Текст книги "Невероятная история Вилима Мошкина"

Уровень 16. Бог Уисон-Томба

После автомобильной вечеринки, где и состоялось поверхностное знакомство Зули и Дружникова, лично Матвеев сталкивался с ним не раз, сначала случайно в общей компании с Аней и Вилкой, потом нарочно, по собственной инициативе.

Сделавшись студентом, Зуля Матвеев словно по волшебству преобразился. Может, тому способствовал сам дух академической среды, может, накопленное количество по закону трансформировалось в иное качество. Зуля избавился от некоторой, свойственной ему полноты, скорее напоминавшей младенческую пухлость, и стал походить на подтянутого физически победителя теннисных турниров. Исчезла и непредвзятая скромность в одежде. Матвеев отныне предпочитал являться даже на рядовые лекции исключительно в фирменных, отглаженных костюмах, темно-серых и стальных тонов. Правда, ношением галстуков себя пока не обременял, предпочитая водолазки или рубашки со стоячим «пасторским» воротничком. Щеголял изящным кожаным портфельчиком в руке, пренебрегая студенческими рюкзачками и бесформенными сумками. Чем-то неуловимым Зуля отныне напоминал своего отца Якова Аркадьевича, хотя и сильно уступал ему в солидности. После того, как Матвеев решительно состриг буйные каштанового цвета кудри и уложил волосяной остаток в строгую, короткую прическу с кокетливой челкой, его с успехом можно было звать на «Мосфильм» сниматься в ролях удачливых, подающих надежды сотрудников посольств или иностранных фирмачей. И тем более для не слишком хорошо знавших его приятелей был темен Зулин искренний интерес к несуразному «мехматовскому» пугалу. Только Вилка и Анечка не видели в том ничего удивительного, свято веря в Зулино благородство и в достойное правило: друг моего друга – мой друг. Ошибались они даже не в Зулиных намерениях, а в присущем им знаке, и ставили плюс там, где вернее подошел бы минус, что для математиков, конечно, было непростительно.

Дружников в свою очередь, от природы чуткий по-звериному ко всевозможным веяниям, поначалу отнесся к Зуле с недоверием и даже с некоторой опасливостью. Смешно сказать, но Дружников явственно ощутил совершенно уже загадочную и необъяснимую никакой логикой корыстную волну, истекающую от Матвеева в его скромную сторону. И мудрено было, что на некоторое время Дружников погрузился в недоумения. До сей поры от его малозначимой персоны никто и никогда не хотел никакой полезной выгоды, да и не имел Дружников ровным счетом ничего, что могло бы представлять интерес. Конечно, во времена оно, то есть в дни суровых армейских будней, он, как полноправный дед, да еще с выслуженными погонами старшего сержанта, являл для «духов» некий предмет командного поклонения. Но то было совсем в иной жизни. Тем более, что благополучный со всех сторон Зуля Матвеев никак на роль «духа» не тянул, скорее наоборот, а все же проявлял к нему непонятное и немного заискивающее дружелюбие. Зазывал в гости, и вот что странно, без Ани и Вилки. И даже в отсутствие собственной девушки, считай невесты, которой Дружников, однако, остерегался. Что Лена его терпеть не может, Дружников себе уяснил быстро, хотя слов между ними сказано не было. Да и ни к чему, у Лены Торышевой на хорошеньком личике всеми желающими прекрасно читались малейшие оттенки одолевавших ее чувств. Впрочем, симпатии и антипатии Лены, пока они не доставляли ему явного вреда, не вызывали у Дружникова ничего, кроме безразличия. От приглашений Матвеева он, само собой, не отказывался. Дружникова можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в глупости.

И однажды меж ними случился, наконец, престранный диалог. Дружников, в тот вечер свободный от вахтенных бдений, отправился на Академическую по приглашению, якобы совместно и в покое рассмотреть с Матвеевым некоторые тензорные таблицы. Ни в каких совместных рассмотрениях Зуля нуждаться не мог, знал их, пожалуй, получше Дружникова, но он сделал вид, что поверил. Во-первых, ехать было недалеко, во-вторых, у Матвеева корпеть над учебниками выходило не в пример уютнее, чем в читалке, и, безусловно, Дружников ощущал настоятельную необходимость выяснить, какого черта вообще преуспевающий маменькин и папенькин сынок от него ждет. И как-то сама собой в разговоре вдруг возникла тема академика Аделаидова. Возможно, у Дружникова просто сработал подсознательный интерес перед загадкой отношений на линии Мошкин – Булавиновы.

– Они с академиком в ссоре? – на всякий случай спросил Дружников о Вилке, хотя и знал, что это не так.

– В ссоре? Нет, зачем. Константин Филиппович и видел Вилку всего раз в жизни. На похоронах Аниного отца. Но заочно хорошо к нему относится, – спокойно, однако, при этом чувствуя захватывающий зуд под ложечкой, ответил ему Матвеев.

– А почему Вилка никогда к ним не ходит? – спросил Дружников уже в лоб, справедливо полагая, что самый верный путь в данных обстоятельствах это самый короткий.

– Он не к ним не ходит, а только к Константину Филипповичу. К Булавиновым он раньше очень даже ходил. Был за своего, почти что член семьи, – сказал Зуля и остановился в ожидании непременного вопроса, который и последовал незамедлительно.

– А почему теперь перестал? – настойчиво, не упуская момента, напирал Дружников.

– Ну, видишь ли, у академика Аделаидова был сын. Мы все учились когда-то в одной школе, и даже в одном классе, – осторожно, словно нащупываю путь в трясине, ответил Матвеев.

– Почему был? – не понял Дружников.

– Он погиб. В аварии, много лет назад, – сказал Зуля и, почувствовав, что сказал недостаточно, уточнил, – на Анютин день рождения. Перебегал дорогу, угодил под мотоцикл.

– А с какой стороны здесь Вилка? – опять недопонял Дружников. И получил сумасшедший ответ.

– Вилка считает, что он его убил! – страшно и тихо ответил Матвеев и осознал – вот только что он перешел некий Рубикон.

– Он его толкнул? Или на спор? – спросил первое, что пришло в голову, изумленный новостью Дружников.

– Нет. Его вообще рядом не было. Но перед этим они с академиковым сыном подрались.

– Ну и что? Причем здесь убийство? Дурость какая-то, – только и смог сказать Дружников.

– Не дурость. Вилка действительно его убил, – возразил ему Зуля и лишь в этот миг понял, что натворил.

– Чего? Как? Убил? Зачем? – словно горох посыпались на Матвеева отрывистые, короткие вопросы.

– Я не могу тебе сказать, – попытался выиграть тайм-аут Зуля. Внутренне, запоздалой интуицией он ощущал, что все делает и произносит правильно, но и страх его был велик. – Я тебя умоляю, никому ни слова. Об этом даже Аня не знает и ни к чему ей. Я очень прошу.

– Никому ничего не скажу, – просто ответил ему Дружников.

И Зуля сразу поверил, действительно, не скажет. Если даже будут пытать. А Дружников уже знал, что, наконец, нащупал то самое, ради чего, собственно, мягкотелый потомок космического первопроходца и зазывал его к себе. Он ждал продолжения, пока не настаивая на дальнейшей откровенности. Хотя то, что он услыхал от Матвеева, наводило его на нехорошие подозрения: не дай бог, будущее светило экономики недавно спятило, и Дружникову надо не разгадывать невероятные тайны явного психопата, а бежать к Зулиным родителям, чтоб принимали меры. Но этого он, конечно, не сделал. Нет, совсем не сумасшедшим выглядел Зуля, а скорее чем-то смертельно напуганным.

Зулин страх перед собственной смелостью рассосался не сразу и не скоро. Однако он понимал, что, сказавши «а», следует сказать и «б». Иначе весь ужас его геройства терял свой смысл. Но должной храбростью Зуля смог напитаться только перед концом учебного года, когда летняя сессия была в самом разгаре. Далее тянуть выходило невозможным. Дружников, сдававший экзамены без единой запинки, вскоре должен был «отстреляться» и отбыть в составе интернациональной стройбригады на заработки в народную Болгарию. А значит, с Матвеевым он никак бы не увиделся раньше сентября. Ждать столько времени в неизвестности у Зули просто не хватило бы сил. «Покуда травка подрастет, лошадка с голоду умрет». К тому же намного легче получалось приоткрыть краешек тайны сейчас и самоустраниться на несколько месяцев. Потом Дружников пусть делает и думает, что хочет, Матвеев будет далеко.

Если бы Зулю кто-нибудь, знающий и доверенный, спросил бы, зачем он затеял предприятие с Дружниковым, и почему именно с Дружниковым, а ни с кем другим, Зуля выразил бы ответ без малейшего затруднения. В Олеге не было страха. Он относился к довольно малочисленной породе людей, которые в отличие от самого Матвеева, никогда не стали бы задаваться целью: выжить, сохранить и по возможности преумножить. Нет, в Дружникове жил только один порыв – сдохнуть или победить, не задумываясь о цене. А значит, такого, как Дружников, не испугали бы никакие вихри и стены. Он и сам был смертоносен как анчар. Матвеев понял и прочувствовал до последнего куска печенки, что если кто и сможет обуздать и обмануть его приятеля-нелюдя, то только Дружников. По сути же Зуля выбирал себе не нового друга или гарантию защиты, увы, он обретал в неказистом лице вчерашнего крестьянина будущего господина и повелителя. Которому и собирался служить. Но самого Дружникова он боялся мало, потому, как понимал или думал, что понимает, его стремления и жажды, и в перспективе возможные мотивы поведения. Потому Вилку он решил предать. Тому, кто сможет совладать и направить, и сделает это без колебаний и угрызений ненужной совести.

И Матвеев, собравшись с духом, отправился в общежития Главного здания, в корпус «Б», где на семнадцатом этаже в этот вечер отбывал вахтенную службу Дружников.

– Ты чего здесь? – удивленно спросил его Дружников, оторвавшись от лекционных конспектов.

– Так просто, повидаться зашел, – почти честно ответил Матвеев. – Ты скоро отбываешь?

– Через три дня последний экзамен, еще через неделю в дальнюю дорогу, – лаконично сообщил Дружников.

– Вот и я говорю. До осени, может, уже и не увидимся, – с нарочитым сожалением высказался Зуля. Паче чаяния, Дружников, однако, сожаления не поддержал. Смотрел молча и даже не вопросительно. Ему явно было совсем плевать, увидит он еще Матвеева или нет. Но Зуля имел в запасе шляпу и кролика, и для начала спросил:

– Ты к Вилке в гости зайдешь до отъезда?

– К Вилке? Не знаю. И без того каждый день видимся. Пригласит, так зайду, – только и ответил Дружников.

– А ты зайди непременно. Хотя бы и без приглашения, – Матвеев пошел ва-банк, делая ставку, которая в жизни бывает одной единственной. Дальше заговорил быстро, глядя в пол, и не делая пауз:

– В столе, в Вилкиной комнате, верхний правый ящик, в дальнем углу на дне общая тетрадь, коричневый переплет.

– И что? – насмешливо спросил Дружников.

– Открой и почитай. Не пожалеешь. Если угадаешь, молодец. Если нет, осенью можешь спросить подсказку, – Зуля сообщил все, что имел к Дружникову.

– Отгадаю что? – не понял Дружников, но все ж невольно напрягся и нахмурился.

– Любопытную загадку. Или страшную тайну. Это как посмотреть, – пояснил Зуля и пошел прочь, даже не прощаясь.

– Эй, а ты зачем приходил? – крикнул ему вслед Дружников.

– Вот за этим и приходил! – не оборачиваясь, крикнул ему в ответ Матвеев Зуля.

К Вилке все-таки Дружников пошел. Для этого ему не понадобился даже особенный повод. Вилка обещал пожертвовать другу туристический спальный мешок, без дела валявшийся на антресолях, но мало ли что, могущий пригодиться в строительном походе. Пока Вилка копался в коридоре в поисках мешка, Дружников отправился в его комнату, под внушительным предлогом выбрать занимательную книжку в поездку. Вилка с высоты стула не глядя посоветовал взять что-нибудь из Гюстава Эмара или детективы Честертона.

В комнате Дружников, не медля попусту, нацелился к столу. Одновременно захваченный щекочущим любопытством, и злящийся на Матвеева за возможный дурацкий розыгрыш. Тетрадь была там, толстая и коричневая. Без надписи на обложке, она не была припрятана, а просто засунута небрежно в дальний угол. Великие тайны, тем более страшные, так не скрывают. Но, раз уж пришел, Дружников тетрадь решил открыть, что и исполнил немедленно на месте. Вырезки, опять вырезки, имена, написанные от руки, еще вырезки, газетные, журнальные, одно – в траурной рамке. Впереди, на первом листе, список, жирно выведенный фломастером. Тоже имена. Почти все известные или откуда-то знакомые. Так, Татьяна Николаевна Вербицкая. Да это же та самая Татьяна Николаевна, жена зам. министра внешней торговли, Вилка про нее сто раз рассказывал! А ниже записан знаменитый летчик-космонавт, еще ниже известный актер. Какая между ними связь совершенно непонятно. А вот одно имя подчеркнуто толстой черной полосой. Совушкин Рафаэль, вроде был такой певец несколько лет назад, в клубе сельсовета как-то крутили его песни. Потом пропал куда-то со сцены, спился, наверное. Дружников машинально пролистал тетрадь. Нашел страницу с именем Совушкина. Тоже вырезки, хвалебные и приторные, а далее, вот странно, такая же черная полоса. Под ней от руки написано только одно слово «отобрать» и восклицательный знак. И следом другие вырезки, но не восторженно-положительные, а совсем наоборот, ругательные и уничтожающие.

Дружников остановился взглядом на полосе, еще ничего конечно, не понимая. Отобрать нечто, видимо предлагалось у Совушкина, но что именно? И что это такое вообще? Детские игры двух бывших школьников или безобидное хобби мальчика Вилки? Перелистнул опять тетрадь. Вот, ближе к началу и страницы с Татьяной Николаевной. Тут никаких вырезок, писал, очевидно, сам Вилка. «Не забыть, у Гены начинающаяся стенокардия! Спиртному – нет!». Еще ранее: «Интриги в министерстве. Бедная Таня! Принять меры!». И сразу за этим: «Ура! Гена получил повышение!». Дружников листал далее. Вновь вырезки. И имена. Имена и вырезки. Потом пустое пространство. И отдельно от всех опять страница, на ней от руки. Имя без фамилии. Просто Борька. Внизу черным же дата «первое апреля восемьдесят первого года». Затем совсем странный текст: «Стена. Никогда больше! Аделаидов, прости меня!». А еще ниже, уже другими чернилами, наискосок страницы, отчаянно и коряво: «Какой же я дурак!» И лишь одна дата цифрами: 26.04.86 г. Число показалось Дружникову смутно знакомым, но чем именно, вот так сразу вспомнить он не смог. А тут уж и тетрадь пришлось захлопнуть и скоренько сунуть на место. Вилка, обнаружив мешок, радостно звал его из коридора.

Все время, и в стройотряде, и заехав ненадолго домой, с солидными деньгами и подарками маме и Гошке, он, Дружников, не переставал думать. Не зря, ох, не зря Матвеев послал его к Вилке. Тайна тетради не давала ему покоя. А что тайна была, Дружников почти уже не сомневался. К тому же он вспомнил и загадочное число, совершенно случайно, краем уха подслушав в поезде спор двух старшекурсников о программировании возможных аварийных сбоев, хотя бы и в атомном реакторе. Тут и всплыла чернобыльская тема. Один из спорящих в запале крикнул, что будь на станции похожая программа, первое мая бы не случилось. «Не первое мая, а двадцать шестое апреля», – про себя поправил его Дружников, гордящийся своей великолепной памятью. В мозгу его тотчас, на уровне рефлекса, высветились цифры: 26.04.86. Дружников довольно хмыкнул, и тут же вздрогнул. Совсем не так давно он видел точно такие же цифры и в точно таком же написании. Идеальная его память сразу выдала ответ. Конечно, он уже читал эту дату в той самой, коричневой тетради, и даже вспомнил предыдущую строчку: «какой же я дурак!». Вилка Мошкин делался ему все загадочней и интереснее.

Не то, чтобы Дружников, хоть и выросший на деревенских побасенках, верил в чертей в омуте, но и, как человек, ведающий слабые, объяснительные стороны науки, не отрицал сверхъестественное совсем. Справедливо полагая, что дыма без огня не случится, а чудеса, как явления суть крайне редкие, статистике и наблюдению не поддаются. Тетрадь не шла у него из головы. Здраво кинув взгляд, так сказать, издалека, Дружников не смог счесть Зулю за несерьезного мистификатора и праздного интригана. Матвеев хотел сказать ему нечто, но, то ли не решался, то ли желал, чтобы он, Дружников, сначала сделал некоторые выводы сам. Но выводы не получались. А те, которые получались, не слагались в единое целое или вовсе выходили абсурдными.

Потому, вернувшись в Москву за неделю до начала занятий, Дружников позвонил не Вилке и не Анечке, а набрал с телефона-автомата совсем иной номер. И трубка донесла:

– Да, конечно, я дома. Жду.

И он поехал на Академическую. Чтобы еще с порога услышать невероятное и не поверить своим ушам:

– Здравствуйте, Олег Дмитриевич. Проходите, пожалуйста.

Сначала он подумал, что Матвеев издевается, с какой стати иначе бы Зуле именовать его по имени-отчеству. Так к Дружникову сроду не обращался никто, а многие с трудом вспоминали даже, как его зовут. Но он прошел и сел, а когда Зуля умчался на кухню, предварительно спросив наивежливейшим голосом: «Вам чаю или кофе?», Дружников уверился, что издевательством здесь и не пахнет. Матвееву от него надо нечто. Нечто важное настолько, что Зуля готов облобызать тыльную часть его армейских штанов, лишь бы получить нужное. Что ж, посмотрим, поглядим, сказал себе Дружников. Но смотреть не пришлось. Матвеев в гляделки играть не захотел, сразу повел быка на заклание:

– Вы видели тетрадь? – спросил Зуля, и тут же ответил:

– Видели, конечно, иначе бы не пришли. Если у вас есть вопросы, задавайте любые. И, ради бога, не стесняйтесь.

– Эта тетрадь, что она такое? – со всей присущей ему грубоватой лапидарностью спросил Дружников. К Зуле он пока не обращался никак, еще не решив, стоит ли говорить ему «вы», или оставить на прежнем уровне обращения, хотя «ты» звучало бы в таком случае уже по-хамски.

– Это, дорогой Олег Дмитриевич, Альбом Удачи, – тихо ответил Матвеев, и заглянул Дружникову в глаза, как бы понуждая его к следующему вопросу.

– Что значит, Альбом Удачи? – прохрипел Дружников, голос его некстати сорвался от волнения.

– А это, значит, что в сем кондуите перечислены, как бы для учета, все случаи, когда наш общий друг, Вилим Мошкин, даровал кому-либо небывалую удачу или большой успех, славу, называйте как угодно… Или отбирал ее, – уже шепотом, но достаточно громким, добавил Зуля Матвеев.

– Да ну? – насмешливо спросил его Дружников. И тут же выбрал форму общения:

– Ты, друг Авессалом, ври, да не завирайся.

– Олег Дмитриевич, разве я стал бы Вам врать? Ну, сами подумайте. Мы с Мошкиным знакомы черт знает сколько лет. И именно меня он выбрал давным-давно в единственные хранители своей тайны.

– Отчего же, тебя? – снисходительно спросил его Дружников.

– А больше некого было, – честно ответил ему Зуля. На покровительственное «ты» он не обиделся нисколько. Наоборот, возрадовался, что все ему удалось, и Дружников принял предложенные правила игры.

– И кто же Вилка такой, по-твоему? – поинтересовался как бы лениво Дружников.

– Бог. – Просто ответил Матвеев. Но, почувствовав недостаточность сведений, пояснил:

– Ну, конечно, не в полном смысле Бог – творец Вселенной, а так, божок. Как в греческой мифологии, есть боги главные, и есть второстепенные. Со всеми людскими пороками. Вилка – такой божок, только смертный и по-своему опасный, а иногда даже злой. Он имеет некоторую власть над человеческой удачей. Список как раз и состоит из облагодетельствованных им людей. Хотя и не весь.

– Хорошо. Допустим, я верю. Но почему в списке не было ни твоей фамилии, ни фамилии Ани Булавиновой, – последнее имя он все-таки произнес с запинкой, как будто выдавал секретную информацию.

– Их там и не может быть. Имена из списка я знаю все, мы составляли его вместе. Так вот, чтобы даровать удачу, надо выполнить ряд условий, – сказал Матвеев и опять запнулся.

– Каких именно? – уже как на допросе спросил Дружников.

– Видите ли, для дарования удачи Вилке необходимо вызвать в себе некий вихрь, который и устанавливает, что вероятно, вечную и неразрывную связь между ним и объектом его симпатий. Да, да, именно, симпатий. Вихрь не может быть вызван искусственно. Только истинное восхищение и любовь к кому-либо порождают его. И тогда между Вилкой и предметом его, так сказать, обожания возникает контакт, который позволяет приносить удачу во всем, чего Вилка ему ни пожелает. Но желание должно быть искренним. Насильственно навязать его нельзя, – тут Зуля перевел дыхание и сказал уже с затаенной злобой:

– Я, к несчастью, никаких чувственных восторгов не имею чести возбуждать. Потому и в списке меня нет.

– А как же… Аня? У них, кажется, симпатия, или я идиот, глухой и слепой? – спросил Дружников уже агрессивно.

– Не сердитесь. Я вовсе не морочу вам голову. Просто здесь действует другое ограничение. Вилка не может вызвать вихрь по отношению к лицу, к которому он имеет собственный интерес или выгоду. Чувство должно быть бескорыстным совершенно. Потому в списке нет ни Ани, ни Вилкиной матери, ни, кстати, самого Вилки.

– Ну, ладно. Вроде складно получается, – согласился Дружников. Внутри него вдруг все запело от прозрения внезапно открывшейся ему золотой жилы. – Но мне ты для чего это рассказываешь?

– Я боюсь. Боюсь его. А вы не боитесь никого, я ведь вижу. Вы хотите многого. И, может быть, впоследствии, не забудете и защитите своего верного Авессалома. К тому же у вас хорошие шансы, – сказал Зуля и, поскольку Дружников молчал, то пояснил, – вас он, кажется, полюбил. И я думаю, если вам, Олег Дмитриевич, удастся усилить это впечатление, то следующий вихрь будет уже в вашу пользу. Или вам не нужна удача?

Но Дружников последний вопрос оставил без ответа. Его интересовало другое.

– Что еще я должен знать? – спросил он уже строго по делу.

Тогда Матвеев, позабывши совесть и честь, сдал информацию на корню. Поведал и тайну стены, и подробности убийства Борьки Аделаидова, и свои догадки по поводу чернобыльской катастрофы и судьбы физика Столетова. Предупредил он и о наказании Рафаэля Совушкина, и о накопительных свойствах паутины, и о невозможности для Вилки причинить вред ее владельцу.

Он не рассказал только одного. Историю гибели Актера. Но не потому что, не захотел, а просто счел несущественной и не относящейся к делу. Что там было? Нечаянная неосторожность – не более. Да и зачем бы Вилке убивать кого-то из любви? И Зуля не стал тратить время на бесполезную в его замыслах деталь.