Текст книги "Кто изобрел Вселенную? Страсти по божественной частице в адронном коллайдере и другие истории о науке, вере и сотворении мира"

Вера и величие природы

Здесь напрашивается резонное возражение: по всей видимости, вера скорее вредит пониманию природы, чем обогащает его. По всей видимости, науке следует остерегаться контактов с религией, чтобы не запятнать себя. И в самом деле, многие полагают, что любая вера в Бога не позволяет в полной мере ценить красоту и чудеса природы. К примеру, Ричард Докинз утверждает – по-моему, справедливо, – что вполне можно относиться к природе с «благоговением» и уважением, даже если ты не религиозен и не веришь в Бога. Однако свой совершенно разумный довод Докинз портит голословным утверждением, что любая религиозность будто бы притупляет это благоговейное чувство, так как создает эстетически ущербное представление о Вселенной[18]18
  Richard Dawkins, «A Survival Machine», в кн.: «The Third Culture», ed. John Brockman, New York: Simon & Schuster, 1996, pp. 75–95.


[Закрыть]. Логики здесь я не вижу, и никакими эмпирическими данными это не подтверждается.

Личный опыт научил меня, что христианский подход к природе позволяет еще больше ценить ее красоту. Говорить за других я не могу, но мне представляется, что благоговейное изумление тем, что мы наблюдаем в окружающем мире, бывает трех видов, – так проще представить себе, как именно религиозность влияет на наше восприятие красоты природы.

Во-первых, многим из нас знакомо непосредственное восхищение красотой и величием природы – чувство, которое возникло у меня в молодости в иранской пустыне, чувство, которое поэт Уильям Вордсворт описывал словами «Займется сердце, чуть замечу я радугу на небе» (пер. А. Ларина). Однако это благоговение возникает и при виде плодов любых сознательных теоретических размышлений, которые вызваны каким-то явлением природы или следуют из него. Говоря языком психологии, причина тут не когнитивная, а перцептивная. Она обходит наши концептуальные конструкции и ментальные схемы и при этом подталкивает к вопросам о причинах и предназначении этого благоговейного восторга. Вот почему Фома Аквинский был совершенно прав, когда утверждал, что «причина того, чему мы дивимся, скрыта от нас»[19]19
  Thomas Aquinas, «Disputed Questions about the Power of God», q. 6, 21.2.


[Закрыть], что и заставляет нас упорно искать смысл в этом замирании сердца, которое кажется нам путем к высшему пониманию.

За этим следует вторичное чувство изумления и любопытства по поводу математического или теоретического отражения реального явления, которое мы наблюдали. Об этом, втором источнике «благоговейного восторга» Докинз тоже знает и пишет, но, видимо, полагает, что люди верующие «обожают тайны и чувствуют себя обманутыми, когда те находят объяснение»[20]20
  Richard Dawkins, «Unweaving the Rainbow: Science, Delusion and the Appetite for Wonder», London: Penguin Books, 1998, p. xiii.


[Закрыть]. Однако это не так. Вторая волна изумления порождается именно способностью математики так прекрасно отражать природный порядок вещей, а также духовными следствиями этого понимания. Об этом мы подробнее поговорим в дальнейшем на страницах этой книги в разделе «Критики креационизма».

А затем мы выходим на следующий уровень восхищения тем, на что указывает мир природы. К сожалению, Докинз умалчивает о довольно важном вопросе семиотики природы – о понимании физического мира как знаковой системы[21]21
  Этот важный вопрос разбирается в книге Kalevi Kull and Claus Emmeche (eds), «Towards a Semiotic Biology: Life is the Action of Signs», London: Imperial College Press, 2011. О философски-теологических аспектах этой темы см. Luigi Giussani, «Il Senso Religioso», 2^nd ed., Milan: Jaca Books, 1977, pp. 29–40; C. Stephen Evans, «Natural Signs and Knowledge of Cod», Oxford: Oxford University Press, 2010, pp. 26–46.


[Закрыть]. С христианской точки зрения сотворенный миропорядок – это изящное и красноречивое свидетельство существования Творца: «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь» (псалом 18:1). Эта тема красной нитью пронизывает всю историю христианства – природа указывает на Бога и тем самым дает фундаментальный религиозный стимул изучению физического мира и восхищению перед ним. Великий богослов Аврелий Августин (354–430) еще в V веке сформулировал это довольно убедительно:

Некоторые люди ради обретения Господа читают книги. Но существует и более великая книга – реальное явление тварного мира. Смотри вверх, смотри вниз, замечай и читай. Господь, которого ты хочешь обрести, не пишет буквами и чернилами, Он просто показывает тебе все то, что Сам создал. Неужели тебе нужен глас более громкий[22]22
  Augustine of Hippo, «Sermons» 68, 6.


[Закрыть]?

Получается, что таким образом мы ценим мир природы и восхищаемся им лишь сильнее, поскольку он означает для нас нечто еще более великое. Мы видим, что красота природы напоминает нам о более великой красоте Бога. Вот почему так много христианских богословов на протяжении веков посвящали жизнь изучению естественных наук: у них был фундаментальный религиозный стимул к исследованию природы.

Однако, несмотря на все разногласия, мы с Докинзом согласны в главном – в том, что любая «великая теория» (наподобие марксизма, дарвинизма – в понимании Докинза – или христианской веры), теория, позволяющая шире взглянуть на реальность, вызывает благоговейное восхищение. Недавние исследования психологии этого чувства показали, что восхищение просторами Вселенной, великолепием природного пейзажа либо явлениями вроде радуги лишь усиливается, если оно подкреплено теоретическими основаниями или следствиями из наблюдаемого[23]23
  См., например, Dacher Keltner and Jonathan Haidt, «Approaching Awe, a Moral, Spiritual and Aesthetic Emotion», «Cognition and Emotion» 17, 2003, pp. 297–314.


[Закрыть]. Теоретические модели реальности, таким образом, красивы сами по себе и способны вызывать восхищение своей сложностью и способностью показывать «общую картину». Философ Мэри Миджли предполагает, что именно по этой причине марксизм и дарвинизм – «величайшие секулярные религии нашего времени» – обладают «квазирелигиозными чертами»[24]24
  Mary Midgley, «Evolution as a Religion: Strange Hopes and Stranger Fears», 2^nd ed., London: Routledge, 2002, pp. 17–18.


[Закрыть]. Они основаны на идеологиях – «крупномасштабных и амбициозных системах представлений», отражающих «эксплицитные верования, согласно которым люди живут и в которые пытаются обратить окружающих».

Докинз не без иронии предполагает, будто религиозный подход к мирозданию что-то упускает[25]25
  Dawkins, «Unveawing the Rainbow», p. xii.


[Закрыть]. Я прочитал довольно много его работ[26]26
  См. Alister E. McGrath, «Dawkins’ God: From the Selfish Gene to the God Delusion», 2^nd ed, Oxford: Wiley-Blackwell, 2015.


[Закрыть], но так и не смог сформулировать, что именно. Христианское прочтение мира не отрицает ничего из того, чему учат нас естественные науки, кроме упрощенно-сциентистского догмата, согласно которому реальность ограничивается тем, что можно познать при помощи естественных наук. Ведь христианский подход к миру природы лишь обогащает картину мироздания, а в представлениях Докинза, как мне кажется, этого недостает, – и именно обогащенная картина подталкивает меня к изучению природы. О чем мы и поговорим на страницах этой книги.

Великий миф. Извечное «противостояние» науки и религии

Пожалуй, некоторых читателей удивит любое предположение, что научные и религиозные представления можно сочетать, ведь западное культурное сообщество не покидает привычных рамок нарратива «наука против религии» – узколобого, догматического мировоззрения, согласно которому любой мыслящий человек должен выбирать науку, отказавшись от религии. От людей вроде меня, которые понимают, что при правильном подходе и понимании наука и религия способны взаимно обогатить друг друга, просто отмахиваются, как от глупцов, лжецов или безумцев – а иногда как от всех сразу.

И напрасно – а огорчаюсь я не только от того, что считаю, что это нелогично, но и по более фундаментальной причине: не выношу любого догматизма. Ему не место в науке – и не должно быть места в религии. Теперь я понимаю, что это распространенное заблуждение коренится в крайне спорных убеждениях сторонников нового атеизма. Ведь и Кристофер Хитченс заметил, что он не столько атеист, сколько «анти-теист»[27]27
  Christopher Hitchens, «Letters to a Young Contrarian», New York: Basic Books, 2001, p. 55.


[Закрыть]. То есть Хитченс определяет свой атеизм от противного, не просто как отсутствие теистических представлений, а как полемическое высмеивание теизма. Это, конечно, помогает понять, почему новый атеизм так часто кажется зеркальным отражением теизма. Представляется, что ведущие его представители считают себя таковыми из-за одержимости тем, против чего они выступают: они не могут перестать об этом говорить, прямо как о бывших возлюбленных. Большинство атеистов считают веру в несуществование Бога чем-то функциональным и непримечательным, им не приходит в голову, что она – определяющее качество их жизни. А новый атеизм обращает ее в идею фикс.

Но этой не вполне понятной одержимостью Богом, в которого новые атеисты вроде бы не верят, сложности с этой философией не ограничиваются. Как пишет Грег Эпштейн, «капеллан для неверующих» в Гарвардском университете, то, что новый атеизм считает анти-теизм своей определяющей характеристикой, и стало причиной агрессивной напористости и презрительного тона адептов этого движения.

Анти-теизм предполагает деятельное выискивание самых скверных сторон веры в Бога и представление их как характерных черт всей религии. Он старается стыдить и смущать верующих, отвращать их от религии, запугивать тем, как глупо верить в злобного воинственного Бога[28]28
  Greg M. Epstein, «Less Anti-theism, More Humanism», «Washington Post», 1 октября 2007 г.


[Закрыть].

Неукротимая ненависть нового атеизма к любого рода религии – лишь часть его довольно-таки догматической системы представлений, которая заставляет его отмахиваться от оппонентов с интеллектуальным снобизмом, не имеющим никакого отношения к качеству аргументации. Вспоминается, как Платон критиковал афинских политиков своего времени – «наглость они будут называть просвещенностью» (пер. А. Егунова)[29]29
  Plato, «Republic», 560e-561a.


[Закрыть]. А еще из-за этой ненависти с новыми атеистами невозможно вести диалог, нацеленный на компромисс или переубеждение, поскольку новый атеизм, в отличие от других видов атеизма, более дружелюбных и недогматических, делает главную ставку на вечную истину о противостоянии веры и науки – более того, это противостояние он считает своей основополагающей идеей.

Однако, как мы сейчас убедимся, нарратив «наука против религии» давно устарел, закоснел и в целом не оправдал себя[30]30
  См. в особенности Ronald L. Numbers (ed.), «Galileo Goes to Jail and Other Myths about Science and Religion», Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009. Об общественно-политических причинах «конфликта» в конце XIX века см. Frank Miller Turner, «The Victorian Conflict between Science and Religion: A Professional Dimension», Isis 69, 1978, pp. 356–76. Хороший обзор исторических предпосылок см. в кн. J. B. Stump and Alan G. Padgett (eds), «The Blackwell Companion to Science and Christianity», Malden, MA; Wiley-Blackwell, 2012, pp. 3–60.


[Закрыть]. Зиждется она не на весомых данных, а просто на бесконечном бездумном повторении, которое искусно обходит научные достижения последнего поколения, подорвавшие ее правдоподобие. Когда исторические мифы отправились в отставку, стало ясно, что есть много способов истолковать отношения науки и веры, однако ни один из них нельзя назвать самоочевидной истиной или интеллектуальной нормой. Более того, изучение частных случаев «военных действий» между наукой и религией показывает, что обычно там все не так просто и главную роль играют политические, социальные или институциональные обстоятельства[31]31
  Прекрасный общий обзор – Thomas Dixon, «Science and Religion: A Very Short Introduction», Oxford: Oxford University Press, 2008, pp. 1–17.


[Закрыть]. Таким образом, отношения науки и религии очень сложны, и их нельзя сводить к туповатым лозунгам, которые в конечном итоге льют воду на мельницу определенных политико-культурных движений, что было очевидно еще в «Веке разума» Томаса Пейна (1794), который, желая приуменьшить общественное и культурное влияние христианской церкви, приписывал и ей, и ее лидерам вопиющую иррациональность. Да, религия с наукой могут и враждовать. Но ни той, ни другой не нужна война – ни сейчас, ни, как правило, в прошлом. Обе стороны научно-религиозного «диалога» ценят стремление к пониманию и любовь к познанию, обе спорят с идейными противниками, обе вовлечены в «сложные компрометирующие отношения с государственной властью»[32]32
  Ibid., p. 3.


[Закрыть].

«Нарратив конфликта» – это, в сущности, общественно-политическая конструкция, которую изобрели ради удовлетворения потребностей, в том числе идеологических, определенных общественных группировок. Это вовсе не вечная истина, которую необходимо принять. Это историческое стечение обстоятельств, которое можно изменить. Мы можем выбирать, под каким углом смотреть на вещи. Можем восстать против тирании тех, кто диктует нам, какого нарратива придерживаться, и требует, чтобы мы видели историю и определяли свои нынешние перспективы именно в этом свете. Я предлагаю альтернативный подход. Он сложен и не всегда очевиден, как и сама история. Зато он не пытается навязать нам узкие предвзятые рамки представлений об истории и о линии поведения в настоящем. Я предлагаю пересмотреть и принять более старый и мудрый подход, сочетающий стремление к слиянию науки и веры с уважением к их различиям и границам. Он допускает создание обогащенной картины жизни, где сплетены воедино факты и ценности, смысл и целесообразность.

К несчастью, западная культура и по сей день склонна смотреть и на историю, и на нынешний опыт сквозь призму сюжета о «войне религии с наукой» и видит то, что хочет, а того, чего не хочет, не видит. Так как же получилось, что эти нарративы оказывают на нас такое сильное влияние при всей своей очевидной ущербности? В своей фундаментальной монографии «Секулярный век» философ и культуролог Чарльз Тейлор отмечает, что некоторые «метанарративы» – то есть масштабные истории о смысле и объяснении – определяют и общественные настроения, и происходит это зачастую по причинам, основанным на достаточно ненадежных данных[33]33
  Charles Taylor, «A Secular Age», Cambridge, MA: Belknap Press, 2007. Прекрасные эссе на подобные темы см. в Michael Warner, Jonathan Van Antwerpen and Craig J. Calhoun (eds), «Varieties of Secularism in a Secular Age», Cambridge, MA: Harvard University Press, 2010.


[Закрыть]. Когда кто-то пытается подвергнуть сомнению или отвергнуть подобные доминирующие нарративы, это считается признаком иррациональности. Нарратив «противостояния» – классический пример системы представлений, которая приобрела общественный вес не по интеллектуальным, а по культурным причинам и которой придерживаются те, в чьих практических интересах обеспечить ее доминирование как можно дольше. Но тем, кто тщательно исследует исторические свидетельства, как уже было сказано, представляется, что этот нарратив «наука против религии» устарел, закоснел и в целом не оправдал себя.

Несомненно, настала пора двигаться дальше и по-новому оформлять дискуссию об отношениях науки и религии – а может быть, и возвращаться к более старым представлениям об их взаимосвязи, впавшими в немилость по причинам, которые в наши дни кажутся, мягко говоря, неубедительными. Конечно, ученым далеко не сразу удастся пробиться в СМИ с этими обновленными представлениями. Но все равно надо двигаться дальше и разбираться с тем, как все обстоит на самом деле, не довольствуясь упрощенческой топорной моделью сложной ситуации. Нарратив «противостояния» разваливается сам по себе под напором мощного потока научных данных, говорящих о его недостатках.

Давайте расставим все по местам. Несмотря на излишний энтузиазм полемистов-сторонников нового атеизма, наука по сути своей не может быть ни за, ни против религии – как не может быть ни за, ни против политики. Она по праву возражает, если религия (или политика) мешает научному прогрессу, и по праву аплодирует, когда религия (или политика) поддерживает научные исследования и участвует в них. Точно так же наука не может быть религиозной, теистической либо атеистической, или политизированной, либеральной либо консервативной, хотя ее вполне можно воспринимать и под таким углом. И наука имеет полное право оспаривать политические или религиозные представления, если их выдают за научные данные.

Например, кое-кто безосновательно отрицает высадку астронавтов на Луну – по якобы религиозным мотивам. Глава кришнаитского движения Бхактиведанта Свами Прабхупада настаивал, что ведическая литература учит, что Луна находится «на 100 000 йоджан [1 200 000 километров] выше солнечного света» (пер. С. Неаполитанского). Разве можно до нее добраться? До Луны не просто очень далеко – между ней и Землей расположено Солнце. Неважно, что там насчитали современные ученые – расстояние до Луны в ведической литературе указано правильно[34]34
  http://www.krishnaconsciousnessmovement.com/moonlanding.html. Ссылка действительна на 23 декабря 2015 года. Имеется в виду расстояние, указанное в «Бхагавата-пурана» 5.22.8. Это представление нельзя рассматривать как показатель сложных отношений науки и индуизма. Существенные замечания по этому поводу см. в кн. David L. Gosling, «Science and the Indian Tradition: When Einstein Met Tagore», London: Routledge, 2007; C. Mackenzie Brown, «Hindu Perspectives on Evolution: Darwin, Dharma and Design», London: Routledge, 2012; Jonathan B. Edelmann, «Hindu Theology and Biology: The Bhagavata Purana and Contemporary Theory», Oxford: Oxford University Press, 2012.


[Закрыть]. Поэтому Прабхупада провозгласил, что все эти так называемые высадки на Луну – не более чем тщательно продуманная мистификация. Так вот, всем очевидно, что это не более чем псевдонаучная галиматья. Когда религия начинает вести себя как наука, у ученых есть все основания протестовать против нее и исправлять ее выводы!

Разумеется, наука – если она хочет быть именно наукой, а не чем-то другим, – придерживается метода, который часто называют «методологическим натурализмом». Так она устроена. Это определяющая характеристика науки, которая одновременно движет ее вперед и задает ей границы. Наука разработала набор проверенных надежных правил, согласно которым исследует реальность, и одно из них и есть методологический натурализм. Но речь здесь идет именно о правилах исследования реальности, а не о том, чтобы ограничивать реальность лишь тем, что можно исследовать подобным методом[35]35
  Barbara Herrnstein Smith, «Natural Reflections: Human Cognition at the Nexus of Science and Religion», New Haven, CT: Yale University Press, 2009, pp. 121–49.


[Закрыть]. Из этого ни в коем случае не следует, что наука сводится к своего рода философскому материализму. Некоторые материалисты утверждают, что наука обязана точностью своих объяснений именно глубинному онтологическому материализму. Однако это лишь один из нескольких способов интерпретировать этот подход, а в научном сообществе есть и приверженцы иных подходов, пользующиеся широкой поддержкой. Это прекрасно сформулировала еще в 1993 году Юджини Скотт, которая была тогда директором Национального центра научного образования: «Наука не отрицает сверхъестественное и не противостоит ему, она его игнорирует по методологическим причинам»[36]36
  Eugenie C. Scott, «Darwin Prosecuted: Review of Johnson’s “Darwin on Trial”», «Creation/Evolution Journal» 13, no. 2, 1993, pp. 36–47; цит. на стр. p. 43. «Creation/Evolution Journal» с 1997 года входит в «Reports of the National Center for Science Education».


[Закрыть]. Наука как способ работы с реальностью не теистична и не анти-теистична. Как справедливо заметил философ Алвин Плантинга, если между «наукой» и «верой» и есть какой-то конфликт, на самом деле это конфликт между догматическим метафизическим натурализмом и верой в Бога[37]37
  Alvin Plantinga, «Where the Conflict Really Lies: Science, Religion, and Naturalism, New York: Oxford University Press, 201 1, pp. 168–74.


[Закрыть]. Несомненно, некоторые – но лишь некоторые – ученые-атеисты считают науку изначально атеистической. Но дело, вероятно, в том, что они в первую очередь атеисты, а не в том, что они ученые. Практически все мои коллеги-ученые, придерживающиеся атеистических взглядов, не тратят времени на миф о том, что наука непременно предполагает атеизм. Величайшая интеллектуальная ценность науки – ее радикальная открытость, и закрыть ее и силой навязать ей свои догматические представления стремятся лишь мошенники и фанатики. Наша обязанность – оберегать науку от подобных людей.

Один из самых нежелательных результатов нарратива войны науки с религией – идея «непересекающихся магистерий» покойного американского биолога-эволюциониста Стивена Джея Гулда (1941–2002), которая рассматривает науку и религию как герметичные области, не взаимодействующие друг с другом ни при каких условиях[38]38
  Stephen Jay Gould, «Nonoverlapping Magisteria», «Natural History» 106, March 1997, pp. 16–22.


[Закрыть]. По сути, подобный подход не ведет дальше одобрения задним числом политики, принятой в современной американской академической среде, что лишь способствует интеллектуальной изоляции и снобизму. Подобная черно-белая арена для дискуссий, которая обороняет интеллектуальные границы ценой запрета на творческое взаимодействие и диалог, для наших целей не годится, нам нужно что-то получше.

За последние годы накопилось значительное количество данных, требующих пересмотра старых представлений о взаимоотношениях науки и религии. Становится все очевиднее, что границы «науки» и «веры» проведены всего лишь по воле случая, вызванного историческими обстоятельствами. Карту их территорий можно рисовать по-разному и толковать как угодно[39]39
  См., в частности, Peter Harrison, «The Territories of Science and Religion», Chicago: University of Chicago Press, 2015. Харрисон справедливо замечает, что наши концепции религии и науки сформировались совсем недавно, лишь в последние три столетия, и именно эти концепции, а не идеи, которые стоят за ними, и формируют сегодня наши представления о науке, вере и Боге.


[Закрыть]. С какой стати мы должны довольствоваться устаревшими, недостоверными картами их взаимодействия, хотя верность этих карт ничем не подтверждается? Пора разделаться с этим мифом. Нарратив противостояния веры и науки отжил свое. Самое время подвести черту и разобраться в подлинной природе их взаимоотношений.

Разговаривать с теми, с кем мы не согласны, и серьезно относиться к их идеям бывает трудно. Однако этого требует интеллектуальная честность. Так мы выясняем, не нужно ли нам перенаправить или перенастроить собственные представления. Необходимо расширять кругозор, а не замыкать его, а это значит, что нужно общаться с людьми, стоящими на разных позициях. Вот почему, как считают многочисленные критики нового атеизма, он предпочитает высмеивать верующих, а не серьезно обдумывать религиозные идеи. Пренебрежительная риторика позволяет ему представлять свое незнание религиозных идей как интеллектуальное достоинство, хотя на самом деле это просто предлог, чтобы избежать необходимости подумать. И, как мы убедимся на дальнейших страницах этой книги, новые знания, полученные за последние двадцать лет, не оставляют сомнений, что многое необходимо переосмыслить.

Эта книга – приглашение пойти другим путем. Я исследовал его последние сорок лет и хочу рассказать, какие вопросы при этом возникли, и что помогло мне на этом пути. Я прошу вас изучить другой подход к размышлениям о науке и вере, подход, который кому-то покажется странным, но который, как мне думается, позволяет свести их воедино – к вящему удовольствию для логики и к вящей радости для воображения. Тогда наука и вера дадут нам новые, потенциально взаимодополняющие «карты» человеческой самоидентификации. Доказать, что это истина в последней инстанции, я не могу, зато могу заверить, что это оправдывает все усилия и приносит глубочайшее удовлетворение.

Образ мыслей, с которым я вас познакомлю, не нов. Его можно проследить до эпохи Возрождения, когда нынешний (крайне ограниченный) смысл понятий «наука» и «религия» еще не сформировался. Этот образ мыслей был то ли подавлен, то ли забыт, заглушен шумной пламенной риторикой новых атеистов с одной стороны и недостаточной осведомленностью с тучными пастбищами нашего культурного наследия – с другой. Если что-то здесь и новое, так это нарратив противостояния, который поглотил более взвешенные, обоснованные и привлекательные подходы, принятые в прошлом.

Наука и религия – две главные движущие силы современного мира. При правильной постановке вопросов налаженный диалог обогатил и возвысил бы и ту и другую. «Общая картина» реальности, если ее правильно построить, создает интеллектуальное пространство для разногласий и различий, подтверждая одновременно, что наш мир непротиворечив и постижим.

Этот диалог необходимо наладить. Религия вернулась в общественную жизнь и в политические дебаты. Несмотря на все пророчества кабинетных философов и экспертов из СМИ, Бог не покинул нас, как и интерес к царству «духовного». Если уж на то пошло, это новый атеизм выглядит сейчас ветхим и закоснелым. Да, он задал много дельных вопросов о религии и Боге, однако его ответы представляются в наши дни легковесными, поверхностными. Ловко составленные лозунги вроде «Бог – это бред» или «Вера – это душевное расстройство» красиво смотрятся в заголовках газет, но никак не могут удовлетворить потребности души и сердца тех, кому нужны более глубокие ответы.

В этой книге вы найдете и поправки к устаревшим воззрениям, и новые перспективы для творческого подхода. Мне хотелось бы исследовать, каким станет мировоззрение, если обогатить его и наукой, и религией в их лучших проявлениях, мировоззрение, которое, как я убедился на собственном опыте, и избавляет разум от противоречий, и дает пищу воображению. Подчеркну, какую огромную роль играет такое мировоззрение. И научные теории, и теологические доктрины – это предложение взглянуть на вещи под определенным углом, составить определенное представление о мире, которое можно считать и доказанным, и истинным, причем истинность его измеряется отчасти тем, насколько понятным оно нам видится.

По ходу дела мы столкнемся со множеством важных вопросов, которые и сами по себе очень интересны. Мы послушаем самых красноречивых последователей и той, и другой стороны – в частности, ученых Ричарда Докинза, Стивена Хокинга и Карла Сагана и философов Мэри Миджли и Роджера Скратона. Чем бы ни кончился наш разговор, согласитесь ли вы со мной, в сущности, не так уж важно: главное – чтобы эта исследовательская экспедиция к новому мировоззрению оказалась для вас интересной и оправдала ваши надежды.