Текст книги "Невероятная история Вилима Мошкина"

Уровень 13. Телята и Макар

А в мирских делах зрели существенные перемены. Причем касались они Анечкиного осиротевшего и оскудевшего семейного дома. Академик Аделаидов, взявшийся опекать Булавиновских женщин, затеял авантюрное предприятие – уговорил Юлию Карповну с дочерью и свекровью переехать к нему. Пустующую квартиру можно сдать, для поддержания видимой финансовой независимости. Юлия Карповна, погрустив и хорошенько подумав обо всем, на предложение академика согласилась. И то правда! И сирый академик совсем одинок, и они, три бесхозные, лишенные мужского покровительства женщины. И им защита, и Аделаидову компания, чего уж тут? К тому же Константин Филиппович умел убеждать:

– Переезжайте, Юлия Карповна! Нечего вам стесняться. У меня горе, и у вас горе. Вместе легче терпеть будет. Уж я вас в обиду не дам. Слава богу, копейки по чужим дворам не считаю, машина есть служебная, надо станет, свою заведем. Квартира огромная, только вот дачи собственной не имею. При разводе так постановили. Мне квартира, бывшей супруге – загородный дом. Но это ничего, от государства мне казенная полагается. Пропишу вас, оформлю как опекунство. Я все ж в летах.

– Господь с вами, Константин Филиппович! Да на что нам дачи и машины! – восклицала Юлия Карповна. – Пашу все равно не вернешь. Мне бы только Анюту на ноги поставить. А нам с Абрамовной и не надо ничего.

– Вот и переезжайте. Вам управляться будет легче, и мне веселей. Пожалейте, опять же, старика. А то, бывает, домой приду, и хоть с тоски вой. Иногда так у себя в институтском кабинете и ночую, – посетовал Аделаидов, и не соврал. Дома, считай, у него никакого не имелось с той поры, как погиб сын, была лишь квартира. А это далеко не одно и то же.

В общем, Булавиновых академик сговорил на переезд. И уже весной в их «двушку» на 16-ю Парковую въехал тихий кандидат наук с семейством, которого Аделаидов выписал из Свердловска для государственных нужд. Кандидат застенчиво и безропотно согласился на плату в пятьдесят рублей, смехотворно низкую для нынешней Москвы, но Юлия Карповна находила ее непомерно высокой для небогатого, обремененного двумя детьми научного сотрудника, и оттого все в квартире оставила, как есть, даже посуду не взяла. Да и не нужна была Булавиновым никакая посуда. В доме академика всего хватало, а с переездом рачительной Юлии Карповны стало хватать еще больше. Первым делом Анечкина мама рассчитала заворовавшуюся и в конец обнаглевшую домработницу Тасю, которая наоравшись и наговорив гадостей вволю, ушла, прихватив все свои пять чемоданов и портативный телевизор из кухни. А вскоре и вовсе вышла замуж за продавца из соседнего овощного ларька, давнего своего любовника. Ну и бог с ней. Неужто три женщины, пусть даже одна из них совсем старушка, не справятся с академиковым хозяйством! Да и как бы это выглядело? Сидели бы, словно три барыни на чужих хлебах, а перед ними бы прислуга поломойничала. И Юлия Карповна взяла домоводство в свои руки.

Вскоре быт Аделаидовых-Булавиновых пришел в равновесие и сам собой «устаканился». Анечка приняла на себя магазины и уборку. Юлия Карповна – кухню и уход за академиком. Бабушка Абрамовна – просмотр передач и газет, для ежедневного резюме новостей Константину Филипповичу. Академик Аделаидов в кабинетах более не ночевал, теперь ему уж было куда идти. После трудового, руководящего дня его ожидал дом, а в нем накрытый заботливо к ужину стол, а за столом целых три женских лица, благожелательно настроенных для общения. И академик общался, рассказывая сам о вещах высоких, понятных отчасти одной лишь Анечке, слушал со вниманием жалобы бабушки Абрамовны на донимавшие ее болячки, и новости из больницы на Яузском бульваре, куда после переезда устроилась работать на полставки Юлия Карповна. Ибо теперь Булавиновы проживали не где-нибудь, но в высотке на Котельнической набережной. С уборщицами и лифтерами.

Так они и жили. А Вилке в их жилище ход был строго заказан, и не кем-нибудь, им самим. Хотя Анечка не раз и не два пыталась Вилку вразумить и даже со слезами просила не дурить более.

– Что ты себе в голову вбил, глупый ты человек? – кричала ему Анечка, и глаза у нее были, что называется, «на мокром месте». – Подумаешь, Борьку он терпеть не мог. Как будто я его обожала! Константин Филиппович здесь причем? Несчастный, одинокий старик. Мы вот живем у него и ничего. Ведь это мой папа, не твой, его когда-то обманул.

– Ань, ты пойми, ну не могу я! – кричал Вилка в ответ, и то был воистину крик души.

– Ты же обещал никогда не уходить? – с укором напоминала ему Анечка.

– Я и не ухожу. Можно встречаться у меня, или собираться у Зули. Можно в кино пойти или в зоопарк, хоть куда. Только ТУДА я приходить не могу, – отвечал ей Вилка страдальчески, но твердо и бесповоротно.

– Ну, почему? Почему? Как будто ты виноват, что Борька умер? – вопрошала сквозь слезы Анечка, и сама не ведала, что говорила.

Именно, потому, что виноват. Вилке ли не знать об этом. И с каким сердцем теперь ему пересечь академиков порог? Да он в глаза Аделаидову не смеет посмотреть. И не важно, что Константин Филиппович не знает правды о той давнишней истории, а и узнай он, то вряд ли бы поверил в подобную небылицу. Чего-то в нем не хватало такого, что было у папы Булавинова, Вилка это понял с первого раза, когда увидел Аделаидова зимой на похоронах. Зуля Матвеев, конечно же, демонстративно принял Вилкину сторону, и тоже отказался ходить в гости на Котельническую, заумно мотивируя свое, а заодно и Вилкино поведение высшими этическими принципами, призванными на пустом месте прикрывать их страшную тайну. Анечке пришлось уступить и смириться.

А Совушкин свою удачу спустил окончательно до последнего ломанного гроша. Вилка и Зуля за тем проследили сторонними наблюдателями. Образ кумира окончательно дискредитировался печатью, предавшей гласности одиозные выходки вчерашнего всеобщего любимца, а после особенно безобразной попойки Совушкин и вовсе был отстранен от эстрадного пирога. Впрочем, успокаивал свою взбрыкнувшую было совесть Вилка, так оно и случилось бы в естественном порядке вещей, ведь он, Вилка, не сделал Рафаэлю ничего плохого, лишь перестал делать хорошее. Ничто не мешало лидеру «Пирамидальной пирамиды» творить далее личное благополучие собственными же руками. Ведь сотни иных успешных талантов обходились как-то без помощи вихря Вилима Мошкина.

Но не одни только Рафаэли Совушкины, переезды и тайны занимали место в повседневном бытии трех друзей. Аня, Вилка и Зуля имели еще одну, важную заботу. Школьная опека над ними близилась к своему естественному концу, и надо было определяться далее. Для Вилки ясность в этом вопросе наступила давным-давно, иных планов, кроме механико-математического факультета он и не строил. К вящему довольству Барсукова, который уже на всякий случай шустрил для подстраховки среди предполагаемых членов приемной комиссии, к коей он сам имел косвенное касательство, на правах партийного руководителя вникая в личные дела и характеристики будущих студентов. Анечка из солидарности, а скорее просто из нежелания расставаться со своим верным Лепорелло, поступала туда же, и всячески препятствовала неугомонному в заботе Аделаидову «позвонить, кому следует». Глупости какие, она вполне справится сама.

Полной неожиданностью стало для них решение Матвеева. Экономический факультет.

– Зуля, да ты в уме? – воскликнул изумленный Вилка, как только Зуля огласил ему и Анечке свое непересказуемое решение. – Бухгалтерия – бабское дело. Ты же прирожденный математик, ты шахматист, наконец!

– Современная экономика и есть математика, а шахматы здесь совсем посторонние, – внушительно проворчал в ответ Матвеев, – и это не бухгалтерия. Что же касается баб, то чем их больше, тем лучше.

– А как же Лена? – со смешком спросила Анечка.

– Лена – это Лена. К тому же она на вычислительную математику и кибернетику собирается. Ее факультет в том же корпусе МГУ, что и мой. Считай, соседи. И не спорьте, я решил, – сказал Матвеев, достоинства в его голосе еще прибавилось.

– Ну-у, вот, – огорченно протянул Вилка, – собирались все вместе, а теперь ты вдруг в счетоводы намылился. Смотри, не пожалей потом.

– Не пожалею, – уверенно произнес Зуля, и бросил вызов:

– Грядущее время покажет, кто из нас дальновиден и прав.

Но дело было совсем не в правоте и желании Зулей экономических успехов и свершений. Вернее, дело было не только в них. Пристегнуть себя еще на пяток лет к красавице и ее чудовищу казалось ему верхом неосмотрительной глупости. Разумная дистанция совсем иное дело. Вроде бы друзья по-прежнему, но и каждый при своем интересе. Не хватало ему соревнования на одном и том же поле деятельности! Он, Зуля куда способнее в естественных науках, чем его дружок-монстр. Не дай то бог статься зависти и соперничеству. Заболит у чудища головка, и привет Матвееву из загробных далей. А так Зуля вроде и около, но в то же время не слишком, и ежели что – успеет случиться поблизости и быть, что называется, в курсе событий. Да и в экономический факультет Зуля верил. Глаза держал открытыми и ушки на макушке, слушал разговоры отца и его приятелей-деляг, носом чуявших перемены, к тому же сам Яков Аркадьевич к решению сына отнесся донельзя одобрительно, видел толк и перспективу. Дед Аркаша намерения внука никак прокомментировать не мог, ибо уже год, как покоился на Ваганьковском кладбище.

Они, конечно же, поступили. Все трое. Вернее, четверо, если считать и глупышку Торышеву. И каждый туда, куда хотел. Хотя попсиховать пришлось. Корпя в аудитории над вступительным сочинением, Вилка, плавающий в море синтаксиса и грамматики без руля и без ветрил, разом потерял веру и в себя, и в страховочные обещания Барсукова, и в заранее хитро припасенные шпаргалки. Счастье и спасение для Вилки в эти экзаменационные часы были лишь в Анечке, трудившейся рядом над образом Печорина и не покинувшей друга на тонущем литературном корабле. Написать работу за Вилку у нее само собой времени не имелось, но вот проверить и подправить его испуганные черновые каракули Анечка успела, чем, в сущности, отвела угрозу «неуда».

Когда же вывешенные на факультетах списки украсились их фамилиями, отмечать событие обе пары отправились на Октябрьскую, в известную своими блинчиками «Шоколадницу». Потратили целое состояние в десять рублей и объелись до отвращения к любого рода пище.

Последний, оставшийся от лета месяц каждому предстояло провести по-своему. Анечка в составе ее нового, объединенного семейства отбывала на «казенную» дачу. Зулю отец премировал дефицитной поездкой в дружественную Болгарию, куда Зуля и уехал вместе с мамой Вероникой Григорьевной. А Вилку ждало путешествие к Черному морю, в ставший почти родным за эти годы студенческий «Буревестник». Впервые он ехал не просто как пасынок факультетского начальничка, но как будущий полноправный первокурсник, настоящий «мехматовец». То есть был он ныне не «сын полка», а утвержденный списком рядовой. Вилка остригся в лето под «ежа», подумав про себя, что будь жив папа Булавинов, то непременно посоветовал бы ему в противовес отпустить бороду. В «Буревестнике» Вилку и настигло неминуемое в его жизни событие.

Барсуков и ранее предоставлял Вилке в южных краях почти ничем не ограниченную свободу передвижений, а в нынешнее лето, будучи особенно расположенным к пасынку, вовсе милостиво позволил самостоятельное существование, и даже дал двадцать рублей на расходы. Викентию Родионовичу было чем гордиться и хвастать перед коллегами: Вилка оправдал все его надежды и не уронил честь Барсукова в грязь, поступил и с хорошим проходным баллом. Викентий Родионович даже успел от себя партийную рекомендацию соорудить, с целью определения Вилки для начала в комсорги группы.

Кое-кого из отдыхавших студиозусов, преимущественно старшекурсников, Вилка узнал еще по прошлым визитам в «Буревестник», со многими тут же познакомился заново. Место было старое, обжитое, Вилку помнили и раздатчицы в столовой и даже торговки, что из года в год предлагали неподалеку пиво и квас. Однако в компаниях на Вилку смотрели уже по-иному. Как на полноправного, хотя и низшего чина студенческой корпорации.

В этот раз Вилка как-то само собой прибился к развеселым и немного ему знакомым «мехматовцам»-четверокурсникам. Бесшабашные эти ребята приняли его к себе на правах младшего братишки и знающего старожила с выгодными связями на пункте питания. Верховодил в их кругу смешной и крепко выпивающий очкарик Лева Туробоев, умница и сквернослов, который, потребляй он поменее алкоголя, имел бы полное право на звание «ботаника». Трое парней и две девушки, да плюс Вилка, вот и вся их гоп-компания, небольшой, но очень сплоченный коллективчик, со знанием дела убивающий предназначенное к отдыху время. Вилка без малейшего сожаления сдал свои двадцать рублей в общую копилку и стал равнозначным пайщиком-акционером всех вечерних посиделок и дневных «пивных» походов. Правда, сам Вилка спиртным не злоупотреблял. Пиво еще туда-сюда, пригодился и опыт, обретенный на Зулиной кухне. Но от водочных подношений Вилка отказывался решительно, впрочем, «туробоевцы» не настаивали. Излишек шел к ним в прибыль, а Вилка был, что называется, «выгодным гостем». Иных же напитков, кроме пива и сорокаградусной в их компании не случалось. Однако, спустя несколько дней, стараясь как бы загладить несправедливость, девушки Вика и Ульяна с молчаливого одобрения Левы притащили и пару бутылок сухого грузинского вина в «братишкину» пользу. Вилка нашел вино так себе, но выпил с полбутылки, чтоб не обидеть, к тому же Уля, Ульяна Зелинцева, разбитная и ветреная девица, Вилку подначивала, мол, слабо. С этой Ульяной у Вилки и произошла история.

В тот день, вернее, в тот вечер, в комнате у Левы отмечали день рождения его лучшего друга Ленчика Борзова, за внушительную нижнюю челюсть и выпирающие зубы получившего прозвище Леня-лошадь. Были не только «туробоевцы», но уйма и другого студенческого народа, с самых разнообразных факультетов, забежавшего на праздничный огонек. Кто-то в виде подарка приходил со «своим», кто-то, напротив, в расчете на дармовую халяву. Кто-то оставался на посиделки, кто-то, в честь именинника опрокинув стакан, спертый на время из «столовки», уносился далее по личным надобностям. К полуночи возникла и гитара. У самих «туробоевцев» пение под струнные музыкальные инструменты было не в чести, предпочитали больше магнитофон и западные тяжелые группы, однако, гостя, пожелавшего исполнить ради праздника репертуар КСП, неудобным выходило гнать в шею.

Вилка сидел, затиснутый в угол между Ульяной и странным до безобразия парнем с физфака, которого за темные, нестриженные космы и огромный нос все называли Абабычем. Этот Абабыч хлестал водку, не закусывая, иногда страшным голосом подвывал гитаристу. Захмелевшему Вилке он казался оборотнем из заграничных ужастиков. Ульяна все подливала Вилке вино, велела не зевать, не то выдув всю водяру, гости не пощадят и его «сухарь». Вилке вовсе не было жалко дешевой кислятины, но и заботу о себе совсем взрослой девушки отвергать не хотелось. Периодически Уля насильно совала ему в руки то кусок помидора, то плавленый сыр на ломте хлеба и приказывала: «Ешь, не то стошнит!». И Вилка ел, он совсем не желал, чтобы его тошнило. От вина и комнатной, жаркой духоты Вилка опьянел до головокружения, к тому же плавающий свинцовым облаком табачный дым совсем не улучшал экологическую обстановку в помещении. Рядом, непонятно на чьи уже песни и шутки оглушительно хохотала Ульяна. Она вообще пользовалась у мужской половины завидным успехом, но постоянного ухажера не имела ни среди «туробоевцев», ни где-либо еще. Уля объясняла это просто: «Успею в своей жизни на какого-нибудь гения погорбатиться!», и ни в чем пока себе не отказывала. Была она высокой, ширококостной, смуглой брюнеткой, с удивительными карими, «оленьими» глазами, с крестьянскими руками и непропорционально тонкой для ее мощной фигуры талией. В общем, ничего себе.

Вилка понятия не имел, какой наступил час ночи, когда, прихватив оставшееся вино и два зеленых, каменных яблока, Ульяна едва ли не за ручку уволокла его на пляж. Развалившись на жесткой, противно холодной гальке, они хохотали непонятно от чего, пили вино прямо из горла, Вилка это отчетливо помнил, кидались недоеденными огрызками в воду. А потом… Черт его знает, как это случилось. Просто случилось и все. Вилке к тому времени море было уже много ниже колена, и нахрапистый штурм, которым Уля Зелинцева преодолела его считавшую ворон невинность, показался ему сперва забавным, потом весьма приятным и уместным, а под конец и до боли знакомым ощущением. Очень, очень похожим на те восторги, что он испытывал, даруя удачу, только беспредметным и не порождающим вихря экстазом. Сравнение представилось Вилке в тот момент почти гениальным, и в нем пробудился экспериментаторский дух. Никакой неловкости или смущения от своего совершенно голого тела он не испытывал, да и винные пары сильно препятствовали проявлениям стыдливости. Отнюдь не считая в эти минуты, что делает нечто не вполне обычное, Вилка ухватил растрепанную и тоже голую Улю за шею и закричал ей в ухо: «Ух, ты! А ну, давай еще раз!». И обалдевшая от неожиданности, опытная старшекурсница тут же упала в его объятия.

Лишь наутро до Вилки дошло, чем собственно он занимался на пляже. С одной стороны, ему полагалось терзаться угрызениями совести из-за безобразной измены светлому Анечкиному образу, с другой стороны по Вилкиным ощущениям никакой измены не произошло, и совесть могла спать спокойно. Секс на пляже, как это ни странно, словно бы явился естественным продолжением того, что с Вилкой происходило ранее, и даже не вызвал особенно новых эмоций. Все это уже было. Отличие состояло лишь в форме, а не в существе действия. Забавно, но меньше всего Вилку занимали мысли о подруге его ночных приключений, Уле Зелинцевой. На ее месте могла оказаться любая другая девица, и Вилка был уверен, что не признал бы разницы. К тому же, Вилка не чувствовал себя влюбленным, как не видел никакой нужды в ином общении с Улей, кроме их обыденных компанейских отношений. Вилка спросил себя, отчего это так, и немедленно, без колебаний ответил. Оттого, что она не Аня.

Однако, Ульяне младший братишка чем-то приглянулся, то ли своим естествоиспытательским пылом, то ли свежестью и новизной, и она еще несколько раз зазывала Вилку для уединения на берегу. Вилка и не думал отказываться. Во-первых, не хотелось обижать Улю, а во-вторых, забавы их были Вилке приятны. Вдобавок изображать из себя целомудренную недотрогу получалось поздно и глупо. Когда же Ульяна, натешившись минутной прихотью, переключила свое внимание на физкультурника и тренера университетской команды по плаванию Илью Федоровича Топоркова, Вилка даже испытал облегчение. Повышенное внимание к себе любой женской особи, кроме Анечки, он переносил с трудом. Но девушке Ульяне понравилось в нем и это качество.

– А ты, оказывается, молоток. Парень, что надо. Высший класс. Жаль только, что лет тебе маловато, – сказала ему Уля как-то за завтраком в столовой. – Так и нужно ко всему относиться. Легко и без байды. Сопли не распускаешь, с глупостями не лезешь. А может, я не в твоем вкусе?

– Да нет, что ты, очень даже в моем, – успокоил ее Вилка на всякий случай. Вкус у него был один единственный и находился в данный момент на подмосковной даче. Но объяснять это Вилка не счел необходимым.

– У тебя, наверное, есть девушка? Да ты не бойся, я не обижусь. Дело житейское, – сказала ему Уля и по-свойски подмигнула.

– Есть, – честно сознался Вилка, и дальновидно попросил:

– Только знаешь, она будет учиться со мной вместе, и если можно, ты бы не могла…, то есть, если вдруг..?

– Об чем речь! Конечно, я останусь нема, как могила. И ужасная тайна умрет вместе со мной! – Уля сделала страшные глаза. Ей было весело.

А потом Вилку ждали Москва, Аня и первый курс, хлопоты с расписанием и блуждание по путанным с непривычки коридорам Главного здания университета, получение учебников и многое другое. Вилка, засунув гордость в карман, столь ловко подлизался к Барсукову, что тот не устоял, пошел у пасынка на поводу и устроил, чтобы Вилка и Аня попали в одну учебную группу. Про Улю и ночные походы на пляж Вилка уже и забыл.

Уровень 14. «Коровницын сын»

Он появился, когда Анечка и Вилка уже перешли, благополучно и с повышенными стипендиями, на второй курс. Так иногда Судьба с большой буквы, вместо того, чтобы обозначить свое присутствие громообразными шагами Статуи Командора, вплывает неслышным облаком равно неотвратимого рока в ничего не ведающие людские жизни и после без жалости размалывает их в недрах своего загадочного вращения.

В том году, по новому правительственному указу, призывники из числа студентов были демобилизованы из славных советских армейских рядов на шесть месяцев раньше срока. И факультету пришлось принять обратно вдвое большее количество защитников отечества, которых начальство с превеликим трудом распихало в переполненные группы. Вилкин курс не призывался вообще, так как за последний год «мехмат» вновь обзавелся собственной военной кафедрой и связанными с ней привилегиями.

В числе новоприбывших вчерашних сержантов и ефрейторов был и он. Олег Дружников. А спустя несколько лет и Олег Дмитриевич Дружников. А спустя еще несколько и просто Дружников. Но к тому времени уже любой знал, о ком именно идет речь.

Но в тот день он, вместе с еще тремя «дембелями», первого сентября скромно вошел в аудиторию, где 203-й группе предстояло постигать премудрости функций с комплексной переменной, и сел в углу за пустующий стол. В это первое свое появление он выглядел совсем не страшно, а странно и немного смешно, в частности из-за своей несколько необычной в данных обстоятельствах одежды. Армейские сапоги и брюки, клетчатая, дешевенькая рубаха с застиранным воротом, а на плече нечто, сильно напоминающее солдатский «сидор». Так он и ходил изо дня в день, только одна линялая рубаха сменялась другой, точно такой же, убогой и годной разве что на кухонные тряпки. Когда же осень навеяла предзимние холода, поверх дежурной рубахи он надевал свитер, всегда один и тот же, грубое, ручной вязки, уродливое коричневое кошмарище. Ходил Дружников так вовсе не потому, что гордился своим дембельским прошлым, или от презрения к низменным материальным благам. Анечка и Вилка, да и вся остальная группа, включая даже трех других бывших армейцев, которым вроде бы полагалось проявлять братскую воинскую солидарность, не очень задумывались тогда о странностях Дружникова. На него поначалу вообще не обращали особенного внимания.

А причина была совсем простая. Его вопиющая, маловообразимая среди университетской публики, удручающая нищета. Собственно, если бы не армейское обмундирование, полагающееся всем без исключения дембелям, Дружникову и вовсе бы не в чем было ходить на занятия. Помощи же ему не приходилось ждать ни от кого.

Дружников приехал в Москву из какой-то, богом забытой станицы ставропольского края, то ли Полевской, то ли Луговской, не великой и не богатой хозяйством, вдали даже от железной дороги. Семья его насчитывала всего-то трех человек, и в самой станице Дружниковы были пришлыми. Мать, Раиса Архиповна, состояла дояркой при коровах колхозной фермы, страдала от варикозных болей в ногах и ревматизма, младший брат Гошка, тихий, одутловатый парнишка, был на восемь лет моложе и только еще учился в школе. Отца, кормильца и защитника, похоронили давным-давно. Отец, Дмитрий Иванович, плотник и каменщик на все руки, и как все истинные мастеровые, сильно пьющий человек, приехал с семьей из псковских земель, нанявшись в колхоз по договору, с надеждой подкормиться на юге. А спустя полгода погиб в пьяной драке у сельмага, от беспредела приятеля зоотехника, проломившего ему порожней бутылью черепную кость. Отца похоронили на сельском кладбище, приятель пошел под суд и получил восемь лет исправительных работ, а вдова с двумя детьми так и осталась на новом месте. Колхоз и правление стервозничать не стали, пожалели, оставили за ними домик с выплатой в рассрочку, а Раису Архиповну приняли на ферму. Но и только. В станице Дружниковых не любили. Посаженный зоотехник был местным парнем, имел казачьи корни, которые родственными связями давно проросли на всю округу, и родичи арестованного и его молодая жена считали вопиющей несправедливостью его вынужденное восьмилетнее отсутствие из-за какого-то пришлого, никому не нужного алкаша.

Пока дети были маленькими, а мама Рая еще не совсем растерявшей здоровье, Дружниковы кое-как справлялись. Олежек помогал матери, чем мог, и в огороде, и летом на ферме, Дружниковы держали кур, и даже один раз удалось выкормить на продажу поросенка. В общем, умудрялись не голодать. Но уже тогда Олегу Дмитриевичу Дружникову, еще пацану-школьнику, стало доступным одно важное знание. Никогда и ни за что он не добьется ничего, если не вырвется из приютившей их захолустной станицы в большой мир. Только там и только так он сможет получить то, чего он хочет от жизни. А хотел он столь многого, что порой сам не осознавал размеры своих желаний. И не имея в своем деревенском лексиконе наречия «невозможно», однажды стал с планомерным упорством парового катка претворять свои космические проекты в реальность.

Перво-наперво, постановил он, необходимо добыть для себя любой ценой высшее образование. Не умея в силу своего характера мелочиться, Дружников замахнулся аж на Московский университет. Математика из всех предметов давалась ему наиболее легко, на ней-то и остановил он свой выбор. Не ленился, ездил за книгами в район, в свободное от школы и хозяйства время корпел над учебниками. Сам. Выпросил, выписал из Москвы с потрясающей настойчивостью программу для поступающих, штудировал и тренировался. Мать считала его занятия блажью, но не препятствовала, не дай-то бог еще пойдет по отцовским стопам, уж лучше пусть мается дурью над книжкой. Недружелюбные соседи и вовсе почитали его за полоумного обалдуя и велели собственным детям держаться от него подальше.

Но скоро настал срок, и далее необходимо было везти наработанную в тяжких трудах ученость на испытания в столичный университет. И мама Рая завыла в голос:

– Сыночка, да пожалей ты нас! И без того люди кругом потешаются. Кому ты в той Москве нужен? Не возьмут они тебя, ни за что не возьмут, только посмеются над деревенским!

– Ништо. Пусть смеются, – отвечал он матери, и лицо его каменело в невыносимой по силе ненависти маске, – Примут, куда денутся. Вот увидишь.

Но мать тут же начинала рыдать по другому поводу:

– А мы-то как? Гошка еще мал совсем, вдвоем не управимся. Пропадем одни-и-и!

Он тогда вставал перед матерью на колени, обнимал ее распухшие ноги, говорил просительно, но и бесповоротно:

– Вы с Гошкой потерпите немного. Совсем чуть-чуть. Я скоро заберу вас отсюда, – он гладил маму Раю по коричневой крестьянской руке, и обещал твердо, как Наполеон своим солдатам:

– Ты у меня будешь жить во дворце, и каждое утро тебе будут подавать кофей в постель, как королеве. А наш Гошка, когда вырастет, станет министром, не меньше. Уж я озабочусь.

Мама Рая вздрагивала от таких речей сына, глядела пристально: не болен ли? Но видела в его лице лишь непререкаемую убежденность и непрошибаемую веру в собственные обещания, и пугалась еще больше:

– Ох, сынок. Пропадешь ты в той Москве, и ворон костей не сыщет. Да и денег где ж взять на дорогу?

– Ха, у меня тридцатка на черный день отложена. Зря что ли я на ферме батрачил? – гордо отвечал он.

– Да разве ж этого хватит? На целый-то месяц! В Москве цены не чета нашим! – стращала его мать.

– Не боись, все подсчитано. На билет в плацкартном туда и обратно семнадцать рублей. Еще тринадцать остается. На непредвиденные расходы. Целый капитал. И потом, поступающим дают место в общежитии, – утешал он маму Раю.

– А есть ты что будешь? На хлеб только и хватит. Ноги протянешь! – опять ударялась в слезы мать.

– Вот ты мне и собери. Варенье, соленья. Куриц пару можно закоптить, – просил он вкрадчиво.

Раиса Архиповна поохала, поплакала, но стала собирать сына в дорогу. А на прощанье сказала все то же:

– Пропадешь ты там, сынок.

Но он не пропал. Он взял штурмом свою первую цитадель, поразив приемную комиссию и высокой подготовкой, и необычной автобиографией. И заслужил свой первый в жизни шанс.

Анечка и Вилка, понятно, ничего о нем тогда не знали. Да и не особо стремились знать. Дело здесь было вовсе не в столичном снобизме или в дембельском прошлом новенького. К несчастью, Дружников не мог похвалиться благодарной и располагающей внешностью, и относился к тому типу мужских особей, которые, несмотря на сильный характер и великие умственные достоинства, никогда не нравятся женщинам сами по себе, а только в отношении к достигнутому материальному успеху. Будучи довольно высокого роста и крепкого телосложения, Дружников, однако, имел в облике нечто обезьянье. Здоровый, покрытый жестким, рыжим курчавым волосом детина, с непропорционально длинными руками, шишковатым лбом и зверской нижней челюстью, он еще более усиливал это впечатление, когда начинал говорить. Голос его был отвратителен на слух, низкий, рыкающий, с прерывистыми гласными, скорее напоминал рев, чем человеческую речь. По ассоциации сразу на ум приходило расхожее выражение: «говорит, будто в цинковое ведро ссыт». И только глаза, круглые, как шары, сильно выкаченные, блекло-стального, чуть размытого цвета, нарушали общее впечатление, выбиваясь в самостоятельное существование сиянием грозного, пронзительного, на все готового ради грандиозной цели ума.

Ненавязчиво и незаметно, словно тигр в чаще, высматривающий свою жертву, не сразу и не торопясь, он подобрался к Вилке и Анечке.

За первый в их жизни студенческий год и младший Мошкин и прекрасная Анечка Булавинова не слишком-то изменились. Нет, конечно, новый статус и достаточная самостоятельность способствовали некоторому их взрослению. Но, по сути, они все еще оставались домашними детьми, пусть и с большим кругом обязанностей и ответственностей. И даже летняя история с Ульяной, после которой Вилка мог с полным правом полагать себя настоящим мужчиной, ничего в его отношении к внешнему миру не меняла. Что же касается Анечки, та пока еще видела совсем мало разницы между школьными годами и новым, университетским периодом своей жизни. Все также рядом был верный Вилка, все также осаждали ее интеллигентно-пылкие, теперь уже «мехматовские» поклонники, и все также укрывалась она за Вилкиной спиной неизвестно от чего. Хотя теперь Вилка водил свою ненаглядную красавицу и на вечерние сеансы в кино, и на пьяные студенческие дискотеки, танцевал, держал за руку, иногда обнимал и даже целовался с ней в подходящие моменты. Дальше ухаживаний, однако, пока дело не шло. Да Вилка и не пытался форсировать события. Было у него нехорошее верное ощущение, что Анечка принимает и позволяет ему ухаживания и некоторые вольности по многолетней привычке, чуть ли не в силу некоей родственности, как нечто, само собой разумеющееся. И к Вилке она не испытывает ничего иного, кроме благодарной привязанности за его преданность, обладать же Анечкой на таких условиях Вилка не желал. Ему мерещились и страстные признания, и пылкие взаимные клятвы – безумства, которые горели в нем, он хотел созерцать и в той, которую, бог знает сколько времени, обожал. Но за малостью опыта и от легкого романтичного тумана в глазах Вилка не мог увидеть и узнать, что для некоторых, невеликих по числу натур, простая привязанность с успехом может заменять опасную для них, безоглядную любовь, и со временем являть чувство, куда более важное и ценное. Но Вилка не имел об этом знания, продолжал вздыхать и водить Анечку в кинотеатры и на танцы.