небрежно кинут несвежий матрас. Он постоянно влажный от сырости, и вряд ли бы кто-то захотел добровольно полежать на этом ложе. Но тем, кто здесь бывает, не дают выбора.

В одном из углов стоит деревянный шкаф. Крысы обустроились прямо в нем. Их мерзкий писк и бесконечный шорох сводят с ума буквально за час. Крысы – не все, что есть в этом шкафу. То, что лежит там, на верхней полке, гораздо страшнее зубастых тварей.

Покосившийся стол когда-то точно был белым. Но из-за слоя грязи сложно утверждать точно. Два стула ничем не отличаются друг от друга. Они когда-то были украдены из летнего кафе, синий пластик добавляет каплю красочности в эту жуткую картину.

Единственный предмет роскоши здесь – чистое зеркало, прикрепленное снаружи к дверце шкафа. Кажется, что здесь заботятся только о нем. Оно ежедневно протирается от разводов и грязи. Но смотреться в него не захочется никому, кроме хозяина.

Хозяина не смущают грязь, многочисленные семейства крыс и прочие ужасы, которые обратили бы в бег нормального человека.

Здесь он улыбается по-настоящему. Только здесь он счастлив. Он бы и жил в этом кошмаре, но ему нельзя привлекать внимание. Его отсутствие обязательно заметят, а он не собирается никому открывать свои тайны.

В этот день он счастлив особенно. Его план удался. Все было очень легко, у него получилось. Он долго планировал, еще дольше готовился, но вот он результат – все вышло так, как он хотел. Никто ничего не заметил.

С радостной улыбкой он отрывается от зеркала. Смотрит на убогую кровать, где, съежившись, лежит его подарок.

Не открывая губ, он напевает праздничную мелодию. Сегодня у него день рождения. И подарок, который он сам себе подарил, лучше всех предыдущих. Им он решил наслаждаться дольше, чем остальными.

На работе его называют Хамелеоном. Это прозвище он придумал сам. Они и не догадываются, почему именно Хамелеон.

Он просто научился маскироваться.

Хамелеон в предвкушении. На грязном столе он приготовил и выложил угощение. Сегодня он не один. Он всегда считал себя очень гостеприимным.

Из угощений – шоколадные конфеты и сок. Алкоголь он не признает, да и гостье нельзя. Скорей бы она уже очнулась.

Он слышит шорох. Проснулась. Его гостья и его самый желанный подарок.

Он подходит к убогой кровати. Гостья медленно открывает большие зеленые глаза, и в них тут же появляется животный страх.

– Не бойся меня, – ласково говорит он гостье. – Меня зовут Хамелеон. А тебя?

Гостья не отвечает, а в ужасе вжимается в стену, комкая грязную простынь.

Хамелеон не злится. Пока что. Он привык к такой реакции, они все ведут себя одинаково.

– Ты у меня в гостях, – продолжает он. – Давай поиграем?

– Где моя мама? – всхлипывает гостья. Ее голос дрожит.

– Наверное, дома. Это неважно. Теперь ты у меня в гостях.

– Я хочу к маме, – изумрудную зелень глаз перекрывают крупные прозрачные слезы. Срываясь, они катятся по пухлым щечкам, оставляя блестящую дорожку.

– Это невозможно, – качает головой Хамелеон. – Я привел тебя в гости. Сегодня у меня день рождения, и ты приглашена. Хочешь конфеты?

– Мама говорит, что нельзя брать конфеты у чужих, – гостья продолжает плакать.

– Я не чужой! – восклицает Хамелеон и берет конфету. Он кладет ее возле гостьи, но та дергается и еще больше съеживается.

– Ты портишь мне праздник, – с досадой говорит он и садится на пластиковый стул. Ну почему всегда одно и то же? Они все портят ему настроение. Он так надеялся, что с ней будет по-другому. Неужели он снова ошибся?

Его накрывает знакомое до боли чувство. Словно импульсы тока проходят через все его тело, волосы на голове начинают вставать дыбом. Вены на запястье пульсируют, сердце бьется в усиленном ритме, глаза наливаются кровью. Ну почему все так?.. Он же не хочет им зла, они сами все портят. Он просто вынужден.

Он в бешенстве спрыгивает со стула, с силой отшвыривая его в сторону. Стул ударяется о стенку шкафа, взволнованные крысы пищат практически ультразвуком.

Гостья испуганно смотрит на него. Ее и без того большие глаза округлились, нежная кожа цветом напоминает школьный мел. Из него будто моментально выкачали все краски.

Хамелеон с полсекунды рассматривает гостью. Ему хочется задушить ее. Душить до тех пор, пока не хрустнут хрупкие косточки, а тело перестанет излучать жизнь. Но нет, сначала он объяснит ей. Он покажет. Она должна понять.

– Знаешь, что я делаю с теми, кто портит мне праздники? – в его голосе отчетливо слышно безумство, но он никогда этого не признает.

Гостья не отвечает, лишь тонкие полоски слез мерцают в мрачной тьме. Его это завораживает. Он любит смотреть на их слезы, но в то же время они вызывают в нем бешенство.

С большим усилием он приглушает клокочущую ярость, но это ненадолго. Он прекрасно знает, что произойдет потом.

Хамелеон подходит к шкафу и достает тот сгусток зла, таящийся на верхней полке. Фотоальбом. Его главная гордость, его трофей. Он часами пересматривает его и, конечно, хвалит себя.

Он присаживается рядом с гостьей и вытирает ей слезы левой рукой. Правой он бережно держит фотоальбом.

– Никто не должен плакать в мой день рождения, – шепотом говорит он, оглядывая застывшую гостью. Она больше не плачет. Она в ступоре.

– Ты похожа на куклу, – добавляет он. – Я люблю в них играть. В моей коллекции их было пять. Ты станешь шестой.

Гостья продолжает смотреть в одну точку прямо перед собой.

– Когда они ломаются, мне приходится их выкидывать. Их нельзя починить.

Он вздыхает.

– Моей любимой куклой была Ангелина. Она была третьей. С ней я играл дольше всех. Но она сломалась, и я ее выбросил. В реку. Так ее никто не найдет и не будет с ней играть. Это МОЯ кукла, только моя.

Гостья как будто его не слышит. Она никак не реагирует на его рассказы.

– Я фотографирую их на память. Тебя я тоже сфотографирую. Ты будешь лучше Ангелины.

Никакой реакции.

– Как тебя зовут?

Он ждет ответа полминуты, а потом переспрашивает еще раз.

– Скажи свое имя?

Гостья медленно переводит затравленный взгляд на него.

– Ну?

– Алиса, – еле слышный шепот почти заглушается оглушительным крысиным верещанием.

– Алиса, – кивает Хамелеон. – Как в моей любимой книжке. Я читал ее много раз. Но мне не нравится кот, у него неприятная улыбка. Я не люблю, когда надо мной насмехаются. Я убил своего кота. Он тоже смеялся надо мной и портил мне вещи. А я совсем не люблю тех, кто портит мои вещи.

При этих словах гостья вздрагивает.

– Что? – Хамелеон замечает ее реакцию. – Да, я убил его. Никто не должен портить мои вещи. И мое настроение.

Он нежно поглаживает обложку фотоальбома.

– Они вели себя плохо. Я их наказал.

Он открывает альбом на первой странице.

– Это Олеся. Я тоже пригласил ее на свой день рождения, но она все время ревела. Она испортила мой праздник! Я наказал ее. Вот, смотри.

Хамелеон подносит альбом к лицу гостьи. Она еще не успевает ничего рассмотреть, но уже инстинктивно понимает – на фото что-то очень страшное. Этот странный дядя опасен, ей надо вести себя хорошо и не плакать, иначе он сделает с ней что-то плохое.

Слезы и плохое освещение мешают ей увидеть, но где-то глубоко в подсознании этот ужас отпечатался на всю жизнь.

– Я ударил ее по голове, – объясняет Хамелеон. – Здесь в шкафу у меня лежал молоток, я ведь собирал мебель. Я хотел устроить здесь что-то вроде шалаша. Мы бы собирались и веселились. Но она не хотела веселиться, она хотела портить мне настроение. Я взял молоток и ударил, не знаю сколько раз, но не меньше десяти. Я просто хотел, чтобы она перестала реветь. И она перестала.

Он задумчиво водит пальцем по фотографии. Если бы нормальный человек увидел то, что на ней изображено, он вряд ли бы смог спать по ночам спокойно.

– Она стала похожей на куклу. Лицо будто отлито из воска, а ноги и руки начали болтаться. Я мог играть ей как марионеткой! – на лице Хамелеона блуждает безумная улыбка. – Тогда я привязал веревки к ее ногам, а потом к рукам. И начал ими управлять. Это так весело!

Внезапный приступ хохота накрывает его неудержимой волной. И так же резко стихает.

– А потом с ней что-то случилось – она стала деревянной. Мне это совсем не понравилось. Я пробовал двигать ее руки, но они больше не слушались меня. Тогда я решил разрезать их и посмотреть, что произошло внутри.

Он вздыхает.

– Я не заметил ничего особенного. Я не понял, что с ней произошло. Видимо, она испортилась, а сломанные игрушки всегда выбрасывают. Мама выбрасывала, – уточняет он. – Пока папа не убил ее. Не знаю из-за чего, он не сказал мне. Я больше не видел его. Мама так громко кричала, отталкивала его, а он махал топором… Это было в мой день рождения. Я помню, как сидел за столом, а мама потом лежала на полу, там было столько крови! Папа сидел около нее и плакал. Почему он плакал? А потом пришла милиция, и больше я ничего не помню про тот день. Я только помню, как удивили меня его слезы. Это красиво, но и ужасно. Как понять, что правильно?

Гостья больше не плачет. Она не совсем понимает, о чем он говорит, но совершенно точно знает, что нельзя его злить.

– В приюте мои игрушки забирали. А теперь у меня есть свои. Но они все так же ломаются! – он переводит взгляд на фотографию. – Мне пришлось ее выбросить. Но я сфотографировал, вот она. Они все здесь. Я помню каждую. Больше всего я любил Ангелину, я уже рассказывал. Но потом она тоже начала реветь и проситься домой. Но я хотел играть! И я снова взял молоток. Он лежит в шкафу.

Хамелеон смотрит на гостью.

– Никто не знает мой секрет, ты же не расскажешь?

Гостья качает головой.

– Ты будешь играть со мной?

Гостья утвердительно кивает. Хамелеон резко вскакивает с убогой кровати, закрывая альбом.

– Если хочешь, можешь посмотреть.

Гостья не хочет. Ей очень страшно и хочется к маме, но инстинкты подсказывают ей молчать.

– Ладно, посмотрим позже. А сейчас давай играть!

– В-во ч-что? – робко спрашивает гостья.

– В шахматы, – с энтузиазмом предлагает Хамелеон. – Чур, я белыми!

Он кидается к шкафу, снова тревожа крыс. Где-то на второй полке пылится шахматная доска. Последний раз он играл с Ангелиной, остальные не хотели. За что и поплатились. Хорошо, что гостья не такая, как они, он не ошибся!

Гостья не умеет играть в шахматы. Она с ужасом обдумывает, как разозлится дядя, когда узнает об этом. Он снова рассердится и превратит ее в куклу! Хоть бы пришла мамочка и забрала ее отсюда…

Хамелеон внезапно застывает перед дверцей шкафа. Ему чудится что-то в зеркале. Какие-то странные блики, а за ними он видит ненавистную улыбку, так похожую на ухмылку Чеширского кота.

В следующий момент темное пристанище безумца пронзает громкий звон разбивающегося стекла.

* * *

Спустя 1 час 30 минут после моей смерти

Когда я перевожу взгляд на Стефана – он улыбается. От увиденного я не могу прийти в себя. Хватаю ртом воздух, но его катастрофически мало. Если бы не рука Стефана, я бы точно упала.

– Мне не смешно, – поясняет Стефан, заметив мой взгляд. – Эта улыбка для него.

Я понимаю, что он имеет в виду. Но не могу произнести ни слова. Лишь затравленно смотрю на него, пытаясь вдохнуть.

– Я знаю, – тихо говорит он. – Прости.

Стефан прижимает меня к себе и гладит по волосам. В его объятиях тепло и уютно, но мне не становится легче. Ощущаю в горле тугой комок, и в следующую секунду из глаз хлынул поток горячих слез. Они обжигают мои щеки, а комок в горле сковывает мою речь. Я хочу кричать, но не могу. Не могу шевелиться. Я могу только ощущать соленую влагу на коже. Она неприятно щиплет, но я не пытаюсь ее смахнуть. Я просто не могу.

Какое-то время мы стоим вот так. Время теперь совсем не имеет значения, я могу простоять так вечность. Я думала, что, увидев Стаса, испытала сильную боль, но я ошиблась. Что-то внутри сейчас оборвалось навсегда. Невысказанная горечь душит меня. Страх опутал мое сознание, я больше не хочу ничего знать. Я просто хочу это изменить, но я не знаю как. Собственное бессилие парализует. Я стала свидетелем чего-то мерзкого и ужасного, но я не могу ничего сделать. Я хочу разбить это зеркало и ворваться в этот филиал ада, но я знаю, что ничего не получится. Я оставила эту малышку совсем одну в этом кошмаре.

Чувствую, как прохладный шелк нежно касается моего лица. Стефан аккуратно вытирает платком мои слезы.

Я ощущаю опустошение, словно вместе со слезами ушли мои последние силы. Я опускаюсь около зеркала, старательно избегая смотреть туда.

– Там ничего нет, – Стефан садится рядом со мной, не выпуская моей руки. – Прости, но таковы правила.

– Какие правила? – устало спрашиваю я. – Может, теперь ты мне все объяснишь?

Я не замечаю, как перехожу на «ты», но, похоже, он не против.

– Объясню, Алиса. Пойми, не я придумал эти правила и не мне их нарушать.

– Я жду, – безразлично говорю я. На самом деле, мне плевать. Я не хочу ничего знать, ничего видеть, я вообще ничего не хочу. Я больше не выдержу.

– Я знаю, что ты чувствуешь, – говорит Стефан, на что я отрицательно мотаю головой.

– Знаю, – с нажимом повторяет он. – Для этого я здесь. Если бы ты была здесь одна, тебе бы уже никто не помог. Твоя душа перестала бы быть целостной и разлетелась на осколки. Вернуться может только целая душа.

Сломанные куклы, проносится у меня в голове, и я нервно всхлипываю. Стефан сжимает мою ладонь сильнее.

– Ты готова слушать? – в его голосе чувствуется забота и слышны те самые, мурлыкающие нотки, которые бальзамом льются на уши.

Я киваю.

– Мы находимся в Зазеркалье. Именно здесь расположен «тот свет», как принято выражаться у вас. Или загробный мир, или лимб, называй как хочешь. В вашем мире принято завешивать зеркала после чьей-то смерти темной тканью. Этот обычай появился не просто так. Люди видели в своих зеркалах покойника и сходили с ума. Потом объявили, что это требуется усопшей душе, но это неправда. Придумать это было проще всего, ведь покойный уже не скажет, что именно ему нужно.

Стефан хмурится, а я завороженно слушаю, боясь пропустить хоть слово. Боюсь, если перебью его, то он снова замолчит и оставит меня догадываться самостоятельно.

– Каждое из зеркал показывает то, что нужно увидеть душе. У всех они разные, эти, кхм, фильмы. Но именно эти моменты необходимо увидеть, чтобы сделать выбор, осознать что-то важное и не повторить их снова, иначе нет никакого смысла. У тебя вот эти, – гладкое лицо Стефана мрачнеет, а я снова ощущаю безысходность. Я ничем не смогла помочь ей. Мне страшно представить, что она чувствовала там, наедине с этим садистом. Еще страшнее узнать, что было дальше после того, как этот псих разбил зеркало. Совсем маленькая. Алиса…

Алиса? Не может быть…

Я взволнованно поднимаюсь с пола.

– Это я? Там, в этом кошмаре? Я?!

Молчание Стефана громогласнее любых слов.

– Стефан, это неправда, – шепчу я. – Это неправда.

Он отводит глаза.

– Это неправда, – громче повторяю я.

– Это правда, – печально откликается Стефан. – Это тяжело, но это действительно было.

– Не было, – возражаю я. – Стефан, о чем ты говоришь? Как бы я могла забыть этот кошмар?

Стефан подходит ко мне вплотную и произносит всего одну фразу. Ее эхо еще долго звучит у меня в ушах, больно ударяясь о перепонки.

– Тебе помогли.

Глава 12

За 21 год до моей смерти

Главное в жизни – это честность, для мужчины очень важно быть порядочным и способным ответить за свои поступки. Это правило Иван Сергеевич внушал своему сыну с самого детства.

– Ты можешь не иметь кучи денег, выдающуюся харизму и горы мышц, – любил повторять отец. – Но если в тебе есть надежность – тебя будут уважать.

Семилетний Стас не знает, что такое харизма, но ему нравится проводить время с папой.

– Отстань от ребенка, – маме почему-то эти разговоры не нравились. Возможно, потому что подобные разговоры проводились сплошь под крепкую настойку, презентованную соседом.

– А чего отстань-то?! – возмущается Иван Сергеевич. – Пацана жизни учу!

– Чему ты можешь его научить, – устало вздыхает Елена Валерьевна и уходит в другую комнату. Она работает переводчиком и частенько берет дополнительную работу на дом. Все-таки быть мамой растущего мальчика очень сложно. Только за последние два месяца Стас уничтожил уже третью пару обуви.

Специально он, что ли, вздыхает Елена Валерьевна, глядя в невинные глаза на чумазом лице. Футбол ему, видите ли. А мать кто пожалеет…

Елена Валерьевна бросает быстрый взгляд на сервант. Там, в красивой позолоченной рамке (уже облезшей по краям, но все-таки еще достойной красоваться на видном месте), стоит их с Иваном Сергеевичем свадебная фотография. Молодые, счастливые, на ней белое платье, на нем строгий костюм. Все как у людей.

Медовый месяц – обязательно в Сочи. Потом и Стасом забеременела. Беременность легкая, врачи обещали такие же легкие роды. Молодая же, самый возраст.

Стас родился крупным.

– Богатырь! – горделиво возвещал Иван Сергеевич всей округе. – Давай по сто пятьдесят за здоровье!

Елена Валерьевна сама не заметила, как часто муж начал выпивать. Сначала ничего особенного – в выходные с мужиками с завода. А что такого? Все так живут. Работа тяжелая, большие нагрузки, надо и отдыхать.

А потом…

– У Палыча дочь родилась! – радостно объявляет Иван Сергеевич.

Жена согласно кивает – новая жизнь, это очень весомый повод отметить…

– Семен Семеныч-то с Америки вернулся! – муж хитро щурит глаза. – Ух, к дочке он ездил на две недели. Хех, послушаю про чухонцев, говорят, что свобода слова там. А у нас что, запрещают?

Елена Валерьевна молча наблюдает за уходящим мужем и качает кроватку со спящим младенцем. Ей очень хочется спать, но у Стасика режутся зубы, и о полноценном сне можно только мечтать. Муж, конечно, мог бы ей помочь, но вот Семен Семеныч же вернулся…

– День пограничника! – торжественно заявляет Иван Сергеевич, приветствуя жену рюмкой.

– Ваня, – робко говорит она. – Но ты же слесарь.

– Ха! А служил-то я где? – Иван Сергеевич с громким хрустом раскусывает маринованный огурчик. Огурцы, между прочим, мариновала жена. – Ну, ты, Ленка, даешь! Сама же мне в армию писала письма «скуча-а-аю, скуча-а-а-ю»! Забыла все, вот бабья память. Или не скучала, а?

Елена Валерьевна на секунду вспомнила синеглазого Лешку из третьего подъезда в доме ее матери. На коленях стоял, стихи писал. Под дверь подкладывал, в конвертиках. Красивые стихи. Еще чуть-чуть, и она бы сдалась, но тут в компании она увидела Ваньку, так на гитаре играл, джинсы носил… И свет был без него не мил. Матери, бабушке Стаса, он категорически не нравился.

– Это что еще за павлин?! – она громко фыркала от негодования. – Что с него возьмешь? Мыкаться будешь с ним. То ли дело наш Лешка, свой парень, с детства знаем! Семья интеллигентная, профессия достойная. За тобой вон как ухаживает!

Но Елене Валерьевне не хотелось отвечать взаимностью романтичному парню в очках, а вот Ванька-весельчак – с ним же так интересно!

Обхохочешься, мрачно думает она, смотря на мужа, отмечающего день пограничника в девять утра.

А Лешка выучился, в Москву уехал, женился. Жена в мехах ходит, машину он ей купил. Видно, что по дому ничего не делает, слишком ухоженные ручки.

Елена Валерьевна с грустью смотрит на свои обветренные руки. Где-то в шкафу дожидается зимы поношенное драповое пальто. Как бы сложилась ее жизнь, послушай она мать?

– Скучала, Ленка?! – хмельной голос мужа выводит ее из воспоминаний. А ведь всего десять лет прошло.

– Конечно, скучала, – устало отвечает она и принимается готовить Стасу кашу.

– То-то же! – довольно крякает муж и опрокидывает вторую рюмку…

…И вот, Елена Валерьевна стыдливо отводит взгляд от свадебной фотографии. На мгновение ей представилось лицо Лешки. Что это он стоит в костюме и деловито приобнимает ее за талию. Проклятое наваждение…

Она садится за кучу переводов, которые необходимо выполнить к утру. Но иногда все же отвлекается, кидая взгляд на фотографию в позолоченной рамке и незаметно улыбаясь.

Между тем ее муж, пригубивший уже порядка так половины клюквенной настоечки, занимается воспитанием сына.

– Ты запомни только, – он поднимает палец вверх. – Все бабы – дуры. До единой. Дуры, и все тут.

– Почему? – удивляется Стас. Он дружит с девочками в своем классе. Ничего они и не дуры. Они очень милые и добрые.

– Природа у них такая, – Иван Сергеевич ловко наполняет рюмку очередной порцией настойки. – Создала их такими. А бабе умной быть и не надо. Главное, чтоб хозяйственная была. Суп там сварила, полы помыла, мужа ублаж… – он резко осекается, вовремя вспомнив, сколько лет его сыну.

– В общем, чтобы при понятиях была, – подумав, продолжает он. – А если тебе кажется, что баба не дура, значит, ты сам дурак.

– А как же мама?

– Мама-то мама. А бабой все равно остается, – отрезает отец, и настойка мгновенно исчезает из своей емкости.

Стасу наскучили эти разговоры. Он пытается незаметно улизнуть из-за стола. Благодаря тому, что Иван Сергеевич занят подсчетами, сколькими бутылками настойки можно еще разжиться у добродушного соседа, Стас легко исчезает с кухни.

Играя в оловянных солдатиков, он не замечает, как Елена Валерьевна вытирает слезы, почему-то оборачиваясь на сервант.

* * *

Спустя 1 час 35 минут после моей смерти

– Что значит помогли? – ошалело переспрашиваю я. Стефан, кем бы он на самом деле ни был – котом, человеком, призраком, – удивляет меня не хуже талантливого фокусника. Глядишь, сейчас достанет белого кролика из своего черного цилиндра. Того самого, что опаздывал к Герцогине.

– Помогли, – повторяет Стефан. – Так было правильно и необходимо. Неужели ты бы хотела жить с таким воспоминанием?

Но теперь же я буду с ним жить, хочу возразить я, но боюсь услышать опровержение. А вдруг я не буду жить? Черт, когда же он перестанет говорить загадками?!

– Объясни, – требую я.

– Конфабуляция, – бросает Стефан и отворачивается к уже знакомому мне зеркалу. Тому, в котором стиралась призрачная грань между двумя мирами.

Я застыла в остолбенении.

– Что?

– Конфабуляция, – терпеливо повторяет Стефан, при этом даже не взглянув в мою сторону.

– Окей, гугл! – раздраженно восклицаю я. – Что такое конфабуляция?

Стефан оборачивается ко мне, его губы дрогнули в мимолетной улыбке.

– Ложные воспоминания. Когда то, что было на самом деле, вытесняется из памяти тем, чего не было.

Пытаюсь переварить.

– Подожди. Ты хочешь сказать, что вот этот кошмар мне подменили на какое-то другое воспоминание?

– Именно это я и сказал.

– Как это возможно, Стефан? – в отчаянии я начинаю мерить шагами пол. Пол тоже черный, но хотя бы осязаемый.

– Но кто это сделал?

– Тот, кто желал избавить тебя от необходимости жить с этим ужасом в памяти? – Стефан приподнимает бровь. Он делает это слишком часто, раздраженно думаю я. – Поверь, ты бы сошла с ума.

Да я и так, в общем-то…

– Мама? Это сделала мама?

Стефан кивает.

– Но как?

Вместо ответа Стефан снова начинает делать пассы руками.

– Как же ты любишь уходить от ответа, – ворчу я.

– Вообще-то я даю их тебе в полном объеме, – обиженно отвечает проводник. – Час назад ты понятия не имела, где находишься и что происходит.

– Не сказать, чтобы я очень сильно в этом продвинулась, – ехидничаю я. – Я до сих пор не понимаю, где мы и что происходит.

– Но я же ответил. Может, проблема в тебе? – едко бросает Стефан, и его рука выписывает второй по счету загадочный взмах.

– А может, кто-то плохо объясняет? – я не сдаюсь. Я хочу, чтобы он признался в том, что запутывает меня!

Стефан опускает руки и вновь поворачивается ко мне.

– Помнишь, когда папа объяснял тебе, что не нужно пробовать наркотики? Очень хорошо объяснял, правда ведь? Про брата рассказывал. Живой пример, так сказать. В красках. Брат ведь умер совсем молодым. И что из этого вышло? Может, все-таки ученица не такая прилежная?

Меня будто пнули под дых. Уделал! В очередной раз. Мне его не победить.

– А теперь я могу закончить? Спасибо.

Стефан раздраженно вскидывает руки для третьего взмаха.

– Стой! – взволнованно бросаюсь к нему. – Я… Я не хочу туда… Снова. Мне больно на это смотреть.

– Туда мы не вернемся, – спокойно отвечает Стефан, словно не он пару секунд назад яростно размахивал ладонями. В его голосе появляются уже привычные мурлыкающие интонации. – Ты же видела, мы не сможем. Он разбил зеркало.

– Я… – я не понимаю, что чувствую. С одной стороны, мне до ужаса страшно наблюдать за маленькой девочкой (я все еще не могу поверить, что это я) в лапах психопата. С другой, я должна знать, что он сделал со мной. И почему я об этом забыла. Что сделала мама?

– Я… – снова пытаюсь подобрать слова, но Стефан все понимает.

– Спокойней, Алиса, – он проводит нежной ладонью по моей щеке. – Ты имеешь право знать. Но все постепенно. Иначе, повторюсь, твоя душа разлетится на кусочки. Мне бы этого не хотелось.

Я прижимаюсь к нему, ищу утешение в черной ткани его костюма. Шелковистые пряди волос нежно щекочут мою кожу. Он пахнет чем-то знакомым и до боли родным. Я глубже вдыхаю этот запах, чтобы сохранить его в памяти как можно дольше. Обычно, когда стоишь в чьих-то объятиях, чувствуешь ритм его сердца. Здесь я не слышу ничего, кроме убаюкивающего приглушенного мурлыкания. Но, как ни странно, мне больше не страшно.

Я закрываю глаза и еще крепче прижимаюсь к Стефану. Рядом с ним спокойно, мне кажется, что я готова простоять так вечность. Тепло его рук избавляет меня от противной дрожи, возникшей после посещения проклятого зеркала. Я расслабляюсь, если бы было можно, наверное, я бы уснула. Лишь бы он дольше нежно гладил мои волосы, напевая свои мурчащие колыбельные.

Мы стоим так какое-то время. Сколько? Не имеет значения. Может, час, а может, пять лет. Время здесь очень эфемерное понятие, чего только стоят антигравитационные часы, отсчитывающие мои года, месяцы, дни.

И все это совершенно не важно. Важно только то, чтобы Стефан мурлыкал мне свои мелодии.

– Стефан, мне кажется, я люблю тебя, – внезапно вырывается у меня, и я тут же вздрагиваю, сбрасывая с себя туманность и сонную пелену. Все волшебство тут же рассеивается. Я не понимаю, зачем сказала это.

– И я тебя, – серьезно отвечает проводник. – Любил все это время. И люблю до сих пор.

– Как? – несмотря на охватившее меня волнение, я чувствую только умиротворение. Чары Стефана до сих пор действуют.

– Для истинной любви не существует преград, – Стефан заправляет прядь моих волос за ухо. – Не существует времени, расстояния и прочих условностей. Она просто есть.

– Когда ты… – мне сложно выразить свою мысль. Ни один транквилизатор не мог так приглушить и сгладить мое эмоциональное состояние. – Когда ты успел полюбить меня?

– В одну из девяти моих жизней. Ее я целиком прожил с тобой. И знаешь, все-таки я рад, что посвятил ее именно тебе.

Пазл снова начинает складываться.

– Коричневое пятнышко на животе, да? – с горькой усмешкой спрашиваю я.

Стефан отодвигает край своего пиджака, и я вижу на черной рубашке коричневую заплатку. Конечно, в районе живота. Слева.

Я закрываю лицо руками. Тот ужасный день снова предстает у меня перед глазами.

Красная коробка. В ней когда-то лежали сапоги. Теперь там лежит маленькое бездыханное тельце.

Мои грязные руки с силой впиваются в белую простынь. Мама плачет. Я больше не могу плакать. Тогда я умерла вместе с ним.

– Не плачь, – тихо говорит Стефан. – Все хорошо. Мы встретились. Я скучал.

– Мне было больно, – это все, что я могу выдавить из себя. Слишком много шокирующей информации за последние минуты.

– Я понимаю, – кивает Стефан. – Мне тоже было ужасно больно расставаться с тобой. Но мне пришлось.

Кто он? Мой кот, чья смерть убила и меня? Проводник? Плод моего воображения?

– Почему ты так ластился к Лере? – внезапно спрашиваю я, вспоминая, как он постоянно прыгал к ней на колени.

– Она мне нравится, – отвечает Стефан. – Умная, рассудительная девушка. И у нас с ней была одинаковая цель.

– Цель? – недоумеваю я. – Какая?

– Окунемся в события, и ты узнаешь.

– Ох, – вырывается у меня.

Стефан снова прижимает меня к себе.

– Я покажу тебе.

Он аккуратно подводит меня к зеркалу, в чьем отражении туманятся очертания гостиной Мирелы. Прищурившись, я могу разглядеть себя, с аппетитом поедающую шоколадные конфеты.

– Цыганка? Почему снова к ней?

– Алиса, ты все поймешь. То, что ты увидишь, закроет ответы сразу на два твоих вопроса.

– У меня гораздо больше вопросов, – пытаюсь было протестовать, но Стефан сразу же перебивает:

– Опаздываем! Алиса, опаздываем! Нас казнит Королева!

При этом он строит дурацкие гримасы и постукивает пальцем по запястью, видимо, намекая на наручные часы.

– Пф-фф… Это вообще не твоя роль, – ворчу я.

– Это Зазеркалье, милая, здесь все искажается. А вообще я не шучу.

Стефан выразительно кивает в сторону часов, где черный песок неумолимо тянется вверх.

– А что будет, когда он весь окажется наверху? – испуганно спрашиваю я.

– Время кончится, вот что будет.

С этими словами он делает последний взмах, и я отчетливо вижу квартиру Мирелы.