Текст книги "Невероятная история Вилима Мошкина"

Уровень 17. Байки из склепа

– Они оба с ума сошли! Как можно в последний момент, взять и отменить свадьбу? – переживала громко вслух Анечка и подгоняла Вилку:

– Ну, собирайся же скорее! Едем, может, еще не поздно.

– Хорошо, хорошо, – отвечал ей Вилка, и торопливо надевал кроссовки. Сцена происходила в квартире Мошкиных, в пятницу, подвижно в районе между Вилкиной комнатой и коридором.

Вокруг них крутилась обеспокоенная Людмила Ростиславовна и тоже причитала:

– Поезжайте, поезжайте. Анечка совершенно права. Разве так делают? Уже и ресторан заказан, и гостей назвали, и родители потратились! А им в голову взбрело – не жениться! Это теперь просто непорядочно. Хотя бы по отношению к Лене.

– Мам, ну с чего ты взяла, что Зуля во всем виноват? Может, это как раз Лена не захотела? – слабо возразил ей Вилка.

– Виля, ну как можно? Где это видано, чтобы невеста сама отказывалась от молодого, симпатичного и перспективного жениха? А что касается твоего Зули, то разве не я всегда говорила – он излишне легкомысленный человек?

– Вообще-то, мам, я от тебя это в первый раз слышу! – с ласковым юмором ответил Вилка, и уже обращаясь к Ане, сказал:

– Я готов.

Они поспешили на Академическую, разъяснить и, если, возможно, спасти ситуацию. Рано утром, чуть ли не в шесть часов, Анечке позвонила Лена Торышева и рыдающим голосом сообщила, что свадьба ее с Матвеевым, назначенная на пятое ноября, то бишь, на завтрашний день, отменяется категорически. На Анечкины изумленные расспросы Лена вместо ответа разрыдалась еще горше, потом отправила ее за объяснениями к Зуле, и положила трубку. Аня, наскоро собравшись, кинулась к Вилке. Но он был совершенно не в курсе, пришлось созвониться с квартирой Матвеевых. Зуля по телефону ничего излагать не пожелал, но согласился никуда не уходить и дождаться их прихода. В трубке фоном раздавались недовольные выкрики Зулиного отца и, кажется, даже всхлипывания Вероники Григорьевны, Зулиной мамы.

Сердечные неприятности друга взволновали Вилку всерьез. Возможно, в несколько более ранний период, он бы отнесся к расстройству Зулиных матримониальных планов просто с сочувствием, проведя печальную аналогию с собственной безответной любовью, но теперь это уже не представлялось ему возможным. Оттого, что Вилкина любовь с прошедшего лета уже не была безответной. Хотя и не совсем такой, какой виделась Вилке в его мечтах. Потому что Анечка отныне принадлежала ему не только частичкой своей души, но и полностью телом. Правда, подобная формулировка все же казалась Вилке неподходящей. Точнее сказать, это Вилка отныне целиком принадлежал ей не только сердцем, но и всем другим тоже. А целых три июльских недели, которые они прожили вместе, в пустой Вилкиной квартире, до сих пор имели явный привкус невозможной реальности. Людмила Ростиславовна с Барсуковым отдыхали на югах, Аделаидовы-Булавиновы отъехали в дачное имение, Анечка и Вилка остались в Москве одни. Вилка отбывал трудовую повинность у Гены Вербицкого, Аня же устроилась на летнюю практику помогать в приемной комиссии факультета.

Почему Анечка пожелала изменить их обычное приятельство с малой толикой флирта, а это было именно ее решение, в пользу иных, близких отношений, и по сей день оставалось для Вилки загадкой. Но перемену он воспринял с надеждой и восторгом. Это означало, некоторую, но все же существенную победу его долготерпения. Нечего и говорить, что с тех пор он сделался совершеннейшим Анечкиным рабом, покорным и жаждущим приказов, и уж как все это было непохоже на его прежний секс на пляже с девушкой Ульяной. Вилка на опыте собственной плоти ощутил, какая великая разница заключена между простым позывом разыгравшихся гормонов и действительным обладанием многолетним предметом своих мечтаний. Беспокоило Вилку только то, что Анечка вроде бы не замечала вопиющих перемен, случившихся меж ними, и вела себя с Вилкой совершенно по-прежнему, без признаний и любовных объяснений. Хотя Вилка был не слепой, и видел, что Анечке в постели с ним приятно и даже хорошо. Но во всем остальном для Вилки действительность оставалась прежней. Один лишь раз Вилка позволил себе поинтересоваться, не значит ли их связь также прелюдию к маршу Мендельсона, но Анечка смешливо покрутила пальчиком у виска. Однако, «нет» она не сказала, а со временем это позволяло Вилке надеяться на многое. Что же, терпения ему по-прежнему было не занимать.

Вилка подозревал, что и его мама по каким-то, ведомым ей одной признакам, догадывается о любовных похождениях сына. Но, если это было так, то Людмила Ростиславовна Вилкин выбор одобряла безусловно, а к Анечке, за много лет довольно близкого знакомства, привязалась по-настоящему. И порой позволяла себе ободряющие замечания, что, дескать, немало девиц в юности морочили голову своим парням каприза ради, а далее, как правило, благополучно позволяли отвести себя в ЗАГС. Поэтому сегодняшние ее слова о невестах, не бросающихся зря стоящими женихами, были скорее косвенно адресованы Анечке для приведения ее в задумчивость. Вилка остался за это маме благодарен.

В квартире Матвеевых творился настоящий «шухер». Иного слова и не подобрать. Вероника Григорьевна металась между мечущим громы и молнии мужем, своей сестрой Ланой, приехавшей на свадьбу племянника из Новосибирска, и теперь каждые пять минут требовавшей валерьянки для спокойствия нервов, и запертой наглухо комнатой сына, куда она безуспешно пыталась достучаться. Появление Анечки и Вилки Вероника Григорьевна восприняла – как дева Мария благую весть в лице архангела Гавриила, и тут же пригласила их к оказанию любой возможной помощи.

– Ах, я сама ничего не понимаю! Зуленька примчался весь взмыленный на машине, часа в три ночи. Мы все не спали, тревожились. Он за рулем, вдруг выпил, мало ли чего. Это все Яша! Ах, как я была против его затеи! Лучше бы он продал эту «Ладу» и выдавал мальчику на такси! – Вероника Григорьевна, измученная бессонницей и многочасовым скандалом, путалась в мыслях, сбиваясь на посторонние темы.

Анечка пришла ей на выручку:

– Вероника Григорьевна, Зуля приехал, а дальше что?

– Ах, я же говорю, я не знаю, что это было. Он сказал – свадьба отменяется, и что Ланочка может ехать домой, а он идет спать, – не очень связно изложила события Зулина мама.

– А вы спросили почему? – задал не самый умный вопрос Вилка.

– Боже мой, деточка, конечно же, спросили. Но Зуленька отвечать отказался, и вот теперь заперся у себя и не выходит. Яша крикнул ему через дверь: как же быть, по его мнению, с гостями и банкетом? А Зуленька сказал, что мы можем гулять без него. Ох, что тут началось! Я думала, Яша его убьет, но двери по счастью у нас крепкие.

После длительных препирательств и торжественных заверений Якова Аркадьевича, что к Зуле он не применит никаких воспитательных мер, Матвеев согласился, наконец, допустить в свою комнату только Аню и Вилку. Вероника Григорьевна вымолила еще позволение принести хотя бы завтрак и тут же удалиться. Когда на всех был доставлен чайный набор с припасами, Зуля, не вступая в разговоры с домашними, так же безапелляционно запер дверь.

– Чего ты дуришь? Уже всех родных до умопомешательства довел, – не очень любезно сказал ему Вилка, – из-за тебя утренние пары пропускаем.

– Это ладно, – остановила его Анечка, – ты лучше нам скажи, что стряслось?

– Я скажу, – угрюмо ответствовал Матвеев, косясь на них исподлобья, – а вы смеяться станете.

– Да тут уж не до смеха, – с укоризной сказал ему Вилка, – развел тайны Бургундского двора.

Матвеев помялся еще немного, не кокетничая, а словно бы стыдясь, и в то же время он жевал сдобную плюшку. Но вот, наконец, заговорил:

– Понимаете, все дело в кладбище. Ну, как я это родителям объясню?

– В чем? В чем? – разом воскликнули Аня и Вилка, решив, что ослышались.

– В кладбище, – снова, как заведенный, повторил Зуля.

– Тьфу, ты! Я думал, Ленка тебе рога наставила, или ты ей! – в сердцах плюнул Вилка. – Какое еще кладбище?

– Самое обыкновенное. Сначала Веденское, потом и Ваганьковское, – уныло, как нечто само собой разумеющееся, пояснил Матвеев.

– Ничего не понимаю. Ребусы какие – то. Ты уж, будь другом, излагай мысли последовательно. Давай сначала. С какой стати здесь кладбище? – строго спросил у приятеля Вилка.

– А с такой, – ответствовал ему Матвеев. Он глубоко вздохнул, словно настраивая себя на повествовательный лад, и продолжил:

– Это все Ленка. Завелась вчера вечером – надо проведать бабушку, да, надо проведать бабушку! Она меня вырастила, она меня вынянчала! А бабушка уже лет пять, как померла. До светлого дня бракосочетания внучки не дожила, стало быть. Ленка расчувствовалась, ударилась в слезы. Мать ее, Станислава Анатольевна, тоже дура хорошая. Говорит, поезжайте на могилку, это на ночь-то глядя. Ленкин отец, единственный здравый в этой умалишенной семье, начал возражать. Дескать, Стася, какие могут быть покойники в половине одиннадцатого. Тогда Станислава Анатольевна давай орать, что он ее маму всегда терпеть не мог и все в таком духе. А Ленка плачет.

– Ну? – спросил Вилка замешкавшегося на секунду Зулю.

– Баранки гну! – не без злости ответствовал ему Матвеев. – Короче, сели мы в машину. Поехали. В Лефортово, на немецкое кладбище. Там, само собой, все закрыто. Заколочено накрест окно. Насилу добудились сторожа. Ух, он и матерился. Этажей в шестнадцать. Я ему пятерку сунул. В общем, ворота он нам открыл, но с нами идти отказался наотрез. Полчаса, не меньше, искали эту чертову могилу. Ленка, росомаха, ни номера участка, ни линию не помнит, знает, только как пройти при свете дня. Нашли, наконец. Тут моя красавица, деточка-лапочка, берет меня за руку и подводит к надгробной плите. И говорит: «Вот, бабушка, у меня завтра свадьба. Это мой жених, Авессалом Матвеев. Он хороший и меня любит. Если ты не против, то дай мне знак». А дальше уже полный бред. Стоим мы у бабушкиной могилы и ждем знака, между прочим, держимся за руки. Ленка опять плачет. Тут неподалеку завыла какая-то псина, из приблудных, их у кладбищенской сторожки полным-полно. Ну, Ленка, плакать перестала и вроде обрадовалась. Решила, что бабушка дозволяет наш брак. Потом присела у памятника, рукой его гладит и благодарит бабушку за согласие, а то без ее, бабушкиного, одобрения ей, Ленке, мол, никак за меня выйти было нельзя. Сам я стою рядом с кретинским видом.

– А дальше что? Зачем вы на другое кладбище-то поехали? – спросила Анечка, не зная, плакать ей или смеяться над Зулиной фантасмагорической повестью.

– А дальше мне вожжа под хвост попала. Накатило что-то. Может, обида взяла. И я Ленке говорю: «Вот что, милая. Бабку твою навестили? Навестили. Теперь поедем у моего деда благословения испрашивать. Мне без этого тоже на тебе жениться никак нельзя». Ленка в шоке, но молчит. А что скажешь? Сама кашу заварила.

– И вы поехали? К деду Аркаше на могилу? – выкрикнул Вилка, с хохотом хлопая себя по коленкам.

– Тише ты. И ничего смешного, – осадила его Анечка, но не очень строго. У нее самой смеялись глаза. – Ты, Зуля, рассказывай.

– Короче, поехали мы на Ваганьковское. Там опять те же грабли. Только сторож уже не в шестнадцать, а в сто шестнадцать этажей нас обложил. Пришлось последнюю десятку ему отдать. Но дело того стоило. Беру я Ленку за руку, веду к дедовой могиле. Невеста моя больше не плачет, все молчит и смотрит испуганно. Думает, что я рехнулся. В общем, привел я ее к деду Аркаше на смотрины и говорю те же слова, что и она своей бабке. Вот, мол, дед, моя невеста – мне ничего, нравится. Если и ты одобряешь, то подай знак. И если не одобряешь – тоже. А надо сказать, у деда памятник дай бог каждому. Здоровенная, черная глыба, метра под два с половиной и вместо фотографии барельеф выбит.

– Ты не про памятник, ты суть рассказывай, – перебил Вилка Матвеева.

– Это к делу относится, – укоризненно сказал Зуля. – Стоим мы, стало быть, и ждем. Знака или еще чего, я уже и сам не знаю. Рядом фонарь кладбищенский горит, и могилу деда видно хорошо. Не помню, сколько мы простояли. Тут как дернет ветром по деревьям. Сверху закаркало, и на памятник целый ушат жидкого птичьего дерьма опрокинулся. Весь фасад изгадил. А по кустам зашуршало, страшно так, после истошный крик: «Мя-у-у!». Ну, меня жуть взяла. Вот тебе и знак. Все, думаю, свадьбы не будет. Дед против. И сообщаю об этом, конечно, Ленке. Она в крик. Что за шутки? Она, дескать, несерьезно, про знаки и благословение. Ах, ты, ору я ей, несерьезно полночи меня по кладбищу таскала, а я, зато серьезно! Всю дорогу до ее дома ругались. И разругались совсем. Не-ет, правильно меня дед остерег. Знак дурной и жениться я не буду. Кончено.

– Уф! – выдохнула Анечка, убирая руки, за которыми спрятала свое неприлично веселое лицо. – Зуля, ну что ты? Ну, поругались. Ну, помиритесь. Хочешь, я сама за Леной съезжу и привезу к тебе? Глупости все это.

– Нет, Ань, не глупости, – убежденно и печально ответил Матвеев, – дед свое слово сказал. Были знаки.

– Да какие знаки? Ворона и кошка? Да на любом кладбище и того и другого добра полно. Сторожа памятники не намоются! Это все твое воображение. Просто ты расстроился и обозлился. Подумал, что Лена в тебе сомневается, и обиделся. А я знаю, она бабушку Тоню очень любила. В этом все дело, – разумно приводила Анечка довольно убедительные доводы. Но Зуля слушал в пол-уха. Он пристально глядел на Вилку.

– Ну, ты-то хоть понимаешь, что это знак оттуда? – тихо сказал Зуля с явным намеком. – Как думаешь?

Вилка решил положить комедии конец. Он понял, на что намекает Матвеев, и взял дело в свои руки. Знаки, конечно, были полной чушью, и никакого отношения к Вилкиным потусторонним способностям иметь не могли. Но раз Матвеев верил в это, Вилка и постановил сыграть на его заблуждениях, чтобы прекратить неуместный балаган. Он возвел глаза долу, сосредоточенно замолчал. Потом вынес приговор:

– Думаю, ты ошибся… Нет, положительно точно, ошибся. Кошка значит – вы будете изредка ссориться, что вы и делаете, а воронье дерьмо – это к деньгам, – вспомнил кстати Вилка страничку из маминого, домашнего сонника. И с нажимом многозначительно добавил:

– А дед согласен. Я знаю. Иначе были бы ДРУГИЕ знаки.

Зуля торопливо закивал, вид у него сделался испуганным и растерянным. Измученный за эти месяцы своим предательством, играми с Дружниковым и беспокойной свадьбой, он уже ясно не соображал совсем и Вилке поверил безоговорочно. Признав за ним и способность общения с мертвыми душами. Если бы Вилка только мог это знать, мог предвидеть, как отныне будет толковаться каждое его неосторожное слово потерянной Зулиной совестью и оскверненным разумом! Он бы промолчал. Но Вилка ничего не знал, и потому с легкостью принял на себя роль шуточного оракула. Уверенный в том, что Зулина дурь скоро пройдет сама собой, и они вместе еще посмеются над его кладбищенскими приключениями.

Пока же Зулю повели к телефону мириться с невестой. А вскоре приехали и Торышевы в полном составе. Хозяева и гости еще немного поскандалили между собой, но больше для виду. Вероника Григорьевна ни за что не хотела отпускать Вилку и Аню, пока семейство невесты не убралось восвояси. Она опасалась новых закидонов со стороны сына, и все время благодарила их обоих, так что вогнала Вилку в краску.

И свадьба была. На удивление веселая и жизнерадостная. Не где-нибудь, в ресторане гостиницы «Будапешт», видимо и в самом деле влетела Зулиному отцу в немалую копеечку. Но Яков Аркадьевич унылым не выглядел, скорее наоборот, все же женил единственного сына. Торышевы, впрочем, тоже не были бедными и сирыми – Ленкин отец деканствовал в Бауманском училище – но кроме Ленки имелись еще две младшие сестренки-двойняшки, так что бросать деньги на ветер они все же не могли.

Среди приглашенных затесался и Дружников. Но пришел он как бы не от себя, а в компании с Вилкой и Анечкой. Для конспирации, чтобы не афишировать новые взаимоотношения с Матвеевым. Хотя Зуля лично навестил его в общежитии и пригласил в особо уважительных выражениях. Дружников велел ему переадресовать просьбу через Аню или Мошкина и не светиться лишний раз на людях. К Зуле в гости он отныне ходить более не желал, а предписал Матвееву являться самому. В случае острой необходимости обещал звонить.

В строгой форме, похожей скорее на приказ, чем на пожелание, Дружников установил и нормы их нынешнего отношения друг к другу. При посторонних Зуля должен был вести себя, как и прежде, ничем не выдавая положения дел, наедине же с Дружниковым ему позволялось обращение «Олег Дмитриевич» и иные виды подчиненного смирения. Что Зуля и исполнял, хотя чувствовал, что угодил в некую кабалу, из которой вряд ли случится исход. Но и этим был доволен. Лучше рабство у Дружникова, понятное и определенное, чем свободное плавание под Вилкиным «Веселым Роджером».

Дружников же неуклонно исполнял инструкции Матвеева и все больше сближался с Вилкой. После долгих и усиленных размышлений, Дружников пришел к выводу, что наиболее безошибочно будет с его стороны сделать ставку на черные стороны биографии Мошкина. И, как всегда, угадал верно. Вилка, все еще маявшийся болью от чернобыльских событий, по-прежнему искал путей к всеобщему благоденствию, и Дружников, знавший отныне всю подноготную его тайны, зорким оком улавливал его метания. На них и играл. Вступал в долгие беседы, произносил пламенные речи, насколько позволяло его косноязычие. Кое-что репетировал заранее. И все чаще распознавал неподдельный восторг в Вилкиных глазах, когда тот загорался очередным Дружниковским проектом. Будь то предложение записаться в полузапрещенный «Демократический Союз», который потом сам же Дружников, опасаясь нелегальщины, хаял, как пустое дело. Или идею создания студенческого товарищества с Америкой, в целях воспрепятствования военщине отбирать для себя лучшие ученные умы. Идея была совершенно бессмысленной и практически неосуществимой, но звучала хорошо. Иногда по выражению Вилкиного лица представлялось, что в нем бушуют сильные и нужные Дружникову бури чувств, но состоялось ли уже явление вихря, Дружников определить не мог. Напрямую спросить было невозможно, признаков особенной удачи Дружников тоже не замечал. Матвеев терялся в догадках и ничего определенного выразить не мог. Удача, по его словам, могла быть и неявной, то есть не обязательно представлять собой нечто, необходимое самому Дружникову, а лишь то, в чем он нуждался на своеобразный Вилкин взгляд. Так они и пребывали в сомнениях, пока однажды…

Однажды случилось следующее. Третьекурсникам предстояло плановое распределение по кафедрам и отделениям, с большей или меньшей степенью престижности. На одни из них можно было попасть совершенно свободно, но и хороших перспектив они не сулили, на других требовались высокие баллы успеваемости, на третьих все решали связи и счастливые случайности. Анечка с Вилкой собирались на кафедру «01», общих проблем управления, скорее по интересам, чем в силу далеко идущих намерений, отметки в зачетке у них оказались подходящие. Дружников, как обычно, замахнулся на великое. Высшая алгебра… Попасть туда, мало сказать, что было непросто. Даже с его почти безупречной, за исключением троек по английскому, зачетной книжкой. Дружников хмуро жаловался друзьям на обстоятельства, вслух выражал свои опасения, что его, видать, «прокатят», а возьмут, как обычно, гладких профессорских сынков. Тут уж помочь ему не мог и сам Барсуков, даже если бы выразил такое желание. Эта сфера находилась выше его компетенций и возможностей. Так что Дружникову оставалось охать и вздыхать, и надеяться на чудо.

Оно и произошло. Его взяли на «высшую алгебру», да еще чуть ли не поблагодарили за то, что он подал заявление именно на их кафедру…. И тут Дружников озарился догадкой. По правде сказать, до сих пор он не очень-то доверял Зуле, и в глубине души маялся сомнениями в достоверности его слов. Оттого сетуя при Вилке на несправедливости распределения, он действовал по одному лишь настроению, все же не допуская всерьез сверхъестественных влияний на свою удачу. Но последнее событие заставило Дружникова озадачиться и попытаться дознаться, поймал ли он вожделенную птицу счастья за хвост.

Именно на веселой Зулиной свадьбе было Дружникову откровение. Как простым и надежным способом определить, выпал ли ему выигрышный билет, или удача по-прежнему числит его в своих пасынках. На следующий день, в воскресенье, Дружников зашел за Вилкой, чтобы вместе с ним и Аней ехать на квартиру Матвеевых догуливать событие. Явился он нарочито рано, Анечки еще не было, а Вилка только-только продрал глаза с послесвадебного похмелья. Мама, Людмила Ростиславовна, попыталась усадить гостя пить чай. Но на сей раз Дружников отказался, сославшись на то, что пообедает у Матвеевых. Пока Вилка приводил себя в порядок в ванной, Дружников ожидал друга в его комнате, делая вид, будто копается в книгах. Удостоверившись, что ни одна живая, домашняя душа не может его увидеть, Дружников решительно и немедленно рванул на себя верхний ящик стола.

Тетрадь была там, только изменила немного местоположение. Открыв ее на первой странице, в самом конце списка Олег Дмитриевич Дружников прочитал начертанное еще совсем недавними чернилами свое собственное имя.