Текст книги "Серебряные письма"

И этот вопрос, даже если его на самом деле никто из Ларичевых никогда бы не задал, впоследствии долгие годы будет задавать себе сама Ольга.

Она вошла в свою комнату, бросила в чемоданчик связку писем Сергея, несколько дорогих сердцу семейных фотографий и потянулась в шкаф, где на верхней полке лежали вещи Сергея, переданные ей на хранение: крест, серебряное зеркало и картина. Она задумалась – взять Сережины вещи с собой в эмиграцию? Но все эти перемещения по революционной России, маршруты Одесса – Стамбул, казались сейчас такими опасными. Между тем времени на раздумья уже не было. Мысль о детском тайнике – углублении в стене ее комнаты, старом вентиляционном отверстии, в котором маленькая Оля прятала свои нелепые сокровища: фантики, открыточки, записочки от влюбленных в нее гимназистов, – пришла сама собой и показалась Ольге спасительной. Она отодвинула трюмо, заслонявшее подступ к углублению в стене, обернула Сережины вещи тканью и вложила их в свое тайное хранилище, будто запечатала в пещеру.

Ольга не знала, сможет ли сюда вернуться. Она вообще не была уверена, что уцелеет, выживет в предстоящих ей испытаниях, и надежды на то, что кто-то однажды найдет ее тайное послание, у нее тоже не было. И все-таки она спрятала эти безмерно дорогие ее сердцу сокровища в старый тайник, словно отправляя таким образом некое письмо в будущее. Ведь если для нее будущего нет, для кого-то оно наступит. А может статься, еще не все потеряно, и скоро она и впрямь сможет вернуться и передать эти вещи Сергею?

На прощание Ольга обняла Нелли: «Хорошая ты собака!», перекрестила фотографии родителей на стенах и вышла из дома.

Из окна автомобиля своего странного попутчика она смотрела на город, окутанный в это сентябрьское утро туманом. Хотя может быть, это застилавшие ее глаза слезы создавали эффект зыбкости и тумана, в котором теперь терялся и город, и ее настоящее и будущее?

Серая Фонтанка, серое небо, зыбкий, ускользающий, никому не принадлежащий город-призрак (да есть ли он на самом деле?); былое, грядущее – все в тумане, но что делать, в иные времена неопределенность становится естественным фоном.

Автомобиль отъезжал; еще раз взглянуть на мост, где они с Сергеем прощались, на родной дом, на окна родительской квартиры, и вот все скрылось, больше нет ничего.

Даже не слезы, а сильный спазм перехватил горло – не вздохнуть-не выдохнуть. Евгений молча протянул ей свой платок и отвернулся.

Она смотрела в окно, глотая слезы; вскоре исчезла и серенькая Фонтанка, и весь этот город с его площадями, дворцами, ангелами, со всеми адресами, где ее любили и ждали.

«Прощайте, прощайте! – беззвучно шептала Ольга. – Простите».

«А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Часть 2
Письма прошлого снега

Глава 6
Письма с Фонтанки

Санкт-Петербург

Наши дни

Всю ночь в Петербурге шел снег, словно бы мироздание решило засыпать город по самые львиные гривы, по колокольни старых церквей, до шпиля ангела – укрыть снегом и убаюкать.

– Никогда не видела такого снегопада! – улыбнулась Теона. – Так пойдет – к утру нас засыплет снегом до крыши, и мы останемся в «Экипаже» надолго. Хорошо, что благодаря Манане запасов провизии у нас хватит до самой весны!

Между тем стрелки настенных часов сошлись в полночи. Наступило католическое Рождество, в эту рождественскую ночь и стар и млад – все нуждались в чуде. Чьи-то души в эту ночь подхватывал снег, уносил прочь от земли, но где-то сейчас разорвал ночную тишину крик родившегося ребенка. А наверху кто-то прял из белого снега кудельные нити-судьбы; от сильного ветра нити порой причудливо переплетались, смешивали разные времена и судьбы в одну серебряную пряжу.

Маленький огонек свечи на кофейном столике в «Экипаже» подсвечивал лица трех женщин, увлеченных одной старой историей. Из окна дома напротив смотрел на них фотограф Данила; где-то в больнице, не зная сна, маялся, мерил шагами длинный коридор Леша Белкин, а во Франции в эту ночь не спала Ника. Что-то важное решалось в судьбах героев в эту снежную ночь, крепло в каждом из них, чтобы к утру обернуться серьезным взвешенным решением – поступком.

Бесконечный снег укрывал землю. В Петербурге, как и во всей России, была большая, долгая зима.

* * *

Петроград

Январь. 1919 год

В этот морозный снежный вечер Ксения поняла, что осталась одна на всем белом, выстуженном злыми вьюгами свете. Одна, вот разве что еще снег. И большая беда.

Год только начинался, но Ксения знала, что для нее уже все закончилось. Лежавшая на столе мамина Библия теперь была раскрыта не на послании апостола Павла, а на книге Иова. Ксения и сама чувствовала себя Иовом – в прошлом году она потеряла всех, кого любила.

Горе подступало к порогу их дома черной водой, а после ареста Ольги беда, как разбушевавшаяся река Нева, только прибывала. Она разливалась все больше, выше, проникала в дом, и вот беда уже Ксении по самое горло – не вынырнуть, не спастись. В сентябре Ксения узнала об эмиграции сестры, в октябре от испанки умер отец, а вскоре – мама.

Через пару недель после смерти матери Ксения впервые за долгое время взглянула на себя в зеркало и отшатнулась, увидев изможденную, худую женщину, в которой никто бы не узнал прежнюю двадцатилетнюю Ксюту. Со смертью родителей она осиротела и погрузилась в абсолютное одиночество. У нее больше ничего не осталось, разве что воспоминания, неистраченная нежность к Коле, о судьбе которого она ничего не знала, да вот еще собачка Нелли.

Но сегодня она лишилась и последнего утешения.

Утром Ксения, как обычно, вывела Нелли на прогулку. Они прошли по набережной и уже почти вернулись к дому, когда проходящий мимо прохожий (черный полушубок, борода – вот все, что Ксения запомнила) выхватил маузер и выстрелил в собаку. Собака взвизгнула и осела на снег.

– Нелли! – вскрикнула Ксения.

В карих собачьих глазах застыли слезы.

Ксения опустилась на снег и долго гладила засыпающую Нелли.

Пожилой дворник Аким, знавший сестер Ларичевых с детства, вышел на набережную и вздохнул:

– Ну, барышня, этак замерзнете, вставайте. Тут уж горю не поможешь. Я помогу похоронить.

Вернувшись домой, Ксения легла на кровать напротив окна и долго смотрела на падающий снег. У нее больше не было сил. Засыпай, Ксюта…

Когда вечером в дверь постучали, она не поднялась. Но кто-то стучал и стучал, снова и снова. Поняв, что дверь разнесут, Ксения сползла с кровати и поплелась в прихожую. Открыв, она не поверила своим глазам. На пороге стоял Николай Свешников.

– Мне дворник сказал, что ты дома, – пояснил Николай.

– А Оли нет. Есть только я, – виновато, словно извиняясь за то, что Ольги нет, а есть только она, нежеланная, нелюбимая, – промолвила Ксения.

– Знаю, что она уехала. Я пришел к тебе, – Николай прислонился к дверному косяку. – Меня вчера выпустили из тюрьмы.

Ксения смотрела на него. Коля – усталый, постаревший, но такой долгожданный!

Он пошатнулся и сильно закашлял.

– Коля, что с тобой? – охнула Ксения и, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. – Да входи же! Входи!

* * *

Три недели она боролась за его жизнь, отвоевывая Колю у болезни, уже унесшей жизни ее родителей. Николай сгорал от испанки. Ксения выхаживала, спасала, возвращала его с того света, не думая для кого старается, для Оли или для себя? Для самого Коли! Три недели она провела рядом с Колиной кроватью – держала его за руку и молилась. «Господи, ты отнял у меня всех, кого я любила, но этого, последнего, оставь, прошу тебя».

И вот однажды, в начале февраля, слабая Колина рука сжала руку Ксении. Проследив за его глазами, Ксения увидела, что Коля пришел в себя и смотрит на солнечный луч, светивший в окна.

– Уже весна? – спросил Николай.

И хотя на дворе еще был ветреный февраль со всеми его вьюгами и холодами, Ксения, совершенно в это веря, сказала, что весна, конечно, уже наступила. Сейчас, в это утро. «Господи, спасибо, ты сохранил ему жизнь. А большего мне не нужно».

Когда пришла настоящая весна, с уверенной капелью и птичьим гомоном, Николай полностью оправился от болезни. Как-то естественно получилось, что после выздоровления он остался в квартире Ларичевых; Ксения перебралась в комнату Оли, а Николай стал жить в ее комнате.

О прошлом они не говорили, лишь однажды Николай коснулся болезненной темы и скупо рассказал, что полгода находился под арестом за «контрреволюционную деятельность» и что в январе его выпустили (за него вступился кто-то из прежних товарищей по партии, занимавший теперь высокий пост). Но остальным арестантам из числа его знакомых, проходивших с ним по одному делу, повезло меньше – многих из них расстреляли.

Не зная подробностей, Ксения поняла главное – история с арестом надломила Николая. И если за его физическое здоровье она больше не волновалась, то его душевное здоровье вызывало у нее тревогу. Николай как будто утратил ко всему интерес; революция, составлявшая главный смысл его жизни, больше его не интересовала, а других смыслов он не нашел. Ксения видела, что в нем бродит лютая тоска, и хотела ему помочь, но он отвергал ее помощь и все больше замыкался в себе.

В глубине его души словно залегла обида и досада; и вот как-то, в один из мартовских вечеров, эта горечь вдруг поднялась и обернулась против Ксении.

– Зачем ты меня спасла? – в сердцах бросил Николай. – Разве не видишь – я жить не хочу. Нет больше смысла.

Слова Николая пронзили Ксению как лезвие.

– Но, Коля, так нельзя, разве можно так… – беспомощный протест проколотой иглой бабочки.

– У меня все отняли. Сил больше нет. Ничего не хочу, не знаю, как жить.

Лезвие вошло еще глубже.

– Коля, Бог дает нам силы только на один день, – Ксения взяла Николая за руку, как делала это в дни его болезни. – Ты просто устал, надо отдохнуть. Завтра все будет иначе. Ты все сможешь, со всем справишься.

Он вырвал руку и отвернулся от нее.

– Спокойной ночи, Коля, если я буду нужна – я рядом.

И была рядом – без упреков, обид и без надежды на то, что когда-нибудь он ее позовет или поблагодарит. Опять старалась не для себя – для него самого.

В марте она устроилась на службу машинисткой – кому-то из них следовало обеспечивать быт, зарабатывать деньги.

Как-то в начале апреля, вернувшись вечером домой, она заметила, что Николай открыл ей дверь так быстро, словно бы ждал ее прихода.

– Смотрел в окно, не идешь ли, – объяснил Николай, заметив ее вопрошающий взгляд. – Давай пить чай.

Ксения зашла к себе в комнату, бросила мимолетный взгляд в зеркало, пригладила волосы и внезапно смутилась, подумав, что Коля сегодня смотрит на нее как-то иначе, не так, как обычно.

В комнату вошел Николай.

– Ксюта, чем от тебя пахнет? Запах такой знакомый.

– Я сегодня впервые за долгое время подушилась духами, – призналась Ксения. – У нас с Олей были одни на двоих. Одинаковые.

Николай прижал ее к себе, вдохнул столь хорошо знакомый ему гвоздичный запах и накрыл Ксению губами, руками, благодарностью за свое спасение; и всей силой любви и обиды к той – другой.

* * *

Через пару месяцев Николай спросил:

– Ну что, Ксюта, пойдешь за меня замуж?

Она улыбнулась:

– Я за тобой, Коля, пойду хоть куда.

В мае они поженились. Свадьбы как таковой не было – ни гостей, ни застолья, ни поздравлений, вместо этого молодожены долго гуляли по городу, благо день случился солнечный, почти летний. Увидев на улице цветущую сирень, Николай сорвал ветку, протянул Ксении:

– Держи, жена.

Ксения зарылась лицом в сиреневое дурманящее чудо и вздохнула: как странно, еще недавно казалось, что мир рушится, погибает, а вот надо же – сирень! Несмотря ни на что, весна пришла, и все взошло, расцвело в срок, подчиняясь великим, могучим законам жизни.

Вечером дома Ксения приготовила скромный ужин из тех скудных продуктов, что были, и достала из закромов последнюю бутыль маминой наливки, которую хранила на случай особого праздника; она разлила по рюмочкам драгоценные рубиновые капли – воспоминания о прошлой жизни.

– За нас! – Коля залпом опрокинул рюмку.

Ксения же надолго застыла со своей наливкой – хотелось подольше растянуть напиток, вобравший в себя свет того, безоблачного, лета и тепло маминых рук. Она посмотрела на портреты родителей на стене: «Как жаль, что мама с папой не могут быть со мной в этот день, не узнают про нас с Колей!»; потом перевела взгляд на соседнюю фотографию, сделанную Сергеем Горчаковым в Павловске позапрошлым летом. С фотографии смотрели две девушки, сидящие на крылечке отчего дома: Оля и юная, еще не знающая о скорых потерях, прежняя Ксюта. Старшая сестра обнимает младшую за шею, смеется. Оля – белый сарафан, темная коса, нежный, кокетливый взгляд, адресованный фотографу, – ах, какая красивая! Ксения невольно подумала: «А что сказала бы Оля, узнай она о том, что мы с Колей поженились?»

Оля… С того самого дня, когда Ксения с матерью нашли на столе Олино письмецо, в котором она сообщала о своем отъезде, известий от Оли не было.

Николай проследил за взглядом жены и обжегся о фотографию, на которой смеялась Оля.

– Послушай, Ксюта, нам надо поговорить, – начал Николай. – Помнишь тот вечер, когда я, больной, пришел к тебе?

Ксения кивнула: еще бы мне не помнить, в тот вечер я умирала, и если бы ты не появился…

– На самом деле в тот день я шел к твоей сестре, чтобы сказать, как я ее презираю, а, может даже, чтобы уничтожить, убить! – Николай стукнул кулаком по столу так, что рюмочки зазвенели, и Ксения поняла, сколько в нем ярости.

…В нем не было ни страха, ни слабости, и, оказавшись под следствием, Николай ни о чем не сожалел и ничего не боялся. Он действительно участвовал в мятеже левых эсеров и готов был отвечать за правду, отстаивать свой идеальный образ революции, расходившийся с большевистским, а хоть бы даже и поплатиться жизнью, но он не был готов подвести товарищей по партии и назвать их имена, а посему отрицал свою причастность к мятежу. Давление следователей, допросы, тяготы тюремного быта – все выносил стоически, не сетуя на судьбу и не вымаливая снисхождения; про себя знал, что выдержит и не сломается. Лишь однажды почувствовал отчаяние – когда узнал, что его бывшая жена Ольга тоже арестована. На допросе он яростно отрицал ее причастность к заговору, говорил, что прожили они в браке только три месяца, что Лелю, кроме стихов и платьев, ничего не интересует (да вы посмотрите на нее – ну какие там могут быть революционные идеи?!). Конечно, он был зол на нее, сотни раз проклинал ее после их разрыва, но по-настоящему желать ей зла – зеленоглазой ведьме Леле, его обожаемой Лелечке, чьи пальчики и локоны он целовал бессчетное количество раз?! Нет! И повторял на допросах: «Нет. Леля ни при чем. Оставьте ее в покое».

Николай волновался за нее, думал, как она сейчас, что с ней здесь сделают, что ее ждет дальше – он давно уже простил ей прошлое и былые обиды.

А потом все изменилось. За пару недель до освобождения, на которое он давно уже не надеялся, во время допроса, следователь рассказал ему, что Ольга Ларичева подтвердила его участие в контрреволюционном заговоре, а также назвала фамилии его товарищей (троих из которых впоследствии расстреляли), и показал ему подписанные Ольгой протоколы допросов. Подобного предательства Николай не ожидал – былая ненависть к Ольге вспыхнула с такой силой, что если бы гневом можно было разрушить стены, это здание вместе с идейным, напористым следователем тотчас провалилось бы под землю. «Если выйду – убью ее!» – решил Николай.

А через две недели он действительно вышел из тюрьмы; он и сам до конца не понял, что его спасло: вмешательство какого-то влиятельного человека или же особая милость судьбы? Как бы там ни было, он, выйдя из тюрьмы больным и – что было гораздо хуже для бывшего пламенного революционера – сломленным, в этом странном освобождении теперь не находил ни радости, ни смысла. Ему и идти-то было некуда: на съемной квартире, которую он снимал до ареста, теперь жили другие люди. Побродив по выстуженному, бесприютному городу, Николай пошел к Ольге Ларичевой, чтобы обрушить на нее свою ненависть.

Он долго звонил в дверь квартиры Ларичевых, однако ему никто не открывал. Подумав, что в квартире, видно, никого нет, Николай вышел во двор, где и столкнулся с дворником.

На вопрос Николая о Ларичевых дворник ответил, что из всей семьи нынче осталась только младшая барышня.

– Мы вот с ней сегодня собачку хоронили, барышня очень плакала. Старшая барышня? А старшая уехала еще осенью. Ну мне откуда знать – куда? Не докладывали. Говорят, за границу, с полюбовником сбежала. Теперь все туда бегут, – пожал плечами дворник. – А родители барышень померли. А вы что же – знакомый их будете?

Николай кивнул:

– В некотором роде.

– Вы бы пошли к младшей барышне, – вдруг сказал дворник, – жалко девку, пропадает она. Как бы руки на себя не наложила.

Николай отвернулся и смотрел, как падает густой снег. Значит, Лели нет, предала и уехала, ускользнула. Болезнь давала о себе знать, в нем все сильнее разгорался страшный жар, голова взрывалась. «А мне и пойти некуда, – пронеслось в голове, полной пульсирующей боли, – а, впрочем, не все ли равно… Лечь на белый снег, забыться, уснуть. Ни разочарований, ни обид, остудить горячую голову».

– Сходите проведайте барышню! – откуда-то сбоку (Николай и забыл о нем) снова раздался голос дворника.

Ксюта Ларичева – смешная сероглазая девочка, которая всегда смотрела на него с обожанием. Он как-то заметил ее взгляд, обращенный на себя, и усмехнулся: не иначе влюбилась в меня?! Но он даже думать не стал «в эту сторону». Для него существовала только звезда по имени Леля.

«Зачем мне туда идти? – вздохнул Николай. – Кого я могу спасти, если от меня самого ничего не осталось?! Ксюта пропадает? Ну что ж – видать, ее судьба».

– Сгинет девка, – опять проскрипел дворник, – жалко ее.

Пять минут на раздумья. Идти – не идти? Решающий момент.

Он звонил и звонил в дверь; поняв, что сил больше нет – земля уплывает из-под ног – успел подумать, что так и сдохнет тут под дверью. И вдруг дверь приотворилась, а за ней появилась тоненькая полоска света. Исхудавшая, бледная Ксюта стояла на пороге.

А потом он больше ничего не помнил; очнулся уже через месяц – выжил благодаря ее заботам и силе любви.

И вот теперь – женитьба на Ксюте, попытка начать новую жизнь и отчаянное желание покончить с прошлым.

– Я ничего не говорил тебе все это время, – выдавил Николай, – но теперь ты моя жена, и мы должны договориться. Так вот. Ты никогда не будешь вспоминать Ольгу. Я не хочу ничего про нее слышать. И она никогда не появится в нашей жизни. Точка.

– Но она моя сестра, Коля, – тихо сказала Ксения.

– Она – предатель, – отрезал Николай. – И к тому же, подумай сама, вы остались в России из-за нее, а она при первой возможности с легкостью вас оставила и укатила с любовником спасать свою шкуру.

– Коля, а ты ее до сих пор… – не сдержалась Ксения, но последнее слово «любишь» утонуло в ее тяжелом вздохе.

И по его упавшему лицу поняла, что это правда. Любит. Он всегда будет любить Олю.

Николай обнял ее:

– Больше не будем об этом. Никогда.

Ксения вытерла слезы:

– Просто знай, что у меня никого нет, кроме тебя.

– У меня, кроме тебя, тоже.

Он легко поднял ее на руки и понес на кровать.

Майский закат заглянул в окно, освещая переплетенных любовью мужчину и женщину, сирень в вазе и пустые рюмки на столе.

* * *

В короткий промежуток, от зимы до лета, вместилась целая жизнь. Казалось бы, еще недавно, в студеном январе, Ксения думала, что ничего хорошего с ней больше никогда не случится, но жизнь загадочна и непостижима, на пепелище вдруг что-то прорастает, откуда ни возьмись, как чудо, приходят надежда и утешение. «Ничего не потеряно, пока не потеряно все» – писал Гете. Да и это «все» – зачастую эфемерное понятие; даже когда кажется, что терять больше нечего, все-таки что-то – пусть крохотное, слабенькое (а спастись и этим хватит!) все же остается.

И началась другая жизнь. В начале лета Николай устроился работать на Путиловский завод, вступил в большевистскую партию – былые противоречия и обиды забылись. Нужно было поднимать ослабленную гражданской войной страну – какие теперь обиды. Он вообще был такой человек – трудностей не боялся, а единственный смысл видел лишь в служении Родине, людям, семье.

Постепенно все образовывалось. Ксения пошла учиться, потом устроилась работать чертежницей в конструкторское бюро.

Летом двадцатого года Ксения с мужем поехали в Павловск, где их встретил осиротевший дом. Увидев разоренное отчее гнездо, она бессильно опустилась на полуразрушенное крылечко и заплакала – от старой жизни здесь остались только по-прежнему стрекотавшие в саду кузнечики. Но потом она смахнула слезы, пошла, затопила печь, чтобы наполнить дом теплом и жизнью. И старый дом отозвался – ожил, задышал.

Через два года, в июне, Ксения и Николай именно сюда привезли свою новорожденную дочь Таню. С появлением Тани жизнь наполнилась особенным смыслом. Обычная жизнь счастливой семьи: радость за первые успехи дочери, семейные прогулки в парках, летние вечера на даче, велосипеды, занятия музыкой, обеды, долгие ленинградские зимы, вечера с книжкой, любимая работа в конструкторском бюро, разложенные по всей квартире тубусы с чертежами, мерцающая Колина нежность – он то подарит ей платочек просто так, без всякого повода, то – гребешок, а то просто посмотрит на нее так, что она вся засветится.

Ксения с Николаем жили дружно, без ссор и непонимания. Николай любил свою работу, с женой был нежен, дочь обожал, но иногда в нем словно поднималась какая-то лютая, звериная тоска, и он становился мрачным, раздражительным, как будто больным. Ксения чувствовала эти его перепады настроений, и в такие часы уходила к себе, чтобы не мешать ему, не бередить старые раны.

Про Олю Николай никогда не говорил, и Ксения, помня данное мужу обещание, вслух ее не вспоминала.

Лет через двенадцать после их женитьбы, как-то летом, вернувшись с дачи, она застала Николая у печки – он бросал в огонь пачки старых фотографий. Увидев, что это фотографии Оли, Ксения застыла, ощутив сильнейший душевный ожог. На ее глазах та самая летняя фотография, где они с Олей сидели на крыльце в Павловске, полетела в огонь.

Николай увидел искаженное лицо жены и бережно коснулся ее руки:

– Ксюта, пойми, я не потому, что обижен на нее, не из-за этого… Просто это может быть теперь опасно для нас. Понимаешь?

Ксения кивнула. Она действительно понимала – на дворе стояли тридцатые годы, и сам факт наличия родственников за границей вызывал вопросы и мог обернуться возможными неприятностями. И все-таки легче не стало. Последними отправились в огонь Олины дневники и письма. Из одной тетради вдруг выпали вырезанные Олей из бумаги рождественские ангелы (она обычно вешала их на новогоднюю елку) и тоже полетели в огонь. Вот и все.

Ксения пошла на кухню, достала бутыль наливки, которую она теперь уже сама настаивала по маминому рецепту, и долго сидела в тишине с полной рюмкой, пока в кухню не зашел Коля.

И вот так, между работой, Таниной учебой, буднями и праздниками, пролетело много лет. Иногда Ксения думала: а как там сестра? Как теперь Оля? И назавтра она, крадучись от Коли, заходила в Никольский собор и ставила две свечи. Одну за упокой родителей, вторую – за здравие. За Олино здравие.

О сестре Ксения знала только, что та живет в Париже.

Через два года после отъезда Оли из России, в двадцатом году, Ксения встретилась с Олиной подругой юности, Татой Щербатовой.

…Увидев на пороге Тату, Ксения разволновалась, почувствовала, что та пришла с определенной целью. Так и оказалось.

Тата рассказала, что ее брат Дмитрий – работник Наркомата иностранных дел – недавно вернулся из Парижа, где он встретился со своим бывшим знакомым, адвокатом Евгением Клинским, и что в доме Клинского Дмитрий увидел Ольгу.

– Как она? – ахнула Ксения.

Тата пожала плечами:

– Жива, здорова. А больше ничего не знаю. Разве только то, что она живет с Клинским.

– Оля и Евгений… – Ксения была настолько изумлена, что не смогла договорить.

Впрочем, Тата поняла ее и кивнула: да, все так.

– Что же она не писала мне?

– Ольга сказала Дмитрию, что неоднократно отправляла письма тебе и родителям, но вы ей не отвечали. Разве ты не получала ее писем? – удивилась Тата.

Ксения покачала головой – нет, и выдохнула:

– Она вернется в Россию?

Тата отвела глаза:

– Не думаю, что это будет разумно, учитывая обстоятельства ее отъезда. Оля уезжала из одной страны и рассчитывала в нее вернуться, но той страны, как ты понимаешь, Ксюта, давно нет. Кстати, Оля хотела передать вам письмо, но поскольку это могло быть опасно для всех, Дмитрий отказался его брать и предложил ей передать самое главное на словах. Так вот Оля просила сказать вам, что она очень вас любит и умоляет простить ее.

Ксения молчала.

– И ты, если что-то хочешь ей передать, скажи на словах, – добавила Тата. – Возможно, Дмитрий снова окажется в Париже.

Ксения вздохнула – как вместить главное в несколько фраз?

– Передайте Оле, что наши папа и мама умерли, что я вышла замуж за Колю Свешникова и что у нас с ним все хорошо. И что от Сережи нет никаких известий.

А что еще сказать – Ксения не знала.

Две женщины сидели молча, словно боясь вспугнуть тишину. Слышно было только, как в окно стучит осенний дождик.

– А ты, Таточка, как живешь ты? – наконец спросила Ксения.

Тата махнула рукой, не выходя из своей сосредоточенности и печали.

Ксения мимоходом отметила, как изменилась Тата – отрезала косы, повзрослела, а на лбу у нее пролегла глубокая складка. И у Ксении была точно такая; нынче у многих женщин, сестер по несчастью, были вот эти морщины души, которые проявлялись – никогда не стереть – и на лице.

На прощание Ксения обняла Тату: «Даст бог, свидимся!» Оставшись одна, она долго сидела в тишине – мысленно дописывала письмо сестре, рассказывая в подробностях о своих потерях и о своей жизни.

И впоследствии, все годы, Ксения часто думала про Олю, перебирала в памяти, как клубочек с пряжей, их общие детские воспоминания, разговоры с сестрой; ей казалось, что это важно, словно бы так между ней и Олей сохранялась связь, и ни расстояния, ни время, ни даже Коля не могли эту связь прервать.