Текст книги "Ахматовские зеркала"

Часть третья
Эпилог

Быть пусту месту сему…

Евдокия Лопухина

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

Анненский

Люблю тебя, Петра творенье!

Пушкин

Моему городу

Белая ночь 24 июня 1942 года. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:

 
Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, —
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей,
Где, свидетель всего на свете,
На закате и на рассвете
Смотрит в комнату старый клен
И, предвидя нашу разлуку,
Мне иссохшую черную руку,
Как за помощью, тянет он.
А земля под ногой гудела,
И такая звезда[39]39
  Марс летом 1941 г. – Примеч. Ахматовой.


[Закрыть] глядела
В мой еще не брошенный дом
И ждала условного звука…
Это где-то там – у Тобрука,
Это где-то здесь – за углом.
Ты, не первый и не последний
Темный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь
Эту горечь из самой глуби —
Этой нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя —
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опаленных наших лесах.
 
 
А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей —
Я не знаю, который год —
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идет.
А потом он идет с допроса,
Двум посланцам девки безносой
Суждено охранять его.
И я слышу даже отсюда —
Неужели это не чудо! —
Звуки голоса своего:
 
 
За тебя я заплатила
      Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
   Под наганом,
Ни налево, ни направо
   Не глядела,
А за мной худая слава
   Шелестела.
 
 
А не ставший моей могилой,
Ты, крамольный, опальный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в Эрмитажных залах,
Где со мною мой друг бродил,
И на старом Волковом Поле[40]40
  Волкове Поле – старое название Волкова кладбища.


[Закрыть],
Где могу я рыдать на воле
Над безмолвьем братских могил.
Все, что сказано в Первой части
О любви, измене и страсти,
Сбросил с крыльев свободный стих,
И стоит мой Город зашитый…
Тяжелы надгробные плиты
На бессонных очах твоих.
Мне казалось, за мной ты гнался,
Ты, что там погибать остался
В блеске шпилей, в отблеске вод.
Не дождался желанных вестниц…
Над тобой – лишь твоих прелестниц,
Белых ноченек хоровод.
 
 
А веселое слово – дома —
Никому теперь не знакомо,
Все в чужое глядят окно.
Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над полным врагами лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась.
 
 
И уже предо мною прямо
Леденела и стыла Кама,
И «Quo vadis?»[41]41
  Куда идешь? (лат.).


[Закрыть] кто-то сказал,
Но не дал шевельнуть устами,
Как тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал…
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли,
И был долог путь погребальный
Средь торжественной и хрустальной
Тишины Сибирской земли.
От того, что сделалось прахом,
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток.
И себе же самой навстречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву, —
Ураганом – с Урала, с Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву[42]42
Раньше поэма кончалась так:А за мною, тайной сверкаяИ назвавши себя «Седьмая»,На неслыханный мчалась пир…Притворившись нотной тетрадкой,Знаменитая ленинградкаВозвращалась в родной эфир. —Примеч. Ахматовой.

[Закрыть].
 

Алла Демидова
Ахматовские зеркала

Но кто обязан верить автору?

И отчего думать, что будущих читателей (если они окажутся)

будут интересовать именно эти мелочи…

Анна Ахматова «Заметки к “Поэме без героя”»

…а началось это с Дмитрия Покровского. Вместе с тремя мальчиками из его ансамбля мы в середине 70-х годов стали репетировать «Поэму без героя». Собирались днем, после основных репетиций на сцене Таганки.

Я всегда понимала, что «Поэму» должна сопровождать не просто музыка, а какие-то странные звуки. Допустим, строчка Ахматовой: «Это ветер со мной говорит». Митя Покровский находил, как передать такие звуки с помощью невиданных мною доселе инструментов. Звон колоколов, например, передавали семь перевернутых печных горшков – получался глухой, отдаленный, словно через эхо, звук. Были и какие-то старые, незнакомые мне народные инструменты. Я тогда впервые услышала варган, и странный режущий звук его мне очень понравился.

Мы долго репетировали и должны были выступать в Ленинградской филармонии. Алису Фрейндлих пригласили читать Цветаеву в первом отделении, а меня – «Поэму без героя» Ахматовой во втором. Мы уже купили билеты в Ленинград, но… позвонила Раиса Моисеевна Беньяш и сказала, что кто-то заболел и ехать не надо. Я поняла, что «Поэму» не хотят слушать. Читать ее было преждевременно. Но она меня уже зацепила.

У меня свойство памяти: я присваиваю знания, совершенно не запоминая, как их получила. Не ссылаюсь, откуда цитаты, как это должно быть в серьезной литературоведческой работе. Просто я «просеяла» через себя очень много литературы о «Поэме», да и не только о ней – через меня прошло множество материалов об Ахматовой: мемуарная проза, письма, интервью, воспоминания современников и, конечно, ее стихи. Что-то из своих размышлений я заносила в тетрадь, что-то осталось на отдельных листочках. И в конце концов мне захотелось поделиться этими записками с читателями.

Но когда я стала расшифровывать «Поэму без героя», то чем больше я находила в ней двойников, которые, в свою очередь, раздваивались и так – до бесконечности (то же самое происходит, если подойти с зеркалом к стене зеркального зала и увидеть в нем бесконечную череду отражений), тем яснее я понимала, что буквально расшифровывать ее, наверное, не надо. Не так уж важны в «Поэме» конкретные лица, важен аромат времени, ведь в «Поэму», помимо всего прочего, вошел огромный пласт культуры целой эпохи, которая для многих нынешних молодых людей стала давно прошедшей историей.

Но, с другой стороны, этот пласт культуры создавали конкретные люди. И вот о них-то и хочется поговорить с читателем, напомнить некоторые забытые имена, стихи, кое-что из фактов биографии самой Ахматовой.

Вокруг «Поэмы» клубится очень много стихов Ахматовой и других поэтов, которые зашифрованы в ее тексте. Иногда я буду приводить эти стихи, но, повторяю, поскольку это не литературоведческая работа, многое останется за скобками.

Одну из «Северных элегий», например, я считаю почти эпиграфом к «Поэме». В элегии Ахматова пишет о свойствах памяти, что для «Поэмы» я считаю очень важным, поскольку в ней сталкиваются прошлое, настоящее и будущее. Здесь я хочу привести целиком эту ахматовскую элегию, чтобы она, как скрипичный ключ в нотной записи, нет-нет да и мелькнула бы в памяти читателей.

 
Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая – как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола, —
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный…
Но это продолжается недолго…
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный.
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди.
А возвратившись, моют руки мылом,
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век – и тяжело вздыхают…
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо.
Меняются названья городов.
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам,
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает – мы чужие.
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас – и даже
Все к лучшему…
 

В конце 50-х годов в Московском университете, где я тогда училась, ходили машинописные листочки, которые мы передавали друг другу, – список «Поэмы» (эти пожелтевшие листочки и сейчас хранятся у меня на антресолях). Список был неполный. Точнее, как я теперь понимаю, без тех строк, которые Ахматова в дальнейшем дописывала.

В первом варианте, воспринимаемом как единое целое, было, как пишут, 370 строк. Впоследствии из-за вставок, исправлений, дополнений «Поэма» приобрела еще столько же строк, не считая тех, что не вошли в окончательный вариант. Ахматова говорила: «Поэма оказалась вместительнее, чем я думала вначале. Она незаметно приняла в себя события и чувства разных временных слоев. В течение 15 лет эта поэма неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня. И я не могла от нее оторваться, дополняя и исправляя, по-видимому, оконченную вещь». Первая версия «Поэмы без героя» (1940–1942) называлась пространно: «1913-й год, или Поэма без героя и Решка».

Итак, как стало мне теперь известно, первая редакция «Поэмы» была 1940 года и называлась «ленинградской», затем внесенные дополнения составили редакцию 1942 года – «ташкентскую», затем – 1946 год и, наконец, 1962-й – «окончательный» вариант, но и опять не последний, ходили списки редакции 1964 года. Последняя ахматовская запись о «просмотре» поэмы датирована 19 апреля 1965 года.

По свидетельству Ахматовой, сильнее всего поэма ее «терзала» в 1959 году: «…шли новые строки, что-то требовало замены <…>. Мне приходит в голову, что мне ее действительно кто-то продиктовал, причем приберег лучшие строфы под конец», – записывает она в «Прозе о Поэме».

Там же Ахматова пишет о зарождении темы «Поэмы»: «Определить, когда она начала звучать во мне, невозможно. То ли это случилось, когда я стояла с моим спутником на Невском (после генеральной репетиции “Маскарада” 25 февраля 1917 года), а конница лавой неслась по мостовой, то ли, когда я стояла уже без моего спутника на Литейном мосту в то время, когда его неожиданно развели среди бела дня (случай беспрецедентный), чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков (25 окт<ября> 1917 г.). Как знать?!»

Эта ахматовская цитата – поздняя, она сделана после того, как «Поэма» была в основном уже написана. Может быть, Ахматова хотела внушить читателям, что никаких влияний извне «Поэма» за это долгое время – с 17-го года – не впускала? Не знаю, может, в тот год у Ахматовой действительно зародилась идея написания какой-то поэмы, ведь 1917 год – год перелома эпох, когда рушилось все старое, привычное и наступало неведомое (кстати, как и в 1940 году, когда были написаны первые строчки «Поэмы»), но все же «Поэму без героя» Ахматова стала писать только после 40-го года, после ряда событий, речь о которых – впереди. Хотя все три временных пласта – прошлое, настоящее и будущее – в «Поэме» зашифрованы.

Но, может быть, мейерхольдовский «Маскарад» в Александринке и сыграл свою роль спустя много лет, аукнувшись в «Поэме без героя» не только карнавальными масками, за которыми скрываются реальные люди. Ведь и сама лермонтовская пьеса была достаточно мистична: здесь и игорный дом, и смерть, и Неизвестный с его местью. Может быть, Ахматовой вспомнилась декорация Головина, где на просцениуме стояли матовые зеркала, в которых отражался зал. Персонажи, маски, лица зрителей – всё соединялось в одно действо. А ведь среди зрителей на генеральной репетиции были не только Ахматова с Анрепом, но и Блок, и Судейкина, и Кузмин, и множество других известных людей того времени.

Среди героев спектакля был Пьеро в традиционном костюме. Именно он срывал браслет у Нины. А на Неизвестном был черный плащ, отделанный серебром, и белая маска с птичьим клювом – излюбленный костюм венецианского карнавала. И эта баута, и Пьеро, и зеркала, символизм Мейерхольда, мистика Лермонтова, февральская революция 1917 года, наложение одного времени на другое – всё это войдет потом в необъятный текст «Поэмы без героя».

Как-то меня поразила одна фотография: снимали березовую почку, а когда проявили пленку, то на фото был уже лист. Снято это было по методу Семена Давидовича Кирлиана, изобретателя газоразрядной фотографии. То есть можно сказать, что лист уже был заложен в почке, а может быть, и раньше.

Репетируя «Федру», я познакомилась с одним экстрасенсом, способным видеть ауру и ее цвет. Он рассказал мне историю про своего друга, который тоже видел ауру (очень, по его выражению, мучительное свойство): он стоял на одном из этажей высотного дома и ждал лифт. Рядом стоял какой-то человек, и экстрасенс видел его ауру. Лифт приехал, в нем были трое, но без ауры. В лифт вошел человек, стоявший рядом, – и у него тоже пропала аура. Экстрасенс хотел крикнуть: «Не надо ехать дальше!» – и не успел. Двери захлопнулись, он остался на площадке. Лифт упал.

Рассказ этот перекликается с фотографией по методу Кирлиана. Как в почке есть жизнь будущего листа, так и в этом состоянии перед концом «без ауры» – есть смерть. Прошлое, настоящее и будущее не существуют по отдельности. Пространство, как говорят ученые люди, замкнуто.

Пример из истории. Считается, что Иван Грозный стал Грозным тогда, когда это было уже не нужно, – он уже завоевал Казань, Астрахань и стал всесильным. Но у него случилась клиническая смерть, после которой он проснулся зверем, стал совершать необъяснимые дьявольские поступки. Мог согнать тысячу людей на мост и сбросить в полынью. Для чего?! В этой «почке» уже скрывался будущий «лист» – видимо, России было предначертано шагнуть к Европе через Петра Первого. Но один Петр ничего бы не смог сделать, если бы генетически в людях не был заложен страх и ужас перед волевыми поступками царя. А поскольку в народе этот ужас был, Петр смог быстро перевернуть всю Россию – народ «привык» к катаклизмам и был послушен.

 
Как в прошедшем грядущее зреет,
   Так в грядущем прошлое тлеет —
      Страшный праздник мертвой листвы, —
 

пишет в «Поэме без героя» Ахматова.

Многие и до меня пытались расшифровывать «Поэму», искали реальные прообразы персонажей и ситуаций, в ней описанных. Сама Ахматова тоже – то в своих записных книжках, то в устной беседе с кем-нибудь пробовала разъяснить ее непонятные, «темные» места. Но, с другой стороны, Ахматова записывает: «…А есть еще и такие, что не хотят, чтобы им объясняли. Они сами все знают. Объясняя, автор их как бы обворовывает… Поэма – волшебное зеркало, в котором каждый видит то, что ему суждено видеть».

Признаюсь, меня к этим записям подвигла прекрасная работа Набокова «Комментарии к “Евгению Онегину”». Книжка эта – одно из любимых моих ночных чтений. Я не уверена, надо ли читателю, к примеру, знать, что начало пушкинского «Онегина» – «Мой дядя самых честных правил…» – аукалось в свое время с известной басней Крылова «Осел был самых честных правил…». Можно и без этого наслаждаться «Евгением Онегиным», но знать это, по-моему, приятно.

Я отлично понимаю, что ни одно произведение искусства, тем более поэзию, нельзя «расшифровать», пересказать «своими словами», что любая попытка такого рода – все равно что впрягать вместе «коня и трепетную лань», и что орган, который воспринимает искусство, еще не обозначен в физиологии. И хоть материалом поэзии служат слова, тем не менее, эту невесомую словесную ткань нельзя словами же перевести в «мир мер».

«Евгений Онегин», «Поэма без героя», как и любое поэтическое произведение, созданы благодаря гениальному расположению слов и звуков, переплетению воспоминаний и реальности. Эту стихию движения времени, запечатленную в каком-то особом состоянии души, ведомом только автору, нельзя, наверное, подменять для читателя своим суррогатом впечатлений, чувств, ассоциаций, воспоминаний. И я бы никогда не решилась опубликовать эти заметки, если бы не была актрисой.

Набоков взялся за «Комментарии», когда стал переводить «Онегина» на английский язык. Он заметил множество курьезов в предшествующих переводах и, устраняя их, сделал ряд литературоведческих открытий. Так родились его «Комментарии».

Думаю, что «Поэму», как и «Онегина», невозможно перевести адекватно. Так же, как и в «Онегине», в ней зашифрованы темы, события, житейские положения, свод правил, то есть огромный пласт жизни и культуры, который воспринимается на дословесном, генетическом уровне.

Белинский назвал «Онегина» энциклопедией русской жизни. Про «Поэму», используя это сравнение, можно сказать, что это энциклопедия русской культуры XX века. Но, несмотря на объемность этих определений, для поэзии они узки. Мандельштам написал в «Разговоре о Данте»: «Втискивать поэтическую речь в “культуру” как в пересказ исторической формации несправедливо потому, что при этом игнорируется сырьевая природа поэзии».

Я нисколько не претендую на значительность набоковского труда – труда ученого и литератора, я рассматриваю «Поэму» как актриса, но может быть, от этого некоторые известные строчки раскроются для читателя по-новому, в них послышатся новые интонации – то есть произойдет все то, что бывает, когда актер предлагает свое толкование привычной классической роли (например, Гамлета, которого я играла в спектакле Теодора Терзопулоса «Гамлет-урок»).

Я разбираю «Поэму», как разбирала бы роль, выдуманную и воплощенную на бумаге тоже не мной. Но чтобы эту роль сыграть, я обязана ее «присвоить», выдумать ее для себя заново, разложить на отдельные куски-образы, на резкие столкновения противоречивых чувств и т. д. – то есть проделать все то, что входит в мою актерскую профессию. Иначе – «слова, слова, слова».

В роли, когда я ее «схватываю» и делаю своей, я могу за автора пьесы написать или рассказать всю жизнь моего персонажа до и после событий, описанных в пьесе. Поэтому, кстати, мне легко было досочинить речь Спиридоновой на партийном съезде в фильме «Шестое июля» или последний монолог Милентьевны в спектакле «Деревянные кони» (что, кстати, вызвало полное одобрение автора – писателя Федора Абрамова).

Я не знаю, как Ахматова отнеслась бы к тому, что ее поэму, как роль, разлагают на куски, «подкладывая» под ее строчки свои субъективные впечатления. В «Записных книжках» Ахматова писала: «У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель».

Нет прямого пути ни от поэзии к жизни, ни от реального факта к поэзии. Слова как носители какого-то конкретного содержания – предположим, моей актерской мысли, и эти же слова, вернее их призрачные двойники, в поэзии – это не одно и то же. Как не одно и то же в театре сценическая жизнь актера и его реальная жизнь, протекающая одновременно каким-то неосознанным потоком. Ведь театр – это тоже тайна.

 
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства…
 

Предположим, орган для шестого чувства у нас есть, так давайте учиться хотя бы косноязычно выражать словами то, что словами выразить невозможно. Извините меня за этот каламбур.

Анна Андреевна Ахматова

У Иосифа Бродского в поэме «Исаак и Авраам» есть замечательные строчки об этом «А.А.А.»:

 
По существу же, – это страшный крик,
Младенческий, прискорбный,
                        вой смертельный.
 

Когда мы с Евгением Колобовым в Новой Опере работали над «Поэмой без героя», а потом я читала ее со сцены в сопровождении его оркестра, за дирижерским пультом стоял сам Колобов. Он же подбирал отдельные музыкальные куски к «Поэме» и нашел звук, который музыкально повторял это «А.А.А.».

Евгений Владимирович, по-моему, один из самых тонких и замечательных людей, как никто вписывался в замысел этого странного вечера. И звук этот странный – «А.А.А.» – он нашел на виброфоне. С него и начинался наш вечер по «Поэме без героя», и им же, остановив аплодисменты, Колобов вечер заканчивал. После этого ноющего тонкого звука в зале наступала тишина.

А если и дальше цитировать Бродского из «Исаака и Авраама», то можно вспомнить и другие строчки:

 
И если сдвоить, строить: ААА,
Сложить бы воедино эти звуки,
Которые должны делить слова…
 

К сожалению, только через слова мне придется объяснять свое понимание «Поэмы без героя». Разгадывать тайну «А.А.А.».

Поэма без героя

Заглавие возникло, может быть, под впечатлением байроновского «Дон Жуана», где с самого начала Байрон говорит: «Мне нужен герой» и сетует, что в его время героев для поэм нет.

В то безвременье, когда Ахматовой писалась «Поэма», героев (не официально-советских) тоже не было.

Но, с другой стороны, можно сказать, что в названии «без героя» зашифрованы имена и персонажи, так или иначе связанные с автором в течение всей ее жизни. Во всяком случае, очень явно проступают силуэты Блока, Гумилева, Кузмина, Хлебникова, Маяковского, Мандельштама, Судейкиной, Князева, Недоброво, Анрепа. Недаром Ахматова потом напишет: «…там уже все были».

Можно также сказать, что герой в поэме – город: Петербург разных эпох, его атмосфера, война, разрушение. Городу, кстати, посвящена третья часть «Поэмы» – «Эпилог». О Петербурге-Ленинграде у Ахматовой есть много других стихов. Например:

 
И сада Летнего решетка,
И оснеженный Ленинград
Возникли, словно в книге этой
Из мглы магических зеркал.
 

Современность в «Поэме» сталкивается с историей, Ленинград встречается с Петербургом. Как у Мандельштама в стихотворении, написанном в 1930 году:

 
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
…………………………………………………
Петербург! Я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса…
 

…А можно наверняка сказать, что герой «Поэмы» – Время. Вернее, многослойность времени. Движение времени происходит не поступательно, иногда минуются целые временные пласты. Получается наложение одного времени на другое. Очень, кстати, похоже на актерское существование, когда играешь классику. Я помню, у Смоктуновского – Мышкина в «Идиоте» БДТ – было это самое наложение: с одной стороны, мы видели на сцене Смоктуновского, живущего в 60-х годах нашего века, а с другой – через него же проглядывало время Достоевского.

У Ахматовой в «Поэме» возникает тот же эффект, но с еще большей силой:

В воспоминаниях о Модильяни Ахматова пишет о том, что будущее «бросает свою тень задолго перед тем, как войти».

Известно, что некоторые йоги могут наблюдать за событиями, происходящими на огромных расстояниях и в любом времени: прошлом, настоящем и будущем. В Индии этих людей так и называют «трикала жна» – знающие три времени.

Видимо, Ахматова обладала в некоторой степени таким свойством. Например, когда день смерти Мандельштама был еще неизвестен, она в первом Посвящении к «Поэме» поставила дату – 27 декабря. Надежда Яковлевна Мандельштам впоследствии написала, что Ахматова «знала» эту дату.

Но с другой стороны, что написано пером – не вырубишь топором. Написанное слово уже, мне кажется, несет в будущее какую-то заложенную в него творческой энергией информацию.

Я, например, часто наблюдала за своим мужем-киносценаристом: он придумывал ситуацию, а она потом так или иначе воплощалась в его жизни.

Эти предвидения называют пророчеством. У пишущего человека ощущения, переданные словами, несут в будущее очень сильную энергию, которая и претворяет эти пророчества в события жизни.

Говорят, что творчество связано с правым полушарием, а что́ там у нас запрограммировано и что́ лежит невостребованным пластом – еще до конца никому не ведомо. Талантливый человек, как экстрасенс, черпает оттуда, и чем конкретнее он потом облекает это в слова, тем неизбежнее проявляется в будущем эта «интуитивная» информация.

Такие предчувствия бывали и у меня, но, не облеченные в слова, не переведенные из подсознания в сознание, они мне никак не помогали. Например, я неосознанно «видела» внутренним взором какую-то картинку, которая потом воплощалась в жизни. А если бы я эти видения сразу доводила до сознания, многих ошибок мне удалось бы избежать (ведь недаром говорят, что хорошие сны надо рассказывать, чтобы они исполнились, а про плохие – молчать). Общаясь с поэтами или с экстрасенсами в лаборатории академика Спиркина, я часто слышала об этих особого рода знаниях.

Марина Цветаева писала в 1928 году поэту Николаю Гронскому: «Стихи – ответственность. Скажется – сбудется. Некоторых вещей я просто не писала». А Олег Чухонцев, гуляя по ялтинской набережной, мне как-то рассказывал, что когда у него появляются видения чего-то страшного, чьей-нибудь смерти или грядущей беды, он, чувствуя приближение стихов, никогда не облекает эти видения в слова – в стихи. Боится.

Во всяком случае, кто-то из умных людей заметил, что русская идея заключается в том, что логос (слово) порождает действительность, а не наоборот.

«В начале было слово…» Бог увидел все перед глазами, сказал – и претворилось. В эту истину я уверовала с детства.

В одной из записных книжек, задолго до рождения Мура, Цветаева написала:

 
Да будет свет,
Да будет сын.
Стихосложение взяв за правило —
Я тебя выхотела: составила.
 

У самой Ахматовой предвидений можно найти множество. Например, в раннем стихотворении «Дай мне долгие годы недуга» она не наклика́ла на себя беду, а просто «видела» будущее.

Как рассказывал Кома (Вячеслав Всеволодович) Иванов, который был близко с ней знаком, Ахматова знала за собой и другими поэтами это ясновидение и боялась его:

 
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
 

Можно назвать и другие ее стихи такого рода. Кома Иванов говорил, что в последние годы жизни Ахматова интересовалась новейшими физическими теориями, которые как-то соприкасались с объяснением ее субъективных предощущений будущего.

Еще в 10-е годы в Царском Селе Ахматова написала провидческое стихотворение, посвященное Валерии Сергеевне Срезневской, своей ближайшей подруге:

 
Жрицами божественной бессмыслицы
Назвала нас дивная судьба.
Но я точно знаю – нам зачислятся
Бденья у позорного столба.
 
 
И свиданья с тем, кто издевается,
И любовь к тому, кто не позвал…
Посмотри туда – он начинается,
Наш кроваво-черный карнавал…
 

«Кроваво-черный карнавал» – уж не предтеча ли «Петербургской повести тринадцатого года» в «Поэме без героя»?

И тогда же, в 10-е годы, были написаны такие строчки:

 
Не смущаюсь я речью обидною,
Никого и ни в чем не виню.
Ты кончину мне дай не постыдную
За постыдную жизнь мою.
 

Во всяком случае, я еще ни разу не встречала более или менее серьезной работы о семиотике предсказаний, сравнивающей поздние факты биографии Ахматовой с предсказаниями в ее ранних стихах.

С другой стороны, надо иметь в виду мифотворчество Ахматовой вокруг собственной биографии, ее вольное редактирование дат написания стихотворений (особенно у поздней Ахматовой, когда она стала очень пристрастна к числам и пристально следила за чужими воспоминаниями, касающимися ее жизни; во всяком случае, воспоминания своей подруги Срезневской она, как говорят, сильно подредактировала). В то же время нельзя не учитывать и ахматовскую иронию по поводу всех последующих толкований, «открытий» и по поводу предсказаний будущего тоже. (Я это очень хорошо понимаю и каждый раз одергиваю себя, чтобы не впасть в ересь, как говорят разумные люди.)

В записных книжках Ахматова пишет: «…Поэма перерастает в мои воспоминания, которые по крайней мере один раз в год (часто в декабре) требуют, чтобы я с ними что-нибудь сделала.

 
Это бунт вещей,
Это сам Кощей
На расписанный сел Сундук,
 

(поэма “зазвучала” в ночь с 26 на 27 декабря 1940 года)».

Вообще 40-й год был одним из самых плодотворных у Ахматовой. «Мой самый урожайный 1940-й год», – напишет она позже. Кстати, и другой предвоенный год – 1913-й – тоже был у Ахматовой «урожайным».

«О Муза плача…» – скажет Цветаева в стихотворении, посвященном Ахматовой. Я не буду объяснять, какой мерой измеряется страдание творческого человека, но то, что и 1913, и 1940 годы для Ахматовой были исключительными по глубине страдания, доказательств не требует.

 
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла…
 

Эти строчки были написаны к 1940 году, когда Ахматова, казалось, прошла уже через все страдания, отпущенные человеку. В 40-м было написано более 30 стихотворений. Из них, говоря о «Поэме», можно выделить цикл «В сороковом году», где в сжатых описаниях исторических событий звучит «второй шаг» – личное, «свое», скрывающееся в чужом. Например, стихотворение «Когда погребают эпоху…», написанное 5 августа 1940 года, по первому плану – о погибшем Париже, о погибшей тишине, но и без записей Лидии Корнеевны Чуковской ясно, что второй план – о своей боли (в 1938 году в очередной раз арестовали ее сына). Цитате всегда больше веры, поэтому привожу из дневников Чуковской: «Анна Андреевна прочла мне новое стихотворение – о тишине в Париже… которое меня потрясло… Стон из глубины души, как выдох “Лева!”. Она услышала горе всего мира. “Какие там теперь разлуки!” – сказала мне Анна Андреевна о Франции, о Париже. Что бы ни происходило с ней или возле нее, она всегда сквозь свои заботы слышит страну и мир».

Но с «Поэмой» происходили и более странные вещи. Она писалась, вернее дописывалась, в течение 20 лет, и конца этому не было бы, если бы не смерть самой Ахматовой. Она читала ее всем знакомым, пристально следила за отзывами, заносила их в записные книжки, переставляла строфы и четверостишия. «Странная вещь, – говорила Ахматова, – очень странная. Всегда я свои стихи писала сама. А вот “Поэму” иначе. Я всю ее написала хором, вместе с другими, как по подсказке».

В записных книжках Ахматовой остались отзывы некоторых читателей:

«Она кажется всем другой:

– Трагедия совести (Шкловский).

– Танец (Берковский).

– Исполненная мечта символистов (Жирмунский).

– Поэма Канунов, Сочельников (Б. Филиппов).

– Историческая картина, летопись эпохи (Чуковский).

– Почему произошла революция (Шток).

– Две фигуры русской пляски: с платочком, отступая, – это лирика, она прячется. Вперед, раскинув руки – это поэма (Пастернак).

– Как возникает магия (Найман).

– Музыка (почти все)».

«Что в ней присутствует музыка, – писала Ахматова о «Поэме», – я слышу уже 15 лет и почти от всех читателей вещи». Да и в самой «Поэме»:

 
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шепот…
 

Или:

 
А во сне мне казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
 

Высказываний первых слушателей «Поэмы» можно привести множество, но они ничего не раскрывают читателям. Это скорее темы для литературоведческих работ. Так, например, Жорж Нива написал статью, где очень убедительно доказывает, что «Поэма» носит барочный характер. Но для меня это утверждение ничего нового в ней не открывает.