Текст книги "Ахматовские зеркала"

Дату под Посвящением Ахматова поставила – 25 мая 1945. Дата эта сообщает о многом: и о радости Победы, и о всплеске скорби по погибшим, и о ликовании с возвратившимися из ада войны. Парад Победы на Красной площади еще не состоялся, но вибрация, возбуждение, ритмы тех чувств уже витают в воздухе.

Ахматова пишет, что «Поэма» зазвучала в ней в 40-м году, когда она перебирала Ольгины вещи («Бес попутал в укладке рыться»), и уже тогда она воспринимала свою подругу стоящей по другую сторону Леты: «Хочешь мне сказать по секрету, / Что уже миновала Лету». Ольга сообщила ей «по секрету», воздушными путями о своем небытии, но в то же время Ахматова по-прежнему воспринимает ее живой и пишет про нее:

 
Кто-то маленький жить собрался.
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
 

В этом Посвящении весну 45-го года Ахматова назвала для себя одиночеством. Это след ее разрыва с Гаршиным, другом предвоенных лет, о котором мы подробнее вспомним в третьей части «Поэмы».

Третье и последнее

(Le jour des rois)

Раз в Крещенский вечерок…

Жуковский

«Le jour des rois», как и эпиграф из Жуковского, указывает на канун Крещенья. А в «Примечаниях» даже обозначена дата – 5 января.

«Ощущение Канунов, Сочельников – ось, на которой вращается вся вещь, как волшебная карусель… Это то дыхание, которое приводит в движение все детали и самый окружающий воздух. (Ветер завтрашнего дня)», – пишет Ахматова в своей записной книжке.

«Раз в Крещенский вечерок / Девушки гадали…» – ритуал гадания на целый год. В этом Посвящении – предсказание (гадание) на целый год. Оно о будущем, о Госте из Будущего и, как всегда бывает у Ахматовой, связано не с одним конкретным человеком, а с эпохальными событиями.

Итак, Ахматова выделила дату – канун Крещенья. Канун – это время, предшествующее празднику, но канун – это и поминки по покойнику, церковный гимн, молебен перед вечерней службой. Согласно христианской традиции, в последний день Рождественского поста – сочельник – едят только кутью с медом, как на поминках. В этот же день, кстати, гадают и жгут костры для «согревания покойников».

От Рождества до Крещенья – 12 дней, как 12 месяцев в году. Это Святки: игры, гадания, магические обряды.

 
Полно мне леденеть от страха,
   Лучше кликну Чакону Баха,
      А за ней войдет человек…
Он не станет мне милым мужем,
   Но мы с ним такое заслужим,
      Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
   За того, кто дарован тайной,
      С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
   Опоздает ночью туманной
      Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
   Клен в окне, венчальные свечи
      И поэмы смертный полет…
Но не первую ветвь сирени,
   Не кольцо, не сладость молений —
      Он погибель мне принесет.
 

5 января 1956

Под Посвящением стоит 1956 год. В апреле 1956 года умер Владимир Георгиевич Гаршин, с которым Ахматова, начиная писать «Поэму» в 1940 году, думала связать свою жизнь. Ему в «Поэме» были ранее посвящены вторая и третья части – «Решка» и «Эпилог».

В Посвящении ясно прослеживаются двойники – Владимир Гаршин и сэр Исайя Берлин. Ахматова считала, что ждановское постановление 1946 года вызвано ее знакомством с Берлиным, профессором Оксфорда, занимавшимся русской филологией, а в то время (1945–1946 гг.) работавшим в английском посольстве.

Первый визит Исайи Берлина к Ахматовой относится к концу ноября 1945 года. Тогда Берлин приехал в Ленинград одновременно с сыном Уинстона Черчилля Рэндольфом. Зайдя в книжный магазин на Невском, Берлин спросил, жива ли Ахматова. Литературовед Орлов привел его к ней.

Тогда же произошел курьезный случай. Рэндольф Черчилль каким-то образом узнал, где находится его приятель, пришел во двор Фонтанного дома и начал кричать пьяным голосом: «Исайя, где ты?!» Берлин похолодел от ужаса и выскочил во двор…

В Фонтанном дворце тогда располагалось очередное советское учреждение, ворота и входы охранялись. У Ахматовой, например, был пропуск, где под фотографией было написано: «жилец». Этот визит сына Черчилля, конечно, не остался незамеченным и, как говорят, дошел до Сталина, который считал, что сын Черчилля должен нанести визит ему, но тот этого не сделал. «Значит, наша монахиня теперь принимает визиты иностранных шпионов», – как говорят, заметил вождь и после этого нецензурно выругался.

Проводив Черчилля в гостиницу, Берлин вечером снова вернулся к Ахматовой. Они проговорили всю ночь. Ахматова расспрашивала про Бориса Анрепа и Марину Цветаеву, Артура Лурье и Саломею Андроникову. Тогда же она прочитала Берлину «Реквием» и «Поэму без героя». «Поэма», по словам Берлина, звучала как реквием по всей Европе. Пораженный, он хотел записать услышанное, но Ахматова уверила его, что «Поэма» скоро выйдет в ее однотомнике (чего, конечно, не произошло из-за последовавшего ждановского постановления). Ахматова рассказывала ему об арестах сына, о гибели Мандельштама, спрашивала о жизни самого Берлина. «Я отвечал ей с исчерпывающей полнотой и свободой, – пишет Берлин, – как будто она располагала правом знать обо мне все… Никто никогда не рассказывал мне вслух ничего, что могло бы хоть отчасти сравниться с тем, что она поведала мне о безысходной трагедии ее жизни». Когда наутро Берлин уходил от Ахматовой, всегда запертые чугунные ворота Фонтанного дома были распахнуты настежь.

Через несколько месяцев, оказавшись проездом в Ленинграде, Берлин снова пришел к Ахматовой. Это было 5 января 1946 года. Десятилетие этой встречи и отмечено датой под Посвящением.

В эту встречу Ахматова подарила ему свой сборник «Из шести книг» и стихотворение «Истлевают звуки в эфире» (20 декабря 1945). Впоследствии это стихотворение вошло в цикл «Cinque» (1945–1946 г.), стихи которого обращены к Берлину, как и стихи цикла «Шиповник цветет» (1946–1964 г.). Берлин пишет в своих воспоминаниях: «Тот факт, что мое посещение настолько повлияло на Ахматову, во многом объясняется, как мне кажется, тем обстоятельством, что я явился всего лишь вторым человеком из-за границы, с которым она встретилась после Первой мировой войны. Мне кажется, что я был первым человеком, приехавшим из внешнего мира, который разговаривал на ее языке и смог привезти ей известия о том мире, от которого она была столько лет отрезана».

Через день после визита Берлина в комнате стала сыпаться штукатурка – Ахматова поняла, что в потолке установлены микрофоны для прослушивания. А 14 августа того же года вышло знаменитое ждановское постановление.

Л. К. Чуковская пишет, что в третьем Посвящении двойников нет и адресовано оно Берлину, а проставленный под ним год – год невстречи с Берлиным. В 1956 году он приехал в СССР и хотел опять с ней встретиться, но Ахматова от этой встречи отказалась. Она говорила: «Это Хрущеву можно разоблачать Сталина, а я боюсь». Тем более что 56-й год – десятилетие ждановского постановления, а Ахматова относилась к числам почти мистически.

У Анатолия Наймана, который хорошо знал все перипетии биографии Ахматовой, по этому поводу написано: «Повторение события, отражение его в новом зеркале проявляло его по-новому. Если не случалась встреча, случалась невстреча, обе были для нее одинаково реальны и заколдованы, вещественны и бесплотны».

Многие ахматоведы отмечают в поэтических строчках Ахматовой связь двух персонажей, двух эмигрантов с разными судьбами – они слились в ее поздних стихах в один образ. Это Исайя Берлин и Борис Анреп.

 
Но живого и наяву
Слышишь ты, как тебя зову.
И ту дверь, что ты приоткрыл,
Мне захлопнуть не хватит сил.
 

О сходстве судеб Берлина и Анрепа написано много. Я здесь только хочу обратить внимание читателя на перспективу зеркал, отражающих образ в разных ипостасях.

С Исайей Берлиным Ахматова встретилась вновь в Париже в 1965 году. Когда она получала в Оксфорде премию, они не виделись, но потом ее повезли в Париж, и Берлин приехал к ней в гостиницу. «Встретились бабуленька и дедуленька», – рассказывала она об этой встрече Чуковской.

А в 1956 году, 14 августа, в годовщину постановления, Ахматова написала стихотворение «Сон», посвященное «Гостю из Будущего». Эпиграфом взяла строчку из блоковского стихотворения «Шаги командора»: «Сладко ль видеть неземные сны?»

 
Был вещим этот сон или не вещим…
Марс воссиял среди небесных звезд,
Он алым стал, искрящимся, зловещим, —
А мне в ту ночь приснился твой приезд.
 
 
Он был во всем… И в баховской Чаконе,
И в розах, что напрасно расцвели,
И в деревенском колокольном звоне
Над чернотой распаханной земли.
 
 
………………………………………
 
 
Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь.
 

Когда в 56-м году Исайя Берлин позвонил Ахматовой и попросил о встрече, а она встретиться с ним отказалась, они долго говорили по телефону. Берлин сказал ей, что женился. В ответ она долго молчала. Так пишет Берлин в своих воспоминаниях.

Эта «невстреча» аукается с другой – «невстречей» с Борисом Анрепом, о которой Ахматова написала: «Одной надеждой меньше стало – одною песней больше будет». С Анрепом она тоже встретится в 1965 году в Париже.

А что касается Чаконы Баха, то можно вспомнить, что когда-то в Царском Селе ее играл для Ахматовой Артур Лурье (тоже, конечно, один из персонажей «Поэмы»). В 1956 году она слушала «Чакону» в исполнении Дружинина – судя по надписи на книге, подаренной ему Ахматовой.

Вступление

 
ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО.
   КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.
      КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА
         С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,
            КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ
            И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ.
 

25 августа 1941

Осажденный Ленинград

Смысл вступления, конечно, не только в хронологическом определении. Каждая последующая строчка в тексте сдвинута вправо. Получается графическая картина: каждый стих – ступень лестницы, ведущей вниз, в «темные своды», в «подвал памяти», в прошлое, в мир мертвых.

Но почему«из года сорокового», ведь вступление помечено 1941 годом?

Ну, во-первых, «Поэма», как известно, была задумана в 40-м году. Во-вторых, я уже упоминала цикл из пяти стихотворений «В сороковом году», где каждое было осмыслением, соотнесением своей боли с общечеловеческой. Этот год совместил в себе крушение эпохи, гибель старой Европы, с которой были еще связаны надежды на сохранение культуры:

 
Еще на западе земное солнце светит,
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.
 

«Муза Плача» должна всех оплакать и помянуть, ведь сороковой день – отход души от всего земного. Панихида, день поминовения.

 
Непогребенных всех – я хоронила их,
Я всех оплакала…
 

И потом, 40-й год – вершина жизненной горы Ахматовой с мистическими склонами в ту и другую сторону по 26 лет.

1914 год – начало новой эры в жизни России и в жизни всех, живших тогда.

1966 год – начало «новой жизни» Ахматовой – жизни после смерти. (Цветаева написала на смерть Рильке: «С Новым годом, с новым местом!»)

Но 26 лет – не только склоны жизненной горы Ахматовой. Например, за несколько недель до начала войны 1914 года Ахматова вступила в 26-й год своей жизни. И день ее рождения – вершина астрономического года, день летнего солнцестояния, от которого одинаково отстоят начало и конец года.

Считается, что Ахматова родилась 11 июня по старому стилю. В XIX веке к старому стилю, чтобы получить новый, прибавили 12 дней, а в XX веке – 13 дней. Поэтому Ахматова говорила, что она родилась в ночь с 23 на 24 июня, в ночь на Ивана Купалу, в таинственную колдовскую ночь, когда расцветает папоротник, действуют чары и заклятия. У Гумилева в одном из ранних стихов, посвященных Ахматовой:

 
Из города Киева,
Из логова змиева
Я взял не жену, а колдунью…
 

Старый стиль перевели на новый в 1918 году, когда был принят декрет «О введении в Российской республике западноевропейского календаря». Правда, споры о том, надо ли менять юлианский календарь на григорианский велись давно. Еще в 1913 году Ахматова в стихотворении «Со дня Купальницы Аграфены…» отнесла день своего рождения на 23 июня (т. е. прибавила 12 дней) – это день святой Аграфены и канун Рождества Иоанна Предтечи.

Но на этом мистическая нумерология не кончается.

В «Поэме» Ахматова пишет: «Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит». Числа «три» и «семь» в русских сказках уже изначально мистические. Почему двадцать девять?

В одном из набросков у Ахматовой: «А в самом деле в 1929 году кончилась тень свободы и началась не “Красная Бавария”, а сталинщина, что мы все, неуехавшие, слишком хорошо помним».

Следовательно, «Поэма» содержит и третьи, и седьмые, и двадцать девятые смыслы…

Ахматова приветствовала дешифровку «Поэмы» и расставляла в тексте тайные знаки, которые, будучи правильно понятыми, давали бы читателю двойное наслаждение: читать и разгадывать этот уникальный текст.

Итак, Вступление подписано датой 25 августа. «Август у меня всегда страшный месяц», – сказала как-то Ахматова одной из своих собеседниц. Месяц расставания, прощания, печали, поминания. В августе 1914 года началась Первая мировая война.

 
Тот август как желтое пламя,
Пробившееся сквозь дым,
Тот август поднялся над нами,
Как огненный серафим.
 

Помню, после августовских событий 1991 года в Большом театре, в Москве, был вечер памяти трех мальчиков, погибших под танками в ночь на 20 августа, и я должна была выступать среди других актеров. Я прочитала эти стихи Ахматовой и почувствовала, что ни одна живая душа в зале не поняла, что они были написаны о Первой мировой войне. Стихи воспринимались как сочиненные только что, конкретно к событиям 1991 года. Кем? Мною?..

Мне рассказывал приятель, как после моего чтения «Поэмы без героя» в Новой Опере в 2000 году публика спускалась по лестнице в гардероб и две девицы типа манекенщиц, «ноги от головы», говорили одна другой: «Клёво!» – «Да, клёво. А что, стихи сама Демидова сочинила?»

Этот анекдотический рассказ мне очень нравится и из-за того, что эти девицы пришли, и что им понравилось – «клёво». Потому я и беру на себя смелость опубликовать кое-какие свои заметочки по поводу «Поэмы» – вдруг и эти мои девочки научатся читать?

Итак, август.

25 августа 1915 года умер отец Ахматовой Андрей Антонович Горенко. 7 августа 1921 года умирает Блок. 3 августа того же года арестован и в ночь на 26-е число расстрелян Гумилев. 16 августа, то есть после его ареста, но еще до расстрела, Ахматова написала стихотворение «Не бывать тебе в живых…». 31 августа 1941 года повесилась в Елабуге Марина Цветаева. 14 августа 1946 года, в годовщину ареста сына, появилось знаменитое ждановское постановление. Николай Пунин был последний раз арестован 26 августа 1949 года и умер в лагере 21 августа 1953 года. «Отбросив всякие суеверия, – говорила Ахматова, – все-таки призадумаешься».

8 августа 1965 года Ахматова записала: «В этот месяц, когда я, кажется, нуждаюсь в утешении, мне прислал его только Элиот: “Единственная мудрость, которую мы можем надеяться достичь, – это мудрость смирения: смирение бесконечно…”»

Часть первая
Девятьсот тринадцатый год

Дальше Ахматова приписывает:

Петербургская повесть

Но ведь это – подзаголовок «Медного всадника». Можно также вспомнить «Петербургские повести» Гоголя, «Двойник» и «Преступление и наказание» Достоевского, «Петербург» Андрея Белого и т. д. Все это – петербургские повести. Правда, вначале Ахматова хотела назвать эту часть «Петербургский миф» или «Петербургская Гофманиана».

 
Di rider finirai
Pria dell’aurora.
 

Don Giovanni[47]47
  Смеяться перестанешь / Раньше, чем наступит заря. Дон Жуан (ит.).


[Закрыть]

Эпиграф – из либретто Лоренцо да Понте к опере Моцарта «Дон Жуан». Для знающих эту оперу эпиграф звучит не просто предостережением, но грозным заупокойным хоралом, которым вдруг, при поддержке тромбонов, разражается каменная статуя Командора, прерывая болтливый речитатив Дон Жуана и Лепорелло.

У Артура Лурье есть эссе «Смерть Дон Жуана» (из «Вариаций о Моцарте»), где рукой Ахматовой была выделена фраза: «Удивительный хоральный мотив командора: “Di rider finirai pria dell’aurora”, как голос рока, предваряет о наступающей развязке, в то время как вся музыка еще совсем далека от нее».

По воспоминаниям современников, «Дон Жуана» Моцарта для Артура Лурье открыл Кузмин, один из персонажей «Поэмы» («общий баловень и насмешник»). Кузмин часто исполнял музыку Моцарта, воспевал его в своих стихах.

В первом варианте «Поэмы» за этим эпиграфом стоял второй из ахматовской «Белой стаи»:

 
Во мне еще как песня или горе
Последняя зима перед войной.
 

Имелась в виду, конечно, зима 1913 года.

С Татьяной нам не ворожить…

Пушкин

Новогодний праздник длится пышно,

Влажны стебли новогодних роз.

1914

Первый эпиграф – из «Евгения Онегина». Вспоминая кануны и святки, о которых мы говорили выше, этот эпиграф можно воспринимать так: со светлой, юной и чистой Татьяной ворожить не придется, будут другие гадания и другие ряженые.

Второй эпиграф – автоцитата из «Четок»:

 
После ветра и мороза было
Любо мне погреться у огня.
Там за сердцем я не уследила,
И его украли у меня.
 
 
Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз,
А в груди моей уже не слышно
Трепетания стрекоз.
 
 
Ах! не трудно угадать мне вора,
Я его узнала по глазам.
Только страшно так, что скоро, скоро
Он вернет свою добычу сам.
 

Стихотворение посвящено, видимо, Борису Анрепу, а может быть, и Николаю Недоброво. О них мы поговорим, когда они проглянут в «Поэме» более ясно.

В эпиграфах обращает на себя внимание то, что все происходит в новогоднюю ночь и что «гибель где-то здесь, очевидно».

Так же, как и эпиграфы, для понимания важны авторские ремарки. Кстати, когда я читаю «Поэму» вслух, я всегда произношу эти ремарки, а в Новой Опере, где было много музыки на стихах, ремарки выделялись тишиной – в этот момент оркестр замолкал.

Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из Будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.

Хочу обратить внимание читателя на «Белый зеркальный зал». Он упоминается здесь Ахматовой неслучайно. Да и потом в «Поэме» он будет неоднократно возникать.

Как-то Светлана Иванова, жена Комы Иванова, подарила мне свою статью об этом Белом зале с лестной для меня надписью: «Дорогой Алле с удивлением и благодарностью за живой интерес в почти мертвом мире. Светлана». Привожу эту надпись, как бы очередной раз оправдываясь перед читателем, что взялась не за свою работу. (Помню, по приглашению Жоржа Нива я читала «Поэму» со своими комментариями в Женевском университете. После моего выступления Жорж сказал кому-то из моих знакомых, что дело актеров стишки читать, а не лезть в чужой огород со своими доморощенными выводами…)

А со Светланой Ивановой, еще задолго до ее статьи и не побывав еще в Белом зеркальном зале (но при моем пристрастии к зеркалам я подозревала, что они в «Поэме» не случайны), я поделилась своими догадками в разговоре о Зазеркалье «Поэмы». После чего она подарила мне свою статью. Процитирую кусочек из нее: «Маленькая дверь “через площадку от квартиры автора” вводит нас в Белый зал – удлиненное прямоугольное помещение площадью 213 кв. м и высотой около 9 м. Вдоль левой длинной стены во всю ее высоту расположены одно под другим семь больших и семь малых зеркал. На правой стене напротив больших зеркал – семь точно таких же проемов. Пять из них – окна, предпоследний – стенной шкаф с внутренней и внешней зеркальными поверхностями, последний – зеркальная дверь главного входа. В верхнем ярусе этой стены – семь окон, симметричных верхним малым зеркалам противоположной стены. В верхних частях торцовых стен по пять малых зеркал друг напротив друга. Всего в зале 26 зеркал (или 27 – если считать заднюю стенку – «дно» стенного шкафа). В этом месте зала ты оказываешься в фокусе трех зеркал…»

Чтобы читатель не запутался, я приведу здесь схему этого зеркального зала:

«Поэма», как стало уже ясно, построена на отраженных реалиях. Ахматова писала в своих записных книжках: «эхо… говорит свое… тени получают отдельное существование… не понять, где голос, где эхо и которая тень другой». Маскарад в «Поэме» – это маскарад теней («К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года»), Ахматова про себя: «Я сама, как тень на пороге». Но ведь «порог» – это тоже граница, граница между ТАМ и ЗДЕСЬ, между прошлым и будущим. Зазеркалье Белого зала рождает двойников, тройников и т. д.

«Это “ты” так складно делится на три, как девять и девяносто. Его правая рука светится одним цветом, левая другим, само оно излучает темное сияние», – писала Ахматова.

 
Я зажгла заветные свечи,
   Чтобы этот светился вечер,
      И с тобой, ко мне не пришедшим,
      Сорок первый встречаю год.
Но…
   Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
   «И вино, как отрава, жжет».
 

«И с тобой, ко мне не пришедшим» – может быть, имеется в виду Владимир Георгиевич Гаршин, с которым Ахматова в это время была близка.

«И вино, как отрава, жжет» — это автоцитата из «Новогодней баллады» 1923 года:

 
И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
 
 
Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречаем Новый год.
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?
 
 
Хозяин, поднявши полный стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим!»
 
 
А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив Бог весть о чем,
Воскликнул: «А я за песни ее,
В которых мы все живем!»
 
 
Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет».
 

Эта «Новогодняя баллада» – ранний пример совмещения реальности мертвых и живых и, конечно, в этом роде предшественница «Поэмы». И предвидение будущего – «кого еще с нами нет».

Когда Данте спускался в преисподнюю, чтобы понять смысл жизни, с ним был Вергилий. Ахматова более отважна, она одна ведет «разговоры в царстве мертвых». В «Новогодней балладе» хозяин, у которого автор оказался в гостях, «был важен и недвижим». Опять-таки – кто это? К 1923 году не было в живых ни Гумилева, ни Блока и: «Я пью за землю родных полян, / В которой мы все лежим». Автор встречает Новый год с мертвыми. Этот же ход использован и в «Поэме без героя».

А если и дальше расшифровывать «Новогоднюю балладу», то «третий» в пятой строфе, может быть, Недоброво, который написал прекрасную статью о первых книгах Ахматовой, но которого к моменту написания этой баллады уже не было в живых, и он не мог знать ни о смерти Блока, ни о расстреле Гумилева. В свое время Недоброво много рассказывал Ахматовой о Борисе Анрепе, который появился в жизни Анны Андреевны позже и в этой балладе может быть тем, «кого еще с нами нет». В «Новогодней балладе», как и в «Поэме», сталкиваются три времени: прошлое, настоящее и будущее.

Все участники новогодней встречи в «Поэме» – там (Князев, Недоброво, Гумилев, Блок, Голенищев-Кутузов [?] Линдеберг [?]; отсутствуют также Анреп и Лурье – они хоть и живы, но в отъезде, то есть их нет); только она – здесь. И, в отличие от Данте, не поэт приходит к мертвым, а они в «Поэме» приходят к поэту, и разговоры ведутся не в царстве мертвых, а здесь – на земле, в Белом зале Фонтанного дома. Правда, в зале с многочисленными зеркалами, а кто в них живет – одному Богу известно.

«Новогодняя баллада» и Новый год в «Поэме» – ритуальное действо, восходящее к далеким ритуалам встречи Нового года в Вавилоне, в состав которого, например, входил так называемый «праздник Судеб», когда делались предсказания на все последующие 12 месяцев. В январе 1941 года у Ахматовой мотив вытягивания жребия на будущее тоже связан с новогодней ночью.

 
С Новым годом! С новым горем!..
И какой он жребий вынул
Тем, кого застенок минул?
 

Это, как она говорила, «бормотание» – пророческое.

Одно время я зачитывалась Гофманом (даже хотела сделать в театре «Жизнеописание кота Мура»), у него в «Приключениях в новогоднюю ночь» появляется зеркало и строчки о том, что в вине есть пламя огня. Там же, кстати, присутствует волшебный Доктор Дапертутто. Впоследствии его имя станет псевдонимом Мейерхольда, который появится под ним в «Поэме».

В 10-е годы литературно-художественный Петербург был во власти «гофманианы». «Гофман! – пишет Пронин актеру Подгорному. – Готовим пантомиму о человеке, потерявшем свое изображение…».

 
Это всплески жесткой беседы,
   Когда все воскресают бреды,
      А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоге,
   Я сама, как тень на пороге,
      Стерегу последний уют.
 

В стихах Ахматова часто отождествляла себя с тенью:

 
Там тень моя осталась и тоскует,
Все в той же синей комнате живет,
Гостей из города за полночь ждет
И образок эмалевый целует.
 

Или:

 
У берега серебряная ива
Касается сентябрьских ярких вод.
Из прошлого восставши молчаливо,
Ко мне навстречу тень моя идет.
 

«Нету меры моей тревоге» – по последним строчкам ясно, что автора окружает опасный, ненадежный мир. Слышно предчувствие беды, о которой явно будет сказано во второй части «Поэмы» – в «Решке».

Эту тревогу Ахматова ощущала давно. Например, в стихотворении 21-го года:

 
Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий —
Что там, крысы, призрак или вор?
 

В 36-м году:

 
Только ночью слышу скрипы.
Что там – в сумраках чужих?
Шереметевские липы…
Перекличка домовых…
 

В 50-х:

 
Как идола молю я дверь:
«Не пропускай беду!»
Кто воет за стеной, как зверь,
Что прячется в саду?
 
 
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю…
 

В 1944 году у Ахматовой появляется похожее:

 
Стеклянный звонок
Бежит со всех ног.
Неужто сегодня срок?
Постой у порога,
Подожди немного,
Меня не трогай
Ради Бога!
 

Или:

 
Пока вы мирно отдыхали в Сочи,
Ко мне уже ползли такие ночи,
И я такие слышала звонки!..
 

И в поздних стихах у Ахматовой встречается эта тема. Например: «К нам постучался призрак первых дней…», «И гибель выла у дверей…», «И голос вечности зовет…», «Только память о мертвых поет…», «За порогом дикий вопль судьбы…» и т. д.

Не надо объяснять, кого можно было ждать после звонка в дверь в те страшные годы.

 
И, как будто припомнив что-то,
   Повернувшись вполоборота,
      Тихим голосом говорю…
 

«Повернувшись вполоборота» – измененная цитата из стихотворения Мандельштама. Он описал в стихах эпизод вечера 1914 года в «Бродячей собаке». Ахматова вспоминала: «Я стояла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько голосов из залы стали просить меня прочитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: “Как Вы стояли, как Вы читали”. Тогда же возникли строки – “Вполоборота, о, печаль, / На равнодушных поглядела, / Спадая с плеч, окаменела / Ложноклассическая шаль”».

Для Ахматовой чужой текст – посредник, это и шифр, и ключ к шифру одновременно. Она зашифровывает чужие строчки и с их помощью расшифровывает себя. Этими строчками она возвращает читателя обратно, в 10-е годы.

 
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
   Это рядом…
 

Петербург часто называли Северной Пальмирой или Северной Венецией, а Венеция дожей встречалась в поэзии и раньше, когда писали о Петербурге и Фонтанке.

В те годы многие путешествовали в Италию, в Венецию. В 1912 году Гумилев и Ахматова тоже отправились в Италию.

Вкус «пряной» эпохи стал проявляться через итальянскую сommedia dell’arte. Итальянские маски можно было встретить в театре, в журнальных иллюстрациях (например, в «Аполлоне», подшивка которого сохранилась у меня дома), в живописи и в бесконечных маскарадах.

В архиве Пуниных есть фотография 1913 года: масляничный маскарад в Адмиралтействе. Кто-то в турецкой чалме, кто-то в костюме восточного звездочета, арлекины и коломбины – все молоды и веселы. В пестрой толпе можно различить сестер Аренс, братьев Пуниных и Николая Гумилева.

Сестры Аренс были замужем за братьями Пуниными: Зоя – за Александром, а Анна – за Николаем. Как я уже упоминала, когда женой Николая Пунина стала Ахматова, в его квартире по-прежнему оставалась Анна Аренс с дочерью Ириной. Ахматова не была хозяйкой в этом доме. Деньги зарабатывали Пунин и Аренс, которая была врачом. Ахматову не печатали, и она была полностью на их иждивении. Тем не менее с Пуниным, человеком во многом ей противоположным, Ахматова прожила 15 лет.

По опубликованным дневникам и письмам Пунина можно судить об этих непростых отношениях. Когда они расстались, Ахматова продолжала жить в его квартире в Фонтанном доме. Про Фонтанный дом она говорила Павлу Лукницкому: «Здесь так тихо, так спокойно, так далеко от людей».

 
…Но маски в прихожей,
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам придется сегодня оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!»
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный – северным Гланом
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твердо выученный урок.
 

По неопытности я вначале пыталась расшифровать каждую строчку. Я знала, что в кругу Ахматовой были распространены «имена-маски». Например, у Князева – «Антиной», у Кузмина – «Аббат», у Сомова – «Аладдин»; Дапертутто – как я уже сказала, псевдоним, придуманный Кузминым для Мейерхольда; Дон Жуан – Блок с его «Шагами Командора»; Вячеслава Иванова называли «Вячеславом Великолепным», «Таврическим» и «Звероподобным»; а Гумилева в узком кругу звали «наш Микола»; Шилейко – «Букан», а он, в свою очередь, дал Ахматовой прозвище «Акума», которое продержалось до конца ее жизни в семье Пуниных. (В письме из Японии 28 июня 1927 года Пунин пишет Ахматовой: «Сердце милое, когда я немного познакомился с японским языком, мне твое имя “Акума” стало казаться странным… Я спросил одного японца, не значит ли что-нибудь слово – Акума – он, весело улыбаясь, сказал: это значит злой демон, дьяволица… Очевидно, Вольдемар Казимирович знал смысл этого слова… Так окрестил тебя Вольдемар Казимирович в отместку за твои злые речи».) Пушкина сама Ахматова, судя по дневникам Лукницкого, называла «Пушняк»…

Иоканаан – герой «Саломеи» Оскара Уайльда, мистический пророк и предтеча Христа. В русском православии он зовется Иоанном Крестителем.

Сама Ахматова разъясняла: «Так, Фауст отождествлялся с Вяч. Ивановым, Иоканаан – с Шилейко, Дапертутто – с Мейерхольдом». Но, с другой стороны, один из современников Ахматовой, вспоминая Шилейко, записал: «По ассоциации мне на ум приходит доктор Фауст».

Северный Глан – лейтенант Глан из романа Кнута Гамсуна «Пан» и убийца Дориан – Дориан Грей из романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея» – это литературные образы, отражающие, может быть, целое поколение молодых людей того времени, в портрете которого соединились и дендизм, и трагическая обреченность.

Артур Лурье, размышляя о «Поэме», сказал, что маски в начале – Фауст, Дон Жуан и т. д. – просто куклы, которые делала Олечка Судейкина. Они хранились в особых коробках и имели имена, перечисленные в «Поэме».