Текст книги "Ахматовские зеркала"

Художник Орест Кипренский тоже жил в Фонтанном Доме и до последнего отъезда в Италию держал там свою мастерскую. А предание добавляет, что в этом доме позировал ему для портрета Пушкин. Портрет был заказан Дельвигом в 1827 году.

К Шереметевым приезжал в гости Тютчев.

Внучка Петра Андреевича Вяземского вышла замуж за Сергея Дмитриевича Шереметева. Ахматова пишет: «П. А. Вяземский умер в Фонтанном Доме. В одной небольшой комнате окнами в сад, где еще в наше время стояла великолепная старинная печь и была медная доска: “В этой комнате умер князь Петр Андреевич Вяземский”. Там же был его письменный стол».

Ахматова считала, что Вяземский жил и умер в той самой комнате, где они жили с Шилейко. Но, к сожалению, это оказалось легендой, так как Вяземский умер за границей, в Баден-Бадене, в 1878 году.

Для Ахматовой характерно мифотворчество. Но не вымысел, а именно – творчество. Тому же, что Вяземский неоднократно бывал в Фонтанном доме, есть множество свидетельств.

В Фонтанном доме жил и умер его сын Павел Петрович, который был связан с Сергеем Дмитриевичем Шереметевым родственными и, главное, дружескими отношениями. Он скончался в Фонтанном доме в 1888 году. И доска действительно была, но о нем. В этой комнате Павел Петрович писал в свое время биографию Пушкина, так что, думаю, и дух Пушкина, дух Вяземских, Тютчева и многих, многих других оставался в этом доме.

Говорят, что в старых домах живут тени их обитателей, энергия их мыслей и творчества. Однажды мы с приятелем стояли и смотрели, как огромным чугунным шаром разбивают старый дом на Трубной площади в Москве. И когда, наконец, дом рухнул, сквозь нас прошел очень плотный сгусток энергии духа этого дома. Ничего конкретного я в нем не успела разобрать, но то, что он, несомненно, был, почувствовала абсолютно физически. Кажется, у Заболоцкого есть по этому поводу прекрасное стихотворение.

Когда в 21-м году Ахматова считала себя уже свободной от брака с Шилейко, возобновился ее роман с Артуром Лурье, и она, «ведьмушка», стала его «сладчайшей рабой».

Жили, как я писала, втроем. «Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблен», – скажет впоследствии Ахматова.

В августе 22-го Лурье эмигрировал. Звал с собой Ахматову, но она уехать из России отказалась. «Я очень спокойно отнеслась к этому, – писала Ахматова. – Его пугало мое спокойствие… Когда уехал – стало так легко! Я как песня ходила… 17 писем написал, я ни на одно не ответила…»

 
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
 

Оставшись с Ольгой Судейкиной вдвоем, они кочевали: с ноября 1923 года жили несколько месяцев на Казанской улице, затем на Фонтанке, 2, в квартире, полученной Ольгой Афанасьевной от Фарфорового завода, куда ее устроил работать Пунин (он служил там консультантом).

В конце октября 1924 года эмигрировала и Судейкина. Ахматова осталась в этой квартире одна. Видела с первого этажа своей комнаты наводнение 24-го года. В 60-е годы она рассказывала об этом: «Ураганный ветер на набережной, мокрые туфли… Перебегала от фонаря к фонарю, хватаясь за них. В Летнем саду рушились старые липы».

Здесь начался ее роман с Николаем Пуниным. В его дневнике читаем: «Сегодня пришел к АН., холодно… совсем больна – сердце. Починил печку, потом гуляли в Летнем саду. Повеселела, стала улыбаться… Зашли в булочную, накормила меня пирожным, купила елку, проводила до дому… Она чудесная… Удивляется часто тому, к чему мы уже привыкли; как я люблю эти радостные ее удивления: чашке, снегу, небу…»

В начале ноября 1924 года Ахматова вновь переехала в служебный флигель Мраморного дворца на Марсовом поле, в квартиру, которую в 21-м году получил Шилейко; сам он жил тогда в основном в Москве, где служил в Музее изящных искусств. Он присылал Ахматовой деньги, она платила за квартиру, кормила оставленного ей на попечение сенбернара Тапу и себя.

По воспоминаниям тех, кто хорошо знал быт Анны Андреевны, топить печь она не умела, подруги разъехались, а прислуги она не выносила и боялась. Надежда Яковлевна Мандельштам писала: «Трудно представить, как прожили Ахматова и Шилейко в голодные годы – оба абсолютно беспомощные… У Шилейко было две смежных комнаты. Нас встретил Тапка, сенбернар. Шилейко сказал, что у него всегда найдется приют для бродячих собак – “так было и с Аничкой”, – прибавил он».

В октябре 1922 года Ахматова впервые побывала в гостях у Пунина, жившего в южном садовом флигеле Шереметевского дворца. К концу 1926 года она окончательно переселилась к Николаю Николаевичу.

Н. Я. Мандельштам очень подробно описывает это нищенское для всех время. И если бы Ахматова, пишет она, остро не ощущала собственную нищету, одиночество, бездомность и беспомощность перед этой новой, надвигающейся жизнью, то вряд ли согласилась бы на переезд к Пуниным, где была абсолютно зависима от сложившихся в этой семье отношений.

Что же касается самого Шереметевского дворца, который называют Фонтанным домом, то в записных книжках Ахматова написала:

 
Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца… Я нищей
В него вошла и нищей выхожу.
 

В судьбе, если ее начинаешь разгадывать, все не случайно. Фонтанный Дом – дом Анны. Эти аллитерации нам еще будут встречаться.

В «Поэме» ничего не сказано в лоб. Сложнейшие отношения, глубочайшие катаклизмы изложены не на десятках страниц, как мы привыкли, а в двух-трех строчках, иногда, на первый взгляд, и непонятных.

Посвящение

27 декабря 1940 года

Вс. К.

Все даты для Ахматовой имеют большое значение – в них своя криптограмма, которую можно расшифровать.

Считалось, что в дате, выведенной в этом посвящении, зашифрован день смерти Мандельштама. Осип Эмильевич умер в пересыльном лагере под Владивостоком 27 декабря 1938 года. Ахматова узнала о его гибели только через два года – отсюда и 1940 год в подписи.

Вначале под Посвящением стояло имя Осипа Мандельштама, но потом Ахматова сняла его – к неудовольствию Надежды Яковлевны. Затем возникло имя Всеволода Князева. Впоследствии сняты оба и оставлено только число, вынесенное, в отличие от остальных дат, в начало. В некоторых изданиях под Посвящением стоит просто В.К. Эти инициалы встречаются и в ранних, перепечатанных на машинке, текстах «Поэмы». За двумя буквами можно разглядеть много имен. Это мог быть и Владимир Голенищев-Кутузов, догумилевская любовь юной Ахматовой. Если верить дневникам П. Н. Лукницкого, то в 1925 году Ахматова призналась ему, что в течение своей жизни любила только один раз. «Но как это было!» – говорила она. В Херсонесе и в Киеве, где жила Ахматова в то время, она три года ждала от него писем, ходила каждый день по жаре за несколько верст на почту, но Владимир Голенищев-Кутузов ей так и не написал. И хоть это имя, наверное, не впрямую относится к «Поэме», мне хочется напомнить читателям об этой любви Ахматовой. Он учился на факультете восточных языков в Петербургском университете, а Аня Горенко к этому времени (1905 год) – в последних классах гимназии. Он был красивый взрослый человек и влюбленности ее не замечал. После развода родителей Горенко переехали на Украину, жили в разных городах. Аня, учась в киевской гимназии, жила у родственников. И уже тогда сетовала, что жить приходится по чужим городам и чужим семьям.

Тосковала по Царскому Селу. Там, у своей старшей сестры Инны (впоследствии умершей от туберкулеза), которая была замужем за Сергеем Владимировичем фон Штейном, Ахматова сблизилась с поэтом Валентином Кривичем – сыном Иннокентия Анненского. Кривич был женат на сестре фон Штейна, и обе эти поэтические семьи дали юной Ахматовой толчок к написанию собственных стихов.

С Сергеем фон Штейном Анна Андреевна была в те годы откровенна как ни с кем. Сергей Владимирович был поэтом и переводчиком. Именно в доме у фон Штейнов Аня Горенко познакомилась с Голенищевым-Кутузовым. В 1906 году Ахматова пишет фон Штейну: «Я до сих пор люблю В.Г.-К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства». Весь год просит его прислать ей фото Голенищева-Кутузова: «Хотите сделать меня счастливой? Если да, то пришлите мне его карточку». В январе 1907 года опять просит фотокарточку: «Я так устала ждать», а 2 февраля этого же года, то есть через несколько дней, в другом письме: «Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилева. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю… Хотите знать, почему я не сразу ответила Вам: я ждала карточку Г.-К. И только после получения ее я хотела объявить Вам о своем замужестве». И в этом же письме: «Нет ли у Вас теперь чего-нибудь нового Н. С. Гумилева? Я совсем не знаю, что и как он теперь пишет, а спрашивать не хочу». 11 февраля 1907 года, получив, наконец, долгожданную карточку, пишет фон Штейну: «Я не могу оторвать от него душу мою! Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Но Гумилев – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей».

В это же время Ахматова пыталась покончить жизнь самоубийством, но из штукатурки выскочил гвоздь. «Так стыдно перед мамой», – пишет она тому же адресату.

Женой Гумилева она стала в апреле 1910 года. В «Записных книжках» Ахматова позже записала: «Бесконечное жениховство Николая Степановича и мои столь же бесконечные отказы, наконец, утомили даже мою кроткую маму, и она сказала мне с упреком: “Невеста неневестная”, что показалось мне кощунством». Живя в Париже и ожидая от Анны Андреевны окончательного решения, влюбленный в нее – «Синюю звезду» – Гумилев тоже хотел покончить жизнь самоубийством. Его еле-еле спасли. Может быть, это известие и подтолкнуло ее дать согласие на брак. Несколько раз она брала свое согласие обратно. О чем это говорит: о своеволии характера? о самостоятельности? о нелюбви?.. Во всяком случае, предание гласит, что, когда Гумилев спросил ее, любит ли она его, она ответила: «Не люблю, но считаю Вас выдающимся человеком». Гумилев улыбнулся и спросил: «Как Будда или как Магомет?»

На венчание в Киеве никто из родственников невесты не пришел, потому что все считали этот брак заведомо обреченным на неудачу.

За два месяца до свадьбы Ахматова пишет в Царское Село своей подруге Вале Тюльпановой (будущей Срезневской): «Птица моя – сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу… если бы я умела плакать».

Незадолго до замужества, прощаясь со старой жизнью, Ахматова сожгла свои детские стихи и письма. Это было первое сожжение собственного творчества. Потом в разное время и по разным причинам сожженных стихов, дневников и переписки будет много.

У Гумилева есть такие строки:

 
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
 

(А что касается признания Лукницкому о «единственной любви», я думаю, что здесь можно вспомнить и Бориса Анрепа. О нем поговорим позже, когда он встретится нам в «Поэме».)

Я привожу здесь эти факты ранней ахматовской биографии, чтобы напомнить читателю и о «яде неразделенной любви», и о попытке самоубийства – все это будет в «Поэме».

В экземпляре «Поэмы», которым я сейчас пользуюсь, под Посвящением стоит: «Вс. К.». То есть – Всеволоду Князеву.

Всеволод Князев родился 25 января 1891 года – в том же январе, в том же «девяносто одном ненадежном году» родился и Осип Мандельштам. Совпадения объединяют этих двух людей в первом Посвящении. Но не думаю, что этим все исчерпывается. Ведь сама Ахматова в 1961 году в «Прозе о Поэме» записала о Князеве: «…линия его настоящей биографии для меня слишком мало известна и вся восходила бы к сборнику его стихов».

Излюбленные приемы Ахматовой: эхо, отражение, двойники. Зеркальное отражение, в котором возникает не персонаж, а его двойник. Зеркала в ее поэзии повсюду, они создают дополнительную перспективу.

 
…………………………………………
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись – и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли?
                 Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Всё ближе, ближе…
                 Marche funèbre…
                                  Шопен…
 

«Я на твоем пишу черновике», «чужое слово» – дело в том, что в «Поэме» много строчек, образов, цитат, событий, взятых у очень разных людей, и не только поэтов. Иногда эти «чужие слова» или образы возникают явно, иногда зашифрованно, а иногда при вроде бы определенном адресате неожиданно, как в перспективе зеркал, появляются бесконечные вереницы образов и персонажей.

Есть, например, прекрасные исследовательские работы о влиянии «Петербурга» Андрея Белого на «Поэму» или – о влиянии отдельных стихов Велимира Хлебникова, работы об отношениях Маяковского и Ахматовой, Цветаевой и Ахматовой и т. д., – но, повторяю, мои записи субъективны, я отбираю только то, что годится для моей «актерской» работы и удовлетворяет мое любопытство.

В ранних стихах Ахматовой «чужой голос» встречается довольно-таки часто, и это не очень скрывается. В поздних стихах, особенно в «Поэме», можно скорее встретить самоцитирование, или цитату из мировой культуры, или голос лирического героя, но все это спрятано и зашифровано.

Часто Ахматова начинает стих без подготовки, как, например, в этом Посвящении: «…а так как мне бумаги не хватило». Или: «А тот, кого учителем считаю…», или «Но я предупреждаю вас…» и т. д. Эта манера, видимо, взята у Иннокентия Анненского, которого Ахматова считала своим учителем. Она говорила о нем Л. К. Чуковской: «Вот сейчас Вы увидите, какой это поэт… Какой огромный. Удивительно, ведь все поэты из него вышли: и Осип, и Пастернак, и я, и даже Маяковский».

«И, как тогда снежинка на руке, / Доверчиво и без упрека тает» – Мне всегда казалось, что эта «снежинка на руке» встречалась где-то в ранних стихотворениях Ахматовой, но сколько потом я их ни перечитывала – не могла найти.

В воспоминаниях Н. Я. Мандельштам упоминается о «Поэме» и о первом Посвящении. О том, что иногда на этом посвящении стоит другая дата – 26 декабря. О длинных ресницах Мандельштама Надежда Яковлевна пишет: «сам О.М. иногда ощущал их как какой-то добавочный орган: “Колют ресницы…”, “Как будто я повис на собственных ресницах…”. Наконец, снежинка. Я думала, что снежинка есть где-нибудь в стихах, и спрашивала об этом А.А.: “Что там было с этой снежинкой?..” Она успокоила меня, что Ося сам знает».

В «Листках из дневника» у Ахматовой есть, в частности, такая запись: «Я познакомилась с Осипом Мандельштамом на башне Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки…»

«И темные ресницы Антиноя / Вдруг поднялись – и там зеленый дым…» – Антиной, как написано в «Примечаниях редактора» к «Поэме» (писала их сама Ахматова), – это античный красавец. Он был любимцем и постоянным спутником римского императора Адриана (начало II века). После гибели Антиноя Адриан создал его культ.

Длинные темные ресницы были не только у Осипа Мандельштама. По воспоминаниям современников, у Гумилева тоже были длинные густые ресницы. А Михаил Кузмин называл в своих стихах Антиноем Всеволода Князева. С другой стороны, и самого Кузмина за его длинные ресницы в «Бродячей собаке» называли Антиноем. Кто же зашифрован в этих строчках?..

«Marche funèbre… Шопен…» Я люблю наталкиваться на стихи Ахматовой, ранние или поздние, которые каким-то образом аукаются с «Поэмой» и проясняют ее. Ну, например:

 
Опять проходит полонез Шопена…
О Боже мой! – как много вееров.
И глаз потупленных, и нежных ртов…
Но как близка, как шелестит измена.
Тень музыки мелькнула на стене,
Но прозелени лунной не задела.
О, сколько раз вот здесь я холодела
И кто-то страшный мне кивал в окне.
……………………………………………….
И как ужасен взор безносых статуй,
Но уходи и за меня не ратуй
И не молись так горько обо мне.
……………………………………………….
И голос из тринадцатого года
Опять кричит: «Я здесь, я снова твой!..
Мне ни к чему ни слава, ни свобода,
Я слишком знаю», – но молчит природа.
И сыростью пахнуло гробовой.
 

1958 год. Комарово

«И голос из тринадцатого года…» – кто это? Будем дальше разматывать этот клубок и, может быть, наткнемся на начало истории.

Ахматова написала либретто к «Поэме». В этих прозаических набросках можно уловить кое-какие ассоциации: «Панихида, как в “Маскараде” Мейерхольда (свечи, пение, вуали, ладанный дым). 25 февраля 1917 – на Невском Революция (похороны – хвоя – Шопен)».

Как стало известно, в день похорон жертв революции в 1917 году матросский оркестр играл «Marche funèbre» Шопена.

Конечно, в разгадке «Поэмы» не надо следовать по прямому ассоциативному ряду, но не учитывать отдельные детали нельзя, так как они потом, как кусочки мозаики, складываются в большую самостоятельную картину.

После смерти Блока и Гумилева Артур Лурье написал музыку на слова Ахматовой. Сочинение это называлось «Chant funèbre sur la mort d’un poète» («Траурная песня на смерть поэта»). Название это перефразирует фортепианную сонату Бетховена «Marcia funebre sulla morte d’un Eroe» («Траурный марш на смерть героя»). Учитывая многоточие в тексте после слов «Marche funèbre», можно предположить, что это скрытый намек на «Chant funèbre» Лурье в память о Блоке и Гумилеве.

В июле 1965 года Ахматова записала: «Еще три дня июля, а потом траурный гость – август (“столько праздников и смертей”), как траурный марш, который длится 30 дней. Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева… Куда оно девается, ушедшее время? Где его обитель…»

Ахматова сомневалась – оставлять ли на «Посвящении» инициалы Князева, но потом оставила как Образ Поэта, в котором соединились многие. Тем более что не противоречили этому и кое-какие факты из самой жизни: на Смоленском кладбище, где был похоронен Блок, была и могила Князева; когда в 1944 году прах Блока перенесли на Волковское кладбище – там была могила другого застрелившегося «мальчика», Михаила Линдеберга, о котором речь впереди.

Я привожу все эти размышления, чтобы настроить себя и читателя не искать конкретного человека в лирическом повествовании. Но копаться в этом и отыскивать все новых персонажей, по-моему, интересно. В то же время не могу забыть шутливое стихотворение Ахматовой «Двойник», датированное 1943 годом:

 
А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет
И думает, что он незаменим,
Что все на свете он переиначит,
Что Пастернака перепастерначит,
А я не знаю, что мне делать с ним.
 

Второе посвящение

О.С.

О.С. – Ольга Глебова-Судейкина. Одна из ярчайших представительниц петербургской художественной богемы десятых годов. С ее именем связаны основные драматические события «Поэмы без героя», Ахматова ее называет своим «двойником», «подругой поэтов». Ей посвящали стихи Кузмин, Сологуб, Князев, Северянин, Георгий Иванов, Всеволод Иванов, Блок, Хлебников. Корней Чуковский писал о ней: «Нарядная, обаятельно-женственная, всегда окруженная роем поклонников, она была живым воплощением своей отчаянной и пряной эпохи».

Родилась Ольга Афанасьевна Глебова в 1885 году в Петербурге. Прадед ее был крепостным крестьянином в Ярославской губернии (здесь можно вспомнить Парашу Жемчугову), отец – петербургским чиновником, сильно пил. Брат утонул. В 1905 году Ольга закончила Императорское театральное училище. Ее манкость, притягательность отмечали Суворин, Варламов и другие наставники ее юности.

1905/06 год – сезон в Александрийском театре. Играла роль Ани в «Вишневом саде». С осени 1906-го в театре Комиссаржевской. Ее интересовало левое направление в искусстве – она поступила в этот театр, когда там работал Мейерхольд. Спектакли театра оформляли Судейкин, Сапунов, Григорьев. Ольга играла маленькие роли.

Все пишут о ее прекрасной внешности – цвет лица, шея, плечи. Огромные серо-зеленые глаза, золотистые волосы. Тонкая. Странно говорила. Была немного жеманной и манерной. (Манерность юной Ахматовой, кстати, отметил в своем дневнике Кузмин, когда впервые увидел ее в доме у Гумилева.)

Окончательно «сделал» Ольгу Сергей Судейкин, женой которого она стала в 1907 году. Когда они шли на какую-нибудь петербургскую премьеру, он накалывал на нее английскими булавками бесконечные шелка. Они появлялись в театре, и потом все обсуждали, во что была одета Олечка Судейкина, и никто не вспоминал о спектакле. Ольга первая начала показывать как модель туалеты петербургских модных домов. По словам Ахматовой, Судейкин сделал из Ольги «предмет культа», «настоящее произведение искусства». Он одевал ее иногда à la 1830, воздушно оголяя ее «фарфоровые» (по словам Артура Лурье) плечи, или «поцелуйные плечи» (по стихам Всеволода Князева).

Однажды на Новый год Ольга пришла в «Бродячую собаку» в платье из белого и розового тюля, усеянном огромными гранатовыми бабочками и расшитом мелким жемчугом.

Через год после свадьбы Судейкин сказал ей, что больше ее не любит. В то время они жили втроем – вместе с Кузминым, который, судя по дневникам Сергея Судейкина, был тогда же его любовником.

В 1915 г. Судейкин окончательно бросил Ольгу, но они продолжали видеться. Иногда ходили по салонам опять втроем – Оленька, Сергей и его очередная «веронька». Кстати, с очередной «веронькой» – Верой Шиллинг – Судейкин в 1917 году уехал в Крым, а в 1920-м – в Париж. Впоследствии Вера Артуровна Шиллинг стала женой Стравинского.

У Цветаевой была Сонечка Голлидэй, у Ахматовой – Ольга Судейкина. Поэтическая влюбленность в женственность. Сильных – в слабых. Их отношения не надо называть прямыми словами и ставить точки над «i». Хотя, если верить Сергею Маковскому, Ахматову и Судейкину связывало нечто большее, чем дружба. (Правда, Ахматова про воспоминания Маковского отзывалась так: «маразматический бред».)

В «Ташкентских дневниках» Л. К. Чуковской довольно прозрачно говорится о «странных» отношениях Ахматовой и Раневской. Там, в Ташкенте, опять была троица: Беньяш, Раневская и Ахматова.

Как-то я спросила Раису Моисеевну Беньяш: «Почему вы расстались с Ахматовой после Ташкента?» Она ответила: «Однажды ко мне пришла Ахматова и, не входя за порог, сказала: “Раиса Моисеевна, до меня дошли слухи, что вы слишком определенно рассказываете о наших отношениях. Считайте, что с этого момента мы с вами не знакомы”».

Утонченно-вычурный вкус эпохи надо было передать через какого-то героя (хотя – поэма без героя), и недаром Ахматова выбрала для этого свою подругу Ольгу Судейкину.

Судейкина, Вечеслова, Саломея Андроникова, Вера Стравинская – о них Мандельштам говорил «европеянки нежные». Тем не менее в 21-м году Ахматова написала о Судейкиной:

 
Неправда, у тебя соперниц нет.
Ты для меня не женщина земная,
А солнца зимнего утешный свет
И песня дикая родного края.
Когда умрешь, не стану я грустить,
Не крикну, обезумевши: «Воскресни!» —
Но вдруг пойму, что невозможно жить
Без солнца телу и душе без песни.
 

И так как Ольга Судейкина, несмотря на ее многочисленных двойников в «Поэме», является основной героиней первой части, о ней хочется поговорить еще.

В 1909 году Ольга Судейкина заменяет заболевшую актрису в Петербургском Малом театре Суворина в пьесе Юрия Беляева «Путаница, или 1840 год». (В Москве эту роль играла тоже красавица того времени – Ольга Гзовская.) Успех! Михаил Кузмин написал прекрасную рецензию. В «Путанице» – сверкающие костюмы, маски, вальсы, любовные интриги, снежные пейзажи, говорящие звери, танцующие при свете луны, и т. д.

В 1912–1913 годах Судейкина играла в драме Юрия Беляева «Псиша» – о Параше Жемчуговой (своем двойнике в «Поэме»).

Судейкина очень хорошо танцевала. Однажды танцевала на сцене полонез с самим Нижинским. По примеру Айседоры Дункан, она иногда выступала почти обнаженной. «Так парадно обнажена» – напишет об этом в «Поэме» Ахматова.

В январе 1913 года Ольга играла Богородицу в «кукольном вертепе» Михаила Кузмина и Сергея Судейкина «Рождество Христово».

Вновь обращаю внимание читателя, что, несмотря на разрыв с Судейкиным (Ольга прочитала дневник мужа, где он писал о любовной связи с Кузминым, и после этого выгнала Кузмина из дома), они продолжали вместе работать, встречаться и веселиться. В музыкальной комедии «Венецианские безумцы» они опять встретились втроем.

В кабаре «Привал комедиантов» Ольга играла Смерть в арлекинаде Евреинова «Веселая смерть». В «Поэме» Ахматова упомянет это как «адскую арлекинаду».

Судейкина очень хорошо читала стихи. Например, блоковскую «Снежную маску» или «Бисерные кошельки» того же Михаила Кузмина.

У самого Кузмина в стихотворении, посвященном Ольге Афанасьевне, есть такие строчки:

 
Пускай нас связывал издавна
Веселый и печальный рок,
Но для меня цветете равно
Вы каждый час и каждый срок.
 
 
………………………………………
………………………………………
 
 
Вы, коломбинная Психея,
Считаете воздушно дни,
И страстный странник я, старея,
Влекусь на прежние огни…
 

А Артур Лурье, с которым она сблизилась после отъезда Судейкина, называл Ольгу «волшебной феей Петербурга» и вспоминал о ней в 1967 году: «Дивные золотые косы, как у Мелизанды, или как у la fille aux cheveux de lin[46]46
  Девушка с волосами цвета льна (фр.).


[Закрыть] Дебюсси, громадные серо-зеленые глаза, искрящиеся как опалы; фарфоровые плечи и “Дианы грудь”, подчас не скрытая сильно декольтированным корсажем; чарующая улыбка, летучий, легкий смех, летучие, легкие движения, – кто она? Бабочка? Коломбина? Или фея кукол, фея кукольного царства, озаренного вспышками бенгальских огней, где всё – веселье и радость, где всегда праздник».

В нее многие влюблялись. Был влюблен и Велимир Хлебников. А Федор Сологуб посвятил ей стихи:

 
Какая прелесть Ольга Афанасьевна!
Припомнив повести Тургенева,
Мы скажем, что душа у Оли – Асина,
Тиха, улыбчива, сиренева.
 

Посвятил ей стихотворение и Блок. А Игорь Северянин два – «Поэму предвесенних трепетов» в 1913 году и «Голосистую могилку» – в 1930-м.

Единственной женщиной, которой посвящал стихи Михаил Кузмин, была опять Судейкина, несмотря на то что она дважды становилась лишним углом «треугольника» в его романах: с Судейкиным и с Князевым. Именно Кузмин, задолго до «Поэмы без героя», связывает образ Судейкиной с образами Коломбины и Психеи.

 
Ты ли, Путаница-Психея,
Черно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю —
                она одна надо мною.
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю —
   мне снится молодость наша,
Та, его миновавшая чаша;
Я ее тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
 

25 мая 1945

Фонтанный Дом

Хочу обратить внимание читателя на дату, поставленную под Посвящением. Ольга умерла в Париже в январе 1945 года. О ее смерти Ахматова узнала только в 46-м от Константина Федина, который, побывал в Париже.

В Париж Ольга приехала уже не очень молодой, измученной. Есть прекрасный рисунок того времени, сделанный Анненковым: лицо очень волевое, вовсе не символ вычурной эпохи, а человек, прошедший сквозь огонь и воду.

В Париже ее постепенно бросили все поклонники. Лурье переехал в Америку (много лет спустя он написал музыку к «Поэме без героя» и посвятил ее Ольге). Она зарабатывала тем, что шила кукол и шляпки. Фарфоровых кукол и фарфоровую чайную посуду она делала и раньше, в России. У Ахматовой долго оставалась какая-то ее стеклянная фигурка, а в Русском музее до сих пор хранятся ее прекрасные работы из фарфора: «Коломбина», «Псиша», «Танцовщица».

От одиночества она увлеклась птицами. В ее парижской комнате появилось бесконечное множество птиц в клетках. Жила бедно. Было много романов, но всегда говорила, что любила только Судейкина. А Судейкин, когда ему сказали, что Ольга в нищете и больна, ответил: «Умоляю, не говори мне об Ольге, я этого не вынесу». И тем не менее ни разу ей не помог. «Люди больше во мне не нуждаются, я займусь птицами», – говорила Ольга. Птицы спасали ее от депрессии. Она никуда не ездила отдыхать, чтобы не оставлять их, тратила на них почти все деньги. Многие считали ее ясновидящей. Например, в 20-м году, жалуясь Ахматовой на одиночество, она сказала, что когда умрет, за гробом пойдут самое большее 14 человек. По словам очевидцев, когда ее хоронили, на кладбище пришло только 14 человек…

Однажды в войну, во время воздушной тревоги, Ольга спустилась в бомбоубежище, а когда вернулась – дом был разбомблен, все птицы погибли. После этого она почти сошла с ума. Умерла в больнице. Похоронена, как и многие русские, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

Я там, блуждая между дорогих имен на плитах, нашла ее могилу. Белый каменный православный крест. Деньги на него прислали из Америки Судейкин и Лурье. На могиле ни одного цветочка. Я вытащила несколько роз из букета, который несла на могилу своей французской приятельницы Ирэн Леви, и оставила их около белого креста Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной.

Повторяю, что Ахматова узнала о ее смерти гораздо позже, чем это случилось. Все эти годы они не переписывались. Но год под Посвящением – 1945-й (если, конечно, он не проставлен позже) – опять говорит о пророчестве Ахматовой, о ее «шаманстве».

«Ты ли, Путаница-Психея, / Черно-белым веером вея…» – Я уже писала о роли Ольги Глебовой в драме Беляева «Путаница, или 1840 год» в Суворинском театре: в 1909 году перед самой премьерой Ольга заменила заболевшую актрису и имела оглушительный успех. Все запомнили костюм Ольги-Путаницы, который остался и на портрете, сделанном в том году Сергеем Судейкиным по заказу Суворина: на бальное платье накинута темно-зеленая шубка, отороченная мехом горностая, кудряшки выбиваются из-под большой бархатной шляпы, в руках – черно-белый веер, а на ногах – черные бархатные сапожки с белой меховой оторочкой.

«…его миновавшая чаша…» — В одном из вариантов поэмы эта строка звучала по-другому: «Та разбитая вдребезги чаша». «Чаша» – как жизнь (вспомним рассказ Бунина «Чаша жизни», или лермонтовскую «чашу жизни», или у Анненского: «с четырех сторон чаши», т. е. опять – жизни). Разбитая чаша здесь воспринималась как разбитая, уничтоженная жизнь. Но тогда как можно это «отдать на память»? Да и вообще дарить разбитую или даже треснувшую вещь – плохая примета (если все-таки такую вещь дарили, то с глубоким подтекстом о грехе). А в этой строфе автор не собирается говорить о вине героини. Наоборот. Поэтому возникла «е г о миновавшая чаша». В евангельском молении о чаше: «Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты»; у Пастернака: «Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси». Христос эту чашу испил до конца. А у Ахматовой чаша героя миновала. Но ведь у Ахматовой описываемое происходит во сне: «Сплю – мне снится молодость наша», т. е. все как хотелось бы, но не так, как случилось. Во сне у Ахматовой виновных нет. Трагедия происходит в жизни. Исходя из дальнейшего содержания «Поэмы», ясно, что тут имеется в виду Князев. Но, может быть, не только он. Это мы поймем позже.