Текст книги "Против ветра, мимо облаков"

Алена зашла в спальню, где раньше спала бабушка, и открыла дверцу буфета.

– Вот, держи. Так бери, Вика его много наварила, есть еще ромашковое, но это самое пахучее. – Алена закрыла буфет и кивнула Валерии. – Так что можешь теперь приезжать и за молоком, и за прочим, только позвони предварительно. А то если что, я в кафе – на трассе, недалеко от нашего поворота, видела?

– Это которое «У Алены», что ли?

– Ну да. Я в кафе управляюсь, а у мужа там мойка для машин и ремонтная мастерская. – Алена ухмыльнулась. – Но и в кафе он помогает, конечно. У нас, правда, кухня простая – борщ да каша, ну и прочее, что обычно в семье готовим, так и публика у нас простая – дальнобойщики в основном. А дальнобойщику что, ему в рейсе не салат из крабов надо, а горячего борща да картошки с куском мяса, но и десерты есть для барышень, вечером местная молодежь тусит.

Они вышли во двор, из прохлады дома в горячий летний воздух, пахнущий цветами и травами, и Валерия снова подумала о том, что ей очень приятно находиться в этом дворе, где время словно остановилось на какой-то ноте безмятежного покоя, и с тех пор ничего не менялось.

– Подбросишь меня до кафе? – Алена поискала глазами Вику, но та, как нарочно, спряталась. – Вика!

– Да здесь я. Ты уже уходишь?

– Ага.

– Ну и ладно. – Вика выглянула из-за угла, с охапкой каких-то трав в руках. – В добрый путь.

Так всегда говорила бабушка Люба – в добрый путь, и не важно, кто уходил и как надолго. Бабушка считала, что любое расставание может стать вечным, потому что судьбы своей никто не знает.

– Вечером не зайду, надо матери помочь стенку подправить в коровнике, она уже и глину замесила. – Алена кивнула в сторону летней кухни. – Я тебе творога и сметаны принесла, в холодильник поставила, поешь обязательно.

– Поем, спасибо.

Валерия видела, что эти двое привыкли общаться, опираясь на полное понимание. Они именно что понимали друг друга, чувствовали так, как могут чувствовать друг друга только очень близкие люди, знакомые много лет, – и эти две женщины, молодые и совсем друг на друга не похожие, знакомы, наверное, с самого детства. И хотя одна из них – плоть от плоти этой земли, а вторая – словно вырванный с корнем и пересаженный на новое место капризный цветок, тем не менее для них не имеют значения слова, потому что общаются они не словами.

И пряно пахла охапка трав в руках Вики, а ее гладкое лицо с шелковистой кожей, такое не по-летнему белое, контрастирующее с загорелой Аленой. Ну, откуда ей знакомо это лицо, этот голос, манера держать голову, большие голубые глаза с прозеленью…

– Вы Виктория Станишевская! – Валерия даже подскочила на месте. – Боже мой, как я могла не узнать вас сразу, я же…

Валерия осеклась, испуганно закрыв рот ладонью. Популярная телеведущая, по совместительству диктор музыкального канала, Виктория Станишевская исчезла на пике своей популярности и стремительно идущей вверх карьеры. Ее обвинили в убийстве сестры, Дарины Станишевской – известной гимнастки, чемпионки Олимпиады, и посадили в тюрьму. Пресса еще долго перемывала косточки всему семейству, особенно же досталось покойной Дарине, которую, по идее, должны были жалеть, но никто, как оказалось, не сожалел. А Виктория исчезла, и о ней давно уже ничего не было слышно.

Значит, она вышла из тюрьмы. Валерия прикинула в уме – да, и половины срока не отсидела. Черт, и кто только за язык тянул, могла же промолчать!

– Я… извините, Вика, я не должна была…

Вика бросила на скамью охапку травы и молча ушла в дом.

4

Назаров не любил лето – жара, комары опять же. Особенно же отвратительным было лето в городе, и даже река не спасала, потому что в центре города когда-то были понастроены предприятия тяжелой металлургии – осуществили задание товарища Сталина насчет «рабочий человек должен ходить на работу пешком», и город вырос вокруг двух десятков дымящих заводов. О том, как будут жить люди в этом городе, когда вонючий смог накроет их – совершенно не думали. Не учли ни розу ветров, ни вредность выбросов – главное, чтобы винтики исправно обслуживали систему, износился винтик – в утиль его, на его место всегда есть другой.

И потому лето в Александровске всегда мучительное. Назаров старался летом уезжать в Привольное. И там ему всегда были рады, бабушка Варвара, такая строгая, даже временами жестокая, любила Назарова самозабвенно, невесть за какие заслуги, а он знал, что вот не за что его так любить, но купался в этой безусловной и абсолютно субъективной бабушкиной любви.

В последний год он постоянно жил в Привольном, благо оттуда до Александровска десять минут езды. Бабушка совсем расхворалась и уже не могла управляться даже с тем небольшим хозяйством, что осталось. И только цветники, состоящие из георгин, соорудила по весне, как и всякий год, – сколько себя помнил Назаров, бабушка высаживала георгины и ухаживала за ними, а они в благодарность цвели изо всех сил до поздней осени, и, конечно, это было красиво.

Но вот все закончилось. В тот день бабушка встала спозаранку. Как всегда, кряхтя и охая, поднялась с кровати, нетвердо ступая ослабевшими ногами, прибралась в доме – он слышал ее шаги и дыхание, но просыпаться не хотелось, потому что было еще совсем раннее утро. Бабушка ушла в летнюю кухню, и он снова уснул. А она тем временем наварила ему еды, даже пирожков испекла – пока он спал, уставший с пятницы, и к моменту его пробуждения уже успела посудачить с соседками. Когда Назаров в половине десятого утра выполз из кровати, ванная оказалась занята – он оборудовал в доме отличную ванную, с душевой кабинкой, горячей водой и прочими удобствами. Бабушка долго мылась, потом тщательно сушила волосы, пока не сочла, что уже можно их украсить новым гребнем, который Назаров привез ей в подарок накануне вечером. А потом, обрядившись в новое чистое белье, бабушка прилегла отдохнуть.

– Баб, ты что тут?

Назарову нужно было складывать поленницу в сарае, и он заглянул в дом, чтоб сказать бабушке, что поел и завтрак отличный. А она лежала на своей кровати с высокими подушками и улыбалась знакомо и ласково.

– Устала немного, Женечка. Ты поел?

– Ага. Баб, очень вкусно, да только не надо было, тебе отдыхать доктора велели.

– Отдохну теперь. Как поленницу сложишь, курам воды налей и обед бери, наварила свеженького. А дальше уж сам справляйся.

Бабушка протянула к Назарову темную исхудавшую руку, и он послушно нагнул голову, позволяя поцеловать себя в макушку. Это в десяти километрах отсюда он солидный человек, главный редактор городской газеты «Суббота» – Евгений Александрович, а для бабушки он Женечка, как для местных подруг и приятелей – Женька или Жека, и это осталось неизменным.

– Как не станет меня, дом хоть и продай, но лучше живи тут, дом хороший, крепкий.

Назаров поморщился – разговоров о бабушкиной смерти он не любил категорически. Он, конечно, понимал, что рано или поздно это случится, но понимал где-то там, где он был Евгением Александровичем, а там, где он был Женечка или Жека – там он не хотел даже думать о том, что бабушка может вот так вдруг взять и уйти. Ну, вот умрет она, например, – и дальше что? Бабушка была всегда – строгая, все на свете знающая и умеющая, большая аккуратистка и вообще авторитет. Она всегда слушала и слышала его, вникала в его дела, а иной раз могла дать очень нужный и верный совет.

И то, что ее в какой-то момент может не стать, Назаров в глубине души не понимал и не принимал никаких разговоров о закономерном итоге жизни. Что это за итог, когда вдруг исчезает человек, который нужен?

– Баб, вот давай не будем об этом.

– Ты не верти головой, как норовистый жеребец, а слушай. – Бабушка нахмурилась. – Дальше-то разговор откладывать незачем. Дом я отписала тебе одному. Будут разговоры, скандалы – ну, пусть скандалят. Денег я скопила маленько, в сундуке лежат, найдешь. Вот ключ, держи.

Бабушка достала из-под подушки большой старый ключ и впихнула в руки Назарову.

– Вот с чего ты это сейчас затеяла, не понимаю.

– С того, Женечка, что старая стала, силы на исходе, уж то хорошо, что лета дождалась. Люблю я лето, понимаешь? – Бабушка вздохнула и погладила руку Назарова. – Как помру, не трать своих денег на похороны, мне гроб полированный, с вензелями, ни к чему. Одевают меня пусть Ленка и старуха Ткачева, им известно, что и как надевать. А им за это отдельно подарки положены, они знают, где взять, я уж распорядилась. А яму выкопает Гришка, Ленкин муж, и его дружки-алкаши, только водки им дашь уж после того, как готовую работу примешь, а то перепьются и копать позабудут. Ленка-то присмотрит, конечно, но и ты не зевай. Гришка знает, где рыть, я ему уж за это все обсказала. А дом потом захочешь – так хоть и продашь, а нет, то живи в нем, до города-то недалеко совсем, зато свежий воздух и овощи свои. А георгины мои осенью выкопаешь и спрячешь в погреб, в заслонку, а по весне если сажать не захочешь, то Вике отдашь.

– Бабушка…

– Ты не вертись, а слушай. – Бабушка тяжело вздохнула. – Я о Вике отдельно хочу тебе сказать.

Назаров вздрогнул. Бабушкину привязанность к Вике он знал, хотя о причинах не догадывался. Конечно, когда-то и для него Вика значила очень много, но с тех пор много воды утекло, да такой воды, что хуже помоев. Но бабушка была человеком очень стойким как в своих привязанностях, так и в антипатиях, и ее родственное отношение к Вике удивляло многих.

– Отдашь ей мой сундук, вместе с ключом вот этим и всем содержимым, тряпки-то тебе ни к чему, а Вика найдет им применение. И кур наших, если некогда будет ухаживать, отдашь ей, резать их не надо, молодые куры, несутся хорошо, и петух красавец. – Бабушка вздохнула. – А Вика… Я защищала ее как могла, и тебя прошу о том же.

– Баб, да от кого ее защищать? Виктория и сама…

– Женечка, она уже совсем не та сорвиголова, что была. Сломали они ее, нелюди, сломали совсем, и сейчас любое злое слово может толкнуть ее… к непоправимому. А потому, когда меня не станет, приглядывай за ней. – Бабушка тяжело поднялась и села в кровати. – Ты один у меня, Женечка, и я прошу тебя исполнить все в точности. А я уж оттуда за вами присмотрю.

– Баб, ну что за разговоры? Чего тебе вздумалось вдруг умирать? Живи, все же хорошо у нас! И не один я у тебя, и отец мой, и остальные…

– Молчи уж, защитник! – Бабушка презрительно прищурилась и снова стала похожа на себя прежнюю. – Умирать всякому человеку положено в свой час, вот для меня он и настал, что тут толковать и руки заламывать, пожила – пора и честь знать. А касаемо остальных… Бестолковые и пустые люди оказались и сыновья мои, и невестки, и внуки. Жадность им глаза застит, жадность и глупость, а живут непонятно зачем – едят, пьют, в ящик пялятся, и все их разговоры вокруг этого. Ведь и тебя они не привечают из-за того, что ты чего-то большего хочешь от жизни.

Возразить тут было нечего. Бабушка всегда была права, ее свойство насквозь видеть любого человека иногда пугало Назарова, потому что ее суждения о людях и событиях чаще всего оказывались верными, даже тогда, когда, казалось, она не понимает, о чем речь, – а через время оказывалось, что она была права.

Назаров никогда не заблуждался относительно своих родителей и остальных родственников. Самой смешной шуткой на семейных сборищах была отличная школьная успеваемость «Женьки-выскочки», как и его страсть к порядку. Его двоюродные братья частенько в лицах показывали злые шаржи на Назарова, и все весело смеялись. И даже мать ни разу не заступилась за него, считая все это просто семейными беззлобными шутками, на которые обижаться некрасиво.

Но время шло, и шутки становились все злее, пока в какой-то момент, как раз в тот год, что Назаров заканчивал школу, а впереди уже сияла медаль, шутки перестали быть шутками. На очередном семейном сборище по поводу Нового года двоюродные братья, подвыпив, нешуточно избили Назарова – просто за то, что «а че он!». И снова ни мать, ни отец не вступились за него, а наоборот, утром попеняли ему за то, что Женька загордился и шибко умный, нос воротит от родни. И в кого он только такой уродился, зазнайка? И вообще ни к чему обижаться – ну выпили, а чего по пьянке не бывает, тем более между своими, не со зла же.

А он категорически отказался считать «своими» людей, презирающих его просто по факту его существования, а потому молча собрал книги и кое-какие вещи и уехал жить к бабушке. Больше идти ему было некуда, и когда он, избитый и растерянный, возник на пороге бабушкиного дома, она всплеснула руками и заплакала. Назаров никогда не видел бабушку плачущей, даже когда умер его дед, бабушкин муж, с которым она прожила полвека без малого, и тогда бабушка не плакала, а лишь сказала: ну, прощай, Митя, свидимся не скоро. А тогда бабушка плакала, и Назаров, почти взрослый и самостоятельный, вдруг тоже заплакал – от обиды, от ощущения предательства, от того, что не знал за собой никакой вины, а с ним так обошлись не чужие даже, а свои. Которые в один миг превратились в чужих, мало того – во врагов. Потому что прощать напрасных обид Назаров никогда не умел, и этим он тоже был похож на бабушку.

И с тех пор он считал, что родни у него нет, только бабушка Варвара.

Конечно, мать с отцом тогда приехали за ним, через пару дней после случившегося, – Женькины синяки уже почернели и выглядели устрашающе, но до конца каникул обещали исчезнуть. Он расчищал во дворе снег, когда родители вошли во двор и, не взглянув на сына, сразу направились в дом.

Назаров и по сей день не знает, что им тогда сказала бабушка, но выскочили они из дома, будто за ними гнались все демоны ада, и на следующий день отец молча, пряча глаза, привез в бабушкин дом остальные пожитки сына и так же молча уехал, подгоняемый презрительными и обидными бабушкиным словами, лучшими из которых были «набитый дурак» и «подкаблучник».

Назаров знает, что в разное время остальная родня пыталась помириться с бабушкой, но она не простила им того, как они обошлись с ее ненаглядным Женечкой. И сам Назаров тоже вычеркнул из жизни и родителей, и отцовского брата, и сестру матери, и своих кузенов и кузин, словно их и не было. Как и бабушка, он уж если выбрасывал кого-то из своей жизни, то навсегда.

Но сейчас он отчего-то напомнил бабушке об остальных, кого они оставили за бортом своей жизни, и ее вердикт остался неизменным: она никого не простила. И близость смерти не изменила ее отношения, потому что видеть она никого из «них» не хотела.

– Нечего их защищать, Женечка. – Бабушка снова откинулась на подушки. – Кровь – не вода, конечно, да иной раз уж лучше бы вода. Право, не знаю даже, как так вышло, что сыновья мои оказались глупыми и бестолковыми мужиками. Мы с Дмитрием воспитывали их как должно, и я теперь думаю, что вот останься они при нас, то прожили бы свои жизни по-людски. Да только мы хотели им лучшего, и чтоб учились они ремеслу, и не горбатились забесплатно на государство, а они, оказавшись в городе без родительского присмотра, тут же пустились во все тяжкие, а по итогу женились на глупых, жадных и пустячных бабах, родили мне внуков-идиотов, и только ты один получился на славу. Что ж, и это хорошо – не одна пустая порода останется после меня, есть и золото, и тут уж можно мне перед Создателем глаз не прятать на суде-то. Вот так прямо ему и скажу при встрече: Ты, Господи, тоже ведь наделал пустяков разных, но среди них и нужные вещи создал, а я что ж… Я человек всего лишь, но жизнь прожила не зря, останется на земле семя мое, которое созреет не сорняками, а золотыми колосьями. То-то, дорогой мой, вот так оно и будет. А этих… их и в дом не пускай, посидят на улице и будет с них, а после пусть проваливают. Уж я Антону тоже это обсказала…

– Это когда ж ты председателя-то успела повидать, баб?

– А когда успела, тогда и успела. Он тебе поможет, как меня не станет. – Бабушка погладила руку Назарова. – Только тебя одного мне и жаль оставлять, да Викушку вот, душу неприкаянную… Спросишь ее, она тебе скажет, за что люблю ее. Защити ее и помоги, как только сможешь, и тебе тоже лишь она одна опорой будет, как меня не станет.

– Да ты что, баб! – Назаров испугался. – Может, приболела, надо врача вызвать? Вот говорил же: не затевайся с обедом, а ты и пирогов еще…

– Не надо врача, от старости нет лекарства. – Бабушка вздохнула. – А я отдохну, и правда устала я что-то – и то ведь, все утро топталась, дела торопилась доделать. Иди, займись хозяйством, но не надрывайся – чего не успеешь сегодня, то завтра сделаешь, у тебя много забот еще будет, и нужно уметь отдыхать.

Он выпустил бабушкину руку и ушел складывать дрова, будь они неладны, и за это теперь казнит себя, потому что через час Ленка, соседка через забор, пришла дрожжей занять – и нашла бабушку в доме, но добудиться не смогла. И Назаров растерянно смотрел на бледное бабушкино лицо, и ему казалось несусветной глупостью, что Ленка голосит на весь дом, когда бабушка спит. И там, где он был Евгений Александрович – вот там он понимал, что случилось, и звонил, куда положено звонить в таких случаях, и отдавал какие-то распоряжения, а там, где он был Женька, Женечка – он не понимал случившегося, хотел выгнать всех этих чужих людей из дома, потому что бабушка не могла умереть, не могла совсем, это было не в ее характере – вот так вдруг взять и умереть, посреди лета и цветущих георгин во дворе.

И теперь он слушает, как в доме читает молитву священник, привезенный им из соседнего села, а соседки подпевают ему «Вечная память!» нестройным горестным хором. И всегда так было, когда умирал кто-то из односельчан, и Назаров не раз присутствовал на похоронах. Если умирает односельчанин, то не прийти его проводить в последний путь в Привольном всегда считалось дурным тоном, скидка делалась только немощным и беременным. Соседи сами готовили поминальный обед – были признанные мастерицы варить и кисель, и картошку с мясом, и пироги печь тоже, и отказаться помочь никому в голову не приходило – сегодня у соседа горе, завтра у тебя. И на такие случаи были заведены большие котлы и прочая посуда, которые хранились в сельсовете, в кладовке, а на кладбище вкопаны стол и скамейки, которые после похорон накрывались клеенками и домоткаными дорожками, и люди садились поминать покойного. И вся забота Назарова – привезти из города продукты по списку, а уж соседки сами все приготовят и организуют, а если чего и не хватит, то свое принесут или по соседям спросят, никто не откажет, ведь не свадьба же, а горе случилось.

– Привет.

Назаров молча подвинулся на скамейке, чтобы новая гостья могла присесть рядом.

* * *

– Творожники невероятные. – Ника откинулась на стуле и блаженно улыбнулась. – Лера, где купила такой творог? А сметана…

Валерия хихикнула и лукаво посмотрела на подругу.

– У меня есть кое-что и получше. – Она торжественно водрузила на стол бутылку наливки. – Предлагаю всем оценить. Это нечто особенное, я такого в жизни не пробовала.

– С каких это пор ты покупаешь шмурдяк? – Панфилов подозрительно рассматривал бутылку из-под водки, наполненную розовым густым напитком. – Лера, это же…

– Ты сначала попробуй, потом скажешь. – Валерия откупорила бутылку, и над столом поплыл запах малины. – Ника, давай стопочки. Кто не захочет, настаивать не буду, мне больше останется.

Валерия налила в прозрачную стопку густую жидкость.

– Слушай, это очень вкусно. – Панфилов отпил из стопки и теперь с удивлением смотрел на жену. – Лерка, где ты это взяла?

– Вы не поверите.

Валерию целый день распирало от желания поделиться новостями, но она мужественно дотерпела до ужина, дождалась, когда все поедят и будут расположены к беседе. Чего ей это стоило, знает только она, да вот сейчас Панфилов сообразит, ведь муж как-никак.

– Вываливай! – рассмеялся Панфилов. – Я же вижу, что у тебя новостей полная телега. Ты ведь не только творог и наливку раздобыла?

– Не только. – Валерия внутренне веселилась, предвкушая всеобщее удивление. – На той неделе покупала я на рынке творог и разговорилась с продавщицей, а она возьми и скажи: я из Привольного, у нас там многие коров держат. А Привольное-то – вот оно, рядом совсем! Каждый день поворот проезжаем. Вот я решила, что съезжу туда и раздобуду нам человека, у которого будем постоянно брать молочные продукты, потому что магазинное – чисто отрава. Въехала я в село, а там за поворотом луг, и старик сено сгребает. Я спросила у него, кто торгует, а он меня направил к некой Алене – дескать, торгуют многие, но у Алены самое лучшее. И правда, дворик чистый, сама Алена – девушка симпатичная и опрятная, и продукт оказался на высоте. Ну и налила она мне наливки этой на пробу. Говорит, что подруга ее делает, и мне, понятное дело, очень понравилось. Алена мне и говорит: если хочешь, можешь у нее купить. Мы поехали к этой ее подруге, а там дом старый, каменный – я таких и не видела, и двор сплошь в цветах, а за летней кухней огромный малинник. Алена, значит, позвала подругу, и выходит из-за угла девушка – платье деревенское, в клетку какую-то, цветастый фартук, волосы в пучок собраны. Поговорили насчет наливки, и она вынесла мне из погреба несколько бутылок, а сама снова пропала. А мне еще раньше Алена-то сказала, что в этом самом доме куча мебели старинной, вот я и попросила показать. Мы же зал новый открыть планируем, вот и захотелось мне глянуть, а там и правда дорожки самотканые, мебель старинная, местный столяр еще до войны делал. Дом-то в войну уцелел, не сгорел, потому что был из камня и под черепицей. И вот не хотелось мне просто уходить, до чего дом светлый… Ощущение такое, словно на сто лет назад нырнула. Алена меня на выход подталкивает, а тут и хозяйка вышла с охапкой каких-то трав. И смотрю я на нее, и понимаю, что где-то я видела эту девушку, знакома она мне, и все! И тут она заговорила, и я ее узнала! Это Виктория Станишевская! Ну, помните? ТА САМАЯ!!!

– О боже! – Ника вздохнула. – Она вышла?

– Ну да. – Валерия обвела взглядом публику. – Три года прошло, и она, видимо, вышла досрочно. И теперь сидит в том доме, сама на себя не похожа, и…

– Тюрьма никого не красит, что ж.

– Ника, дело не в том, что не красит. – Валерия встряхнула рыжими кудрями. – Она красивая. Правда, красивая: все те же серо-зеленые глаза, светлые волосы, эти губы ее идеальные, прорисованные так, что завидно прямо, и ее прежнее правильное лицо, но… она словно угасла, понимаешь? Глаза совершенно неживые, и очень заметно было, что она хотела, чтоб я как можно скорее ушла, а я – ну вот кто меня за язык тянул! – возьми да и ляпни: вы Виктория Станишевская! Понять не могу, как я могла такое вычудить, но слово не воробей, вылетит – лопатой не прибьешь. А она отшатнулась от меня, с лица стала как покойница, бросила траву и ушла. Я…

– Ничего не понял. – Панфилов непонимающе смотрел на жену. – Виктория Станишевская – это кто?

– Сань, это была девушка на нашем местном телеканале. – Ника задумчиво вертела в руках опустевшую стопку. – Станишевские – семья в городе известная, родители спортсмены, отец играл в футбол за одну из главных команд, мать – чемпионка нескольких Олимпиад по художественной гимнастике, и дети у них такие же известные спортсмены были. Ну, кроме Виктории – говорят, у нее с детства сердце слабое, в спорт никак, а младшие, двойняшки, пошли по стопам родителей, Дарина привозила медали со всех соревнований, Никита играл в футбол в той же команде, что и отец… В общем, династия. Если бы не Виктория, она в это семейство не вписывалась никак, и вообще я узнала, что она дочь тех самых Станишевских, только когда ее обвинили в убийстве Дарины.

– Ну да. – Валерия кивнула. – Она была известной телеведущей, и на радио работала в вечерней радиостанции – голос как шелк, и сама такая… очень яркая девушка. Помолвлена была с Игорем Осмеловским, актером нашего Театра молодежи, такая пара красивая, оба яркие, талантливые. А потом Викторию обвинили в убийстве Дарины и, хотя улики были только косвенные, осудили за непредумышленное убийство на семь лет. Оказалось, у Игоря и Дарины случилась интрижка, а Виктория узнала, ну и…

– Да тогда чего только не болтали! – Ника вздохнула. – Вы же знаете, как у нас любят переворошить чужое бельишко, да и наврать при этом с три короба. Тем более что Виктория себя среди этих сплетен и защитить-то не могла. Меня другое тогда поразило: родители публично потребовали самой страшной кары для убийцы их дочери. Так, словно Виктория их дочерью не была. Потом, конечно, и этот актеришка слился – дал интервью о том, какая прекрасная фея была Дарина и какая злобная фурия – Виктория, и что он ее даже боялся, и постельные подробности вывалил. Я с тех пор в этот театр ни ногой, смотреть на это ничтожество не могу, вот до того он мне тогда опротивел, верите? Ну а потом Никита вылетел из команды, тест на наркотики оказался положительным, а он на камеры слезно рассказывал, как сломала его смерть сестры, и его приняли обратно, хотя ходили слухи, что он принимал и раньше, просто вот совпало все так. И все эти люди получили от скандала нехилый пиар и порцию сочувствия, а в результате поднялись выше, а о Виктории все забыли. Но вот как хотите, а я считаю, что не убивала она сестру.

– Ты знала ее?

Ника задумчиво посмотрела на мужа.

– Нет, Лешка, я ее только видела. Она в кафе к нам приходила не раз – с этим своим актером. Ты знаешь, у меня есть определенная чуйка на людей, и она всегда вызывала симпатию, такая солнечная была девочка, без выпендрежа и дешевых понтов, совершенно простая в общении, очень вежливая. А он казался самовлюбленным нарциссом. А вот Дарину я терпеть не могла. Вот уж кто пыжился, цены себе сложить не сумев, так это она. Официанткам хамила, и этот голос ее вечно недовольный, капризный, и мина на лице презрительная… Поверьте, ребята, мне иной раз хотелось ей слабительного в кофе налить. И я подумать не могла, что они родные сестры – да мало ли однофамильцев! Но я не верю, что Виктория убила эту спесивую дрянь, хотя даже если и убила, я не осуждаю.

– Солидарна. – Валерия энергично встряхнула кудрями. – Такое же было впечатление. И вот теперь она там. Бог знает, как она живет теперь в том доме, что там в голове? Но она просто спряталась, тут совершенно ясно. И я не удивлюсь, если она что-то с собой сделает. Есть в ней какой-то надлом, понимаете? Я это почувствовала. И как помочь, чем помочь – я не знаю.

– Лерка, а давай, я с тобой в следующий раз за молоком поеду, и мы эту… Алену, расспросим. Они же подруги, я так понимаю? Вот и выясним, что можно сделать.

– Точно. Я не…

– Девочки, а с чего вы взяли, что ей нужна чья-то помощь? – Панфилов шутливо дернул жену за рыжий локон. – После тюрьмы дорога на телевидение этой даме закрыта навсегда, и она это отлично понимает. Насколько я могу судить из рассказа, она вполне может быть невиновной в убийстве, за которое ее осудили, а тюрьма за несколько лет вылепила из нее нечто совершенно иное. Но у нее есть где жить, она торгует вот этой наливкой, держит какой-то огород… Конечно, жизнь ее разрушена, но ведь бывает гораздо хуже!

– Нет, Сань, ты не прав. – Булатов налил себе еще стопку наливки. – Да, продукт прекрасный. Но ты подумай: девушка была известной ведущей, помолвлена с первым красавцем, на вершине славы, впереди перспективы самые радужные – а потом вдруг тюрьма. Причем я своей жене в этом вопросе доверяю, может статься, что обвинили Викторию огульно, и теперь она в глухой деревеньке, и перспектива такая: либо спиться, либо в петлю. Потому что у человека отняли не просто привычную жизнь и веру в справедливость, а отняли дело, которому она посвятила себя и, судя по отзывам, делала его хорошо, профессионально. Вот лично я представить себе не могу, что она может сейчас чувствовать. Я эту историю помню весьма смутно, как и саму девушку, но радиостанцию вечерами слушал, голос запомнил. Жаль, что так все с ней вышло.

– А что мы можем сделать? – Панфилов уже сердился. – Вот ты, Булатов, что собираешься делать?

– Я собираюсь попросить Пашку покопаться в том старом деле. Осторожно поинтересоваться. И если там что-то нечисто было… – Булатов ухмыльнулся. – У Пашки где только нет знакомых, вот пусть посмотрит, и уж если он скажет, что… В общем, Лерка меня заинтриговала, но я вас обеих прошу, девочки: не лезьте к Виктории, страшно человеку душу разбередить. Вот если Пашка скажет, что все напраслина, тогда уж. И то не думаю, что надо что-то предпринимать, все равно ведь исправить-то ничего уже нельзя…

Панфилов понимающе кивнул – да, их друг Паша Олешко очень тяжелая артиллерия, но Викторию трогать сейчас не надо. Потому что если она невиновна, то убийца до сих пор на свободе. И кто знает, что ему взбредет в голову?