Текст книги "Другие вольеры. Волонтёрские записки"
![](/books_files/covers/thumbs_150/drugie-volery-volonterskie-zapiski-215103.jpg)
Автор книги: Алина Пожарская
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Глава 3
Волшебный пинок
С утра я пришла в редакцию и попала в крепкие объятия. Очень узнаваемые.
– Мирон! Ты что, уже всё?
– Не, я в увольнении.
Мирон обходит наши столы, пожимает руку Фомичу, даёт Лёхе дружеский подзатыльник. Нашу начальницу Стасю он уже чмокнул.
– Расскажи, что ли, – говорю.
– Сейчас. Надо ещё кое с кем обняться. И люлей кое-кому повыписывать.
Мирон – наш репортёр. Полтора года назад он ушёл на службу – не в армию, а на альтернативную. Он исчезает в дверях, но через минуту появляется с кофе в одной руке и складным самокатом в другой.
– Не надоело? – спрашивает Фомич, наш корректор. – Бумажки-то разносить?
Мирон счищает со своего самоката остатки снега.
– Всё-то вы, дядь Толь, знаете. Всё знаете.
Повторение в быстром темпе – Миронова фишка. Я, мол, неугомонный репортёр, чадо большого города.
– Ну вот, – говорит выпускающий Лёха, – а хотел в зоопарк.
– Уж лучше бумажки.
– Ну рассказывай, – говорю. – Почему почтальоном? И почему про зоопарк передумал? Это ж твоя мечта была.
Мирон высокий, мощный в плечах, холеричный и слегка шепелявит. Эта шепелявость, как ни странно, работает на его образ: я, дескать, такой занятой, что некогда выговаривать слова. Ещё у него тоннели в ушах и нашивка на всю спину «Я всегда буду против»[2]2
Песня группы «Гражданская оборона».
[Закрыть]. Он вырос во Франции, в нежном возрасте писал музыку под псевдонимом MC Мирон.
Он садится напротив Стаси и меня, как обычно поставив стул задом наперёд. Когда ему говорят, что это закрытая поза, он отмахивается: а ну вас, мне просто так удобней.
– Ну что вам сказать… Как я в военкомат ходил – просто песня. Они спрашивают: почему гражданка? Я: потому что армия против моих убеждений, а косить не хочу. А армия против убеждений. А косить западло. Они, кажется, про откос удивились больше, чем про убеждения.
– А как же страну защитить? – спрашивает Фомич. – В случае чего?
– Вот в случае чего и поговорим, – отвечает Мирон. – А сейчас я в гробу видал милитаризацию.
– Ладно, ладно, – говорит Стася. – А потом?
– Потом говорю: давайте заявление писать. Они говорят: а вы знаете, что мы можем сделать отмену вашего заявления? Я говорю: а вы знаете, что я могу сделать отмену вашей отмены? Они: хорошо, тогда мы сделаем отмену вашей отмены нашей отмены. Я: отлично, увидимся в ЕСПЧ. На том сошлись.
Стася смеётся. Она старше нас, но компанейская и простая.
– Так почему не зоопарк-то?
Мирон издаёт звук, который у нешепелявого человека был бы фырканьем.
– Да потому что я был тупло. Когда про зоопарк решил. Я ж как рассуждал: о, зоопарк, это тема, я ведь животных люблю, это мечта, бла-бла-бла. А потом в теме покопался. Копался, копался. И понял, что не хочу.
– Потому что клетки? – спрашивает Лёха.
– Потому что клетки. – Мирон кивает. – А почтальоном меня в Соликамск отправили. Я самокат купил и ездил. И ездил, и ездил. С пяти утра до двенадцати. Красота!
Я представляю себе, как Мирон со своими тоннелями и самокатом вписался в древние почтовые интерьеры. Когда-то он так вписался и в редакцию. Он со своей энергетикой умудряется всё перевернуть: мол, это не я у вас инородный объект, а вы инородные! И всё подстраивается под него.
Стася что-то спрашивает у Мирона. Даже его гостевой визит в редакцию похож на интервью.
А я думаю, что домой мы пойдём вместе, потому что мне срочно надо Мирону кое-что рассказать.
Что я и делаю.
* * *
– А вот это как раз тема, – говорит Мирон. – Ты чего расклеилась-то?
Я рассказала ему про приют. Там тоже клетки, но клетки другие. Мирон это оценил.
– Не знаю, – говорю. – Поехали со мной?
– Не могу, я обратно в Соликамск. Ты хочешь про это написать? Тогда тем более надо ещё поездить.
– Не-а, – отвечаю. – Репортаж не хочу. Даже если поеду. Иначе получается, будто это ради репортажа и затевалось.
Мирон качает головой.
– Максималистка ты, вот кто. Я, правда, тоже.
– Значит, понимаешь.
– Да понимать-то понимаю. Вот только надо продолжать. Крещение ты уже прошла, многие и до этого не дотянули, срезались раньше.
Я молчу.
– Дать тебе волшебный пинок? – любезно предлагает Мирон.
– Тьфу ты, – говорю. – Давай свой пинок. Честное слово, детсад какой-то.
Мирон легонько хлопает меня ладонью по спине. При его комплекции понятие «легонько» весьма относительно.
– Вот, – констатирует он, пока я пытаюсь вернуть себе равновесие. – Теперь ты обязана поехать туда снова. И снова, и снова. Пинок вечный. Или, как мои бабульки с гражданки говорят, без истечения срока годности.
– Благодарю.
Мы подходим к остановке.
– Ну, – говорю, – удачи.
– Это тебе удачи, Беляй. Удачи. Всё будет по красоте.
Мой автобус подъехал. Мирон снова заключает меня в медвежье-панковские объятия, расправляет самокат и скрывается в слякотной весенней дали.
Глава 4
Нормальная реакция
– А правда, чего ты в тот раз расклеилась? – спрашивает Кристинка, пока мы едем в троллейбусе. Спрашивает точь-в-точь как Мирон, который и убедил меня поехать снова.
– Ну люблю я кошек, Крис. Даже слишком люблю. Тут казалось бы: они же не на улице, вон коврики лежат, обогреватель жарит, корма навалом…
Кристинка мотает головой.
– Нет, я как раз понимаю. Кошкам нужна любовь, просто скрывают они это лучше, чем собаки. Дурачки пушистые. А Львович как тебе?
– Да вроде нормальный.
– Нормальный?! Да он взяточник и двух жён колотил!..
– Как интересно. На вид обычный дядька. Вопросы только странные задавал. Мол, есть ли у меня парень.
– А-а… Ну да. Это он почву разрыхлял. Типа, насколько с тобой можно жёстко…
– Это ещё что за патриархат? – смеюсь. – Как будто мне, чтобы защититься, парень нужен!
– А про газету молодец, что не сказала, – говорит Кристинка. – Потом можешь написать про это, если хочешь. Но сейчас пусть думают, что ты безобидная режиссёрша со сдвигами.
Мы выходим из троллейбуса и перебегаем дорогу: почему-то у ворот промзоны не нарисовали пешеходного перехода. Перед нами совковая табличка: «Пункт передержки безнадзорных животных».
Петляем по извилистой тропе мимо каких-то строек, автомоек и других важных предприятий. Всё громче и громче слышен лай.
– Я своего Вадоса буквально из-под шприца вытащила, – рассказывает Кристинка. – Его должны были усыпить. Он просто оказался не в то время и не в том месте и всем мешал. А я оказалась, наоборот, в то время и в том месте. И случайно его спасла. Я тогда уже два года волонтёрила.
– Ничего не поняла, – говорю.
– Ладно. Потом как-нибудь расскажу, – отвечает она и смотрит прямо перед собой.
– Ты собак сильно любишь? – догадываюсь я.
– Ага.
Я вспоминаю свою реакцию на кошкин дом. Во мне зреет комплекс неполноценности.
– То есть ты любишь собак так, как я – кошек? И ходишь к собакам и не психуешь?
Кристинка отвечает не сразу. Мы как раз подошли к мощным бордовым воротам, она просовывает руку в дыру и ворочает тяжёлый замок. Собаки уже захлёбываются от лая: они учуяли нас.
Прежде чем толкнуть ворота, Кристинка кладёт мне руку на плечо и смотрит в глаза.
– Психую, – мягко говорит она. – Истерю, да. К психологу хожу. Но это не должно стать для тебя примером. Если ты будешь помогать мне с собаками, то так даже лучше. Собак надо выгуливать. Так что не бери в голову.
В прошлый раз все мои впечатления сосредоточились на кошках; на этот раз мне открылся вид на промзону. Собак здесь шестьсот – несоизмеримо больше, чем кошек: тех на один кошкин дом наберётся дай бог сорок. Мы переодеваемся, по очереди сторожа друг друга у туалета со сломанной щеколдой. В этот раз я взяла с собой сменку: старые джинсы и свитер. У Кристинки ярко-синий рабочий комбинезон, который она хранит здесь же, в шкафчике. Спецодежду, с её слов, ей поставляет с работы папа.
– О, Крис, свежую кровь привела! – так встречает нас в офисе пухленькая женщина с круглыми глазами. Она похожа на кобольда, персонажа из германской мифологии. Точнее, на кобольдиху: курчавые волосы неопределённого светлого цвета, круглое лицо и глаза выпуклые. И прошлое туриста-дикаря в одежде считывается.
– Это Майя, – представляет нас сине-рыжая Кристинка. – У неё муж, двое своих детей, двое приёмных и пёс. А это Аля.
Мы выходим на площадку, со всех сторон огороженную деревянными стенами. За стенами собаки. Собаки лают.
– Это полигон, – говорит Кристинка. – Тут будем их выгуливать.
Она достаёт из рюкзака пакет с собачьим печеньем – с утра мы зашли в зоомагазин, – рвёт его и высыпает себе полпакета в синий карман на животе. Ставит пакет куда-то на верхотуру и подходит к стене.
В щелях между досками появляются круглые глаза. Когда Кристинка приближается, глаза исчезают. Кристинка достаёт одну печеньку и кладёт на доску. Появляется чёрный нос, шевелится, тоже исчезает, и на смену ему приходят резиновые губы и язык. Счищают с доски печеньку и скрываются.
– Это их мы будем выгуливать? – спрашиваю.
– Не, – отвечает Кристинка, – это не наш отсек. Но дружбу никто не отменял.
На площадке к стене прислонена тележка с одним колесом, в ней ветки, щепки и прочая ерунда.
– Наш отсек, – поясняет Кристинка, – называется Малая гостиница. Малая – потому что крытая.
Я стараюсь не думать о логике и следую за Кристинкой в освещённую оранжевым комнатёнку, где сверху, с низких потолков, свисает паутина, а по бокам из вольеров на нас смотрят псы. Одни лают, другие пятятся к противоположной стене вольера, а одна чёрная кудлатая собака при виде нас закружилась вокруг своей оси.
– Это Поночка, – говорит Кристинка, – это она от смущения. А вот там, сверху, слышишь топот по крыше? Это крысы. Прямо над нами.
Я благодарю бога за то, что боюсь пауков, а крыс не боюсь.
Кристинка отпирает один вольер и выпускает жёлтых пугливых псов. Точнее, она жестом показывает им, что можно выходить. Псы ещё сильнее вжались в стенку и возмущённо на нас глядят. Мол, издеваетесь?..
– Пошли выйдем, – говорю. – Тем более я сейчас задохнусь тут.
– Ничего, привыкнешь. Сюда, кстати, можно греться заходить.
Мы выходим на мороз и поворачиваемся к Малой гостинице спиной. Краем глаза я вижу, как мимо нас боком проскальзывают жёлтые тени.
Так мы гуляем до вечера, каждый вольер выгуливая минут по пятнадцать. Меняем воду – пьют собаки из гремучих вёдер, а воду им надо наливать из шланга в каморке под названием «душевая». Чуть-чуть убираем, играем с собаками и чешем им за ушами. К концу дня мои штаны и свитер весят вдвое больше из-за шерсти и грязи в форме лапок: большинство собак отличаются радушием и гостеприимством. Зато как будто ещё один слой одежды, и я почти не замёрзла.
– Так, со всеми погуляли, печеньки всем раздали, вода у всех есть… – перечисляет Кристинка с видом бывалого матроса. Не хватает только подзорной трубы в руке. – Всё, пошли переодеваться.
– …Мы не берём некастрированных, – доносится из офиса голос Якова Львовича. Мы заходим: он разговаривает с худенькой старушкой в платке. – Я кому это говорил?
– Но их подкинули, – отвечает ему худенькая старушка. – Что было делать? А кастрировать можно, Полину попросить…
– Я сказал, что мы не-бе-рём!! – рявкает Яков Львович, и в следующую секунду я оказываюсь рядом с ними.
– Вы что делаете?! – ору я. Тонкая цепочка – с иконкой, кажется, – висящая на шее у старушки, сейчас зажата у Якова Львовича в руке.
– Аль! – Кристинка подбегает ко мне и оттаскивает меня за локоть. Она оказывается очень сильной. – Яков Львович, тётя Глаша, мы всё сделаем, мы отдадим котят ветеринару, всё нормально! – скороговоркой выдаёт она.
Конфликт медленно оседает на пол, как пыль в тесном офисном закоулке.
– Давай договоримся, Аль, – твёрдо говорит Кристинка, когда мы уже стоим на улице, а бордовые ворота у нас за спиной. – Давай договоримся: ты тут ни во что не встреваешь. Он вполне мог нас обеих послать отсюда подальше.
Я чувствую, что воздух снова накалился.
– То есть ты считаешь, что он вот так может хватать старушек за цепочки? Может, он им ещё шеи перереза́ть будет?
– Это тётя Глаша, завхоз. Ладно. Просто разруливать нужно очень аккуратно. А ты ужастики любишь? – вдруг спрашивает Кристинка. Она так быстро переключается на другую тему, что мне сначала кажется, будто «ужастик» – это и есть Яков Львович и его сложные воспитательные методы.
– Ну, смотрю иногда, чисто поржать. А что?
– А я не поржать, я правда пугаюсь. В кино хочу пойти. Отвлекусь как раз… вот от этого. – Она щедро рисует рукой круг, умещая в него всю промзону.
– Ну так пойдем!
Общение у нас уверенно выходит за рамки приюта.
* * *
– А ты Львовичу всё о себе рассказала? – спрашивает Кристинка в торговом центре. Перед нами «Крошка– картошка» и два билета на какое-то мракобесие.
– В смысле?
– Ну, ты ничего не скрыла? Драму там какую-то в биографии или что тебе твоя работа не нравится?
Эти слова получились у Кристинки очень смешно, как у ребёнка, который подслушал у взрослого и теперь повторяет.
– Да вроде не жалуюсь. В газете я редактирую, в театре творю. Чего ещё надо?
Кристинка отставляет стакан с чаем.
– Просто у нас с Таней Дэйзи… Ты её пока не видела и увидишь, надеюсь, не скоро, – так вот у нас с ней был спор. Она говорила, что в приют приходят те, у кого какая-то драма… Или им просто скучно жить.
– Да нет, – говорю. – Ну какая драма? Как мне панки в наушниках спели, что надо что-то полезное делать, так я и пришла. Творчество я, честно говоря, к полезным делам не отношу. Но это между нами, а то меня за такие слова театральная тусовка побьёт.
Кристинка продолжает на меня смотреть. У неё красивая кожа на щеках и обманчиво наивные чёрные глаза.
– Наконец-то, – говорит она. – Наконец-то я вижу нормальную реакцию. Вот если бы ты ещё нормально реагировала на конфликты – цены бы тебе не было. И с Дэйзи бы познакомилась.
Я давно заметила, что Кристинка иногда скатывается в казённый язык. Наверное, это у всех будущих аппаратчиков такой перекос.
– Да что это за Дэйзи? И почему ты боишься меня с ней знакомить? И откуда у неё такая диснеевская кликуха?
– Да потому что вы переругаетесь. Это замдиректорша. Хамка и алкоголичка. Кликуха – да просто есть другая Таня, и чтоб не путались.
– А-а-а… Понятно.
– Дэйзи, – продолжает Кристинка, – ненавидит девчонок, у которых есть парни. От неё муж ушёл…
– …И она думает, что любой, кто приходит в приют, должен быть таким же побитым жизнью, как она. Да?
– Нет, – качает Кристинка головой. – Не думает. Надеется. Ты в любом случае с ней столкнёшься, просто мне хочется, чтобы это произошло не сейчас.
– А сейчас что?
– Сейчас пойдём в зал, там реклама уже идёт, скоро кино начнётся.
Глава 5
Радуга
Ра́дуга.
1) Яркая многоцветная полоса, обычно выглядит как кольцевая или частичная дуга, образующаяся напротив Солнца или другого источника света.
[Научно-технический энциклопедический словарь]2) Место, куда животное попадает после смерти.
[Из лексикона активистов и прочих зоолюбителей]
Памяти Рыжика
Любое дело имеет два начала. Первое – фактическое. Его легче установить, но значение у него небольшое: оно просто открывает отсчёт. Второе начало происходит тогда, когда впервые что-то в человеке меняется. Если перемена постепенная, то второе начало определить почти невозможно. Если перемена резкая, то определить более-менее удаётся. У меня в приюте так случилось с Рыжиком.
И я бы пожелала всем, чтобы перемены были постепенными и чтобы определить второе начало было невозможно.
* * *
– Значит, видимо, не судьба.
– Какая судьба? Вы сами не захотели.
Баба Оля – бабушка моей ученицы. У меня иногда возникают такие неуставные взаимоотношения то с самими учениками, то с их родными.
Я пришла к Насте чуть раньше, и, пока та в школе, баба Оля усадила меня на кухонный диванчик и рассказывает про свою юность. Про радугу посреди грозы. Про платоническую любовь на фоне пьющего мужа.
Муж этот поколачивал не только Олю, но и собственного сына, оставляя ему, трёхлетнему, синяки во всю спину длиной. И вот однажды, преподавая на вечёрке своего филфака, Оля встретила его. Ермолай был единственный мужчина на потоке, не считая ботаника Лёши, и примерно Олиного возраста: пришёл учиться после армии.
– У нас ничего не было, – рассказывает Оля. – Он рад бы вытащить меня из всего этого. Но у меня был маленький Вася. А у него годовалая дочь…
– А с женой что?
– Не знаю. Мы не говорили об этом. Наверно, всё нормально. Но мы почему-то, когда общались, каждый раз чуть не плакали.
Почему плакала Оля – мне более-менее понятно. К родителям она не сбежала потому, что не хотела их расстраивать. К Ермолаю – потому что не хотела разбивать семью. Так и жила, стремясь не причинить никому зла и в вечном страхе за сына и за себя.
Всё это логично и предсказуемо: у родителей давление, а у Ермолая жена и дочь. Но что-то будто скребётся в этой истории. Скребётся, как мышь, и то и дело выглядывает, смотрит чёрными глазками и орёт: ну ты что?..
– А потом? – спрашиваю.
– Потом я уволилась. Прошло пять лет, я родила Настину маму. И он позвонил снова. Мы встретились.
– И как?
– Я сидела и думала: какое ужасное имя – Ермолай. И моя дочь могла бы быть похожа на него. И я спросила: что у тебя?
– А он?
– А он смотрит на меня взглядом измученного человека. Ничего, говорит. Сын у меня родился.
Она помолчала.
– И знаешь, я ведь заранее знала, что он скажет и что скажет именно так. Не «родился сын», а «сын у меня родился». Предугадала.
Я задумываюсь, чего в таком предугадывании больше: профессионального филфаковского или попытки найти судьбу даже в такой ерунде. Кто как поставит слова в предложении.
– Я одного не понимаю, – говорю. – Вот не хотели вы к родителям. Не хотели к Ермолаю. Ладно. Но ведь вы продолжали искать способ сбежать? От мужа, который бил вас и ваших детей?..
Она качает головой. Я уже знаю, что она так и осталась с ним. Пока не умер он от цирроза.
Баба Оля молчит. И я догадываюсь.
– Вы решили, что с помощью этих двух случаев судьба вам на что-то намекнула? Мол, и не надейся?..
Она не ответила. Тихо, командую я себе, тихо, веди себя прилично, ты в гостях.
– Ну чего ты, Алинк, – наконец говорит баба Оля. – Не просто так ведь люди говорят: судьба. Могли бы сами – делали бы. А раз не сделали, значит, что-то было сильнее. Не надо вешать всё на себя.
– Ладно, – говорю. – Я, собственно, чего спросить хочу. Помните, вы говорили, что кота хотите?
Разговоры о пристройстве кота я начала давно. В приюте на входе в карантинную стоит большая клетка на десять грызунов. В этой клетке держат кошек, которых осмотрели и готовят к тому, чтобы те обрели хозяина.
В этот раз в клетке сидел рыжий кот, на вид лет шести. «Рыжик», – сказала Кристинка. И ещё сказала, что он кандидат на выданье.
А баба Оля как раз хотела своему Сёме, пушистому кофейному полусиамскому старичку, рыжего компаньона. Вот только всё сомневалась, сомневалась и откладывала до лучших времён.
– Аль, давай я тебе позвоню, ладно? Я ж не могу вот так сразу.
– Потом его заберут, – отвечаю я и понимаю, что сделала глупость: таких, как Оля, это не подстегнёт, а, наоборот, успокоит. Снимет ответственность. – Ладно, – говорю. – Только подумайте. Очень хороший котик.
* * *
Выгуляв наш отсек, мы забираем из офиса вещи и стережём друг друга в туалете.
Пока Кристинка переодевается, я наблюдаю идиллическую картину. У клетки с котом Рыжиком стоит семья: папа, мама и сын лет тринадцати. Мама умиляется, папа стоит насупившись, как бы говоря: да, я глава семьи, хоть и в очках, – а сын приложил руку к прутьям. Рыжик смотрит на всех троих и мурчит, хотя никто его даже не трогал.
– Вы собираетесь его забрать? – спрашивает меня очкастый папа и показывает на Рыжика.
– Нет, я это… – Я дёргаю сломанную щеколду, и, пока соображаю, как покультурнее выразиться, из-за двери доносится Кристинкин голос:
– Она на шухере!
– Понятно, – отвечает мама. – Вот, – обращается она к мужу и сыну, – никто пока на него не претендует, давайте скорей оформлять!
– Это вам к тёте Глаше, – говорю. – Давайте сбегаю за ней?
Из туалета доносится какое-то междометие. Возмущённое, кажется.
– А вы Кристину постерегите, – исправляюсь я и ухожу в офис за тётей Глашей.
* * *
Через две недели, возвращаясь после выгула в офис, я останавливаюсь у клетки. Сейчас клетка Рыжика пуста.
– А что, забрали Рыжика? – спрашиваю.
– Какого Рыжика? – спрашивает Кристинка в ответ. Она уже переоделась: была её очередь первой идти в туалет.
– Ну того… За ним ещё семья пришла. Папа в очках, мама и сын.
– А-а, в очках, – отвечает она и улыбается. Я тоже улыбаюсь: ура, всё хорошо. – Рыжика, – продолжает Кристинка. – Помню-помню. Так вот он мёртв.
Я всё ещё улыбаюсь – слегка, правда, удивлённо. Видимо, Кристинка имеет в виду «вычеркнут из списка приютских». Почему она так выразилась? Она ведь громче всех протестует против любых иносказательных выражений про смерть. Как так-то?
Следующие мысли пролетают в голове за какие-то две секунды.
Это ведь вообще не обозначение. Ни в каком виде, вообще никак.
Тогда почему она улыбается?..
И тут я вглядываюсь в Кристинкино лицо. Жёсткий взгляд чёрных наточенных глаз.
И я понимаю, что это та самая улыбка. Так Кристинка улыбается, когда ей больно.
Я не знаю, что сказать. Спрашиваю:
– Как это случилось?
– Из окна выпал. По их версии.
Я молчу. Кристинка улыбается. Я не могу смотреть на неё и говорить с ней. Мы идём, окружённые собачьим лаем; я иду впереди, чтобы Кристинку не видеть.
Мне хочется заорать.
Сначала на Кристинку, потому что «та самая улыбка» – это был перебор. Но я сдерживаюсь, потому что она прошла через столько таких историй, что нет у меня права её осуждать. У каждого своя защита.
А потом мне хочется заорать уже на себя. Я ведь пыталась его пристроить, но недотянула. Недожала. Недоборолась.
Я вспоминаю разговор с бабой Олей. Сейчас бы поверить в то, что судьба всё же есть и что это везде бы могло случиться. И если бы Оля замуровала все окна – всё равно пришла бы великая сила и раздолбала окно арматурой.
Но что-то мешает мне так думать. Даже не здравый смысл. Тут что-то другое. Что-то другое мешает думать, что у Рыжика такая судьба.
И тут я понимаю почему.
Это бы означало, что уже тогда, около карантинной, он был обречён. Когда сидел в клетке и мурчал от вида людей, над ним как бы уже нависала когтистая лапа рока. Почему-то в этом случае я представляю её именно так.
Да что там в клетке: и когда был котёнком…
Тогда получается, что обречены все. Нет, нельзя так думать, это слишком.
Мне проще обвинить себя.
– Ты чего? – спросил Влад, когда я вернулась домой.
– Ничего, – отвечаю. – Судьбы никакой нет. Нет никакой судьбы.
– Ну как бы да, – соглашается Влад, но замолкает, потому что в этот момент я легла на кровать. В соплях и уличных джинсах. – Так, – требует Влад, – давай рассказывай. Хотя нет, не надо.
Он выходит, возвращается и даёт мне воды. Я всё-таки рассказываю.
– Ушёл на радугу, – заключает Влад, когда рассказывать я уже не могу. Я чувствую, как у меня разгладилось лицо.
Как хорошо, что есть такое выражение – радуга. Как хорошо, что я дома. Что Влад сейчас рядом со мной.
– Ещё раз скажи это, – прошу я. Мне просто хочется забить чем-нибудь тишину.
– На радугу, – повторяет Влад, – на радугу.
И гладит меня по голове.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?