Текст книги "Серебряные письма"

Глава 4
Красные пожары

Ольга выполнила данное Сергею обещание – вскоре после их прощания она оставила съемную квартиру и вернулась в отчий дом. Старшие Ларичевы были рады возвращению непутевой дочери, а вот Ксения встретила сестру враждебно.

– Ты мне, кажется, не рада? – прямо спросила Ольга.

– Как ты могла так поступить с Колей? – вздохнула Ксения. – Сломала ему жизнь своей злой шуткой и бросила его!

Ольга тут же вспыхнула:

– Ну так тебе теперь дорога открыта! Бери своего Колю, он совершенно свободен!

Ксения закрыла лицо руками.

Увидев неподдельное отчаяние сестры, Ольга тут же бросилась к ней:

– Прости меня!

Ксения вздохнула:

– Ничего! Я рада, что ты вернулась.

Сестры обнялись.

…Прошлые привычки облетали, как осенние листья; перевелась привычка подавать к утреннему чаю булки и варенье, захаживать в любимую кондитерскую по субботам, покупать книги, заказывать у портнихи новые платья, бегать в синематограф. Сестры относились к происходящим переменам спокойно, как к сезонным изменениям: «Мы же отказываемся от традиции летних чаепитий на дачной веранде осенью и зимой? Ну так и сейчас – временные перемены!» Ольга, правда, сетовала на то, что ее любимый крепкий (чтобы аж зубы сводило) кофе, пришлось теперь заменить на желудевую или ячменную бурду; все остальные лишения, включая даже отсутствие новых платьев и книг, барышни сносили стоически.

По утрам мама с Ольгой отправлялись, как они говорили, «на охоту»; еду теперь приходилось выменивать и добывать.

– Добыла дрянь-селедку и гнилую картошку! – как-то сказала вернувшаяся с рынка Ольга, показывая домашним свои «трофеи». – Больше ничего не смогла.

– А те деньги, что я тебе дал? – вздохнул отец.

– Деньги сейчас ничего не стоят, папа, – грустно улыбнулась Ольга. – Они превратились в фантики. Помню, мы в детстве с Ксютой играли в фантики и притворялись, что это настоящие деньги. Вот и теперь так.

– Они заигрались, – глухо сказал отец, – в солдатики, в фантики. Цена этой детской шалости – миллионы жизней.

– Кто «они», папа? – спросила Ольга.

Отец в ответ только махнул рукой и ушел к себе.

В отличие от своей супруги, не расстававшейся этой осенью с книгой Иова и находившей в происходящем религиозный смысл (мать считала, что у России, по всей видимости, есть некая искупительная миссия в этих посылаемых на ее долю неслучайных испытаниях), Александр Михайлович воспринимал все иначе. Он не видел в происходящем религиозного подтекста и, будучи человеком деятельным и прагматичным, искал варианты спасения семьи.

В середине декабря Александр Михайлович завел разговор об эмиграции – объявил домашним, что он все подготовил к отъезду и что до конца года им нужно уехать из России.

Выслушав отца, Ольга решительно заявила, что она никуда не поедет.

Александр Михайлович покачал головой:

– Оля, надо ехать, я все устроил. Поедем в Берлин, а там посмотрим. Прошу тебя, подумай хотя бы о сестре!

Ольга вздохнула: уехать сейчас, когда от Сергея нет никаких известий? Это невозможно!

– Я не поеду, – отрезала Ольга. – Вы поезжайте, я остаюсь.

Мать смотрела на старшую дочь – зная ее характер, понимала, что уговаривать упрямую Оленьку бесполезно – вы хоть режьте ее! – не отступится.

– Тогда будет так, как скажет Ксюта, – рассудил отец. – Ольга сделала выбор, но у Ксюты своя жизнь.

Ксения сжалась – домашние смотрели на нее, ожидая ответа, а она была не готова взять на себя миссию вершителя судеб.

– Я думаю, что если Оля остается, то и нам нужно, – наконец сказала Ксения, – в трудные времена надо держаться вместе.

– Значит, мы все остаемся, – заключила мать.

– Ну, так тому и быть, – пожал плечами отец.

В тот зимний вечер, когда, как потом оказалось, решилась их судьба, они все вместе сели пить чай. Ксения играла на рояле, Ольга пела.

На улице шел снег, а в окна уже заглядывала зима и будущие потрясения.

* * *

От Сергея по-прежнему не было известий. Ольга тосковала и отчасти находила утешение в картине Сергея – держала ее в руках, разговаривала с ней, словно бы картина эта была иконой и неким сакральным, связующим их с Сергеем предметом.

Тогда в октябре, зарисовывая полотно, видя, как постепенно, мазок за мазком, волшебный свет тускнеет и гаснет под ее рукой, Ольга чувствовала настоящее отчаяние; и позже, когда пронизанная светом незнакомка на картине окончательно исчезла, Ольга какое-то время не могла соотносить новое изображение нелепой птицы с бесценным полотном. Однако вскоре она научилась смотреть поверх нанесенного слоя, научилась мысленно счищать наносное и лишнее, проникать вглубь полотна и видеть тот самый необыкновенный свет, мастерски переданный старым мастером. Со временем, запечатленная у окна незнакомка, стала для Ольги все равно что подругой или сестрой – она так же стояла у окна, всматриваясь куда-то в даль, как это днями напролет делала и Ольга, высматривая Сергея.

Отсыпал снегами декабрь, и год, такой сложный, никем пока непонятый, уходил.

Этот новогодний вечер не был похож на праздник – впервые в доме Ларичевых не было шумной суеты, праздничных приготовлений, наряженной елки. Отец приболел, мать переживала за него, и спать старшие Ларичевы ушли непривычно рано. В холодной, нетопленой гостиной остались только сестры с лохматенькой Нелли.

Ольга разжигала печку, чтобы обогреть комнату, когда прозвенел дверной звонок. Ксения помчалась в прихожую и вскоре вернулась в комнату.

– Оля, к тебе пришли!

– Кто?! – ахнула Ольга, первым делом подумав о Сергее.

– Твой давний поклонник Клинский, – тихо сказала Ксения, – ты еще замуж за него собиралась, что, неужели не помнишь?

Ольга и ответить не успела, как в комнату заглянул безнадежно забытый ею кавалер из казавшегося теперь таким далеким прошлого.

Но ей, в сущности, и вспоминать-то было нечего – с тридцатилетним Евгением Клинским ее особенно ничего не связывало, разве что он за ней когда-то ухаживал, а она в шутку делала вид, что принимает его ухаживания, но было это все задолго до встречи с Сергеем.

Евгений ей вообще никогда не нравился, и дело было даже не в его заурядной наружности (у Евгения Клинского была такая внешность, словно бы ему при рождении кто-то провел ластиком по лицу и стер какие бы то ни было индивидуальные признаки – размыл, приглушил черты лица, сделав его совершенно незапоминающимся); Ольгу отталкивало поведение этого человека, его манера держаться, его отношение к людям. Внешнюю блеклость Клинский компенсировал другим – в нем с избытком присутствовала ирония, самоуверенность и поразительное умение все и всегда обернуть себе на пользу (кстати, эту особенность Евгений, один из лучших адвокатов города, прекрасно использовал в своей профессии).

– Какая же вы легкомысленная, Оленька! – с насмешкой сказал Клинский, входя в гостиную. – Замуж за меня собирались, в итоге вышли за другого, потом стали жить с третьим, до чего же ветреная барышня!

– А, это вы! – сморщилась Ольга. – Так вы явились читать мне нотации?

– Ну помилуйте, Леля, кого заинтересуешь нотациями? – хмыкнул Клинский. – Я пришел поздравить вас с Новым годом, принес вам продукты.

Он поставил на стол увесистый мешок и деловито перечислил:

– Здесь сахар, крупа, масло, окорок и даже шоколад.

Ольга бросила на Клинского мрачный взгляд и ответила с убийственной иронией:

– Это все лишнее: и крупа, и окорок, и «даже шоколад»! Заберите, пожалуйста, и больше не носите. Мы не голодаем!

– Гордая, значит? – усмехнулся Клинский. – Ну-ну, не пожалейте, Оленька.

Он развернулся и вышел из комнаты.

– Ух, как ты его срезала! – улыбнулась Ксения.

– Ненавижу таких, как он! Знаешь, он совершенно непотопляемый, этот тип прекрасно устроится при любых режимах и останется самодовольным и сытым. И профессия у него подходящая – адвокат! Про него говорят, что он черта оправдает, если тот ему хорошо заплатит.

От такого, как он, принять окорок с шоколадом – последнее дело. Хотя, может, и надо было взять у него продукты, – вздохнула Ольга, – родители бы поели. Что ж – ладно!

Ольга растопила печь, погладила крутившуюся рядом Нелли и подмигнула Ксении:

– Ну что, сестра, будем с тобой вдвоем встречать Новый год? Правда, стол у нас скудный, ни окорока, ни, что ты будешь делать, шоколада! Но у нас есть хлеб, картошка и дрянь-селедка, живем, сестрица! А главное, у нас есть мамина вишневая наливка!

Сестры расположились на своем любимом широченном подоконнике; простенькая новогодняя закуска, рюмочки с наливкой, слабенький чай в чашке у Ксюты, желудевый кофе у Ольги.

За окнами хлопьями валил снег, через мост переходили какие-то люди в шинелях и с ружьями.

– Сейчас бы положить на тарелку кусок любимого «Пирога Двенадцатой ночи», с засахаренной, огромной – с дом! – вишней! Кладешь вишню в рот, а она тает-тает, – улыбнулась Ольга. – Сколько себя помню, мы всегда заказывали этот пирог на Рождество и Новый год! А теперь кондитерская наша закрыта, может статься, что и навсегда. Эх, вернуться бы в прошлое, я бы у них съела все пироги, а уж кофе напилась на всю жизнь, целую реку бы выдула. Ах, Ксюта, какая это радость – сидеть в кондитерской, пить кофе и просто глазеть в окно. Так подумать, жизнь вообще состоит из маленьких радостей и большой беды!

– От Сережи так и нет известий? – тихо спросила Ксения. – Беспокоишься за него?

Ольга сникла, о Сергее она знала лишь, что он где-то на Дону с Белой армией.

– Да, переживаю, потому что знаю – он не станет себя беречь, – Ольга махом опрокинула рюмку с настойкой. – Сергей – заблудившийся в веках рыцарь, и он, конечно, будет сражаться до конца. А ты, Ксюта, беспокоишься за Колю?

– Я боюсь за него! – кивнула Ксения. – Они с Сергеем оба рыцари, просто верят в разное, сражаются каждый за свою правду и умереть готовы каждый за свое, но суть у них одна и та же.

Ольга проводила глазами очередной отряд красноармейцев с ружьями, переходивших мост, и покачала головой:

– Что же это за правда такая, что у каждого она своя? Так не может быть, не должно, правда одна – безотносительная, абсолютная!

– И в чем она? – вздохнула Ксения.

Ольга горько улыбнулась:

– Вот этого я не знаю!

Потрескивало пламя в печи, за окнами разыгрывалась уже настоящая вьюга.

Ольга глотнула кофе, такой горький, что, казалось, горше этой желудевой пакости уж ничего не бывает, и поежилась – несмотря на печь, в комнате все равно было холодно.

Ксюта поправила сползшую с плеча сестры шаль:

– Все хочу спросить, Оленька, где твой крест?

– Отдала Сергею.

– Так надо купить тебе новый, – вскинулась Ксения, – хочешь, я завтра в церковь…

– Я больше не верю в это, – решительно прервала Ольга, – Этот ваш Бог… Кого и от чего он уберег?! Не верю в него. Кончено!

– Какие страшные слова, – ахнула Ксения, – Оленька, тебе не надо больше пить маминой наливки!

– Ты думаешь, я пьяная, Ксюта? – усмехнулась Ольга. – А я, может, трезвее многих! Вот ты меня винишь, что я зло с Колей обошлась, будто это невесть какое преступление! Подумаешь, один глупый поступок барышни-идиотки – не за того вышла! А люди вон похлеще ошибки совершают – раскачивают страну, бьются за какие-то свои истины и призрачную правду на проломленных черепах друг друга!

Ольга посмотрела в окно – снежные вихри, на пару шагов уж ничего не видно и не понятно, но на мосту все то же движение.

– Ну куда они все идут, идут? – с раздражением выпалила Ольга. – Какие-то просто духи снега, с ружьями…

В оконные рамы сильнее застучал ветер, тихонько затявкала во сне Нелли.

Старые часы пробили двенадцать раз.

– С новым годом, Оленька! – сказала Ксения.

* * *

Петроград

1918 год

Весной Ольга неожиданно встретила на улице Николая. Он похудел, коротко остриг свои роскошные волосы и был до краев полон лихой бедой.

– Что же, Леля, ты счастлива? – спросил Николай, буравя ее глазами.

– А ты, Коля? – через силу улыбнулась Ольга.

Николай молчал, только в глазах горели какие-то всполохи будущего несчастья, которое Ольга интуитивно почувствовала.

– А у меня все впереди, Лелька, – хрипло сказал Николай, – все только начинается, вот увидишь!

Он хотел сказать что-то еще, но махнул рукой, развернулся и ушел.

Ольга недоуменно смотрела ему вслед: о чем это он говорил?

Вскоре после встречи с Николаем, в начале июня, отец предложил Ольге и Ксении съездить в Павловск – проверить дачу.

Еще на подходе к дому Ольга поняла, что что-то не так – защемило сердце, заныла душа; а когда подошли ближе, стало ясно, что в их доме побывали непрошеные гости. Да ладно бы только побывали, но зачем искорежили, разрушили? Разбитые окна, переворошенные вещи, искалеченная (будто ее бросали об пол в порыве лютой злобы) мебель, выгоревшая веранда – словно бы здесь разгулялся Соловей-разбойник с отрядом поджигателей.

Велосипеды, чай на веранде, девичьи альбомы, старенькое расстроенное пианино – остались в другой жизни.

Отец с сестрами стояли посреди этого хаоса – жизнекрушения. Ксения плакала, а Ольга просто смотрела, закусив губы, словно каменная. Ей вдруг так явственно вспомнились те дни и ночи с Сережей в этом доме, красная осень, яблоки, вся страсть и нежность мира.

Было, ведь было. И все закатилось, как яблоко в траву.

Ксения обняла отца:

– Папа, мы все исправим, восстановим, потом…

Отец молча кивнул.

В этот же день вернулись в город.

Думали – вот скоро соберутся с силами, поедут в Павловск все вместе и наладят старое дачное житье-бытье, починят-оживят, но не успели.

В начале июля Ольгу арестовали.

Когда в квартиру вошли несколько красноармейцев, Ольга сначала даже не поняла, что это пришли за ней.

– Что вам нужно? – спросил Александр Михайлович.

Старший из незваных гостей, рыжеволосый мужчина в кожаной куртке, оглядел Ларичевых и остановил взгляд на Ольге:

– Вы – жена Николая Свешникова?

– Мы с Николаем давно не живем вместе, – пробормотала Ольга и вдруг замолчала, поняв, как нелепо звучит сейчас ее опровержение их с Николаем брака; фактически она все еще жена Николая, и вряд ли эти хмурые люди с маузерами в кобуре поверят во всю ее житейскую мелодраму.

– Ваш муж обвиняется в контрреволюционном заговоре, – сообщил чекист в кожаной куртке, – вы арестованы и отправитесь с нами, чтобы дать показания Чрезвычайной Комиссии. Но сначала мы произведем обыск у вас в квартире.

– Но Ольга не может отвечать за действия Николая, – ахнула Софья Петровна. – Тем более они давно разошлись!

– Что с Николаем? – срывающимся голосом спросила Ксения.

Комиссар повернулся к своим красноармейцам и приказал приступать к обыску.

На пол полетели книги, рисунки, фотографии, письма, постельное белье, платья, скатерти – просматривали все. Старшие Ларичевы молча наблюдали за происходящим; Ксения отвернулась и повернулась только, когда один из солдат попросил усмирить лаявшую Нелли.

Ольга хмуро наблюдала за обыском и за тем, как ее маленькую, личную, принадлежащую только ей жизнь, с дорогими сердцу вещицами и пустяками, сейчас ощупывают и ломают чужие равнодушные руки. Наконец она не выдержала:

– Что ищете, может, я подскажу?

Софья Петровна сжала ее руку – Оля, молчи, умоляю!

Ольга замолчала даже не из-за просьбы матери, а потому что увидела, как один из солдат взял в руки картину Сергея.

Молодой красноармеец с изъеденным оспинками лицом оглядел картину со всех сторон:

– Что за художник?

– Сама рисовала! – пожала плечами Ольга.

Парень равнодушно выпустил картину барышни из рук – не интересует. Вскоре обыск закончили, и командир отряда приказал Ольге собираться.

– Разве нельзя ей остаться дома? – вскрикнула Софья Петровна, обнимая дочь, словно стараясь ее защитить от происходящего.

– Не беспокойтесь, мамаша, там во всем разберутся, – коротко и хрипло, как затвором лязгнул, ответил тот красноармеец, что разглядывал картину.

Ольга нарочито спокойно сказала:

– Я ни в чем не виновата, и «там» действительно разберутся. Я скоро вернусь! – Она положила в чемоданчик смену платьев и белья, томик стихов, флакон с духами и обернулась к своим конвоирам: – Можем идти.

– Вы бы, барышня, не книжку, а теплое пальто взяли, – неожиданно участливо сказал рябой красноармеец, – что как придется задержаться?

Ольга пожала плечами:

– Зачем мне теплые вещи летом? К тому же я уверена, что меня быстро выпустят. – Она обняла убитых горем родителей: – Ну-ну, будет! Не навсегда ведь прощаемся, скоро увидимся. Берегите Ксюту!

Вот это «берегите Ксюту!» вырвалось само собой – слетело с языка самое потаенное и важное; Ольга посмотрела на родных и шагнула за порог.

Глава 5
Побег

Сначала ей казалось, что она видит кошмарный сон, в котором ее, как какую-то преступницу, приводят в кабинет со стенами землистого цвета, и следователь с уставшим и серым, в тон стенам, лицом монотонно констатирует: «Ваш муж, враг революции, занимался контрреволюционной деятельностью, вел агитацию, принимал участие в заговоре…»

«Проснуться бы поскорее!» – тоскливо подумала Ольга.

– Барышня, подпишите, – сказал следователь.

– Что подписать? – похолодела Ольга, мгновенно поняв, что это не сон.

– Ну говорю же: ваш муж Николай Свешников, – повторил следователь, – принимал участие в левоэсеровском мятеже. Подпишите признание, что вы вместе с ним плели заговор против советской власти, потому что являетесь агентом…

Ольга вздохнула:

– Да ничего я не плела, сдурели вы не иначе, и не агент, и не враг вашей революции, и не жена Свешникова, кстати!

Следователь пожал плечами: «Будете упорствовать, барышня? Ладно, как скажете!» – и скомандовал солдату, чтобы ее увели.

На следующий допрос Ольгу долго не вызывали, словно бы намеренно испытывали на прочность, старались сломать. Три дня, проведенные в маленькой, тесной, похожей на каменный мешок, камере, показались ей вечностью. К концу третьего дня Ольга уже чувствовала, что она сходит с ума. Она пробовала читать взятый из дома томик со стихами, но даже любимые строчки не могли прорваться сквозь поток пульсирующих в ее голове мыслей; в итоге в отчаянии и измождении Ольга забросила книгу в чемоданчик, где пылилось еще одно свидетельство ее девичьей наивности и глупости – флакон с духами.

«Только такая идиотка, как ты, Леля, могла взять с собой духи и стихи в камеру, уж лучше бы и впрямь захватила теплое пальто, кто его знает, насколько придется здесь задержатся!» У нее больше не было уверенности в том, что чекисты быстро во всем разберутся и отпустят ее домой. В нынешнем состоянии полной неопределенности и растерянности она пока поняла только, что Николай задержан за участие в мятеже левых эсеров, а ее, как его фактическую жену, арестовали, чтобы она дала на него показания.

Наконец ее снова вызвали на допрос, и уже знакомый ей следователь с усталым лицом, беззлобно, голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций, повторил вопрос о принадлежности Ольги к левоэсеровскому заговору. Ольга стояла на своем: ни в чем не участвовала, ничего не знаю.

Следователь пожал плечами:

– Что ж, может быть, вы действительно ни при чем. Допустим, я готов вам поверить. И то верно – зачем такой симпатичной барышне заниматься контрреволюционной агитацией? Но ведь вы не могли не знать о делах вашего мужа и о его друзьях по партии?

На мгновение Ольга задумалась; когда она жила с Николаем, к ним в дом часто приходили его товарищи, они бесконечно пили чай, часами обсуждали свои революционные планы, и, конечно, она знала их всех поименно и могла бы теперь с легкостью назвать их имена.

Нет, не могла! Ольга решительно заявила, что они с Николаем давно не живут вместе и что она ничего не знает ни о его жизни, ни о его знакомых.

Чекист кивнул, записал ее слова, и Ольгу вновь отправили в камеру.

Через месяц таких допросов она поняла, что скоро сойдет с ума; одно и то же: серый кабинет, каменный мешок камеры, все те же вопросы человека с монотонным голосом. Она старалась держаться – перебирала в памяти эпизоды жизни с Сергеем, представляла их любимые места. «А сейчас ведь начало сентября? Значит, деревья скоро пожелтеют, и полетят листья, а они, как говорил Сережа, все разные! А в нашем саду в Павловске уже налились яблоки, эх, сейчас бы впиться зубами в наливное, ароматное яблоко! И как бы хотелось теперь побежать по тому бескрайнему зеленому лугу, который мы столько раз измеряли шагами с Сережей и с Ксютой!»

На допросах она неизменно отвечала – не знаю, не помню, не видела. Скучный человек из органов вздыхал и записывал ее бесконечные «не», но потом что-то изменилось.

Однажды, когда ее в очередной раз привели на допрос, Ольга увидела нового следователя; этот был молодой, резкий, острый, как бритва, брал нахрапом. В нем уже не было никакого намека на интеллигентность, а лишь злой задор и желание сломать любого врага революции. Новый следователь постарался с ходу испугать Ольгу и пообещал, что она все равно подпишет все, что он скажет.

С того дня ее арестантская жизнь пошла по такому сценарию – следователи чередовались; Ольгу допрашивал то первый следователь, то другой. «Интересно, они специально выбрали такую тактику, чтобы играть на контрастах, или просто так случайно подобрались друг к другу, без всякого умысла и расчета?» – недоумевала Ольга.

Не подписывать, держаться, не дать себя сломать, – повторяла она, как заклинание, во время допросов. Не сойти с ума. Не верь, не бойся, не проси. Не верь, не бойся.

Опять допрос. Снова это монотонное – холодные капли по темени – бормотание: «Назовите знакомых Николая Свешникова, подтвердите, что ваш муж виновен…»

Но даже это не казалось ей таким невыносимым, как то, что последовало потом.

На очередном допросе молодой следователь вдруг спросил ее о сестре:

– У вас есть младшая сестра?

Услышав про Ксюту, Ольга, шептавшая про себя привычную мантру стойкости, мгновенно растерялась и потеряла самообладание:

– А при чем здесь моя сестра? Она ничего не знает! Она вообще ни при чем!

Молодой следователь довольно улыбнулся – вот вы и выдали себя, барышня, значит, это и есть ваше слабое место!

– А мы арестуем вашу сестру и посмотрим, знает она что-то или нет. Но вы все еще можете помочь нам, и тогда вашу родственницу не тронут.

Вернувшись с допроса, Ольга отвернулась к холодной, сырой стене.

Ксюта – серые распахнутые глаза, мечтательная улыбка; сестра, подруга, совсем девочка. «Ксюте сюда нельзя – она слабенькая!» – с какой-то рвущей душу нежностью подумала о младшей сестре Ольга. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве они с сестрой играли в «цветы», и Ксюта всегда называлась одуванчиком, потому что она и впрямь была так похожа на этот цветок – сама мягкость, нежность, дунешь сильнее, и полетит снежный пух! А Ольга себя называла чертополохом: я – вредная колючка, смотри, со мной поосторожнее, меня в вазу не поставишь и в руки не возьмешь!

И сейчас она понимала, что у нее куда больший запас прочности, чем у Ксюты, и что та, оказавшись под арестом, может сломаться, погибнуть.

Ольга вжалась лбом в стену, лицо пылало, мысли лихорадочно теснили друг друга, тяжелый выбор давил сердце: что делать?

Среди прочего она вспоминала какие-то, казалось, давно забытые сцены из детства. Вот папа читает вслух ей и маленькой Ксюте героическую книгу «о подвигах, о доблести, о славе», в которой речь идет о том, что в жизни у каждого человека бывает такой миг, когда он должен сделать важный выбор, и что именно в эту минуту ты и проявляешься полностью.

И вот она, шестилетняя, в тот же день толкает пятилетнюю сестру в бок и хохочет:

– Ксюта, тебе надо сделать мучительный выбор между пирожками с черникой или с малиной! Но я тебе помогу – я съем и те и другие, избавив тебя от сомнений!

Потом она хихикает, успокаивает плачущую сестру и сует ей пирожки: да успокойся уже, ничего я не съела!

А еще Ольга вспомнила вдруг, что в тот день папа, закончив читать, сказал им с сестрой, что вся жизнь человека есть лишь подготовка к тому решающему моменту, когда он должен сделать свой выбор. И вот теперь, спустя много лет, этот миг наступил в ее жизни. Вот он – твой решающий момент. И надо выбирать.

Ну, Ксюту она никогда не предаст, но тогда… И злобный чертик шепчет ей на ухо: назови им Колиных друзей, тех, что приходили к вам домой, пили чай, ну им ведь и не будет ничего – за чай, поди ж ты, не расстреляют? Всего три-четыре фамилии, ты просто назови, а бубнящий с резким разберутся, что к чему. И если Колины друзья ни в чем не виноваты, их ведь отпустят!

И все-таки, несмотря на подобные мысли, она не могла переступить черту и предать Николая и его товарищей.

Ольга, как зверь, металась по камере. Если они додавят меня, я сломаюсь. Что же делать?

Спасение пришло оттуда, откуда она не ждала.

* * *

– Что, Леля, не сладко вам пришлось? – адвокат Евгений Клинский оглядел камеру и впился цепкими глазами в изможденное, серое лицо Лели Ларичевой, еще недавно бывшей розовощекой красавицей.

– Евгений, вы откуда? – Ольга едва разлепила сухие губы.

– Я узнал от вашей сестры, что вы здесь, – пожал плечами Клинский. – Ксения просила помочь вам. Мне пришлось задействовать свои связи, Леля, и немалые средства, чтобы попасть сюда, и сделать вам предложение, от которого, если вы не последняя дура, нельзя отказаться.

– О чем вы? – закашлялась Ольга.

– У вас что – нет теплых вещей? Вы простужены! – Клинский накинул ей на плечи свое пальто. – Леля, вам нужно принять решение. Я предлагаю вам сегодня же уехать со мной за границу.

– Разве это возможно?

– Все возможно, это всего лишь вопрос цены. Мне за ваш побег придется заплатить большую, – с иронией сказал Клинский, – но нюансы теперь не важны. Вы сейчас думайте не о них, а о том, как спасти свою жизнь. Если вы соглашаетесь, то мы c вами сегодня же уезжаем в Одессу, оттуда в Стамбул, затем, я надеюсь, нас ждет Париж. Золоченую карету, вагон первого класса и даже мало-мальского комфорта не обещаю, но вам ли теперь привередничать? Запишем временные неудобства в неизбежные минусы. Ну а плюсы для вас очевидны – отсидитесь пока в Париже, через полгода-год, когда в России все устаканится, вернетесь в Петербург. Просто поймите, что приняв мое предложение, вы ничего не теряете. Оставшись – теряете все.

– А если я откажусь?

– Вас сломают, Леля! Вас здесь уничтожат, и вы подпишете все, о чем вас попросят. Возможно, я ошибаюсь, и вы сделаны из стали и сдюжите все на свете, включая тюремное заключение, но вас уничтожат в любом случае – не морально, так физически, и, в конце концов, расстреляют. Здесь вы обречены, так к чему это геройство.

– А себя вы предлагаете в качестве попутчика? – усмехнулась Ольга.

– В качестве любовника, разумеется. Я давно люблю вас. С самого первого дня. Но лирику давайте оставим на потом!

Ольга смотрела на Клинского – в сущности, что она знает об этом человеке, чтобы сейчас поверить ему и последовать за ним? Ее нежданный спаситель был мало похож на благородного рыцаря, да и более своеобразного признания в любви, к тому же сказанного холодным, едва ли не ироничным тоном, ей прежде не доводилось слышать.

– Что ждет мою семью в случае моего побега?

– Вашим родным ничего не грозит, – заверил Клинский, – ВЧК нужны вы, а не ваше семейство.

– А как же Николай Свешников?

По лицу Клинского пробежала гримаса недовольства:

– Вытащить вашего мужа, Леля, или кем он вам приходится, я не могу, да и желания его спасать, откровенно сказать, не имею. Вы сейчас подумайте о себе. Только учтите, что времени на размышления у вас нет.

И вот она снова вернулась все к той же беспощадной необходимости сделать выбор, просто теперь к двум известным прежде вариантам добавился еще один.

– Да, – сказала Ольга, – я согласна.

* * *

Шофер Клинского остановил автомобиль у дома Ольги.

– У вас, Леля, полчаса, не больше, чтобы собрать самое необходимое, – предупредил Евгений. – Я буду ждать вас в машине.

Ольга поднялась по лестнице, остановилась у родной квартиры и замерла; она и страстно желала увидеть родных, чтобы проститься с ними, и опасалась встречи, потому что боялась возможных расспросов, слез и последующих надрывных прощаний.

На ее стук дверь не открыли, только в глубине квартиры раздался лай Нелли. Соседняя дверь внезапно приотворилась, и на площадку выглянула соседка Ларичевых – пожилая дама, когда-то преподававшая Ксюте игру на фортепиано.

Увидев Ольгу, женщина испуганно округлила глаза:

– Оленька, дорогая, вас что же, выпустили? А ваших нет дома. Батюшка ваш поступил на службу, теперь уходит с самого утра, а Софья Петровна с Ксютой недавно ушли на рынок.

Внизу раздались чьи-то шаги, соседка вздрогнула и поспешила проститься с Ольгой. Ольга провела рукой над дверным косяком, нащупала тайную выемку, в которой Ларичевы всегда прятали запасной дверной ключ. Он и теперь был здесь. Когда Ольга вошла в квартиру, Нелли с радостным визгом бросилась ей навстречу. Ольга обняла собаку, прижала к себе теплую собачью морду: «Милая моя, Нелли, как я по тебе скучала!»

Старый папин зонт в углу, потертый мамин ридикюль на трюмо, фикус в кадке – приметы прежней, драгоценной, потерянной жизни.

На кухне на плите стоял еще теплый чайник, на столе лежали мамина Библия, а чуть поодаль раскрытый блокнот Ксюты. «Наверное, пили чай перед уходом, мама читала, а Ксюта записывала в блокнот», – подумала Ольга. Вспомнив, как когда-то в детстве они с сестрой любили гадать на книгах, она взяла в руки томик и раскрыла его. Библия открылась на тринадцатой главе Первого послания апостола Павла к христианам Коринфа. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто… – с волнением, как мамино благословение перед дальней дорогой и последующим ненастьем судьбы, прочла Ольга. – А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Она взглянула на часы – стрелки неумолимо отмеряли отпущенный ей лимит. Ольга вырвала лист бумаги из блокнота Ксюты – надо написать родным прощальное письмо. Но что им сказать, как найти единственно правильные слова, чтобы родные смогли понять ее и простить, она не знала. Тяжелый вздох – ну теперь уж как выйдет. Всю тяжесть вины и боль не уместить в скупые строки.

«Мои дорогие, любимые, обстоятельства складываются так, что я должна уехать из России. Обещаю, что вернусь сразу, как только это станет возможно. Простите меня. Знайте, что я очень люблю вас. Ваша Оля».

Она положила записку на мамину книгу, стараясь не думать о том, что ее близкие вернутся, прочтут это послание и осознают ее поступок. Но все же камнем на душу упала мысль: «А как бы я теперь посмотрела им в глаза, сказав, что уезжаю из России, при этом зная, что они-то остались здесь из-за меня?!» Может, к лучшему, что она не увидит их растерянности и то, как выражение радости на их лицах от мысли, что она жива, что с ней все хорошо, с течением времени сменится недоумением: «А как же так, Оленька? Ведь мы остались здесь потому, что ты так решила за всех, а ты вот уехала…»