Текст книги "Закон парных случаев"

Глава 9
Первый салют

Маша плохо помнила их довоенную жизнь, только если бабушкину комнату, где за окном звенели красные трамваи, а поблизости был Зоопарк. Только после возвращения из эвакуации она впервые поняла, что именно это и есть ее дом, ее с мамой комната, ее двор.

Дорога в Москву с Урала была мучительно длинной и долгой. Помнилось только, что в поезде было очень-очень холодно, почти как на улице – мама все время кутала ее в одеяло и бегала на станциях за кипятком. А по перронам почему-то бежали одни только тетки с чайниками и тюками, которые потом толпились в тамбурах. Все остальное почти совершенно стерлось из памяти. Зато само возвращение домой она запомнила на всю жизнь.

С вокзала они с мамой шли почему-то пешком. Мама несла какой-то коричневый чемодан с одним порванным углом. Когда Маша уставала, мама разрешала посидеть на нем, чтобы отдохнуть. Наконец они увидели знакомую аптеку на углу. Отсюда до дома было совсем близко. Войдя в знакомый заснеженный двор, Маша огляделась. Пусто. Никого. По узкой тропинке она неожиданно бодро добежала до подъезда. В подъезде было совсем темно, и Маша остановилась. Стеклянная крыша над головой была еще замаскирована черной бумагой, но на этажах горели тусклые лампочки. Мама с Машей с трудом втащили чемодан на верхний этаж. С этого момента она почувствовала, что это ее с мамой знакомый-незнакомый дом, который таит для нее новые открытия.

Взяв у дворничихи Анфисы оставленные на хранение ключи, Анна Савельевна открыла тяжелую входную дверь и остановилась на пороге. В коридоре было совсем темно – затемнение на кухне, черная фланелевая штора, еще было не снято, а просто перехвачено посередине веревкой с петлей, которая цеплялась за большой гвоздь в стене. Вся квартира была так выхоложена и запущена, что было непонятно, как Павел Бернардович со своей чопорной фрау Маргит выжили в таких условиях.

Анна Савельевна покачала головой, вздохнула, скользнув по стене рукой, почти сразу нашла выключатель в прихожей. Выждав мгновение, она громко сказала в пустоту «Здравствуйте! Это я, Аня!», но никто не откликнулся, и она пошла в самый конец коридорного «туннеля». Там своим ключом она нащупала глазок замка и открыла дверь в комнату.

В комнате было тоже темно, но сквозь щели под черным полотнищем затемнения на подоконник падали узкие полоски света. Первым делом надо было убрать эту пыльную и уже бесполезную тряпку. Поставив на пол неразобранный чемодан, Анна Савельевна резким движением сорвала ненавистное свидетельство войны, и в комнату ударил яркий дневной свет, а воздухе игриво закрутилось целое облако пыли. На свету комната показалась безжалостно разоренной. На железной кровати с пружинной сеткой не было даже матраца. В пустом шкафу не было ни оставленных вещей, ни полок, как и белья или посуды, некогда на них стоявшей. То есть, спать, как и готовить еду, было негде и не в чем – ни кастрюли, ни сковородки. Правда, неподъемный старый дубовый письменный стол мужа был на месте. Обеденный стол тоже сохранился, но легких венских стульев с гнутыми спинками не осталось ни одного. Вероятно, пошли на растопку печи – до войны на кухне была большая плита, которую топили дровами, хранившимися поленицей на «черной» лестнице. «Ну, ничего, – подумала Анна Савельевна. – По крайней мере, дом цел, крыша не протекла, батареи не лопнули. С остальным как-нибудь справимся».

Она зашла в ванную комнату, чтобы с дороги помыть хотя бы руки, и оглядела антресоли. Какие-то Швагеровские коробки исчезли. Наверное, хранившиеся там вещи Маргита выменяла на продукты. Машиной детской ванночки, прежде висевшей на стене, тоже не было. Стало ясно, что оставить ребенка в таком холоде, пока она будет решать главные проблемы, немыслимо. Еще пару минут она что-то соображала и решила, что единственный выход – это поехать к своей лучшей подруге на Патриарши, где та жила в одном из «Волоцких» домов в Трехпрудном переулке. Ни Дуся, ни ее родители в эвакуацию уезжали не захотели, надеясь «пересидеть» бомбежку в глубоком подвале-убежище. Уж что-что, а то, что Москву не сдадут, они не сомневались. Ну а если уж… Тогда как все. А кроме этого, приходилось думать и о Дусином нефрите. Ее слабое здоровье могло бы подвергнуться еще большим испытаниям в дороге или неподходящих условиях жаркого Ашхабада, чем в родных стенах.

На ее счастье Дуся с мамой были дома, а Александр Григорьевич, профессор географического факультета МГУ, уже начал, как и прежде, подолгу засиживаться в библиотеке на Моховой, готовиться к возвращению эвакуированной части Университета и возобновлению занятий. Дусин муж Виктор после тяжелого ранения на фронте долечивался в московском госпитале, чтобы снова отправиться в часть. Но в институте, где он работал до войны, тайно надеялись, что его комиссуют, и он вернется к преподаванию – профессорский состав кафедры очень поредел. Позарез были нужны энергичные молодые доценты, ассистенты, чтобы не просто «обновить», а практически заново организовать две кафедры – теоретической электротехники и отраслевого электрооборудования.

Александр Григорьевич и обе радушные и доброжелательные женщины, аристократически воспитанные и образованные, принадлежали к тому слою московской интеллигенции, дом которых был всегда центром притяжения. Даже в тяжелые военные и сложные послевоенные годы они всегда радовались гостям. София Робертовна и Дуся умели почти «из ничего» соорудить такой обед, что казалось, стол ломится от изобилия.

Вот и сейчас бабушка Софи, как называла ее Маша, сразу заторопилась на кухню, что-то там поколдовала и принесла гостям полный обед – самодельные «шпроты» из кильки, тушеной в подсолнечном масле без соли (соль Дусе была категорически запрещена), постный гороховый суп, горячую картошку и компот. Когда все поели, Софья Робертовна, посмотрев на Машино бледное личико, повела ее в кабинет Александра Григорьевича, чтобы почитать сказку. «После обеда ребенок должен отдыхать!» Она уложила Машу на диван, укрыла красным ворсистым пледом в крупную шотландскую клетку и полезла в шкаф за книгой. Маша погладила плед рукой и подумала: «Откуда бабушка Софи знает, что красный – ее любимый цвет?»

Конечно, Маша устала, но ей совсем не хотелось спать, особенно без мамы, и когда бабушка Софи начала читать незнакомую, но очень интересную сказку, она поначалу даже взбодрилась. Ей так понравилась сказка и сам голос, что она сразу попросила бабушку Софи не уходить, когда сказка кончится, а посидеть с ней еще немного, еще что-то рассказать или поговорить. Это было не удивительно. Мягкий, теплый тембр голоса Софии Робертовны и дивные плавные интонации могли и вдохновить, и убаюкать кого угодно. Не только голос, но и глаза Софьи Робертовны были какие-то особенные, необыкновенные – вроде бы и не прищуренные, а все равно улыбающиеся. Если смотреть прямо в зрачки, могло показаться, что в них прячутся какие-то крохотулечные лампочки, излучающие свет, как во время затмения солнца – темный диск с яркой короной света. А когда она улыбалась, все морщинки и милые ямочки на щеках становились еще заметнее. Все ее существо буквально излучало дружелюбие и доброжелательность. Окружающим ее людям и даже суровым соседям хотелось быть рядом с ней, прижаться к ее плечу, чтобы она подержала их, непутевых, за руку. Недаром Маше с самого начала показалось, что бабушка Софи – просто добрая волшебница. Она и была такой – доброй феей, богиней домашнего очага.

Окончательно растаяв в незнакомом ей блаженстве, через пять минут Маша уже крепко спала, не дослушав сказку даже до середины. Последней ее мыслью было, что вот если бы бабушка Софи разрешила им с мамой пожить у них, а не в холодной комнате, она бы согласилась. Но только вместе с мамой.

Уложив Машу, София Робертовна вышла из кабинета. Дуся с Аней, эти два повзрослевших «птенца», забравшись с ногами на диван и закутавшись в ее большой пуховый платок, сидели, как в детстве, и о чем-то шептались. «Пусть посекретничают, наговорятся всласть. Столько времени не виделись!»

– Анечка, вы не возражаете, если я вас опять покину? – спросила деликатно София Робертовна. – Если нет, то я, пожалуй, пойду, займусь ужином. Кстати, вы любите драники? Это оладушки из тертой сырой картошки. Мама ваша тоже делает? С луком или без? Я стараюсь тонко снимать кожуру, но соседи меня не понимают. Трут с кожурой, а я оставляю ее на крахмал. Ой, надо поторопиться. А то скоро голодный Александр Григорьевич вернется. Профессор опять забыл на столе свой ланч. – Она улыбнулась «девочкам» и пошла на кухню.

Дусе, с ее больными почками, врачи категорически запретили рожать. До войны они с мужем даже задумывались, не усыновить ли малыша, но обстоятельства так круто изменились, что их планы рухнули. На будущее они больше не загадывали. Конечно, ей хотелось бы держать на руках, прижимать к груди и целовать своего ребенка, но она вспомнила, как ее няня, с легкой руки которой все стали звать ее Дусей, Душенькой, когда-то сказала: «Если чего Бог тебе не дал, Дуся-моя, о том и не печалься и на Бога не ропщи. Нет – и не надо. Значит, тебе это не по силам». Приняв это, Дуся немного успокоилась и дала себе слово не сходить с ума, не завидовать, не заглядываться на чужих детей. Но ведь никто не запрещал ей любить? Никто не может запретить ей любить Машеньку, дочку любимой подруги, и при этом не сходить с ума, забывая про собственные проблемы, если у девочки заболит горло или поднимется высокая температура. В нынешней ситуации неунывающая Дуся, а на деле Елена Александровна, женщина потрясающей доброты и силы воли, казалось бы, созданная для того, чтобы быть матерью, поняла, что теперь ее ребенком надолго может стать муж, даже если вернется из госпиталя на своих ногах. Она спокойно приняла и такой поворот судьбы. Значит, ее дело в жизни – просто поддерживать, помогать. Вот и она дождалась. Анечка с Машей снова рядом, и ее помощь им очень нужна.

Когда ужин закончился, недавно проснувшаяся Маша вдруг снова начала зевать. Все еще сказывалась дорожная усталость. Аня решительно встала из-за стола.

– Огромное спасибо, София Робертовна, и тебе, Дусенька. Мне вообще бежать надо. Дел невпроворот. Огромное спасибо, что Машу приютить согласились. Надеюсь, за завтра управлюсь и вечерком ее заберу.

После этих слов женщины, особенно София Робертовна, дружно запротестовали.

– После того, что я услышала, Машеньку мы никуда не отпустим. У вас столько еще беготни будет, с пропиской, с вещами, с карточками… И бедный ребенок будет таскаться за вами по холоду, по трамваям? Да Бог с вами! Чем она будет дышать, пока вы там уберете? Разберитесь хотя бы с постелью для Маши… Пусть она пока поживет у нас. Мы с ней на Патриарши пойдем, погуляем, птичек покормим, днем спать уложим. И обед я регулярно варю… Кстати, могу одолжить одну сковородку и вот эту кастрюльку, в ней удобно Машеньке утром кашку сварить. Ну, а когда ваши старики устроятся, может и отпустим Машу, если у них будут силы вам помочь.

Аня хотела бы отказаться из вежливости, но разум подсказал – нельзя. И Маше хуже будет, и ей сложнее, а обижать таких людей отказом, как и неверием в их искренность, вообще негоже. Да и бегать по делам без Маши будет проще и быстрее. Она счастливо улыбнулась и поблагодарила хозяев даже с излишней горячностью.

– Спасибо огромное, дорогие! Так, правда, Маше будет лучше, а мне одной быстрее и не так нервно.

После этих слов Дуся вышла в другую комнату и быстро вернулась, неся в руках два комплекта постельного белья и пару полотенец.

– Погоди-ка. Завтра утром возьмешь на всякий случай. Только не забудь. Мама права, пусть Маша поживет здесь, пока ты полностью не устроишься. Да и ты не торопилась бы. Завтра с утра начнешь. Еще не знаешь, какая у вас в комнате температура. Хорошо, если выше десяти-пятнадцати. А у нас тепло, и еда есть.

– Кстати, дамы, – заметил вдруг Александр Григорьевич, – вы бы нашли Анечке пару электрических лампочек. Вдруг там все перегорели или украдены? Вечером домой придет, а там темень. Все еще рано темнеет. Еще кусок мыла, спички, немного заварки и соли. – И все три женщины удивились, насколько практичным стал этот профессор, никогда не вникавший в бытовые проблемы.

В тот вечер все решили, что ехать куда-то, на ночь глядя, Ане тоже не стоит, в темных дворах не всегда безопасно, и обе гостьи останутся на эту ночь в их гостеприимном доме. Потом Дуся взяла Машу на руки и вышла в кухню, предупредив, что сейчас ей покажут что-то совершенно замечательное, называется «салют», что это так же красиво, как новогодняя елка, а грохота пугаться не надо. Пушки стреляют в воздух «салютом» и никого не убивают. Она поставила Машу на свой кухонный столик и, обняв рукой, показала, в какую сторону смотреть.

Вот это было настоящее чудо! Зеленые, красные и белые огни взлетали в небо букетами, раскрывались огромными цветами и осыпались лепестками-искрами. Ничего более красивого Маша не видела.

Спала Маша прекрасно, и снились ей замечательные цветы, которые мама держала в руках, только у цветов этих почему-то не было зеленых стебельков и лепестки быстро опадали.

Рано утром, пока Маша досматривала свой чудесный сон, Аня с комплектом белья и сумочкой приготовленных для нее мелочей «на первое время», уже стояла посреди своей комнаты, озираясь и пытаясь понять, с чего начинать. Сейчас она особенно остро поняла, что такое «собственное» пространство и воспоминание об эвакуации снова повергло ее в дрожь.

Жить тремя отдельными семьями на четырнадцати квадратных метрах было невыносимо во всех отношениях. Война-войной, но как ни любила она родителей и младшего брата, но даже их присутствие, не считая свекрови с сестрой, сковывало и ее, и Лёню двадцать четыре часа в сутки. Тем более, что остальным членам семьи спать порой приходилось по очереди.

Конечно, ей, женщине, было все же легче приспособиться, но Лёне было особенно плохо. На заводе темп работы и ответственность были колоссальные. Нормальных отношений с женой, а значит, и разрядки, тоже не было. Они никогда не оставались одни в комнате, а деликатность не позволяла ему принять «крестьянскую простоту» деревенских обычаев. Два года почти монашеского существования, да еще при такой физической и психологической нагрузке не могли не вызывать какого-то раздражения. Но что можно было поделать? Только воспитание позволяло им всем держать ситуацию под контролем.

Другой серьезной проблемой оказался быт. Общего хозяйства вести никто не хотел, каждая часть семьи жила обособленно. Отношения Ани со свекровью тоже напряглись. Той казалось, что невестка уделяет слишком много времени своим родителям в ущерб мужу. А как она могла не помочь родителям, если отец всего год, как перенес инфаркт, а у матери – порок сердца? Из-за этого заметно портилось настроение и у Аниной мамы. Короче, никто ни с кем вслух не ругался, но обе матери, Лёни и Ани, с трудом выносили друг друга. Это было что-то вроде подземной вулканической активности.

Стоя посреди своей комнаты и вспоминая все это, Аня вдруг особенно остро почувствовала, что все кончилось. Она снова в собственном доме! После четырнадцати метров на восьмерых у нее теперь целых одиннадцать на троих! А пока Лёня еще на Урале, то вообще на двоих с Машей. Королевские покои!

Постояв еще немного в полном смятении чувств и мыслей, Аня отправилась искать Анфису, чтобы попытаться все же выяснить, где или у кого их вещи. На время эвакуации все жильцы были обязаны сдать ключи от своих комнат на хранение в домоуправление или дворнику, так что какую-то информацию Анфиса, конечно, имела. Та, естественно, с каменным лицом ответила, что знать ничего не знает, ни того, кто их взял, ни что взяли. Сначала Аня расстроилась, но потом сказала себе, что все это только обидные мелочи. Главное, что все они выжили, что война обязательно закончится, вернется Лёня, и заживут они по-прежнему дружно и счастливо. Правда, еще через день Аня обнаружила на лестничной площадке у самой двери в квартиру Машину оцинкованную ванночку, в которой лежала какая-то посуда, алюминиевая кастрюля со сковородкой и ее любимое ручное зеркальце в изогнутой деревянной оправе. Почему-то оно особенно обрадовало ее. Остальное, вероятно, уже было выменяно на продукты.

Дома она вскипятила большую кастрюлю воды на оставленной керосинке, отметив в уме, что как закончит с мытьем окон, надо бежать покупать новую керосинку и бидон для керосина. Налив в таз немного горячей воды и раскопав где-то пачку старых газет, она засучила рукава и с непонятным удовольствием начала отмывать окна. Ей нужен свет! Она больше видеть не могла эти слепые окна, мутные, как глаза у дохлой рыбы, стёкла, эту копоть снаружи и войлок пыли внутри. Дом без нее умер, и теперь она должна снова вдохнуть в него жизнь.

К полудню она отмочила и соскребла со стекла бумажные кресты из газет, предохранявшие стекло от растрескивания при бомбежке, тщательно отмыла рамы, вычистила пространство между ними, законопатила замазкой все щели и утеплила. Как делали всегда, она скатала ролик из ваты, обернула его газетной бумагой, чтобы не пылился (на будущий год еще пригодится), и положила между рамами, пристроив на нем маленькую розеточку с солью, чтобы иней не намерзал на стекло. Потом газетными белыми полосами заклеила все стыки рамы со стенами, подоконниками и тщательно проверила результат. Нигде не дуло, не тянуло морозным уличным воздухом, и она осталась довольна. По крайне мере, они с Машей до конца весны уже не вымерзнут.

Большое окно, даже недомытое снаружи, казалось теперь еще больше. «Как потеплеет, еще раз его помою, и снова запрыгают по стенам солнечные зайчики! – совсем по-детски подумала Аня. – Хотя, откуда взяться солнцу на их северозападной стороне? Да отовсюду. Будет весна, откроют люди форточки, и отразится от них солнышко. Вот и будут зайчики. А летом, когда июльский закат «засияет в сто сорок солнц», как у Маяковского, светило обязательно ввалится к ним в комнату «на чай». Это ли не счастье!

До конца дня Аня продолжала скрести и отмывать полы и стены комнаты, пока не поняла, что комната возвращается в прежнее состояние. Но когда она широко открыла дверь в коридор и увидела затоптанный до неузнаваемости пол, снова пришла в ужас. Он напоминал проход общего вагона, который не мыли все два года ее отсутствия. Откуда такое? Ведь в квартире оставалось всего четверо? Аня вздохнула и мужественно решила, что помыть все равно придется – ведь не тащить всю эту грязь в комнату. Конечно, до войны они с Таней не только нанимали кого-то помыть пол, но и приглашали полотера, который покрывал его скипидарной мастикой и натирал воском для блеска. Так и следить за ним было проще, и паркет не портился. Аня вздохнула, снова вернулась в ванную, собрала в таз все отполосканные тряпки, щетку с грубым ворсом, еще раз вздохнула, и… снова начала мыть.

Отмылись полы только после третьего захода, но все еще остались серыми, как и положено быть неухоженному дубу. Если он и был «морёным дубом», то, как говорится, «морёность» его вся вышла, цвет совсем пропал. Теперь бы вызвать полотеров, как раньше. Но кому это сейчас по силам? И по деньгам… Вот война кончится… Да соседям это тоже не нужно. Таня каждый день до глубокой ночи на своем заводе, старикам Швагерам давно уже не до пола, а какая-то мифическая Олимпиада, говорят, приезжает на пару дней и снова исчезает. Будем считать, что всю эту уборку она делает только для себя. Это ее дом!

К концу дня Аня поняла, что лимит времени на хозяйственные дела у нее практически исчерпан, что «черного кобеля не отмоешь добела», и пора остановиться. Но не тут-то было. Она вышла на кухню, чтобы поставить чайник и сделать себе какой-нибудь «перекус». Как же она могла забыть про кухню? Вот где требовалась капитальная уборка. Там и без затемнения было всегда сумрачно – кухонное окно выходило куда-то в простенок между корпусами, а теперь туда и зайти стало страшно. Между дверьми на «черную» лестницу стали хозяйничать крысы, не стеснявшиеся рыться в помойных ведрах даже днем. Крыс Аня боялась, голодные они могли напасть и на человека. Надо было бы снова пойти в домоуправление или найти кого-то, кто согласился бы помочь, но заниматься этим уже было некогда. Поэтому «оживление полутрупа» свой квартиры Аня отложила «до лучших времен». В первую очередь надо было восстановить прописку и московские карточки на продукты.

Между основными делами как-то встраивались и домашние. Еще через пару-тройку дней в шкафу на прежнее место были положены новые полочки, выпиленные их новым соседом по двору и дворником по совместительству. Татарин «дядя Володя» совсем недавно приехал сюда с семьей из Уфы, хотел дать детям хорошее образование. Конечно, он мог остаться, работать на нефтепромысле и учить детей там же, но как сам объяснял, перспектив для детей он не видел, вот и подался в столицу.

Серьезный и обязательный человек, Володя. Только заикнулась, тут же пришел, помог повесить карнизы и подаренные свекровью легкие занавески. А теперь на его полочках аккуратными стопочками снова лежит чистое белье, стоят маленькие пирамидки тарелок и стаканы в подстаканниках. Выстиран и подвешен к потолку их довоенный абажур, ее гордость. Они с Лёней соорудили его сами– четыре проволочных рамки, одна над другой, обтянутые цыплячего цвета шелковыми оборками – перевернутая пирамидка, висящая «вниз головой». До чего же красиво! Ни у кого такого нет. Все даже спрашивали, где такой купили. Они с мужем всегда умели радоваться немногому. А сейчас Аня была просто счастлива. Маша и Лёня живы, родители тоже, сестры, братишка – разве может быть большее счастье? Значит, все будет хорошо.

К радости Ани, старики Швагеры были пока еще оба живы. Таких тихих и безвредных соседей нужно было еще поискать. Конечно, на две крохотные пенсии прожить было трудно, но они и до войны жили по-немецки скромно, тратили деньги по-стариковски очень осторожно, много никогда не ели, так что скудость военного времени особенно на них не сказалась. Кстати, фрау Маргита была расчетлива и бережлива смолоду.

Конечно, с момента, когда Аня последний раз видела их перед отъездом на Урал, оба они, особенно старик Швагер, заметно «сдали» и помрачнели. Но «лезть им в душу» Ане казалось бестактным. Если бы она могла помочь их горю… Отправляясь в магазин, она взяла себе за правило спрашивать, не нужно ли чего купить. Старики чаще всего благодарили, но от предложения почти всегда отказывались – уж очень не хотели быть зависимыми от чьей-то милости.

В составе жильцов квартиры произошли кое-какие изменения. После смерти Ядвиги Симоновны в проходную из Таниных двух смежных комнат немедленно подселили совершенно чужую, очень замкнутую и даже странную женщину по имени Олимпиада Ивановна. Говорили, что на ее дом упала фугасная бомба и дом сгорел. Оставить женщину бездомной, когда где-то пустовала комната, пусть и проходная, было бы не по-человечески. Чужие, не чужие, какая разница. Пусть еще скажут спасибо, что подселили только одну.

Странная Олимпиада, всегда вся в черном, с тяжелым немигающим взглядом, была похожа на пережившего какой-то страшный душевный кризис человека или на монашку, но ходила с непокрытой головой. Она вела непонятную жизнь – то появлялась на короткое время, то надолго исчезала. В своей комнате она никогда не убирала, так что пол и подоконники постепенно покрывались плотным, как войлок, слоем пыли. В старых домах, да еще в городе, пыль почему-то всегда собиралась очень быстро. По этому полю Таня ежедневно протаптывала дорожку к своей комнате. Когда ей надоедало «тащить грязь к себе», она начинала мести или мыть пол не только у себя, но и в проходной. От веника поднималась страшная пыль, дышать становилось невозможно. Потом убирать за чужого человека ей надоедало, и она снова просто протаптывала дорожку.

Таня и Швагеры, вероятно, считали Олимпиаду каким-то квартирным привидением и даже не включали ее в очередь на уборку «мест общественного пользования» – это было бессмысленно. Правда, и для них сами слова «уборка квартиры» стали несколько условны. Тане было всегда некогда, а у стариков не было сил.

Восстановив в паспортном столе милиции свою прописку и закончив оформление новых продуктовых карточек, Аня кое-как осилила между делами и уборку кухни. После этого она добралась до школы, где преподавала до войны, чтобы выяснить, сохранилось ли ее место или ей надо искать новую работу. А следом помчалась в РОНО, чтобы устроить Машу в детский сад. В школе работа была, преподавателей нехватало, но места для Маши в саду не было, и надо было найти какое-то решение.

Еще надо было разузнать, где поблизости есть работающая прачечная. Горячей воды в доме никогда не было, бачок для кипячения белья у нее тоже украли, так что следовало не забыть купить где-то бак и пару ведер – для стирки и для помоев.

Между основными делами Аня продолжала домывать и «долизывать» свое жилище. Ей снова предстояло буквально вдохнуть жизнь в промерзшую насквозь коробку своего бывшего дома – восстановить прежний убогий уют, согреть воздух своим дыханием, а все остальное – теплом своих рук. Она была обязана вернуть привычный уклад их мирной московской жизни и с нетерпением ждать конца войны и возвращения мужа с Урала. Так шел день за днем, пока однажды утром, оглядевшись, вдруг не почувствовала, что можно остановиться. Все хорошо! Только надо каждый день повторять – все будет хорошо.

В школе Анну Савельевну встретили прекрасно. Преподавателей не хватало. Часть школ еще была закрыта, классы были переполнены, так что ее предупредили, что не исключено, если ей придется подменять кого-то и в третью смену. Оставалось только найти способ ускорить устройство Маши в детский сад.

Маша пока продолжала жить у Дусиных родителей, а Аня из последних сил помогала обустроиться своим старикам. Почти каждый вечер, падая в кровать от усталости, она с благодарностью думала, как же ей повезло с друзьями. Только неделю спустя она смогла с легкой душой забрать Машу домой и однажды утром отправилась вместе с ней в свою школу – на первое время ей разрешили брать Машу с собой на уроки с условием, что та будет сидеть тихо-тихо и не мешать маме работать. Ее посадили на последнюю парту, дали пару карандашей и дефицитную тетрадку в линеечку и приказали ни с кем не разговаривать. За ее большой коричневый бант на голове, который подпрыгивал в такт ее шагам, мальчишки между собой стали называть ее «наша Маша-пропеллер», но никто к ней не приставал и не обижал. Довольно скоро, благодаря помощи директрисы, для Маши уже было готово место в детском саду на Татарской улице.

Так начался новый этап жизни Анны Савельевны в своей прежней, но уже совсем другой квартире.

Где-то с конца сорок третьего или начала сорок четвертого года, когда въезд в Москву был снова открыт, к одинокому Швагеру снова стала изредка наезжать его двоюродная сестра Серафима, удивительно тихая и очень милая, интеллигентная женщина, казавшаяся очень одинокой и беззащитной, но она никогда ни на кого и ни на что не жаловалась. Видно, характер у нее был независимый, Швагеровский. Интеллигентность и чувство собственного достоинства, как и фамилия, были своего рода «наследственными» качествами этого рода.

С Серафимой у Ани сложились очень добрые и даже теплые отношения. Несмотря на обычную замкнутость, молчаливую Серафиму порой начинало томить желание выговориться. Тогда она выходила на кухню и, если там никого не было, присаживалась на старый табурет и рассказывала Ане какие-то семейные истории и даже секреты, которые давно уже перестали быть таковыми. Судя по всему, никаких других близких родственников ни у нее, ни у Швагеров не осталось. А душа требовала общения. Кто-то еще из дальней родни на Украине у нее еще оставался, но это была уже «седьмая вода на киселе».

Обычно, погостив недельку, Серафима уезжала, обязательно заранее дождавшись Аню на кухне, чтобы попрощаться и поблагодарить за заботу о стариках.

В самом конце войны таинственная Олимпиада вдруг совсем исчезла, оставив в своей комнате слой в войлок слежавшейся пыли, а в небольшом шкафу – странные баночки с каким-то затвердевшим содержимым, похожим на то, что собирают на анализ. По слухам, Олимпиада подалась в монастырь. Ни домоуправ, ни милиция не знали или не очень-то интересовались куда пропал человек – мало ли в войну людей пропадало? Преступлений за ней не числилось, кроме неуплаты за квартиру, но просто выселить по этой причине было нельзя.

Почти год комната Ядвиги Симоновны пустовала. Зато в заброшенной, никогда по-настоящему не убираемой комнате вольготно расселились мыши. Когда приезжал Леонид Михайлович, вся борьба с грызунами переходила в его ведомство. Он регулярно ставил мышеловки, но это не помогало. Мыши попадались «в розницу», поштучно, а рождались «оптом», по десятку.

Только когда все дружно взвыли от мышиного разбоя – те съели в Таниной комнате все, даже старое пальто Олимпиады, и стали пробираться в другие комнаты, вызванная санитарная инспекция дала заключение о недопустимом, «крайне антисанитарном состоянии коммунального жилья». После этого ее выписали как «выбывшую в неизвестном направлении», а комнату квалифицировали как «пустующий жилфонд».

Аня помогла Тане вынести все барахло из комнаты, вымыть полы, протереть окна, и, закончив работу, обе облегченно вздохнули. Но лучше бы они этого не делали. Вторую сторону медали все увидели очень скоро.

Буквально через две недели в комнату «временно» подселили нового жильца, неприятного «отставника», якобы контуженного на фронте. Атмосфера в квартире немедленно изменилась. С этого момента Таня врезала в свою дверь замок и на ночь запиралась.

Новый жилец, упитанный мужчина плотного телосложения, представился Анне Савельевне как старший лейтенант Дремов. Он сразу сообщил во всеуслышание, что у него была контузия, из-за чего он плохо слышит на левое ухо, за что его и комиссовали. Никто не знал, где он служил и кем, а сам он не рассказывал, но Анна Савельевна подозревала, что, в лучшем случае, он мог быть только интендантом – с войны с такими крепкими, сытыми рожами не возвращались. Откуда у него орденские планки, почему живет один, что делает целыми днями в своей комнате – было тайной. Соседям по подъезду при случае он тоже представлялся как «лейтенант Дремов», и никогда по имени.

К себе в комнату он никого не приглашал и с утра до вечера слушал радио. Однако, несмотря на частичную глухоту и постоянно работающее радио, он почему-то всегда был неплохо осведомлен обо всем, что делается не только у соседей по квартире, но и во всем доме. Кто, где и кем работает, кто к кому приходил и зачем, кто сколько раз выходил в туалет или на кухню, объясняя это тем, что «кто-то должен следить, чтобы не было перерасхода электричества в местах общественного пользования». Казалось, что его здоровое ухо было постоянно встроено в замочную скважину, за что Анна Савельевна прозвала его про себя «недрёманое ухо». Странный человек, даже опасный.