Текст книги "Против ветра, мимо облаков"

2

Утренняя влажная прохлада, когда за домом бело-розовым кружевом зацветал вьюнок, сменилась полуденной жарой, и граммофончики вьюнка испуганно спрятались, а большие блестящие листья подорожника лениво развалились посреди спорыша, покачивая свечами стеблей.

Сейчас уже не утро, но еще и не полдень, и босые ноги ощущают одновременно прохладу, которая затаилась в траве, и горячие касания солнца, пробивающегося сквозь вишневые ветки. Запах трав и влажной земли такой знакомый, как и звуки, приходящие отовсюду, сливающиеся в одну общую музыку лета.

Вика села в траву, прислушалась. Она любила лето, любила самозабвенно, и обычно, живя в городе, тосковала весь год, вспоминая теплую прозрачность речной воды, запахи травы и многоголосые песни сверчков летними вечерами, пахнущими матиолой и дымком от надворной печи. И пусть в этом доме не имелось привычных удобств, это был единственный дом, который она могла назвать своим и где она всегда была счастлива. И даже теперь, когда она заперта в этом доме на неопределенный срок, лето все равно радовало ее, а мысли о будущем не одолевали: когда лето, о будущем думать не хочется.

Дом стоит на небольшом возвышении – вернее, с фасада, там, где застекленная веранда, никакого возвышения нет, просто от калитки дорожка, обсаженная лилейником, а вот задняя стена, за которой почти всегда прохладная тень, находится словно на небольшом холмике, полого спускающемся до самых ворот. Здесь растет папоротник, из-за дома выглядывает сирень. Вика всегда любила сидеть здесь, ощущая полнейшее счастье. Сейчас со счастьем напряженка, но Вика все равно пришла сюда.

Среди деревьев бродили соседские цыплята, голенастые и смешные, что-то клевали в траве, под козырьком крыши деловито сновали ласточки – целых два гнезда оказалось в этом году, а в прошлом году было одно, второе гнездо ласточки строили буквально у нее на глазах. И Вике нравится думать, что это прошлогодние птенцы вернулись сюда, свили гнездо под крышей, и, возможно, следующим птенцам тоже захочется вернуться.

Она скучала по этому дому долгих три года. Дом приходил в ее сны, и утром, открывая глаза и видя казенные стены, покрашенные бледно-голубой краской, и ряды убогих кроватей, она думала лишь о том, что вот прошел еще один день, и этот день приближает ее к дому еще ненамного. Она ни о ком не жалела и ни по кому не скучала, только по дому, который пришлось оставить, но который единственный ждал ее где-то там, за забором. И лето ждало тоже.

И когда ворота колонии закрылись за ней, Вика поняла: не важно, что зима, она поедет в свой дом. Тем более что ехать ей было больше некуда. В рюкзаке лежали нехитрые пожитки, в кошельке была та сумма денег, которая была при ней на момент ареста, и даже небольшие золотые серьги с голубыми камнями, подаренные отцом на совершеннолетие, вернулись к ней – а о них Вика часто думала. Она и вообще старалась думать о вещах второстепенных, потому что если начинала думать о главном, то возникала одна мысль: спрятаться где-нибудь и… что-нибудь предпринять относительно собственной жизни.

– Вика!

Это Алена, неизменная подруга детства. Синеглазая смуглая Алена, с милым курносым носиком и длинными ногами фотомодели. Правда, никакой фотомоделью Алена не была, она и вообще презрительно относилась к разным «фанабериям», не имеющим отношения к реальной жизни. Алена окончила кулинарное училище и работала поваром в собственном придорожном кафе, воспитывала двоих сыновей и сама руководила бизнесом, семейством, как и вообще всем, что попадалось под руку.

– Здесь я.

Алена выглянула из-за угла, но Вика и не подумала встать. Уж ею-то Аленка руководить не будет ни за что. Вика и сама всегда не прочь поруководить, и эта молчаливая борьба за главенство всегда была между ними, что не мешало им с Аленой дружить и скучать друг по дружке. И Алена была одна из троих людей, которые приезжали к ней – туда.

– Чего на земле сидишь?

Вика улыбнулась. Она знала, что Алена это скажет. Когда знаешь человека всю свою жизнь, то в какой-то момент начинаешь понимать, что он скажет или сделает в той или иной ситуации, и это радует, потому что означает одно: в жизни есть кто-то, кто настолько близок.

– Нормально, Алена. Лето же.

– Лето…

Алена тоже любила лето и любила сидеть в тени Викиного дома, зарывшись босыми ногами в прохладную траву. И это был еще один фактор, объединяющий их. В детстве подруги любили здесь играть вдвоем. Бабушка давала им домотканую дорожку, они расстилали ее поверх травы, сажали кукол, приносили посудку – они могли часами играть в какую-то свою жизнь, придумывая диалоги, устраивая чаепития и обеды. И бабушки нахвалиться не могли, какие у них замечательные девочки, тем более что они не особо жаловали уличную компанию, хотя иногда и ходили на реку вместе с остальными детьми.

Но даже на реке Вика и Алена вскоре отрывались от общей компании и шли по своим, понятным только им, делам. Они бродили по оврагам, по развалинам старой тракторной бригады, влезали в здание опустевшей старой школы, иногда – в окна заброшенных домов. Никаких трофеев не приносили, но так странно было, например, ходить по коридору старой школы, сидеть за старыми деревянными партами с откидными крышками, рисовать на досках цветы и чертиков или играть «в школу». И это была та жизнь, о которой знали только они двое.

Это было их царство, в которое они не впускали никого. Они не хотели показывать свои лазейки, не хотели делиться пыльными коридорами старой школы, выложенным кирпичом водосливом на заброшенной тракторной бригаде – там, глубоко в зарослях бузины и вишняка, было небольшое озеро, образовавшееся от постоянно текущей из старой трубы воды, и вода была чистой, пригодной для питья. Они смотрели в глубины озерца, радуясь невесть откуда взявшимся там небольшим рыбкам, наслаждаясь тишиной, а мысли о том, что это место известно, возможно, только им двоим, добавляло баллов к их личной шкале счастья.

И теперь Алена тоже приходит в этот дом, который сберегла для Вики, и они понимают друг друга по-прежнему. С того момента, как Вика вернулась сюда, Алена приходила каждый день: приносила какую-то еду, молоко и новости. Алена всегда была специалистом по новостям, они каким-то невероятным образом сами стекались к ней, и Вика иногда думала, что если бы забросить Алену во вражеский тыл, то через совсем непродолжительное время она бы владела не то что копиями секретных карт, но и всеми подробностями личной жизни любого, кто оказался бы в поле ее зрения. Причем не прилагая к этому никаких усилий. Люди отчего-то сами все рассказывали Алене.

– Я тебе поесть принесла. – Алена села рядом с Викой и вытянула загорелые ноги. – Вадима видела, разводится с Алкой, знаешь? А Лешка, сын тетки Ленки, на следующей неделе из тюрьмы вернется, снова все пропадать начнет, горбатого могила исправит. Венька позавчера приехал и о тебе расспрашивал – говорит, хотел в гости зайти, да постеснялся. Оксанка снова беременная. Непонятно, зачем плодит детей? А была же, помнишь, нормальная девка, симпатичная – а сейчас спилась, дети зачмоханные, сама беззубая, хотела бы я знать, кто теперь-то мог на нее позариться, чтоб заделать очередного ребенка. Я чего пришла-то… Там бабка Варвара умерла – отмучилась, бедолага, я Женьку видела только что, и он просил тебе передать, чтоб ты на похороны обязательно пришла, бабка тебя очень любила.

Вика замерла, и сердце ее сжалось. Умерла бабка Варвара, та самая бабка Варвара, которая отчего-то очень ее любила, с самого детства. Всегда зазывала во двор, чем-то угощала, расспрашивала, что и как, хвалила, какая Вика неописуемая красавица… Бабка не была добра совершенно: обеих невесток ненавидела, сыновей презирала, а из пятерых своих внуков признавала только Женьку, остальных обзывала безмозглым отродьем и на порог не пускала. И тем более странной была эта ее привязанность к Вике, абсолютно чужой девочке с соседней улицы.

И теперь она умерла.

В последние годы бабка Варвара уже никуда не выходила, но когда Вика вернулась в дом, на третий день пришел Женька. Когда стряслась беда, Женьки не было в стране, он жил в Париже со своей женой-фотомоделью, тощей красоткой. Писал книгу по заданию какого-то иностранного издательства, а его статьи то и дело публиковали в разных журналах – Женька писал о политике в разрезе социума, что бы это ни значило. И когда все случилось, Женьки не было, и Вика была этому рада.

А потом, уже совсем потом, он приехал к ней вместе с Аленой, и Вика не обрадовалась этому, потому что одно дело – Алена, ей без разницы, что у Вики неухоженное лицо и жуткий ватник, а совсем другое дело – Женька. И Вика прогнала его, просто потому, что не могла позволить ему видеть себя такой.

И когда она вернулась, то даже Алена об этом сначала не знала. Вика просто не зажигала вечером свет. И как о ее возвращении прознала бабка Варвара, неизвестно, а она прознала, потому что Женька пришел. Долго топтался у порога, словно ждал приглашения пройти в дом, но Вика молча смотрела на него, и он явно ощущал себя не в своей тарелке. Впрочем, тогда до Женькиных тарелок Вике дела и вовсе не было, она сидела в нетопленном доме, где едва теплилась электропечка, на которой Вика сварила себе пшенную кашу из крупы трехлетней давности. И Женька смотрел на нее своими большими карими глазами, и в них читался вопрос. Но Вика не стала упрощать ему задачу, и Женька сразу скис.

– Там… это… бабушка хочет, чтоб ты пришла к ней. – Женька передал Вике увесистый пакет. – Вот… тебе передала. Ты не раскисай и приходи к нам сегодня, бабушка заболела совсем, не ходит никуда, так только, по дому если, а сюда ей не дойти, особенно по снегу. Ладно, еще увидимся. Сама-то как, норм?

Он всегда говорил вот так – «норм», вместо «нормально», и это его слово осталось от прежнего Женьки. И большие карие глаза в длинных загнутых ресницах тоже были привычными. Правда, когда они были детьми, эти Женькины девчачьи ресницы и круглые карие глаза придавали ему трогательный и беззащитный вид, хотя забиякой он был не из последних, а на взрослом лице глаза стали очевидно привлекательными, и Вика подумала вдруг, что сама она выглядит сейчас не лучшим образом.

– Ага. Ладно, приду, как стемнеет, часов в шесть.

В пакете, который передал ей Женька, был свежий хлеб, пирожки с яблочным повидлом, банка малинового варенья, кусок домашнего сыра, творог и банка сметаны. Вика долго смотрела на этот нехитрый продуктовый набор и думала о том, что зря не повесилась там. Надо было закончить разом эту бодягу и не мучиться.

Но когда стемнело, Вика, ежась от холода в своей осенней курточке, огородами побрела во двор к бабке Варваре, в душе надеясь, что Женьки в бабкином доме не окажется. Она чувствовала его неловкость, и ей от этого было неуютно, потому что они знали друг друга много лет, а теперь она изгой среди людей, и ладно бы среди чужих, а то Женька… Впрочем, если даже родители отвернулись, что ж тут о чужих говорить?

Бабка Варвара в доме была одна. Ничего здесь не изменилось: все тот же круглый стол, на котором под стеклом лежали фотографии, в углу икона, а на стенах портреты бабкиных родителей, и она сама – молодая, круглолицая, с черными вразлет бровями, карими веселыми глазами – Вика лишь тогда поняла, почему из всех внуков бабка привечала только Женьку. Он единственный был похож на нее и ее род, потому что, судя по фамильным бабкиным портретам, большие карие глаза в длинных ресницах она унаследовала от своего отца.

– Садись. – Бабка подвинула Вике стул. – Ужинать будем.

Вика молча уселась за уже накрытый стол, и хозяйка достала из буфета графин с наливкой. Ее знаменитой малиновой наливкой, которую Вика впервые попробовала в возрасте шестнадцати лет, когда Женька принес ее к ней на день рождения и клялся, что не украл, а бабка сама налила. Напиток был ароматным, очень сладким и легким, и никто не знал, как бабке Варваре удается сделать его, она держала рецепт в секрете.

Тяжело вздыхая, бабка достала из буфета две рюмки старинного синего стекла и поставила на стол. Запах малины поплыл по кухне, перебивая запах жареного мяса и соленых огурцов. Наполнив рюмки, бабка Варвара тяжело опустилась на стул.

– Ну, со свиданьицем, Викушка.

У Вики вдруг защипало в глазах, и она прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться самым позорным образом. Чокнувшись с бабкой рюмкой, она выпила сладкий тягучий напиток, словно лекарство, ощущая запах малины, лета, какого-то прошлого счастья, которое уже никогда не вернется. И жизнь уже никогда не будет прежней, и она сама.

– Ешь.

Вика принялась за еду, захрустела огурцами – огурцы бабка Варвара солила в бочках, с разными приправами и вишневыми прутиками, с которых даже листья не обрывала, и огурцы эти в свое время ей бочками заказывали. Вот только секретов своих бабка не выдавала, рецептами ни с кем не делилась.

– Женька тебе завтра дров и угля привезет. – Бабка Варвара смотрела на Вику немного сердито. – Что сразу не пришла?

– А что вам со мной… – Вика нахмурилась. – Откуда я знала, что меня кто-то хочет видеть.

– Ну и дура! – Бабка снова наполнила рюмки. – Чтоб ты знала, у нас ни один человек не поверил, что ты виновата. А что посадили… Да мало ли у нас невиновных сидит! А люди не верили. А я так и вовсе знала всегда, что на тебе вины нет никакой, но чашу эту ты выпила. Три года, конечно, жаль – но это же не семь, и молодая ты еще, наверстаешь. Пей наливочку-то, за твое здоровье выпьем.

– И за ваше.

– А моего здоровья осталась чайная ложка, летом помру. – Бабка Варвара вздохнула. – Ну, да я пожила, восемьдесят семь лет – немалый срок.

– Чего вам помирать, живите.

Вика и представить себе не может, что вдруг не станет бабки Варвары. Уже многие старики-соседи переселились на кладбище, стоящее в сторонке от села, но бабка Варвара все жила, занималась хозяйством и, казалось, никуда не торопилась. И тут на тебе – помру летом!

– Пора и честь знать. – Бабка подвинула Вике вазочку с хлебом. – Пользы от меня нет уже – так, по дому еще туда-сюда, а по хозяйству уже не гожусь, в огороде да на дворе меня все равно что нет, все на Женьке. А ему разве до этого? У него работа важная, что ему в огороде ковыряться да кур обихаживать? Вот по всему выходит, что и мне пора в путь-дорожку. А тебе жить и жить, и хочется мне, чтоб жила ты хорошо, даром что ни за что пострадать пришлось. Погоди-ка, я едва не забыла…

Бабка поднялась и заковыляла к буфету. И тогда лишь Вика увидела, как она состарилась, как согнулись ее плечи и какой нетвердой стала походка.

– Вот.

Бабка положила перед Викой толстую книгу в синем кожаном переплете, и Вика удивленно посмотрела на нее. На книге не было никакой надписи, и если бы не была она такой большой и явно старой, то Вика могла бы подумать, что это просто блокнот или ежедневник.

– Это, чтоб ты знала, моей бабки еще книга. – Бабка Варвара вздохнула. – А ей досталась от матери, а той – от ее матери. Теперь она твоя. Здесь много нужного найдешь, пригодится.

– Но… почему я?

– Как же. – Бабка Варвара улыбнулась. – Ты же тоже наша кровь, родня.

– Как это?!

Она никакой родней с Женькиным семейством не была и знала это совершенно точно.

– Ну а как же. Мать моей прабабки и мать прабабки твоей бабушки Любы, чтоб ты знала, были родными сестрами. Вот погоди, покажу тебе. – Бабка Варвара снова заковыляла к шкафу. – Смотри сама, коли мне не веришь.

В старом Евангелии оказались страницы, исписанные странным почерком. Чернила выцвели от времени, но буквы были четкими.

– Вот, погляди: Антон и Елизавета Разумовские, а дальше по святцам их дети: Николай, Григорий, Мария, Наталья, Ольга. Мария родила мою прабабку Феклу, а Наталья родила Елену, которая была прабабкой твоей бабушки Любы, царствие ей небесное. Дальняя родня, да кровь одна, Викушка. Фекла, гляди, родила мою бабку Марию, а Елена – Оксану, бабку твоей бабушки. Ну а дальше ты знаешь. Все они родились здесь – здесь же и замуж вышли, и тут жили, да. И времени от Антона и Елизаветы прошло, почитай, что под двести лет, а однако ж кровь – не вода. Так что самое твое наследство – книжка эта с записями разными. Тем более что тебе она нужнее всех. Там найдешь рецепты и наливки, и хлеба, и отваров из трав, и чего там только нет, разберешься. Никакого колдовства, просто рецепты на все случаи жизни, жизнью же и проверенные. Но наказ такой: никому в руки не давать пользоваться, даже не показывай никому, и рецептами не делиться ни с кем. Вот даже с Аленкой – разве что рецептами отваров целебных ради спасения жизни. Знание это по роду идет, и как настанет твой час, передашь книгу женщине нашей крови – хоть дочери, хоть внучке, а хоть и дальней родне, кому сердце подскажет, кто не выбросит на помойку, а применять станет и приумножать. Так-то, Викушка, владей теперь ты, а мне уж незачем. Летом-то помру я, чтоб ты знала. Так ты на похороны мои приди, не прячься. А люди, имей в виду, не верят, что ты виновата, разве что самые дураки, да немного их, и те сказать побоятся.

– Баб-Варя, а ведь я-то и вправду не виновата.

– А я знаю, детка. – Бабка неумело погладила Вику по голове. – Знаю, дитятко золотое, что зря ты пострадала, без вины такую муку приняла, и молилась я о тебе, почитай, каждый день, чтоб отпустили тебя на волю, да чтоб мои глаза тебя еще раз увидели. Вот и попустил Господь, дождалась. И не таись по ночам, а ходи по солнцу свободно, люди не дураки, все понимают. А Женька завтра тебе дров привезет, зимы еще много осталось, в холодном доме сидеть не получится, не ровен час – заболеешь, а то и замерзнешь насмерть. Давай чай пить, что ли.

Бабка жестом остановила Вику и сама собрала со стола опустевшую посуду, поставила чашки и чайник, блюдо с пирогами.

– Пирогов напекла – эти вот с яблоками, а эти с творогом. – Бабка вздохнула. – Как помру, дом опустеет… Женька что – он в городе, и сюда не наездится, жить здесь не будет, опять же, а остальные мои внуки, ей-богу, пустые люди оказались, дочери-то нет у меня, а невестки дуры дурами, и дети у них такие же бестолковые, вот один Евгений в мой род пошел. Вы хоть с ним и родня, но очень дальняя, ничего страшного. Ешь пироги-то, и чай остывает. Родители не объявлялись?

– Нет. Да и незачем.

Бабка осуждающе покачала головой, но ничего не сказала, и Вика тогда была рада, что ни о чем ее не расспрашивают, потому что и так по ночам ей часто казалось, что и дом, и свобода – все приснилось, а откроет утром глаза и снова увидит ненавистные бледно-голубые стены.

И теперь бабки Варвары не стало.

– Она зимой мне говорила, что умрет. – Вика пошевелила ногой в траве. – Как она знала?

– Она много чего знала. – Алена вздохнула. – К ней на картах гадать приезжали, она гадала хорошо. Вот и это, стало быть, тоже знала. Завтра похороны, мы с Юркой за тобой зайдем, хватит прятаться.

Вика хотела возразить, что, дескать, ничего она не прячется, да смысла врать не было. Конечно же, она пряталась. Ей казалось, что все смотрят на нее и показывают пальцем. Наверное, было бы проще вернуться в город и затеряться там, но дело в том, что ей некуда возвращаться. Только этот дом, который когда-то принадлежал ее бабушке. После ее смерти обнаружилось завещание, в котором указана только она, Вика. Только сюда она могла вернуться, и вернулась. Но здесь она оказалась на виду у всех. Здесь ее знали с самого рождения, затеряться не получилось. Да она и знала, что не получится. И Вика свела свои появления на людях к необходимому минимуму.

Но не пойти на похороны бабки Варвары она не могла, и не потому, что Женька просил, а потому, что бабка еще зимой ей велела прийти обязательно, и нарушить ее волю Вика не могла никак.

– Заходите, конечно. – Вика подумала о том, что вместе с Аленой она, пожалуй, что и рискнет появиться на людях. – Что мне надеть, не знаю.

Когда-то она привозила в этот дом одежду, которую в городе носить было уже нельзя, но на даче в самый раз. И теперь оказалось, что это единственная одежда, которая у нее есть. Благо ее много, но вся преимущественно летняя, зимой и весной Вике пришлось туго, да и эта летняя одежда не слишком годится для похорон.

– Я тебе джинсы принесла. – Алена внимательно наблюдала, как тяжелый шмель безуспешно пытается пристроить свою пушистую полосатую тушку на небольшой желтый цветок ноготков. – Купила себе по весне, а вчера примерила – они большие, похудела я по лету, а тебе в самый раз будут.

– Алена!

– Что – Алена? – Алена фыркнула. – Чтобы мне их носить, надо же перешивать, а мне некогда возню с шитьем затевать. А тебе они будут как раз.

Конечно, Алена не стала говорить подруге, что купила эти джинсы вчера, выдернув одну из продавщиц в качестве манекена, потому что ростом и фигурой та была похожа на Вику. Но Алена знала: Вика ни за что на свете не примет у нее никакого подарка подобного рода, гордая. А денег у нее негусто: моет машины на мойке при ее кафе и зарплату получает как все, больше – ни-ни, сразу рогом упирается. Да еще продает на трассе фрукты, ягоды, пучки лекарственных трав – рядом с мойкой оборудовал ей Юрка небольшой прилавок, вот с того и живет. Да с огорода, который они с мужем помогли ей посадить по весне и за которым Вика ухаживает люто.

– Рассказывала мне тетка Лида, как вчера бывшего твоего в лужу усадила. – Алена хихикнула. – Ему это небось хуже горькой редьки было – вот так его при девице опустили.

– А то. – Вике не хотелось вспоминать вчерашнее, да от Алены не отвяжешься. – Он подтяжку сделал, а тут – мужчина, уймите вашу дочь!

– Так и ездит на твоей машине, вот же сволочь.

– Ага. – Вика поднялась и отряхнула юбку. – Алена, не хочу я об этом говорить. Моя жизнь закончилась – в том, привычном смысле. Я опустилась на самое дно, и выхода отсюда уже нет, и давай оставим эти разговоры.

– Ты хочешь сказать, что жить здесь – это самое дно?

– Не заводись. – Вика спустилась с бугорка и встала в полосу, освещенную солнцем. – Ты отлично знаешь, что я хочу сказать, к чему утрировать и передергивать, цепляясь к формулировкам.

Она пошла в сад, думая о том, что совершенно напрасно не нашла смелости покончить с собой в колонии, а здесь, в этом доме – нет, нельзя. Это светлое место, осененное счастливыми воспоминаниями. Впрочем, остается надежда, что ее может, например, сбить машина.

– Когда меня не станет, этот дом будет твой. – Вика прижалась спиной к каштану, когда-то посаженному для нее дедом. – Не пили этот каштан, он красивый.

Алена плюнула в сердцах и тоже поднялась. Ей хочется стукнуть Вику по голове, до того она разозлилась на подругу, но даже этого она не может себе позволить. За три года от той Вики, которую она знала, ничего не осталось, вернулся человеческий обломок, который пока еще функционирует, но Алена знает: в любой момент, придя в этот двор, она может застать подругу висящей в петле.

Но видеть Вику такой она тоже не может, а как исцелить ее раны, не знает.

– Ладно, поговорили. – Алена тоже спустилась в сад и, встав с другой стороны каштана, посмотрела вверх. – Смотри, Вика, листья как кружево.

– Ага. – Вика тоже подняла голову и посмотрела вверх, где сквозь листья проглядывало летнее небо. – А помнишь, как мы в каменном карьере прыгали со скалы в воду, а пацаны боялись?

– Еще бы! – Алена хихикнула. – Все боялись.

– Я тоже боялась. – Вика вздохнула. – И до сих пор боюсь. Я тогда, в первый раз, не думала даже, как оно будет – прыгнула, и все, и уже лечу вниз, в животе ужас, мимо красноватая скала летит, и страшно… Выплыла, смотрю – а наши наверху стоят, высоко-высоко.

– Мы тогда раза по три прыгнули. – Алена засмеялась. – Я тоже боялась, но сам факт, что мы им всем носы утерли, сильно грел душу.

– Однозначно.

Когда они вспоминали детство, у Вики словно тьма отступала с души. И словно снова они беззаботны и счастливы.

И все еще живы.

– Идем, там жаркое стынет, поешь. – Алена толкнула Вику плечом. – Хватит раскисать. Кстати, я хочу купить у тебя огурцов для кафе.

– Спятила? – Вика хмыкнула. – Бочонок в погребе, спустись да набери, делов-то.

– Мне нужен весь бочонок и через месяц еще один. – Алена покосилась на Вику. – И наливочки тоже купила бы… Есть наливка-то?

– Есть чуть-чуть. – Вика улыбнулась, вспомнив ряды разнокалиберных бутылок на полке в погребе. – Но малины много.

Малинник за домом был еще бабушкин, но по весне Вика взяла саженцев у бабки Варвары, и малина разрослась в промышленных масштабах, Вика едва успевала ее срывать и пускать в дело. Бутылки брала у Алены в кафе, там всегда было много бутылок. Конечно, Алена поняла, откуда дровишки – наливки, которые делала бабка Варвара, славились далеко в округе, и понятно было, что бабка поделилась с Викой рецептом, что дело вообще небывалое, но вопросов подруге она не задавала. Вика сама расскажет, если посчитает нужным, а не расскажет – значит, не расскажет, что ж.

– Тогда куплю пять бутылок малиновой и вишневой столько же – пока немного, я погляжу, как пойдет. – Алена одним движением руки остановила протесты Вики. – Не спорь со мной на эту тему, тем более что мне это очень нужно, мы же расширяемся. Так что я собираюсь сотрудничать с тобой и дальше, а потому вот тебе деньги за наливку и огурцы. На следующей неделе мне понадобится еще столько же наливки, а огурцов еще бочонок возьму через месяц. Бочонок я купила, завтра Юрка тебе привезет, бутылки под наливку тоже. Огурцы-то у тебя хоть и уродились, но если делать на продажу, твоих не хватит, так что я тебе на днях привезу еще и огурцов.

Они вошли в летнюю кухню, где на столе стояли банка молока и чугунок, зазывно пахнущий жареным мясом.

– Жаркое сегодня у нас, вот привезла тебе. – Алена деловито полезла на печь и достала оттуда пустую банку. – Все, заканчивай кукситься, а я побегу дальше. Завтра похороны, не забудь.

Алена ушла, за воротами приглушенно затарахтел скутер – подруга передвигалась только так и всегда торопилась. Скутеров в Аленином гараже было несколько, их сдавали напрокат соседям и просто желающим покататься, но у каждого члена семьи был свой скутер, и Аленин был красно-золотой, очень веселый и юркий. И вот Алена укатила на нем, а Вика осталась.

Иногда Вика брала один из скутеров и ездила на дальние озера, Алена предлагала ей отдать скутер насовсем, но Вика не соглашалась, это было неправильно. А взять покататься можно, в этом ничего такого нет.

Лето превратило двор в цветущий луг, весной Вика насадила множество цветов – впервые за всю свою жизнь она жила в этом доме и зиму, и весну, и лето – и похоже, что вся жизнь теперь будет проходить в этом доме. Весной бабка Варвара дала ей целое ведро корневищ георгин, которые теперь стеной стоят вдоль веранды, до того густо разрослись. Только желтых не оказалось, а Вика любила желтые георгины. Соседки весной приносили разные семена, и Вика просто сеяла все, что давали, и теперь ее двор был сплошь засажен цветами, так их оказалось много.

Необходимость жить в доме постоянно не вызывала у нее протеста, Вика ценила то, что ей было куда вернуться, потому что большинству тех, кто находился за забором вместе с ней, вернуться было некуда. Тем не менее она скучала по своей прошлой жизни, по работе скучала, но вышло так, что никто из этой прошлой жизни не помог ей, когда случилась беда. Отвернулись все – отвернулись дружно, просто словно перешли на другую сторону улицы и сделали вид, что ее, Вики, больше нет на свете.

Осталась Алена, и это было важно.

Вика открыла чугунок и вдохнула запах еды. Она многое научилась ценить, потому что три года подряд была лишена элементарных вещей. Кусочки запеченного мяса и картофеля, с овощами и фасолью, пахли приправами, и Вика вдруг ощутила, что голодна. Она взяла из сушилки чистую тарелку, достала приборы, салфетки, стакан и кувшин с компотом, поставила на поднос. Нужно заниматься делами, но для начала поесть не мешает. В холодильнике банка с огурцами, и Вика довольно улыбнулась – много ли надо человеку для счастья.

Забрав с собой еду, Вика вышла на улицу – за кухней с незапамятных времен был вкопан стол и скамейки. Здесь раньше они обедали и ужинали всей семьей, а если гости приезжали, то приходилось еще стулья выносить. Но теперь Вика здесь одна, и гостей у нее не бывает. Тем не менее стол накрыт красивой клеенкой, купленной еще в той, другой жизни, и тарелки тоже оттуда, красивые тарелки, блестящие приборы. Вике этого так долго не хватало, и сейчас она сервирует стол по всем правилам – это ее маленький ритуал, который всякий раз словно говорит ей: ты дома. И пусть прежняя жизнь для тебя закончилась навсегда, у тебя все еще есть дом.

Вика села на скамейку, застланную домотканой полосатой дорожкой, и замерла. Звуки и запахи лета нахлынули на нее, и ей снова семь лет, сейчас она поест, и они с Аленой побегут на реку, а потом… Да куда захотят! В этом и смысл лета – жить, а жизнь – это свобода.

Вика отпила из чашки малиновый компот и потянулась за пирожком. Эти пирожки позавчера испекла бабка Варвара, и Женька принес их вместе с домашним хлебом. Вот этим самым, что сейчас на столе.

Острое ощущение непоправимой потери наконец настигло Вику, и она, бросив на столе посуду, побежала в дом. Плакать на людях нельзя.